Аистиха стояла гордо и недоступно, но чувствовалось, что она радостно внемлет его клекоту и признаниям, счастлива ими, а еще больше счастлива тем, что они с аистом вернулись, преодолев тысячи километров над морями и чужими странами, домой, в родные Кувшинки, на родную сосну, где когда-то и родились. А что их здесь на каждом шагу поджидает невидимая, запрятанная в каждой сосновой иголке, в каждой пробивающейся к солнцу из земли травинке и в самой земле, влажной и мягкой, готовой к пахоте и севу, гибель, то им неведомо. И это тоже немалое счастье…

Возвращаться аистам как раз время. Это Андрей в суете и привыкании к новой жизни забыл, что всего через несколько дней Благовещенье, а вот аисты не забыли – знают, что к этому великому дню во что бы то ни стало надо вернуться домой. И они вернулись. Андрею же эти забывчивость и беспамятство непростительны: сколько ходил возле дома, открывал и закрывал калитку, слушал по вечерам, как шумит на ветру в палисаднике сосна, а вот ни разу не скользнул взглядом к ее вершине, не вспомнил, что там на тележном колесе, неподвластное никаким ветрам и бурям, цепко укрепилось гнездо аистов.

Колесо это сам же Андрей и устанавливал в юношеские свои предвоенные годы. Старое, закрепленное на вершине сосны еще дедом Матвеем, провисло спицами и ободом и могло в любой момент обломиться и упасть, увлекая за собой гнездо – вольное жилище аистов. И вот поздней, уже почти предзимней осенью, когда гнездо опустело, отец решил поменять колесо. Вдвоем с Андреем они привезли с колхозного двора тележное, непригодное в ходу, но еще довольно крепкое колесо, подремонтировали его в повети и кузнице и принялись затаскивать на сосну. По сучьям, раскидистым веткам и золотисто-чешуйчатому стволу полез туда Андрей. Главное было – установить новое колесо, не порушив гнезда. Аисты к этому очень чутки. Существует даже легенда, что если кто разрушит гнездо аистов, то они непременно отомстят разрушителю, принесут в клюве горящий уголек и подожгут его дом.

Андрею с отцом затея удалась. Вначале они чуть приподняли на веревках и перекладинах гнездо, а потом установили новое колесо, предварительно подрезав под ступицу смолянисто-живую вершину. Вот где пригодились сила и ловкость Андрея, вот где он по-настоящему почувствовал, что не боится никакой самой головокружительной высоты, а, наоборот, только радуется ей: с такой высоты были видны далеко окрест сосновые боры и молодые ельники, луга и луговые озера, уже зеленеющие озимой рожью поля и темно-голубая ленточка реки, которая причудливо петляет между лесами, озерами и полями. С земли всего этого не увидишь. После множество раз в чужих краях, прыгая с парашютом, Андрей вспоминал первое это свое поднебесное видение и не находил ему равных.

Отец, большой выдумщик на имена и прозвища, и с аистами не устоял, обозначил каждого. Аиста он звал Товарищем, а аистиху Подругой. В его устах это звучало ничуть не насмешливо или снисходительно, а, наоборот, как-то красиво и гордо. Бывало, в последние перед Благовещеньем дни он, приходя поздно вечером с работы, спрашивал Андрея:

– Ну что, Товарищ еще не прилетел?

И как же радостно было Андрею сообщать, что – да! – прилетел и Товарищ, и его Подруга, уже ремонтируют гнездо, носят с поймы сухой очерет, а из леса мох и прочий дровяной строительный материал.

Всей семьей они в такие вечера выходили на крылечко, подолгу до самой темноты смотрели, как аисты обустраивают свое немного обветшавшее за метельно-морозную зиму жилище, слушали их сказочные повести о чужедальних краях, об опасном перелете через море.

Аисты были частью их семьи, ее надежной охраной и стражей. Какую бы работу по дому или огороду ни затевали отец с матерью и Андреем, аисты всегда были где-нибудь неподалеку: то бродили по молодым житам, то важно расхаживали по луговой пойме, то чутко несли стражу на вершине сосны. Вообще, аисты больше любых иных птиц привержены к людям, селятся рядом с их жилищами и всегда возвращаются из отлета в полюбившееся им место. Если же люди покидают свои жилища, то вслед за ними уходят и аисты.

Так ли случилось и здесь, в Кувшинках, Андрей не знает: отдалились ли аисты после Чернобыля или по-прежнему каждый год прилетали, словно на пепелище, недоумевая, как это может случиться, что дома и подворья стоят, а людей нигде нет, как будто все в одночасье вымерли от какого-нибудь морового поветрия.

Но сегодня аисты вернулись. И Андрей, приветствуя их, Товарища и Подругу, совсем по-свойски, как давним знакомым, сказал:

– Ну что, птицы, будем жить?!

Аисты вначале, насторожились, а потом, может быть, даже узнав Андрея, законного и единственного теперь наследника и хозяина подворья, зашлись в ответном отрадном клекоте.

После такого счастливого свидания Андрей возвращаться в дом не стал, а тут же на виду у аистов принялся хлопотать по хозяйству, обустраивая свое порушенное за годы скитаний и странствий подворье (аисты за эти годы могли многократно перелететь все существующие на земле моря и океаны и вернуться назад).

Дел на сегодня у Андрея было не так уж чтоб и много, но все важные и самые необходимые. Во-первых, надо было дообследовать омшаник, чердак и погреб, а во-вторых, скосить и сжечь на огороде старый бурьян, чтоб через день-другой, когда земля немного подсохнет, начать потихоньку вскапывать клинышек-латочку под просо. Было у Андрея и еще одно желание. Хотелось ему, перебрав и отремонтировав велосипед, проехаться по окрестным лесам, по речному залитому еще пока талой водой побережью, чтоб приобщить их и как бы прирезать к своим владениям.

Работа заспорилась. В омшанике, правда, Андрей побыл недолго. С десяток ульев и колод там стояло, на стенках висели рамки, охранные сетки (в том числе и Андреева, мальчишеская), обнаружился даже дымарь, но все было рассохшимся, утлым и напоминало, скорее, музейные экспонаты, чем живые, пригодные к жизни и работе орудия и инвентарь. Ни одна пчела в такие колоды и ульи не полетит, жить в них не станет. Тут уж, если возрождать пасеку, так надо браться за все основательно и с самого начала: мастерить новые ульи, рамки, обзаводиться новым дымарем и сеткой. Этой весной Андрей вряд ли с пасечными, пчелиными делами сладит. Нет у него ни подходящих, хорошо просушенных досок, ни вощины, ни столярного клея, забыт и пчеловодческий навык, чего уж тут себя обманывать. Но, главное, нет пчелиной семьи. Вот зацветет сад – и надо будет поглядеть, проследить, объявятся ли в нем пчелы, и если объявятся, то куда они носят свои медоносные взятки: в лесные дупла или, заблудившись, за десятки километров к человеческому запретному теперь для Андрея жилью. В общем, надо ждать следующей весны, хорошенько поработав в омшанике осенью и зимой. Даст Бог, еще одну весну Андрей в Кувшинках встретит.

А вот на чердаке выпала ему удача. На специально прилаженных отцом между стропилами жердочках висели переметы, вентеря-жаки, дорожки, жерлицы и мотырки, на перекладинах лежали разномастные ореховые и рябиновые удочки, а в подстрешье, словно только вчера с реки, на осиновом поплавке-лодочке капроновая сеть и небольшой памятный Андрею с детства бредень-волочок. В глубине чердака стояли островерхая кошара и лозовая комля, которыми Андрей с отцом не раз ловили по речным отмелям и луговым пойменным озерам зазевавшуюся полусонную рыбу: карасей, щук, подлещиков, а по особо вязким местам – вьюнов и линей.

Андрей обрадовался всему этому богатству. Теперь до самой поздней осени и зимы он будет с рыбой. Да и зимой, какой она ни выпади лютой и снежной, с такими снастями не пропадешь, на сковородку-другую рыбы всегда поймать можно.

Ждали на чердаке Андрея и две другие находки. Да какие! Возле слухового оконца, где у отца в одно время была голубятня, он вдруг обнаружил отцовский послевоенный патефон с набором пластинок в бумажных полукартонных конвертах (на каждом нарисована стремительно летящая ласточка) и продолговатый обитый оцинкованным железом ящик, в котором (Андрей это знал с детства) хранилось отцовское двуствольное ружье и патроны к нему. Как патефон и ружейный ящик оказались в глубине чердака, Андрей сообразить не мог. Раньше они всегда находились в горнице под рукой у отца. Патефон стоял на шифоньере, прикрытый кружевной белой накидкой, которую мать специально связала для этого остреньким похожим на шильце крючком из хорошо отбеленных льняных ниток. А ящик стоял в углу за дошатым диваном, непременно замкнутый на причудливый навесной замочек, ключ от которого отец всегда носил при себе.

Скорее всего, отец затащил патефон и ружье на чердак сразу после смерти матери, поняв (и решив), что больше они ему в жизни не понадобятся. Об этом легко можно догадаться по письму, в котором отец извещал Андрея о смерти матери, и по последней записи в потаенно-заветной его тетради: без матери отец жизни себе не представлял, не находил в ней радости и отрады.

Андрей спустил патефон и ружейный ящик с чердака в горницу и поставил для первоначального осмотра на диван, с грустью и обидой на самого себя подумав, как же это он не заметил их отсутствия в первый свой по возвращении день, когда занимайся в доме уборкой. Ведь какие памятные и как любимые отцом вещи!

Искупая невольную свою вину перед патефоном и ружейным ящиком, Андрей тут же и принялся их осматривать, изучать, и его захлестнула не ушедшая, оказывается, до сих пор мальчишеская щемящая радость и вместе с тем и тревога (брать без разрешения патефон и ружье ему в детстве не позволялось).

Начал он с патефона. Легонько, без нажима открыл никелированный замочек-защелку, который счастливо оказался не запертым на ключ. Потом приподнял крышку, оклеенную изнутри темно-красным бархатом. Она с едва слышимым щелчком встала в полунаклонное, привычное свое положение, опираясь на опорные дужечки. Андрей так увлекся этим таинством открывания патефона, что в первое мгновение даже не заметил на диске пластинки. А она, между тем, там лежала, старинная, темно-угольная, легко бьющаяся от любого неосторожного движения. Стремительная ласточка на ее внутреннем ободке уже изготовилась к полету, надо было только завести пружину, отжать на диске тормозной рычажок и опустить на пластинку кругло-ребристую мембрану с тоненькой иголочкой на конце. Андрей не смог сдержать своего порыва, но проделал все с давней, раз и навсегда заученной последовательностью. Вначале поменял в мембране иголку на новую, не бывшую еще в употреблении, которую обнаружил в крошечном, разделенном на две половинки ящичке (для новых и старых, использованных уже, требующих заточки иголок), искусно вделанном в уголок патефона: толкни его пальцем, и он сам по себе явится перед тобой, готовый к услужению. Потом, откинув в исходное положение заводную ручку, накрутил до жесткого сопротивления (не дай Бог пережать!) пружину и взялся уже было за мембрану, чтоб, повернув ее в длинной причудливо выгнутой шейке-хоботке, опустить на пластинку, но вовремя вспомнил, что пластинку перед игрой непременно полагается протереть фланелькой, которая должна бы прятаться в приспособленном с внутренней стороны крышки карманчике. Она действительно была там. Андрей бережно извлек ее из заточения, отжал рычажок тормоза и, когда диск, все больше и больше набирая обороты, закружился вокруг оси, отпустив наконец в полет неудержимую ласточку, прикоснулся фланелькой к бегущим одна за другой бороздкам. Они сразу очистились от пыли, углубились, готовые принять остро заточенную иголку.

И вот все свершилось. Иголка с первого усилия сразу попала в бороздку, всей тяжестью мембраны прижала пластинку к диску. Та с легким шипением сделала несколько пробных, чуть замедленных оборотов и наконец огласила всю горницу высоким мужским голосом:

Любимая отцовская песня. Вслед за ней должна была идти другая, тоже любимая и тоже постоянно им слушаемая:

И третья, грустно-веселая:

И еще четвертая, тоже фронтовая, победная:

Отец всегда ставил эту пластинку на День Победы, и дома, в семейном кругу, когда они накрывали праздничный стол, и в лесу, куда он ходил вместе с друзьями-фронтовиками на места боев, «на окопы» (так они называли эти походы), непременно беря с собой патефон. Андрей эти походы еще помнит.

Великие были времена – великие и мелодии. Теперь таких нет. Однополчане Андрея и в Афганистане, и в Чечне пели совсем другие песни, надрывные, болезненные, скорее, песни побежденных, чем победителей. Лишь один Саша, беря в руки гитару, иногда пробовал запеть и про соловьев, мешающих солдатам спать, и про тальяночку, и про девичьи очи карие, оставленные в России, лучше которых нет. Но никто тех песен не подхватывал. Одни по молодости своей и юной забывчивости их уже просто не знали, а другие хотя и знали, но не вторили Саше, не хватало у них на такие песни дыхания. Саша замолкал на полуслове, отходил в сторону и там, сидя в одиночестве на камне, подолгу курил. Его в такие минуты лучше было не трогать.

Андрей загорелся было желанием извлечь из конвертов еще несколько пластинок, чтоб послушать почти забытые теперь уже голоса Руслановой, Петрусенко, Лемешева, Козловского, Вадима Козина, Виноградова, но потом поостыл. Сегодня не время. Отец заводил эти пластинки лишь на веселых вечерах-праздниках, которые часто устраивал здесь же, в горнице, созывая на них иногда полсела. А у Андрея какой нынче праздник? Да и кого он позовет в гости в заброшенных, омертвевших Кувшинках? Разве что перелетных аистов-черногузов, Товарища и Подругу. Но у них свои песни, свой семейный клекот, Андрею пока недоступный.

Не рискуя больше испытывать и понапрасну изводить самого себя, Андрей закрыл патефон и поставил его высоко ни шифоньер. Пусть дожидается лучших времен. Глядишь, и в отшельнической жизни Андрея случится какой-нибудь праздник, веселье, тогда патефон и пригодится ему как нельзя кстати.

Ружейный ящик не в пример патефону легко Андрею не поддался. На нем запретно и тяжело висел замочек, а где был ключ – неведомо. То ли отец запрятал его в каком-нибудь потаенном месте, подальше от любопытных случайных глаз, то ли забрал с собой навечно: всё память о земной счастливой жизни. Пришлось Андрею над замочком долго помучиться, приспосабливая всевозможные отмычки и кузнечные мелкие инструменты. Но замочек держался стойко, не выдавал секретов, верно храня преданность единственному своему хозяину – отцу. Пришлось Андрею отпилить ножовкой по металлу проушину и тем самым сберечь замочек, оставить его непобежденным. Конечно, портить ящик тоже было жалко, но уж лучше ящик: теперь его все равно запирать не от кого, на всю округу, кроме Андрея, ни одного живого человека (отец о том и помыслить не мог), а замочек, да еще такой редкостный, кованой дедовской работы, глядишь, и пригодится, надо только получше поискать ключик.

Ружье было тщательно, по-фронтовому, почищено, смазано ружейным маслом и завернуто в мешковину. Прежде отец этого никогда не делал. Ружье всегда содержалось у него под рукой, было в ходу: открыл замочек и – вот оно уже готово к стрельбе-охоте, к чему тут чехлы и мешковина да еще и туго, на зашморг, повязанная конопляной бечевкой. Скорее всего, отец так тщательно смазал и упаковал ружье в расчете именно на Андрея. Мол, отвоюется, вернется в Кувшинки – и самое время будет ему заняться мирной охотой, вдоволь побродить с игрушечным ружьецом на плече, выслеживая пугливого зверя и птицу по лесным урочищам и болотным топям.

Сам отец к охоте особой страсти не испытывал, за весь год, может быть, и выходил на нее всего раза два-три: по осени на перелетную птицу да зимою по первой пороше на пушного зверя – зайца и лису. Стрелком, правда, был отменным, удачливым, снайперски, с одного выстрела, снимал на лету утку-чирка или беспечно выскочившего из мелколесья в поле зайца.

Лет с десяти-двенадцати отец всегда брал с собой на охоту Андрея, приучал к ружью и стрельбе. Мать, случалось, пробовала останавливать его, удерживала Андрея дома, по-женски пророчески говорила: «Еще успеет настреляться». Но отец просьбам ее не внимал,. был, к радости Андрея, непреклонен: «Мужчина должен уметь все». Своего ружья в детстве у Андрея не было. Отец обещал купить к совершеннолетию и, наверное, купил бы, не поступи Андрей раньше этого совершеннолетия в военное училище. А там пришлось ему осваивать уже совсем иное оружие (автоматы, пулеметы, пушки), предназначенное для охоты за людьми и от этого особо точное, скорострельное, все-таки человек не зверь, может схитрить, спрятаться, да и сам вооружен против тебя не хуже.

Но и без ружья на детскую свою охоту Андрей никогда не ходил. Отец одалживался у деда Кузьмы, брал одноствольное его старинной тульской работы ружьецо. Вид оно имело действительно почти игрушечный, но было хорошо пристреляно и в охоте безотказно, сколько помнит Андрей, у ружьеца этого ни разу не случилось осечки. Конечно, Андрею хотелось пострелять из отцовой двустволки (и отец это часто позволял ему), но и дедовским ружьецом Андрей очень гордился, после охоты под присмотром отца с прилежанием чистил его и относил деду, иногда вместе с трофеем – собственноручно подстреленной уткой.

На охоту они всегда брали с собой домашнего их неизвестной какой-то полусторожевой, полуохотничьей породы пса Королька. К охоте он действительно приспособлен не был, хотя Андрей не раз и пытался его натаскать: не вовремя лаял или не к месту и не ко времени мчался за зайцем, только мешая стрельбе. Зато с Корольком в лесу и на болотах было всегда по-ребячьи весело.

Но однажды у Андрея с отцом случилась настоящая, необходимая охота. В округе объявился одинокий какой-то и от этого особо злой и кровожадный волк. Из колхозной отары он унес нескольких ягнят, в ночном до смерти поранил жеребенка, пробовал даже забираться в жилые подворья, умело выбирая те из них, где не было собак. Да и что могли сделать все эти дворняжки – Корольки, Валеты и Тузики – против такого матерого зверя? При его появлении они сами поспешно прятались в будки и сараи, а то и просились в дом. И не зря – двух или трех их собратьев, привязанных на цепи, волк разорвал.

Кувшинковские мужики-охотники несколько раз устраивали на волка облаву (ходил даже дед Кузьма со своим ружьецом-одностволкой), обкладывали его по всем правилам красными флажками, но все мимо – волк неизменно уходил по своим тайным тропам в дальние белорусские леса и после этого становился еще более злым и кровожадным.

Отец волчьей звериной наглости не стерпел и перед Новым годом, когда зима уже легла прочно и безоттепельно, решил с волком поквитаться за все его обиды и разбои. Правда, ни матери, ни поначалу даже Андрею он о своем замысле говорить не стал, собрался вроде бы как на обычную свою прогулочную охоту. Подозрительно было лишь то, что отец не взял с собой в лес Королька, хотя тот и рвался и ластился к нему. Поступил отец совершенно правильно. Какой из Королька волкодав: заполошно и визгливо, словно ночью в саду при виде ребятишек-озорников, залает и испортит все дело.

Захватив побольше патронов (после оказалось, что половина из них заряжена волчьими убойными жаканами), отец с Андреем встали на лыжи и ушли к Егорьевскому кордону, где, по подозрениям, и находилось логово волка.

И все-таки они его взяли. Не в логове, конечно, и даже не на подступах к нему. Такой опытный и хитрый зверь учуял, должно быть, охотников, человеческий их дух много раньше, чем они приблизились к его схрону, и стал уходить через речку в недосягаемые свои дальние леса. Но отец оказался хитрее. Обманывая волка, он вначале повел Андрея якобы совсем в иную сторону, а потом вдруг спустился на лыжах по затяжному склону прямо наперерез волку и двумя выстрелами уложил его наповал. Андрей тоже выстрелил, и хотя попал, но уже запоздало, волк и без его жакана был мертв.

Вдвоем с отцом они смастерили из поваленной буреломом молодой березы подобие саней и притащили на них волка домой. Мать прямо обмерла, только теперь догадавшись, куда и на какую охоту они так тщательно еще с вечера собирались и почему не взяли с собой Королька. Но дело было сделано. Мать еще немного поволновалась, оглядела со всех сторон Андрея, не поранен ли где, не поцарапан ли, напоила липовым противопростудным чаем и успокоилась. Королек обижался дольше: на ласки Андрея не отвечал, к поверженному волку даже не подошел, словно говоря тем самым, что если бы его взяли на охоту, то не понадобилось бы никаких жаканов – серого этого разбойного волка он достал бы в гону на топких незамерзающих болотах. Но когда отец начал снимать с волка шкуру, Королек примирился и уже был неотлучно рядом, снисходительно посматривал на неопасного теперь лесного хозяина и даже потрогал лапой ощерившуюся его морду.

Из волчьей шкуры отец пошил матери на зингеровской машинке телогрейку-безрукавку и, сколько помнит Андрей, мать всю зиму ходила в ней, управлялась по дому и по двору.

Опыт волчьей охоты совсем неожиданно пригодился Андрею на войне. Примерно таким же способом взял он в Файзабаде Абдулло. Обманом ушел от него в сторону, затаился, а потом, спустившись наперерез с крутого горного склона, прижал к скале и при желании мог взять живым. Но не пожелал. Живым после Сашиной смерти он ему нужен не был.

Кроме ружья, в ящике обнаружилось вдоволь патронов: и россыпью, и в аккуратных сложенных штабельком пачках. Этому охотничьему запасу Андрей обрадовался больше всего. Ружье без патронов хотя и заманчивая, но все-таки игрушка. А теперь он настоящий охотник и следопыт: никакой зверь ему в лесу не страшен, никакая промысловая птица, утка-чирок, вальдшнеп или болотный кулик, от него не уйдут. По осени можно будет настрелять и заготовить на зиму: посолить в погребе в огуречных бочках или накоптить в яме-коптильне, которую отец, помнится, всегда устраивал рядом с обжиговою гончарной печью.

Охотничья страсть так обуяла Андрея, что он не сдержался, насухо протер ружье ветошью и, примеряясь к будущим своим осенним походам, забросил его на плечо. Ремень лег точно посередине ключицы и словно влип в камуфляжную несносимую форму. Андрей от неожиданности даже вздрогнул: не автомат ли Калашникова, снаряженный двумя связанными воедино рожками, оказался у него за спиной и не взвод ли солдат, построенный сержантом вон там на улице за сосной и палисадником, дожидается своего командира, чтоб отправиться в горы и «зеленки» навстречу душманам и «чехам» и, может быть, навстречу чьей-то верной смерти?

Андрею послышались негромкие, настороженные переговоры солдат, окрик строгого сержанта (скорее всего, Глебова), и он заторопился, зная, как томительны для бойцов эти последние минуты перед походом, перед расставанием с частью, с базой, с налаженной размеренной жизнью, где все так мирно, надежно защищено и неопасно. Но куда-то запропастился видавший виды голубой его офицерский берет с эмблемой десантника у левого виска, а без головного убора Андрей перед строем никогда не позволял себе появляться. В поисках не ко времени исчезнувшего берета Андрей метнул взгляд со стороны в сторону и только тут опомнился и почувствовал, что на плече у него все же не тяжелый армейский автомат Калашникова, а мирное охотничье ружье, завещанное ему отцом.

Снимать ружье с плеча не хотелось, и Андрей, окончательно успокаивая себя, сделал даже несколько шагов по горнице, словно опять-таки примеряясь к будущему своему охотничьему походу. И вдруг надумал вот что: а чего, собственно, откладывать этот поход на будущее, на осень, если можно уйти и сейчас, немедленно, ведь весенняя утиная охота небось уже объявлена, да дело тут и не столько в охоте, сколько в самом походе по лесным чащобам и луговым поймам. Жаль, нет Королька, а то вдвоем они бы за день обошли все окрестные леса, урочища и луговины. Королек на ногу и бег был всегда быстр и настойчив, только умей за ним поспевать. Впрочем, у Андрея есть другой верный и надежный товарищ – школьный его безотказный велосипед. С ним можно безбоязненно отправляться в любую дорогу. Велосипед не подведет ни на лесных просеках, ни на торфяных топких болотах – это не раз проверено и испытано.

Загоревшись новым своим неожиданным замыслом, Андрей отложил на время в сторону ружье и пошел в сарай за велосипедом. Он выкатил его во двор к повети, где всегда прежде и ремонтировал, разбирал и собирал заново, смазывал солидолом и машинным маслом, подкачивал шины, исправлял на колесах «восьмерки». К радости и удивлению Андрея, велосипед особого ремонта, разборки и сборки не требовал, он был на ходу, перебранный и тщательно смазанный отцом, как будто тот предвидел, что Андрей, вернувшись, непременно захочет прокатиться по лесным и луговым тропкам. На осях были даже заменены очистительные резинки, необходимое самодельное приспособление у любого деревенского обладателя велосипеда. Во время движения тоненькие эти, чаще всего сделанные из велосипедной же старой камеры резинки весело вращаются на осях и очищают их от дорожной пыли и грязи. Отец и здесь позаботился об Андрее. Сам он в последние свои годы вряд ли уже ездил на велосипеде.

Андрею оставалось лишь подкачать блескучим алюминиевым насосом опавшие, но, оказывается, целым-целехонькие, почти не бывшие в употреблении шины (отец добыл их, наверное, где-нибудь в местечке или даже в самом Брянске и заменил старые, вконец изношенные). Они поддались ему без особого труда, сразу вздулись, напружинились, стоило только присоединиться к ним шлангом и сделать несколько движений во всем исправным, туго качающим воздух насосом.

Оживший, готовый к дальнему походу велосипед Андрей вывел через калитку на улицу и прислонил возле штакетника на привычном облюбованном еще в школьные годы месте. Здесь он всегда терпеливо дожидался строгого своего хозяина перед поездкой в лес за грибами, на болота за ягодами или в местечко, в интернат.

Ружье Андрей по-походному забросил через голову на плечо, рассовал по карманам с десяток патронов (коль есть ружье, то должны быть к нему и заряды, иначе какой смысл и брать его с собой). Потом он завернул в обрывок газеты ломоть хлеба, а фронтовую свою фляжку наполнил свежей колодезной водой. Теперь можно было отправляться в самую дальнюю и неизведанную дорогу. Но на несколько минут Андрей все-таки еще задержался в доме. Он никак не мог решить: брать с собой пистолет Макарова или оставить его где-нибудь в потаенном месте. Наконец решил взять и вообще решил, что пока он живет в Кувшинках отшельником и партизаном, пистолет всегда должен быть при нем. Стрелять из него Андрею вряд ли придется (для стрельбы ему за глаза хватит и ружья), но пусть будет. Во-первых, так надежнее и спокойнее, и, во-вторых, не годится боевому офицеру прятать боевое оружие по чуланам и чердакам, оно его, личное, и всегда должно быть под рукой. От офицерского звания Андрея пока никто не освобождал. Тем более что пистолет Сашин, памятный, а память ни в каком чулане не спрячешь.

Дверь в доме Андрей по-хозяйски закрыл на внутренний ребристый замок-засов, а калитку на клямку и щеколду. Так у них в Кувшинках было принято. Если отлучаешься куда надолго, на полдня или на целый день, то все двери, калитки и ворота закрываешь на замки и крючки, и не столько для защиты от воров и других злоумышленников, сколько для предупреждения односельчан: мол, я в отъезде, в лесу, на реке или в местечке на базаре-рынке, приходите вечером, когда вернется с пастбища стадо, позже этого времени не задержусь – корову на ночь надо доить, обихаживать.

При появлении Андрея аисты на сосне заволновались, склонили даже вниз головы, словно спрашивая, куда это он собрался с утра пораньше (да еще с ружьем и на велосипеде), когда на дворе и на огороде столько весенней неотложной работы: день упустишь, после за год не наверстаешь.

Андрей беспокойство их понял: только-только начали привыкать к человеку, и вот – на тебе – бросает их в одиночестве, едет неведомо куда и зачем. Винясь перед аистами, он сокрушенно вздохнул, мол, ничего не поделаешь – надо. Но потом построжал и как меньшим своим, подчиненным братьям наказал:

– Остаетесь на хозяйстве! Я скоро!

Аисты – делать нечего – согласно взмахнули крыльями, оглядели с высоты дом и подворье: все ли в ладу и порядке, не забыл ли Андрей, спешно собираясь в дорогу, сделать чего самого важного? Осмотром своим они остались довольны: ничего новый хозяин не забыл, не упустил из виду, все заперто и прибрано, так что пусть едет, коль так ему срочно надо, а они за домом присмотрят.

На том они с аистами и поладили. Андрей без всякого разбега, с одного шага (что значит привычка и тренировка!) вскочил на велосипед и стал выруливать на едва приметную тропинку между молодым сосняком, а аисты вдруг зашлись во взаимном клекоте-провожании. Андрей приветно помахал им рукой и посильнее нажал на педали. Но когда уже подъезжал к школе и церкви, то вдруг увидел, что Товарищ поднялся на крыло, в два-три взмаха догнал Андрея и теперь охранно парил над ним. Так во время боевых афганских и чеченских походов зависали над его взводом и ротой вертолеты-вертушки, внушая бойцам уверенность в счастливом возвращении.

Отстал Товарищ от Андрея лишь при повороте в сосновый бор. Дороги их тут расходились. Андрей все больше и больше стал забирать вправо, чтоб, пробившись сквозь бор, выехать в верховье реки, где когда-то были лесные склады и сплавная пристань, а Товарищ ушел резко влево на пойменные болота и ольшаники, откуда уже изредка доносилось кваканье неосторожных весенних лягушек.

Еще только собираясь в поход. Андрей наметил себе, что поедет именно на лесосклады и пристань, любимое когда-то место сбора всех деревенских мальчишек. В годы раннего Андреева детства добытый в окрестных борах лес свозили вначале на лесосклад, а потом связывали в плоты и сплавляли в понизовье (а дальше в Десну и Днепр) иногда самотеком, доверяясь лишь одному течению, а иногда на буксирах, трудолюбивых и юрких катерах, глиссерах и полуглиссерах.