Но ты к кордону, на счастье наше обоюдное, не пошел, к Кувшинкам свернул. Я – следом. Стал наблюдать за тобой скрытно, по-волчьи. Все видел: и как ты колодец чистил, и как к реке вскрывшейся ходил, плакал там возле вербы, и как на кладбище могилы поправлял, как на велосипеде к пристани ездил и даже как бурьян на огороде косил-жег и землю копал. Нет, порешил я, не убивец это, не тать ночной, а человек добрый, сердцем не испорченный, только в отчаянии каком-то сильном, в обиде. Но это случается с нормальными людьми, это быстро и проходит, только трогать их не надо, пусть поживут в одиночестве, помолчат, подумают. Я бы и не тронул тебя, но когда увидел, как ты над следами человеческими склонился, как встревожился ими, в намерении своем переменился. Страшно мне стало: вдруг уйдешь ты, последний добрый человек на моем земном пути, в какие другие места или к людям, в жизнь их безрадостную вернешься – и некому будет меня похоронить, землей засыпать, чтоб звери лесные тело мое холодное не растерзали.

– Так это твои были следы? – не пожалел старика, оборвал его на полуслове Андрей.

– Да что ты?! – вздрогнул тот и даже взмахнул в отказе посохом-палкой. – Я по стежкам-дорожкам не хожу, следов не оставляю, больше по буеракам и дебрям пробираюсь. Это кто-то другой, неосторожный. Я же говорю тебе, здесь много всякого народа бродит – опасайся.

Андрей слова его об опасности, повторенные уже дважды, запомнил и еще больше укрепился в предчувствии, что недолгой его мирной жизни настал конец.

Старик же вернул палку на место и взглянул на Андрея так, словно точно знал, что будет за этим концом, знал, но сказать о том пока не хотел.

– Появлением здесь своим, – сказал он совсем другое, – жизнью своей хорошей, светом ночным в окошке ты и довел меня до последней черты. Маруся не могла довести, а ты довел. Нет мне больше жизни на этой земле. К людям, конечно, можно было выйти, в полон им сдаться, суд их и казнь праведную принять. Но что мне тот суд и та казнь, когда я сам себя осудил и казню ежечасно самой непереносимой, нечеловеческой казнью в душе. Мне теперь Суд Божий и тот не страшен. Так что остался я в своей берлоге, в схроне и вот дожил до сегодняшнего последнего дня. И уж ты сделай Божью милость – похорони меня завтра к вечеру. Не хочу висеть рядом с Венькой-полицаем. Мы с ним хоть и оба убийцы, но, сам рассуди, разные – один сук нас не выдержит.

Чуть в стороне от дуба я там уже и ямочку приготовил-вырыл, чтоб тебе не трудиться. Гроб и крест мне как убивцу и самоубивцу не полагается, так что ты не беспокойся об этом. Сбрось в ямочку да землей засыпь и заровняй ее без всякого бугорка-холмика, чтоб и следа от меня на этом свете не осталось. А теперь – прощай, – старик поднялся и опять трижды перекрестился на иконы. – Спасибо, что уважил, выслушал меня, принял мое покаяние, все легче мне помирать будет.

Андрею, может, и стоило сказать ему что-то ободряющее, но нужного слова никак не находилось (да и есть ли такое слово, чтоб ободрить им идущего на добровольную смерть человека?!), и он промолчал. Остановить старика в его намерении уже нельзя и незачем, он действительно сейчас сам себе высший и единственный судия.

Несколько шагов из горницы до двери старик прошел неожиданно твердым и устойчивым шагом, ни разу не опершись на палку-посох. Чувствовалось, что на сердце у него сейчас светло и чисто, что вернулась к нему в эти последние часы жизни детская ее легкая радость.

Андрей думал, что на том они со стариком-пришельцем и расстанутся. Сейчас тот закроет за собой дверь и исчезнет в ночи лесным привидением, тенью, в доме же опять установится тишина, покой, и Андрею можно будет взяться за книгу, прочитать в ней помеченные когда-то отцом (и удивившие его) слова о вечной и нетленной жизни, сказанные Апостолом Павлом.

Но уже коснувшись дверной ручки, старик вдруг повернулся к Андрею и тихо произнес последнюю свою просьбу:

– Там у меня в будке на веревочке собака осталась, Найда. Пришла откуда-то из лесу, я и принял ее, все живое существо. Ты отпусти ее на волю, а то она привязалась ко мне, плакать будет.

Эти жалостливые слова старика о собаке Найде, которая привязалась к нему и теперь по его смерти будет плакать и тосковать по хозяину, добили Андрея. До этой минуты он был почти уверен, что завтра никуда не пойдет, не станет вынимать старика-убийцу из петли, хоронить его в заранее, прижизненно заготовленной могиле. Пусть висит рядом с Венькой-полицаем до скончания века, пусть разрывают его на части лесные вороны, лисы и волки. Он того заслужил. Но привязанной на веревке, воющей по мертвому хозяину собаки ему стало нестерпимо жалко; как она там будет мучиться, грызть веревку, рваться из будки, и если перегрызет и вырвется, то будет сидеть рядом с повешенным и оплакивать его. Больше ведь оплакивать старика некому. Дети и внуки уже прокляли его и оплакали.

– Ты приручи ее, – уже совсем не выходе посоветовал старик. – Она привязчивая, по человеку истосковалась.

– Приручу, – не мог не пообещать Андрей.

И это были теперь уже действительно последние слова, которыми они со стариком обменялись. Тот по-крестьянски плотно закрыл за собою дверь и ушел в темноту твердой, несгибаемой походкой, во всем похожий на человека, а не на зыбкое ночное привидение и тень.

Андрей, стоя в дверном проеме, долго слышал его шаги, стук о землю посоха-палки, видел, как качаются задетые им молодые сосны и елки. На душе было темно и бесприютно. Никуда теперь Андрею не деться. Завтра поутру пойдет он по следам старика, похоронит его в заготовленной могиле и заберет с собой (если она только пойдет) Найду, по-человечески тоскливый вой которой Андрею чудился уже сейчас.

Лег он спать не раздеваясь и не на кровати, а на дощатом диване, положив под голову бушлат. Чего его туда потянуло, Андрей толком объяснить не мог, но чувствовал, что так надо, что пора ему отвыкать от гражданских изнеженных привычек: мягких коек, чистого белья, беспечного двенадцатичасового сна, пора возвращаться на войну, в кровь, страдания и взаимные убийства, от которых, оказывается, Андрею нигде нет и не может быть спасения.

Это тяжелое, безысходное чувство еще больше укрепилось в нем, когда Андрей утром начал собираться в поход. Ни на шаг не отступая от прежних своих боевых сборов, он первым делом проверил оружие, Сашин пистолет, поудобней приладил его в кармане бушлата. Взялся было и за отцовское ружье, но потом, прикинув и просчитав в уме все возможные варианты, отложил в сторону. Все-таки не на охоту он идет, не на прогулку, а на дело, хотя и не очень, наверное, опасное, но вполне серьезное. Бог его знает, что за эту ночь мог надумать и свершить полоумный старик. Глядишь, от замысла своего отказался и теперь таится где-нибудь в кустах со швайкою за голенищем. Да и любые другие, самые неожиданные встречи у Андрея в лесу могут произойти (тут уж старику надо поверить), и случись что, так ружье ему будет только помехой.

Потом Андрей по всем правилам проверил экипировку, потуже затянул брючный ремень и шнурки на ботинках, несколько раз даже подпрыгнул, чутко прислушиваясь, не звенит ли что лишнее в карманах, не звякает ли. В походе мелочей не бывает, там любая мелочь может стоить жизни.

Обременять себя излишне продуктами Андрей не стал в надежде, что обернется часов за пять-шесть. Взял лишь из неприкосновенного запаса полбуханки хлеба, отрезал и завернул в чистую тряпицу кусочек сала да налил во фляжку воды, чтоб по дороге, когда захочется пить, не сворачивать, попусту теряя время, к озерцам и лесным криничкам. Надо было бы взять еще упаковку промедола, бинт и флакончик йода. Но уж чем-чем, а лекарствами и бинтами Андрей, собираясь в бега, в отшельничество, не запасся. Как-то об этом тогда и не думалось. Впрочем, йод, кажется, где-то был. Андрей захватил его с собой в самый последний момент, случайно вычитав в газете, что йодом можно спасаться от радиации, пить ежедневно (пять капель на стакан воды). Ни разу Андрей его, конечно, не пил, откладывая борьбу, с радиацией на потом, когда немного приживется и осмотрится в Кувшинках, и теперь даже не помнил, куда йод запропастился.

Заниматься поисками Андрей не стал, решив, что, даст Бог, все обойдется, и ни йод, ни промедол, ни бинты ему не понадобятся, все же не на войну он собрался.

Все двери и ворота Андрей закрыл поосновательней, чтоб их случайно не побило ветром и чтоб они, бесполезно хлопая, не пугали на сосне и без того пугливых аистов. На дом Андрей ни разу не оглянулся (оглядываться перед походом плохая примета), а лишь прощально помахал рукой аистам, которые в это время были в гнезде и действительно встревожились, завидя его.

– Ждите! – дал он им последнее наставление и, перейдя заросшую сосняком улицу, начал углубляться в боровой, по-таежному темный лес.

Идти к кордону Андрей решил не по столбовой дороге, не по шляху, а лесными урочищами и ложбинками, вначале к реке, к пристани, а потом резко вправо, в самую непролазную глушь. Так было много короче, а главное, много скрытнее. К кордону можно было подобраться никем не замеченным. Так они ходили туда когда-то с отцом, по-охотничьи обвешанные ружьями, патронташами и заплечными мешками.

Углубившись в лес, Андрей ни на одну из тропинок по примеру старика не встал, а двигался в междурядье сосен по хвойно-игольчатому насту, который мягко пружинил и скрадывал все его следы. Не успевал Андрей оторвать ногу от земли, как наст тут же поднимался на прежнее место и затягивал, словно на водной глади, вмятину. Идти было легко и неутомительно. Поначалу Андрей ни о чем постороннем не думал, шел себе и шел, с отрадой наблюдая лесную пробуждающуюся жизнь. А она не затихала ни на минуту, полнилась всевозможными звуками и шорохами, вставала настоящими сказочными видениями: то, почуяв и завидев Андрея, вдруг предупреждающе застрекочет сорока; то обзовется где-то совсем рядом лесная неугомонная синичка; то по-кузнечному ударит о сухостоину-наковальню дятел; или вдруг откроется крошечная обнесенная молодым березняком полянка, а на ней синим-сине от подснежников; или прямо под ноги бросится тебе весенний ручеек, который мчится-торопится, пробивая себе русло между неподступными соснами и елями к реке, – и ты волей-неволей остановишься перед ним, засмотришься на его чисто-лазурную стремнину, заслушаешься его веселым клекотом и урчанием. Андрей и останавливался, и слушал, и смотрел – и с сожалением перешагивал через ручеек-речку, чтоб идти дальше. А за ручейком новые приключения и встречи: то выскочит из-под куста заяц и, до смерти напуганный появлением незнакомого ему существа, стремглав умчится в сосняки и осинники; то прошуршит в прошлогодней дубовой листве ежик, недовольно фыркнет на тебя и свернется в непобедимый клубочек; то где-то в отдалении призывно протрубит хозяин всех этих чащоб – олень. И нельзя всему это не удивиться, не обрадоваться, забывая мелкие свои человечьи обиды и огорчения.

Так в созерцании Андрей, наверное, и дошел бы до самого кордона, но вдруг ни с того ни с сего, без всякой, казалось бы, связи с нынешним его настроением и даже резко вопреки этому настроению вспомнился вдруг ему один случай со времен второй чеченской войны. Рядовой, в общем-то, случай, привычный и от этого вдвойне страшный.

В районе Ведено, в горах, Андрей с небольшим отрядом обнаружил базу, схрон боевиков. Они были настолько беспечны и так уверены в неприступности этого схрона, что почти все ушли в очередной свой бандитский налет, оставив на базе лишь троих человек: двух молоденьких, наверное, лет по семнадцати -восемнадцати чеченцев, «чехов», как их стали называть, и одного араба-наемника. Тот был постарше и, чувствовалось, всем в отсутствие более высоких командиров в схроне заправлял. Никакого сопротивления отряду Андрея боевики не оказали. Во-первых, сразу поняли, что силы неравные, а во-вторых, Андрей застал их врасплох: в какой-то волчьей выдолбленной в скале полупещере они допрашивали двух наших военнопленных. Совершенно голые, те были подвешены на вывернутых руках так, что едва-едва касались земли кончиками пальцев, за какую-то балку-перекладину и опутаны проводами, идущими к телефонному аппарату. Андрей много слышал об этой пытке, которая называлась «гонять на тапике», то есть на телефонном аппарате, но видел ее впервые. Было множество орудий и для других пыток: какие-то веревки и ремни, обрезки арматуры, крючки и палки, в углу виднелось даже подобие горна. Один из пленников (после выяснится, что он солдат-контрактник), весь окровавленный и опухший, был уже без сознания, полуживой, а другой, первогодок-срочник, еще держался, хотя, казалось бы, там и держаться нечему – одна кожа да кости, и те побитые и поломанные.

Долго задерживаться в схроне Андрей не был намерен. Основные бандитские силы могли появиться в любой момент, и тогда еще неизвестно, чем весь этот, пока удачный, поход Андреева отряда закончился бы. Пленников они освободили, оказали им первую какую-никакую медицинскую помощь, привели в чувство, одели. Чеченцев же, наоборот, повязали и, заминировав в схроне все входы и выходы, стали спускаться в небольшую долину, где их должны были подобрать «вертушки». Шли медленно, с частыми остановками, поскольку изможденных и изувеченных недавних пленников пришлось нести на себе, наспех соорудив из плащ-палаток подобие носилок. Сковывали движение и чеченцы: брели понурые, сразу потерявшие весь свой прежний воинственный вид, зная, конечно, что ничего хорошего их у федералов не ждет.

В отряде у Андрея был один молодой лейтенант, в бою не очень храбрый и ловкий, а вот в таких ситуациях первый из первых. Он несколько раз подходил к Андрею и, указывая на чеченцев, говорил:

– Ну чего их вести?!

– Веди! – грубо и непререкаемо обрывал его Андрей, хотя и чувствовал, что, может быть, лейтенант и прав: пожалеешь этих троих «чехов», того и гляди нарвешься на какую-нибудь засаду и потеряешь своих пол-отряда.

Избавиться от чеченцев им помог случай. В назначенный срок и в назначенное место «вертушки» (как это, увы, часто и случалось) не прибыли, и Андрею по рации приказано было двигаться дальше своим ходом. Зато нежданно-негаданно появились разведчики. Вынырнув, словно какие-то привидения, из лесу, они первым делом завидели повязанных чеченцев и стали канючить:

– Капитан, отдай! Нам пригодятся.

Андрей подумал-подумал и отдал. Действительно, ему сейчас пленные боевики только помеха. Да и после, когда придет к своим, тоже хлопот с ними не оберешься: надо сдавать фээсбэшникам, вести с ними длинные переговоры. У разведчиков это получится лучше. Пусть пользуются, у них, кажется, и задание было – поймать «чеха».

Разведчики дармовой добыче обрадовались, повязали чеченцев по-своему, в одну цепочку, по-рабьи, как вязали всех пленных, наверное, еще со времен Древнего Рима, и, не особо с ними церемонясь, погнали вниз, понукая где пинками, а где и прикладами.

Андрея «вертушки» к вечеру все ж таки подобрали (может, подействовало, что у него двое раненых). Доставлять в полк, правда, не стали, а сгрузили на ночлег в промежуточном лагере. Разведчики были уже там.

Пленные чеченцы сидели в глубоченных земляных ямах, вырытых неподалеку от какого-то полуразрушенного строения, похожего на баньку, все трое голые. Начал идти дождь, уже предосенний, холодный, но никто и не подумал прикрыть ямы каким-нибудь настилом, досками, брезентом или хотя бы вернуть пленным одежду. К утру в этих ямах наберется по колена, если не больше воды, и пленные, коченея, вынуждены будут в ней стоять всю ночь.

Но Андрей ошибся. Всю ночь они не стояли. Только он уложил своих донельзя уставших бойцов спать и лег сам в офицерской палатке, как вдруг со стороны баньки донеслись душераздирающие крики, едва-едва заглушаемые работой дизельного мотора. Андрей, схватив автомат, выскочил из палатки, думая, не нападение ли это боевиков и не они ли, подбадривая себя, так страшно, не по-человечески кричат. Но когда крики на мгновение прекращались, вокруг становилось тихо, и ничто не показывало на нападение. Не было слышно ни единого выстрела, ни единого подозрительного шороха, никто не подавал необходимых в таком случае команд и распоряжений, лишь монотонно на малых оборотах работал дизель.

Андрей догадался, в чем тут дело, и направился к баньке. Там разведчики при тусклом свете фонаря допрашивали пленных. Точно так же, как и наши солдаты в каменной полупещере, они были подвешены на вывернутых руках на перекладине и точно так же опутаны телефонными проводами. Но одной только «гонкой на тапике» тут дело, похоже, не обошлось.

Чуть в стороне Андрей обнаружил окровавленные зловонные палки и понял, что этими палками пленных «опускали», зная, конечно, что для чеченцев это самое страшное и унизительное издевательство.

В углу на лавке сидел майор, командир разведчиков. Андрей подошел к нему и, выждав, пока его подчиненные перестанут крутить ручку телефонного аппарата, как-то совсем не по-военному спросил:

– И зачем все это?

– Не твое дело, капитан, – зло и нервно ответил майор. – Они все ваххабиты.

– Откуда ты знаешь?

– Сами признались.

– А если тебе загнать в задницу шомпол, – наливаясь ответной злостью, подступил к нему поближе Андрей, – тоже признаешься?

– Признаюсь, – с неожиданным равнодушием проговорил майор и посоветовал Андрею: – Иди спать!

Конечно, Андрей мог поднять своих бойцов и отбить пленных, все-таки это его отряд, а не разведчики их обнаружили в схроне, без единого выстрела взяли и теперь несут за них какую-никакую ответственность. По крайней мере, могли бы взять эту ответственность на себя. Но еще раз поглядев на озлобленно-равнодушного майора, Андрей понял, что ничего хорошего из его вмешательства не получится. Ну отобьет он пленных, а что дальше? Если отдаст их фээсбэшникам, то там с ними сотворят то же, что и здесь, если не похуже. В ФСБ, поди, знают и о «тапиках», и о других методах дознания. А если доставит в Чернокозово, в лагерь, временно задержанных, то кругом окажется виноват сам. В Чернокозово ведь рыскает множество всяких сердобольных правозащитников, и своих из бывших не досидевших в лагерях диссидентов, и чужих, из ОБСЕ, лорды и принцы. Обнаружив у чеченцев увечья, да еще такие изуверские, они во всем обвинят Андрея: мол, ты их пленил, ты и сотворил над пленными надругательства. Разведчики же вмиг от всего откажутся. Знает их Андрей, ребята ушлые, тертые, голыми руками их не возьмешь. Откажется от Андрея и начальство, которое он подвел, подставил. Рохлина же теперь здесь нет, и защищать Андрея некому.

В общем, вступать больше в пререкания с майором Андрей не стал, лишь крепко обматерил его на прощанье:

– В бою бы так!

– Бывали и в бою, – не остался в долгу майор и еще раз посоветовал Андрею: – Спи!

Андрей вышел из баньки под новый истошный приступ крика пленных и в бессилии и злобе подумал о том, что, может быть, он зря не послушался своего лейтенанта, может, действительно надо было распрощаться с этими тремя «чехами» «при попытке к бегству». Живыми они из волчьих ям вряд ли выберутся, даже если скажут все, что знают и чего не знают. Но сколько им еще предстоит перетерпеть и вынести мучений, а «при попытке к бегству» они бы умерли от пули, честно и легко, как и полагается солдатам, мужчинам.

До утра Андрей кое-как перемогся в офицерской палатке, часто выходил курить, болезненно прислушивался к крикам, которые, правда, становились все тише и тише, пока наконец и не прекратились вовсе: то ли пленные, потеряв сознание, замолкли, то ли разведчики, добившись требуемого, бросили их назад в ямы и ушли спать.

Когда начало рассветать, Андрей не выдержал и подошел к ямам. Полуживые чеченцы сидели там в грязно-дождевой, залитой кровью и нечистотами жиже. Два молоденьких боевика не обратили на Андрея никакого внимания, не в силах уже, наверное, были обратить, а бородато-черный араб при его появлении вскинулся и вдруг на довольно чистом русском языке произнес:

– Не убивай меня, брат.

Лучше бы он сказал обратное: «Убей меня!» Тогда было бы понятно, что никаких надежд на жизнь у него больше не осталось и он желает лишь одного: избавиться от мучений любой ценой, даже ценой этой жизни. А так получилось, что надежда, пусть самая призрачная, но еще теплится в его душе, и он цепляется за нее, как утопающий за соломинку. Зря цепляется! Не суждено ему вырваться из цепких рук разведчиков и вдвойне не суждено вернуться в родной свой кишлак к отцу и матери, к многочисленным братьям и сестрам где-нибудь в песчаной Саудовской Аравии или в Афганистане. Он пришел сюда как враг и как враг погибнет без следа и могилы. И Андрей не вправе и не в силах чем-нибудь ему помочь. Таков закон войны.

Араб, кажется, что-то еще сказал, но Андрей слов его не расслышал из-за стрекотания «вертушек», которые начали приземляться недалеко от палаток. Он повернулся и, не глядя больше на пленного, пошел к своим, чтоб поднимать отряд и поскорее грузиться.

Андрей ожидал, что кто-нибудь из его солдат или офицеров спросит, что это были ночью за крики и что это за строение и ямы, куда он только что ходил. Но никто не спросил, не поинтересовался; то ли бойцы не слышали в ночи этих криков, то ли остались к ним совершенно равнодушны.

Погрузились довольно быстро, захватив с собой чуть ожившего за ночь вчерашнего пленника чеченцев солдатика-первогодка и черно-посмертный полиэтиленовый пакет, в котором лежал умерший ночью контрактник. И вот, глядя на этот пакет, на полуживого первогодка, вспоминая последние слова обреченного араба, его униженно-страдальческий взгляд, Андрей вдруг подумал о том, о чем на войне солдату и офицеру думать, наверное, не полагается. Он представил и этих пленных чеченцев-мальчишек, и араба, и мертвого контрактника, который пошел на войну тоже добровольно, за деньги, маленькими, только что родившимися детьми. Как радовались их появлению матери, как гордились отцы, что родился сын, продолжатель рода, фамилии. Сколько бессонных ночей провели они у их кроватей, сколько настрадались, когда дети болели, сколько связывали с ними надежд. И вот сыновья выросли, пошли на войну, стали ненавидеть там друг друга, убивать, по-звериному мучить в волчьих ямах и пещерах, забыв, что они все-таки люди и рождены совсем для иного, для счастья и радости, а не для крови и смерти. Так что же тогда есть человек, и он ли венец творения на земле?!

Пробираясь сейчас по лесным дебрям и совсем не ко времени вспоминая войну, Андрей думал о том же и все больше мрачнел, чувствуя, как все его тело тяжелеет, неподъемно наливается свинцом, как контуженая голова, словно зажатая в железные обручи, начинает нестерпимо болеть и кружиться. Он несколько раз опасно спотыкался и едва не падал на мокро-сырые хвойные иголки и валежник. От каждого неверного шага и толчка внутри него, в ранах, что-то надрывалось и тоже начинало болеть. Андрей останавливался, переводил дыхание, злился на себя, на свою почти стариковскую слабость, а потом шел дальше, сбиваясь с просеки в непролазные дебри и уже не слыша ни стрекотания сорок, ни звонкоголосого треньканья синичек, не замечал ручьев и полянок, густо усеянных голубыми подснежниками, шел прямо по ним, утаптывая тяжелыми ботинками нежно-звенящие их колокольчики в землю.

В обозлении этом и неожиданной болезненной слабости во всем теле Андрей окончательно сбился с дороги и, наверное, с полчаса блукал в какой-то ольхово-осиновой болотной роще. Пришлось ему сделать привал, хорошо оглядеться, сидя на кочке, покурить, вспомнить прежние ориентиры и приметы, по которым они с отцом всегда двигались в охотничьей своей забаве.

Кое-как все прояснилось, и Андрей пошел дальше, все время держа солнце с левой стороны. В обман его ввела эта полутемная болотная роща, местами еще залитая талой водой. В детские Андреевы годы она была всего лишь подлеском, мелким кустарником, а теперь поднялась над болотом высокими шумно качающимися на ветру ольхами и осинами. Они-то и заманили Андрея в свои дебри.

К кордону он вышел с тыльной стороны, со двора и небольшого огорода, который когда-то возделывали лесники и лесничие. Сразу ломиться в ворота Андрей не стал, а затаился далеко на задах, чтоб понаблюдать, все ли во дворе и в доме тихо, не замыслил ли старик-убийца какую-нибудь неожиданность. Вдруг действительно за ночь передумал расставаться с жизнью и теперь поджидает Андрея, которому по минутной слабости выдал свои тайны, с недобрыми мыслями и намерениями. Но ничто не показывало, что на подворье и в самом доме есть хоть какая-то жизнь. Везде было тихо и даже умиротворенно, как всегда и бывает в только что оставленном жильцами доме: запустение еще не успело его коснуться, еще все дышит прощальным теплом и уютом, зовет и манит к себе, хотя этот зов уже и обманчивый.

Андрей подождал еще немного и, обойдя по высокой меже огороды, осторожно и несильно толкнул ворота. Они, словно намеренно, оказались незапертыми, легко пошли в сторону, едва слышно скрипнув в петлях. На этот скрип во дворе объявилась собака, но не залаяла, не стала кидаться на Андрея, а лишь жалобно, по-щенячьи заскулила и выползла навстречу ему из дощатой наспех сколоченной будки. Была она какой-то неведомой породы, помесь дворняжки и сеттера, а в отдаленных поколениях, может, еще и каких других кровей, но, чувствовалось, ласковая и к человеку привычная. Томилась собачка не на цепи, а на конопляной веревочке-поводке, которая потянулась за ней из будки.

– Найда! Найда! – позвал ее Андрей и приблизился на расстояние вытянутой руки.

Собачка посмотрела на него тоскливо и настороженно, как будто спрашивала: кто ты, и что ты, и зачем зовешь меня к себе? Но с места она не сдвинулась, к руке Андрея не потянулась, а вдруг упала возле будки, едва не задев деревянное на два отделения корытце с похлебкой и водой, и опять жалобно, по-щенячьи завыла. Без нужды и причины собаки так не воют и так себя не ведут. Зверя не обманешь – чует что-то Найда.

Первым желанием у Андрея было собаку отвязать, чтоб войти в дом не одному, а совместно с ней, живым привязчивым существом. Найда в доме, поди, все знает, не раз бывала в нем, а зимой в лютые морозы так, конечно же, и жила, облюбовав себе местечко возле жарко натопленной печки. Если с ее хозяином ничего не случилось и он просто где-то блукает по лесам, то Найда сразу даст о том знать радостным лаем и визгом, а если случилось, тогда что ж, – тогда надо будет отправляться им к Партизанскому дубу, дорога к которому ей, наверное, тоже известна.

Но еще раз посмотрев на собачку, Андрей решил ее пока не трогать, пожалеть. Пусть пока побудет на привязи, полежит возле будки, поплачет. В доме и возле Партизанского дуба она совсем изойдется, не даст Андрею свободно ступить ни единого шагу, а ему там работа предстоит трудная, погребальная – Найда в этой работе будет только помехой. Отвязать же ее Андрей всегда успеет.

В дом он вошел не без опаски. Все-таки какая-то, пусть даже совсем малая и призрачная надежда на то, что старик жив, у него еще была. Вдруг откроет Андрей дверь, а тот встретит его улыбкой, скажет: «Я пошутил, чтоб испытать тебя, проверить, а на самом деле никакой я не убийца, не изверг. Просто живу здесь на кордоне, сбежал, как и ты, от опостылевших мне людей». А может, и ничего не скажет, может, спит он где-нибудь за печкой, отдыхает после ночного похода, и Андрею придется долго ждать, пока он проснется. Найда же страдает и волнуется оттого, что не привыкла сидеть на цепи и веревке, собака она от рождения своего вольная, лесная и к человеку прибилась вовсе не затем, чтоб жить на привязи. Тут хочешь не хочешь, а заплачешь и затоскуешь.

Но ничего этого не осуществилось. В доме было пусто и подозрительно тихо, хотя жилой человеческий дух из него еще и не выветрился. У порога стояли разношенные галоши, в которых старик, наверное, выходил во двор в дождливую, слякотную погоду; возле грубки-голландки, заменявшей когда-то лесникам русскую печь, лежала охапка дров; а на окошке сразу обнаружил себя ярко-красными гроздьями цветок герани, Бог знает как сюда попавший и как здесь выживший. Пол в доме был чисто подметен и, похоже, накануне вымыт, словно хозяин ждал каких-то гостей и готовился к их встрече. Но самого хозяина не было. От него остался лишь березовый посошок-палка, который сиротливо стоял в углу за печкой и, судя по всему, хозяину уже пригодиться не мог.

Андрей, сам не зная зачем, взял его в руки, подержал несколько мгновений на весу, ощущая всей ладонью гладко отполированную его и еще как будто хранящую живое тепло полудужку. Потом прислонил на место к печке и, не оставляя за собой никакого следа, вышел из дома через уличную дверь, чтоб больше ни единым звуком и шорохом не побеспокоить Найду.

Дорога к Партизанскому дубу в прежние годы была хорошо наторена. По ней ходили и лесничие с лесниками, и местные мужики – заготовители дров, и всевозможные пионерско-комсомольские экскурсии, которые приезжали из Брянска, Гомеля и Чернигова. Но теперь она тоже заросла подлеском, где сосняком и ельником, а где так и высокими, уже в два человеческих роста дубками. На них сохранились прошлогодние калено-красные, словно жестяные, листья, и, когда Андрей по неосторожности задевал их плечом, они начинали мелко дрожать, биться друг о друга, издавая колокольный, какой-то погребальный звон.

И, оказалось, звенели и предупреждали Андрея не зря. Когда он, пробившись сквозь последний их заслон, вышел наконец к дубу, то с его ветвей вдруг сорвалась с недовольным карканьем и криком черно-лиловая стая воронов – верный признак беды. Далеко они не улетели, а начали кружить над дубом, нагоняя на все живое окрест тоску и страх. Иногда они спускались к земле, норовя усесться на нижние дубовые ветки, и тогда на небольшой поляне становилось темно и непроглядно, словно в самую глухую осеннюю ночь. Пришлось Андрею замахнуться на воронов подобранной на ходу корягой, иначе к дубу ему было не подойти. Стая отпрянула, но недалеко: частью взгромоздилась на вершины молодых осин и елей, почти вплотную подступивших к дубу с северной стороны, а частью спешилась и стала с ненавистью и злобой наблюдать за Андреем из-под кустарника и полуболотных травяных кочек.

Старика Андрей заметил не сразу. Молодая поросль застила ствол дуба, достигая тоненькими своими вершинками сучковатой ветки, на которой партизаны когда-то казнили, вешали предателей и на которой, по преданию, до сих пор висит, обнаруживая себя по ночам, Венька-полицай.