Пришлось Андрею, теперь уже с немалой силой, еще раз и еще опрокидывать ведро, насильственно топить в мутно-тяжелой болотной жиже, хотя, наверное, лучше было бы вынуть его из колодца пустым. Но вот ведро все-таки утонуло и даже увязло на несколько мгновений в песчаном иле. Андрей не без труда сорвал его с места и, широко перебирая на шершаво-сухом крюке руки, потянул наверх, почти не ощущая помощи камня-противовеса. Ведро было еще только на подходе, а Андрей уже понял, что не ошибся в своих догадках: от прежней живительно-прозрачной родниковой воды не осталось и следа, она действительно была мертвой, затхлой и непригодной для питья. Такой водой не утолишь жажды, не вернешь к жизни измученное донельзя тело. Андрей без всякого сожаления выплеснул ее далеко в бурьяны и, подхватив пустые ведра, хотел уже было идти через сад и огороды к реке, чтоб набрать там пусть и мутной еще, паводковой, а все ж таки проточной воды, но в последнее мгновение оглянулся на колодец, на одиноко застывший между одичавших слив и вишен журавль и остался на месте. Нет, все-таки колодец надо возвращать к жизни, чистить от застоявшейся, заплесневелой воды, мха и водорослей, песчаного ила и чистить немедленно, отложив все остальные дела на потом. Без воды Андрею здесь не прожить (к реке не находишься), да и дело тут не столько в самой воде, сколько в колодце, не может он, не должен быть мертвым, пока не мертв еще, жив Андрей. Иначе зачем ему и было сюда возвращаться.

Андрей опять захватил крюк рукой, с удвоенной силой погнал его в глубину, с ходу зачерпнул воды и в два-три приема вырвал наверх. На замутненную эту зелено-плесенную воду он теперь даже не взглянул, а сразу выплеснул ее в бурьян и без малейшей передышки опустил крюк назад в колодец.

Работа предстояла Андрею долгая и однообразная, но он ничуть не страшился ее, а наоборот, был рад, что она подвернулась ему, такая привычная и такая необходимая в ежедневной крестьянской жизни. Конечно, как хорошо было бы сейчас созвать к колодцу всех соседей и начать чистить его веселой толокой, гомоном, когда любая работа уже как бы и не в работу, не в тяжесть, а лишь в одну радость и удовольствие. Подменяя отца, Андрей обвязался бы веревками и полез по хорошо закрепленным лестницам в глубь колодца, чтоб почистить там каменные его бока от водорослей и мха, а дно от ила и наносного песка. Работа ответственная и опасная, но кому же тогда еще и делать ее, как не Андрею, вчерашнему солдату и офицеру, привыкшему к любым, самым смертельным опасностям. По возвращении назад из подземелья Андрею первому, по заслугам, налили бы и кружку крепкого горячего чаю и рюмку крепкой водки, чтоб он согрелся и ожил после водяных своих очистительных работ и подвигов.

Но коль соседей, толоки и гомона сейчас нет и никогда уже здесь не будет, то Андрею надо рассчитывать только на себя, на собственные силы и умение. Если бы они были у него прежние, довоенные, Андрей бы почистил колодец за час, ну самое большое за полтора, но где теперь эти силы? Растеряны они и развеяны по чужим горам и пустыням, сгорели в огне пылающих городов, потонули в воде горных и равнинных рек, вспененных разрывами снарядов и бомб. От них остались лишь жалкие, все убывающие остатки, которые надо расходовать расчетливо и осмотрительно.

Андрей успокоился и начал работать действительно расчетливо и во всем осмотрительно, выверяя каждое движение и как бы слившись воедино с колодезным журавлем. Жажда постепенно ушла, отступила и больше уже не мучила Андрея, словно бы внутри у него все притерпелось, перегорело.

Бился он с очистительными своими работами почти до обеда, часто отдыхал, сидя на колоде, курил. Солнце, поднимаясь все выше и выше, обходило дом и сад с правой стороны и, казалось, во всю свою мощь гналось за невидимой при дневном свете Полярной звездой, чтоб раньше нее зависнуть точно над куполом церкви. Андрей почему-то был на стороне Полярной звезды, желал ей удачи и победы. В его контуженой, больной голове промелькнула даже озорная мальчишеская мысль: а что если связать воедино все какие ни на есть в доме лестницы (позаимствовать еще и у соседей), потом самому обвязаться веревкой да и полезть в колодец якобы для того, чтоб почистить его заиленное дно, а на самом деле для того, чтоб посмотреть из глубины на звезды (в том числе, может, и на Полярную), которые, говорят, из колодца видны и при дневном свете. Мысль, конечно, была заманчивая, обольстительная, но Андрею все же пришлось отказаться от нее: к лестницам и веревкам долгие годы не прикасалась ни одна человеческая рука, и они небось давным-давно все погнили, износились, и теперь, того и гляди, оступишься, оборвешься на них и упадешь на колодезное дно. И хорошо, если убьешься сразу, насмерть, а если будешь раненый, с поломанными костями умирать там долго и мучительно при взаимном свете солнца и звезд: ведь кричи не кричи, никто тебя в обезлюдевших Кувшинках не услышит и не спасет.

Андрей посмеялся над своими глупыми мечтаниями и снова взялся за крюк. Черпал он ведром до тех пор, пока хоть что-то в него набиралось: песок, ил вперемешку с гнилыми листьями, стебельками повилики и плюща и даже бог его знает как туда залетевшими хвойными иголками. Но вот ведро раз за разом начало подниматься полупустым, не наполненным и на четверть, и Андрей труды свои бросил. Теперь колодцу предстояло оживать, принимая в себя свежую подземную воду, по весне особенно пенную и беспокойную. Дело это долгое, не одного часа да, может, и не одного дня: вода должна покрыть хотя бы два кольца, хорошенько отстояться в них, посветлеть, и лишь после этого ее можно будет пробовать на вкус, пить.

Склонившись над колодцем, Андрей несколько минут наблюдал за его пробуждением, старался разглядеть, пробивается ли там где-нибудь сквозь растревоженный песок и ил родниковый ключик. Но так ничего и не разглядел: то ли было до колодезного дна все-таки далеко, недосягаемо глазу, то ли ключик хитровато таился и не хотел себя обнаруживать при постороннем человеке. Андрей ласково улыбнулся ему (когда так в последний раз улыбался – уже и не помнит), отошел от колодца и, подхватив с лавочки пустые ведра, стал пробиваться по бурьянам к реке. Конечно, можно было попытать счастья возле Кузьмина колодца, но Андрей не стал рисковать: там, поди, точно такая же незадача, как и здесь, – ил, песок, заросли череды и плюща, а то, глядишь, чего и похуже, колодец все-таки уличный, не защищенный от сорной травы и любой прочей напасти ни садовыми деревьями, ни крепким забором.

Пока Андрей чистил колодец, освобожденная ото льда река совсем вышла из берегов, затопила луга, пастольники и низовые грядки, гнала и кружила по ним прозрачно-зеленые льдины. Набрать из нее воды, не промочив ботинок, было не так-то просто. Но Андрей все же изловчился: снял брезентовый брючный ремень, захлестнул его за ведерную дужку и по-морскому закинул в ледяную пучину. Ведро быстро ушло в глубину, наполнилось мутной, пополам с ледяным крошевом водой и едва не ускользнуло из рук Андрея – столь сильное, водоворотное образовалось у берега течение. Он с трудом выдернул ведро на сушу, перелил воду в пустое, сиротливо стоящее на песке, и закинул морское свое приспособление по второму разу, теперь уже более ловко и удачно.

Шел Андрей домой долго, может, целых полчаса: постоянно путался в бурьянах, не попадая в прежние свои следы, клонился под тяжестью ведер то в одну, то в другую сторону, проливал воду на ботинки и брюки и, боясь пролить всю, останавливался, переводил дыхание и не переставал удивляться тому, каким же он, оказывается, стал теперь по-стариковски слабосильным и убогим. Ведь даже в самые малые свои детские годы принести от реки два ведра воды Андрею ничего не стоило. По крайней мере, посреди огородов он не останавливался через каждые сто метров, а весело бежал себе и бежал по разоре между высоких солнцеголовых подсолнухов и воды не проливал ни капли. Но где нынче те годы, та мальчишеская неуемная сила?!

Дав воде немного отстояться, Андрей принялся за уборку, во всем стараясь повторить материны привычки и наставления. Для начала он вытащил во двор проветриваться все подушки, простыни и одеяла, за долгие годы насквозь пропитавшиеся пылью: и простой, хозяйственной, обычной в любом крестьянском доме, и совсем иной, никем прежде незнаемой, невидимой – радиационной. Потом вынес Андрей на свет и солнце отцовский охотничий тулуп, под которым так сладко и беспробудно спал первую свою ночь в родительском доме. Тулуп он по-медвежьи разбросил на штакетнике, отделяющем подворье от сада, и несколько минут любовался им: уж больно широко и вальяжно раскинулся тот на жердочках – действительно медведь медведем. Казалось/еще мгновение, и он повернет к Андрею свою веселую удивленную морду—и тогда их на подворье будет двое.

Андрею хотелось этого сейчас меньше всего. Поэтому он перевернул тулуп овчиною вниз, скомкал даже его немного, чтоб тот потерял медвежье-человеческую свою сущность, и лишь после этого ушел в дом.

Теперь Андрею предстояло снять с красного угла, с покутя, как у них говорят, вышитый когда-то матерью еще в девичестве рушник, который охранно обрамлял, объединял в единое целое три родительские родовые иконы на киоте: Иисуса Христа, Божью Матерь и Николая Угодника. Андрей поднялся на табуретку и уже начал было снимать рушник, как вдруг обнаружил висящую на тоненькой трехконечной цепочке прямо напротив лика Иисуса Христа посеребренную лампадку, а в ней огарок восковой свечи. Андрей удивился, почему он не заметил ее прежде, когда только отбил в доме окна. Или, может, лампадки тогда там не было, может, она тогда скрывалась за рушником, подвязанная высоко к потолку, а теперь вот Андрей тронул рушник, и лампадка опала и повисла на триединой цепочке точно между ликом Иисуса Христа и усталым, изможденным лицом Андрея. Стараясь ничем не потревожить лампадку (вдруг оборвется и упадет, а это плохая примета), Андрей уклонился от нее в сторону и снял рушник с особой предосторожностью. Но с табуретки он сразу не спрыгнул, а еще несколько минут разглядывал свою находку во всех деталях: искусно витые звенья цепочки с объединительной крышечкой-колпачком под самым потолком, и особо внимательно серебряную чашечку-чашу, по-церковному украшенную крестиками. В прежние годы лампадки у них в доме не было, иначе Андрей запомнил бы ее, а то, может, когда и подержал бы в руках, все-таки для мальчишки вещь необыкновенная, заманчивая. Или была, да где-нибудь затерялась, или Андрею ее (подальше от мальчишеского искушения) никогда не показывали. Но вот теперь она объявилась, заняла свое законное место в красном углу перед киотом с иконами – и стало быть, отец с матерью в последние годы своей жизни переменились и уже не слушались и не боялись никакого начальства, ни партийного, ни советского, а жили так, как веками жили здесь их предки, молясь старинным потемневшим в лесных дебрях иконам.

Рушник Андрей тоже вынес во двор и повесил рядом с тулупом. Он сразу запламенел красными шитыми крестом цветами, заискрился на солнце белизной, иногда, при размашисто-сильных порывах ветра, почти соприкасаясь кружевами с рукавом своего вальяжно-тяжелого соседа. Казалось, еще немного – и они по-родственному обнимутся, материн девичьих времен рушник и отцовский побитый в нескольких местах порохом тулуп, обнимутся, а потом и заговорят о всяких-разных хозяйственных делах, как не раз, случалось, говорили здесь, стоя возле штакетника, отец с матерью. Или пойдет у них разговор совсем о другом, о том, что вот, слава Богу, наконец-то дождались они возвращения своего нового хозяина, Андрея, которого уже и не чаяли увидеть в Кувшинках, на родительском подворье, думали, пропал он, сгинул где-то в чужих краях, а они пропадают, гибнут здесь.

Андрей не стал мешать этим разговорам. Пусть наговорятся, набеседуются вдоволь после стольких лет затворничества в заколоченном доме, когда они не видели ни Божьего солнечного света, ни сада, ни дальней реки. Каждая ниточка, каждая ворсинка у них без этого света, без свежего лесного воздуха донельзя истончилась, иссохлась, и теперь им предстоит заново оживать, словно заново нарождаться.

В доме Андрей налил воды в тазик, который обнаружил в подполье, и хотел уже было взяться за уборку, вымыть подоконники, полы, но потом вдруг вспомнил, что мать всегда начинала уборку не с этого. Перво-наперво она белила потолок. И Андрей решил ни в чем не отступать от заведенного матерью порядка. Он оставил воду в тазике нетронутой, опять вышел во двор и направился к сараю, где в уголке рядом с куриным насестом у них всегда хранился мел и целый набор травяных, рогожных щеток. Проходя мимо тулупа и рушника, которых ветер все-таки по-свадебному повязал за кружева и рукав, Андрей и впрямь услышал подобие разговора, задушевного шепота и опять не смог сдержать улыбку: надо же – говорят, и в первую очередь о нем, следят за каждым его движением и шагом.

Ворота в сарай были закрыты на незнакомый Андрею навесной замок и, судя по всему, закрыты Ленкой в последний день и час перед возвращением с похорон отца, потому что только городская неумелая женщина может накинуть замок на пробой не снизу вверх, а наоборот, сверху вниз, так что уключина остается с левой, неудобной для замыкания-отмыкания стороны. Замок этот, скорее всего, Ленка и купила впопыхах в сельпо, боясь оставить сарай незапертым или запертым лишь на колышек, как было то прежде повсеместно заведено в Кувшинках. Ключ Ленка небось забрала с собой или запрятала в доме в какое-нибудь такое потаенное место, которого Андрею теперь ни за что не сыскать.

Но ключ ему и не понадобился. Старинная дубовая подсоха, в которую был забит пробой, за последние безжизненно-мертвые годы заметно истончилась, усохла, пошла трещинами и разводами, не в силах больше устоять перед временем, частыми дождями, солнцем и стужей, а больше всего, наверное, перед радиацией – новым незнаемым раньше злом. Пробой в ней едва-едва держался, и Андрею ничего не стоило вырвать его не очень даже сильным и резким движением.

Из сарая, когда Андрей пошире, до самого пятника распахнул ворота (пусть тоже проветрится, подышит свежим воздухом), дохнуло знакомыми с детства и, оказывается, не истаявшими до сих пор запахами навоза, сена, ржаной связанной в тугие кули соломы, которая всегда хранилась у них на вышках, лугового и лесного сена. Минуты две-три Андрей постоял в створе ворот, привыкая к сумеркам и темноте сарая, а потом повернул направо, к куриному насесту, и вдруг замер – бережно прислоненный к дощатой стене сарая, стоял старенький его, еще юношеский, доармейский велосипед.

Вот уж чего Андрей не ожидал так не ожидал! Он думал, что велосипед давным-давно, еще пионерами, сдан на металлолом, а он, как ни в чем не бывало, стоит на прежнем своем месте, где всегда стоял и раньше, блестит никелированным рулем и кареткой. Все на велосипеде в целостности и сохранности: и кожаное добротное еще седло, и багажник, и подсумок с инструментами, напоминающий кобуру от пистолета; в наличии даже насос, как и полагается ему, по-дорожному закрепленный на задней стойке рамы. Но главное, цел на руле с левой стороны звоночек-коробочка. Андрей не удержался, раз и другой тронул на нем плоский, удобно выгнутый для пальца рычажок – и звоночек тут же ожил, отозвался на это движение предупреждающе звонкой, почти птичьей трелью.

Андрею захотелось немедленно вытащить велосипед из сарая, подкачать в опавших шинах воздух и, вскочив с короткого разбега, с одного шага в седло, помчаться-поехать куда-нибудь по лесным тропинкам. Но он сдержал в себе это желание, отложил его на завтра, на послезавтра, а может, и на более дальний срок: во-первых, сейчас не время, в доме разор и беспорядок, и надо заниматься уборкой, во-вторых, лесные тропинки и просеки еще сырые и вязкие – того и гляди, утонешь в них, а в-третьих, велосипед все ж та-ки надо по-хозяйски весь перебрать, промыть каждую детальку керосином, смазать солидолом, чтоб после в дороге не случилось никакой поломки. Поэтому Андрей (подальше от мальчишеского соблазна) стойко прошел мимо верного своего товарища и друга молодости к куриному насесту и действительно обнаружил там в уголке все, что необходимо ему было для побелки: и целую горку мела (крейды, как у них в порубежье его иногда называли по-украински и по-белорусски) в громадных нерасколотых глыбах, и ведерко с уже потолченным, измельченным крошевом, и набор щеток. Андрей подхватил ведерко и меловую заботливо перевязанную еще матерью у основания конопляной веревочкой-бечевкой щетку и во всеоружии вернулся в дом. С высоты своего почти двухметрового, роста он доставал до потолка, взобравшись лишь на низенький кухонный ослончик (а матери всегда приходилось для этого приспосабливать стол). Работа, конечно, была женской, и Андрей поначалу никак не мог к ней приспособиться, хотя, помнится, в детстве не раз, помогая матери, пробовал белить и потолок и печку; мел брызгался во все стороны, затекал в рукав, падал тяжелыми каплями на пол. Но постепенно Андрей изловчился, вспомнил все, оказывается, навечно укрепившиеся в нем движения, и дело пошло на лад: мазок за мазком потолок покрывался нежно-голубым, цвета небесной лазури слоем (в раствор Андрей не забыл по материному примеру добавить немного меловой синьки из бумажного пакетика, который обнаружил в печурке рядом с несколькими кусками хозяйственного мыла). В доме от этой лазури сразу стало по-домашнему уютно, тепло и даже празднично (может, потому, что мать всегда белила в доме именно к праздникам: Пасхе, Первому мая, Петрову дню. Новому году, и в памяти Андрея уборка-побелка навечно связана с праздником). Он так увлекся этой работой, так она ему понравилась, так пришлась по душе, что Андрей побелил в доме не только потолки, лежанку и печку, но и все стены. Он сам удивился своему рвению. Ведь стены можно было оставить и на потом, на более жаркую, сухую погоду, а нынче хватило бы и одного потолка. Но работа вела, манила за собой Андрея, и он не стал ей противиться, пошел на поводу и вскоре догадался, в чем тут дело. В сущности, это была первая его после войны гражданская, мирная работа (сбивание ящиков в тарном цеху не в счет – там все делалось с остервенением и злостью, и каждый забитый гвоздь напоминал Андрею выстрел). На войне любое, даже самое незначительное занятие в конечном счете направлено на разрушение, на гибель и смерть – свою или вражескую, а здесь у Андрея работа впервые была мирная, созидательная, и как он мог ею не увлечься, пусть даже она для взрослого мужчины и несерьезная, легкомысленная? Но что в том?! Главное – мирная, по-крестьянски домашняя, привычная. Правда, и возле колодца у Андрея работа была вроде бы тоже не военная, но еще какая-то надрывная, промежуточная между военной и мирной: не добудешь воды, не обеспечишь необходимым ее запасом себя и личный состав – и все, боевая задача будет сорвана, потому что боец, страдающий от жажды (умирающий от нее), уже не боец, положиться на него в бою нельзя, того и гляди, обезумевший без воды, он совершит какую-нибудь глупость, погибнет сам и погубит своих товарищей.

Занятый этой мирной необременительной работой, Андрей и мыслям предался вполне мирным, вспомнил вдруг, как они с отцом покупали велосипед, заветную тогда Андрееву мечту. В местечко они приехали на подводе, поставили ее на базарной площади возле коновязи (тогда еще были коновязи), а сами пошли в универмаг, где в спортивном отделе продавались велосипеды. Отец долго и со знанием дела выбирал его: проверил для начала колеса, нет ли в них случаем «восьмерки», шату (то есть не шатаются ли они на осях в подшипниках и конусах), потом испробовал тормоза, внимательно обследовал каретку, руль, проверил, все ли в наличии инструменты в подсумке-кобуре, а в конце даже попробовал велосипед на вес, что было, наверное, совсем уже и лишнее – вряд ли велосипеды по весу разнились друг от друга. Андрей, как мог, помогал отцу, но не очень навязчиво и настырно, боясь, что тому велосипед вдруг чем-нибудь не понравится, и покупка будет отложена до следующей поездки в местечко, а Андрею хотелось завладеть велосипедом сейчас же, немедленно, и он был согласен на любой без выбора.

Но больше всего отец удивил Андрея, когда велосипед все-таки был куплен и торжественно выведен из магазина. Осмотрев его еще раз (теперь уже как хозяин, владелец, а не всего лишь покупатель, который еще может от предлагаемого ему товара и отказаться) на дневном ярком свету, подкачав шины блескучим алюминиевым насосом, отец вдруг до завидного легко для своего пятидесятилетнего возраста вскочил в седло и сделал пробный круг (круг почета) по базарной широкой площади. А Андрей до этого и не знал, что отец, оказывается, может так хорошо ездить на велосипеде, что выучился этому в Германии во время службы в городе Веймаре. Вообще отец был человеком удивительным, знал и умел много чего такого, чему Андрей теперь уже никогда не выучится – слишком рано он ушел из-под отцовской опеки, да тогда, кажется, еще и не понимал, какой у него отец, какая мать и в каком селе и в каком краю он родился.

Завершив круг почета, отец затормозил перед Андреем и, отдавая ему велосипед из рук в руки, похвалил покупку:

– Добрая машина!

Андрею хотелось, во всем подражая отцу, тут же проехаться по площади, показать свою ловкость (немного ездить на велосипеде он умел, выучился у соседских ребятишек), но тот предусмотрительно остановил его:

– Дома попробуешь. Еще расшибешься на асфальте.

Теперь Андрей понимает, что отец был во всем прав: толком не умея еще ездить, Андрей и действительно мог расшибиться на скользком асфальте, повредить новенький, сияющий никелем и краской велосипед. Но тогда он обиделся на отца и едва не расплакался, стоя рядом с велосипедом на базарной площади. Отец Андрееву обиду заметил, но близко к сердцу ее не принял, не обратил никакого внимания на слезы, навернувшиеся у Андрея на глаза (он терпеть не мог, когда Андрей начинал кукситься по какому-нибудь мелочному поводу, мрачнел и отдалялся от него), а как ни в чем не бывало повелел грузить велосипед на подводу, чтоб немедленно ехать домой и поспеть в Кувшинки еще засветло. Нет, все-таки редкостный был у Андрея отец, с детских, самых малых лет воспитывал в нем мужской характер, закалял в таких вот, казалось бы, незначительных случаях, зная, что для ребенка они и значительные, и важные.

Уборку Андрей закончил только во втором часу и решил наконец отобедать не всухомятку, как делал это все последние дни в дороге, а горячей домашней пищей, сваренной в печке или в лежанке. Конечно, затопить печку было куда как заманчиво, поставить перед полымем горшочек с супом (пусть даже и концентрированным, на домашний нет ни картошки, ни луку, ни других необходимых приправ) или сковородку с тушенкой. Но, во-первых, на суп у Андрея не имелось хорошей, пригодной для питья и варева воды (он сходил к колодцу, проверил – вода там еще не набралась и не отстоялась), а во-вторых, кто же растапливает печку на ночь глядя. Занятие это раннеутреннее, деревенский день с него всегда начинается, а не заканчивается. К вечеру же полагается топить лежанку, чтоб в остывшей за день горнице накопилось тепло, и Андрей решил не отступать от давно заведенного правила и порядка: коль он вернулся в родительский дом, то и надо здесь жить так, как жили отец с матерью, дед и прадед, не одно поколение деревенских людей много раньше, в неведомые века, оседлым, а не кочевым образом.

Андрей принес из повети несколько охапок дров, специально заготовленных отцом для лежанки (поленца укороченные и мелко поколотые), аккуратно сложил их клетью на колосниках и поджег, использовав для этого обрывок старой какой-то, еще советской газеты, которую обнаружил на этажерке с книгами. Газету перед сожжением Андрею хотелось прочитать, чтоб узнать и вспомнить, чем и как жили люди в далекие теперь эти советские времена, но он сдержался и читать не стал, чтоб зря и понапрасну не бередить душу: ничего из прожитого и минувшего не вернешь, сгорело оно в безумном пожаре-огнище, и остались от него одни головешки.

Сухие березовые поленца жадно подхватили газетное пламя, занялись, и через несколько минут лежанка уже утробно гудела, полыхала жарким огнем. Андрей, все-таки порядком намерзшись за последние дни, по-детски обрадовался ему, присел возле лежанки на ослончике и не стал закрывать чугунную дверцу. Огонь было метнулся к озябшим его руками и коленям, но потом одумался и, подчиняясь печной тяге, пополз вслед за дымом в темную глубину лежанки, в ее кирпичные лабиринты и колодцы. Андрей завороженно, действительно как в детские далекие годы, когда не раз сиживал здесь с отцом или с матерью (отец любил поджарить перед полымем кусочек сала, наколов его на палочку-шампур, а мать спечь в поддувале картошки), смотрел на него, вдоволь насыщался теплом, только теперь поняв и по-настоящему ощутив, как весь он, до последней косточки и клеточки, прозяб и промерз за время дороги. Но что-то еще завораживало Андрея в этом неярком печном огне. И он вдруг догадался – что! За последние годы, почти безотлучно проведенные на войне, Андрей ни разу не видел мирного, домашнего огня, воспламененного для приготовления пищи и обретения тепла. Он видел лишь огонь войны в неостановимых пожарах, взрывах, огонь разрушения, страшной гибели, страданий и смерти. Даже те небольшие костерки, которые солдаты украдкой от противника разжигали во время операций и походов, чтоб согреть себе какую-никакую еду, вскипятить чай или обсушиться после переправы через реку, не были мирными, животворящими, не были очагами, поскольку кормили и согревали людей, несущих смерть и идущих на смерть, а значит, сами были ее соучастниками. Они и горели совсем не так, как этот печной их собрат, не так согревали тело и человеческую душу, в сущности, они были холодными, мертвыми.

Андрей с трудом отрешился от своих воспоминаний, от видений, которые тут же начали преследовать его: вот горит подожженный из огнеметов мятежный кишлак, вот, сметая все на своем пути, вал за валом, накат за накатом мчится по степи огненный смерч, и от него в предсмертном испуге бегут стада овец, дикие козы, волки и лисы; а вот взрывается бензоналивник, и в его огне заживо горят, испепеляются люди.

Андрей заслонил огонь чугунком с водой, куда опустил банку тушенки, и закрыл дверцу. Видения сразу исчезли, отступили, руки и лицо начали медленно остывать и вскоре остыли вовсе: от печного пожара на лбу остались лишь тяжелые капли пота, да чуть припухшие пальцы почему-то мелко дрожали и плохо слушались Андрея.

Но вскоре прошло и это. Андрей окончательно успокоился, пришел в себя и под мерное побулькивание воды в чугунке принялся накрывать на стол. Первым делом он нарезал боевым своим ножом-кинжалом, которому предстояло теперь привыкать к мирной жизни и к мирному употреблению, хлеба и сала, потом присовокупил к ним консервную баночку, заученно, в одно движение вскрыв ее все тем же кинжалом, хотя можно было извлечь для этого из кухонного стола специальный консервный ножик-открывалку. (Андрей ничуть не сомневался, что он должен там лежать вместе с ложками и вилками – куда ему подеваться.) Военный этот полудикарский навык, от которого, оказывается, не так-то просто избавиться, на минуту огорчил Андрея: он как-то по-новому, как бы со стороны (и посторонним взглядом) осмотрел свой трапезный стол и удивился, в каком все лежит беспорядке и небрежении: и хлеб, и сало, и консервная банка – на каких-то обрывках газеты и оберточной бумаги, а ведь есть же в доме, должны быть, остались от матери и отца тарелки, миски, блюдечки. Неужто Андрей и впрямь так одичал на войне (и не успел обрести за два года еще более дикой городской жизни человеческий облик), что даже поесть толком не может, а в спешке кромсает и рвет все на части по-звериному.

Он смел все со стола, вынул из крохотного самодельного серванта, который таился в уголке кухни, праздничные, особо ценимые когда-то матерью тарелки с цветами-лютиками на ободках (интересно, как это Ленка на них не позарилась и не перевезла в город?) и накрыл стол заново, торжественно и действительно празднично (плетенка с хлебом посередине, вилка с левой стороны тарелки, нож и ложка – с правой), хотя, наверное, и неумело: откуда Андрею знать все тонкости сервировки.

Тушенка в чугунке к этому времени уже согрелась, и Андрей, соблюдая все меры предосторожности, чтоб случаем не обжечься и не обвариться, извлек ее оттуда. Кинжалом он теперь пользоваться не стал, а вскрыл ее консервным ножиком-щучкой, который, как и ожидалось, никуда не делся, лежал на привычном своем месте в ящичке кухонного стола чуть подальше от вилок и ложек. Почти весь утонув в ладони Андрея, ножик легко и бесшумно скользил по ободку банки, почему-то веселя и потешая Андрея. Казалось, он затеял с ним тайную детскую игру, хочет выскользнуть из ладони и побежать по ободку самостоятельно, а после и вовсе куда-нибудь спрятаться. Андрей едва-едва удерживал его увертливое тельце, не желая поддаваться на игру, а, наоборот, опять огорчаясь: огрубевшая на войне его рука не привыкла держать подобные мелкие и увертливые предметы, ей больше сродни рукоятка кинжала, приклад и ложе автомата, а еще лучше ПК, пулемета Калашникова.

Но кое-как Андрей справился с игрушечным ножиком-щучкой, вскрыл им банку и вывалил исходящую паром тушенку в глубокую миску, потом, сняв бушлат, тщательно вымыл руки над тазиком остатками речной воды и наконец сел за стол. Теперь можно было и трапезничать: все на столе располагалось чинно и важно, все на своем месте, под рукой. И все-таки Андрею показалось, что для сегодняшнего, такого праздничного и необыкновенного случая на трапезном его столе явно чего-то не хватает. Андрей усмехнулся веселой своей догадке и достал из рюкзака бутылку водки: уж коль праздник, так праздник, нечего жадничать, подобного случая в его нынешней жизни может больше и не быть. В буфете-серванте обнаружились и рюмки, знакомые Андрею с детства, не больно замысловатые, не хрустальные, а обыкновенного стекла (скорее всего, местного брянского производства Дятьковского стекольного завода), но на каждой – позлащенный ободок и такая же позлащенная веточка хвои чуть пониже. Отец и мать звали эти рюмки полустаканчиками и, кажется, на всем полном основании: в рюмочку входило ровно полстакана, то есть пятьдесят граммов водки или вина.

Андрей налил себе водки точно по ободок, под завязочку, как любил когда-то говорить отец, и уже поднял было ее над столом, но потом на минуту задержал руку.