Библия улиток

Понтифик всплеснул руками, не выдержал и кинулся вперед, чуть было не споткнувшись о кресло президента.

– Командор! – почти страдальчески выкрикнул он. – Мы же много раз говорили вам: ваши люди работают во имя жизни, они хранители и защитники ее, и всем им уготован рай и только рай.

Лучше бы Край, подумал Командор. Раем сыт не будешь.

– Прошу удовлетворить требование понтифика, – очень вежливо сказал президент.

Экран мигнул и накрылся аккуратной заставкой с изображением зеленоватого круга и надписью: «Синдром. Управляем вместе».

Командор почти телепатически уловил все, что будет сказано понтификом после окончания операции: «Ненадежен… Скрытен. Воспитывает дочь, но не женат. Нет-нет, в противоестественных связях пока не замечен, но такие посты должны занимать люди семейные… семья – наша наивысшая ценность, примером нужно быть, образцом, а то вдруг пойдут слухи…»

И сам ты их и пустишь, утомленно подумал Командор, продолжая предполагаемый диалог. Вон сидит за столом молодой смущенный Лейтенант. Чего стоит пустить одну глупую, грязную сплетню о том, почему Командор все еще не женат и всегда держит Лейтенанта при себе?

Ничего не стоит. Ложь подается бесплатно, но действует как миллионная взятка.

Придется уйти на пенсию.

Что ж, не так уж и плохо – отдохнуть. Взять билет на поезд и поехать туда, где до сих пор нависает над черной рекой полуразрушенный мост, страшное зрелище для тех, кто видит его в первый раз, а для Командора – зрелище, которое способно снова разбудить в душе боль. Дом. Место, где он родился.

Глава 2

Командор родился полвека назад в маленькой деревне, боком прижавшейся к излучине реки. В деревне выращивали яблоки – белые, зеленые, красные, крупные и маленькие, с тугой кожицей и без малейшего изъяна.

Звук падающих яблок, глухой стук, чудился Командору всю жизнь. Кроме яблок в деревне были: две улицы, две дороги и тайна.

Тайну скрывали под землей. Там ночами ворочалось так, что дрожала мебель, туда изредка подгоняли запыленную технику, и ее водители не останавливались покурить и поболтать с местными.

Иногда под землю сбрасывали металлические короба, иногда – вывозили оттуда что-то, завернутое в брезент и несколько раз обернутое тросами.

Командор рос в преддверии войны и помнил, что раньше к ней относились иначе. Люди ловили каждую новость, подолгу обсуждали каждый слух, собирались вместе, чтобы поговорить о политической обстановке.

Во время этих сборов много пили и мало ели – уже тогда начались перебои с обеспечением. Матери держались позади и, слушая мужчин, обычно принимались хватать своих детей, сжимать их до боли в ребрах и обливать слезами.

Командора тоже так тискали и тоже поливали слезами, и мокрый шепот: «Все будет хорошо, у тебя есть я» – первое, что он потом постарался вытравить из памяти.

Обсуждения грядущей войны сводились к двум нехитрым тезисам: «нас не победить» и «мы им покажем».

И все-таки в глазах и лицах людей читался страх, и его было отчетливо видно – жизнь еще имела настоящую, полновесную цену, и никому не хотелось терять ее и видеть, как ее теряют другие.

Родной деревеньке Командора не довелось принять на себя вражеский удар, она погибла еще до начала войны. Погибла вместе с яблоками, двумя дорогами и отцом Командора, вызванного на помощь устранять неполадки в подземном бункере, где его и засыпало щебнем так, что камни оказались даже в желудке.

Свернутое брезентом железное чудовище показало характер, вздыбило землю, обрушило подземные коридоры и залы.

Так представлялось Командору в детстве – только огромный монстр мог сотворить такое, монстр, который проснулся и решил потянуться спросонья.

Конечно, это были детские фантазии, превращавшие любую реальность в сказочную, но теперь, глядя на Ворона – колоссальную машину, наделенную уникальным оружием, Командор вспоминал ту детскую выдумку и усмехался: казалось, монстр прошлого воплотился здесь и сейчас, на его базе, под его контролем.

Любимое слово, любимое понятие – контроль. Любая война – умение наносить контролируемый ущерб и добиваться своих целей ради светлого будущего. Командор хорошо знал лики войны и знал своего противника – Сэтто Тайгер, теперь охранявший Край, попался ему когда-то еще подростком.

Командор тогда служил лейтенантом в полицейском участке, который именовали Холодильником. Холодильник торчал на холме и смахивал на крепкий коренной зуб. Стены так и остались белыми, потому что каждое утро констебль Винни, вздыхая, выходил на улицу с ведром и тряпкой и принимался оттирать их от угольной пыли. Он усердствовал – забирался на стремянку, тщательно намыливал тряпку и успокаивался только тогда, когда Холодильник начинал сиять.

Никто на Винни обязанности мыть стены не возлагал. Полицейские вообще мало интересовались местом своего обитания. Окурки, плевки, обрезки, обертки, кровь – все это смешивалось в чудовищную кашу и хлюпало под ногами в узких коридорах. Если бы в Холодильнике температура была бы десятком градусов повыше, то констебли и дознаватели задохнулись бы. Но Холодильник вырабатывал в своих невидимых недрах кристально чистый холод, особенно усердствуя в выдвижных камерах-гробах. Ходили слухи, что пару раз заключенного забывали в «гробу» и вынимали уже мертвым, прямым и твердым, как палка копченой колбасы.

К камерам-сотам вела круглая сейфовая дверь, за ней открывался такой же круглый коридор, похожий на кротовую нору.

Сержанты сидели в маленьких комнатах-бункерах. Новички резались в «синди-синди», а штурмовики развлекались стрельбой по крысам, шныряющим по коридорам.

Патрульный приволок Сэтто в одну из комнаток, где только что совершилась расправа над седьмой крысой за день. Трупик отлетел к стене и остался там висеть, прилипнув к ледяной стене.

– Что это за херня? – осведомился Командор.

– Нападение на полицейского, сэр, – глухо сказал патрульный, сбросил сетку с плеч и продемонстрировал растекшийся по ноге черно-лиловый синяк. – Вот, – обиженно добавил он. – Чуть ногу мне не сломал, сучонок.

Командор перегнулся через стол, посмотрел на синяк.

– Ладно, – сказал он, – оформлю. Потом посмотрим, с чьей он улицы, и пусть катится… Сними паралич-то.

– А сетку?

– И сетку тоже.

Патрульный, все еще с задранной штаниной, расцепил звенья компрессионной цепи и прижал к шее Сэтто коробочку парализатора.

Сэтто тряхнуло. Мышцы словно взбесились: правая рука поползла по полу, левая потянулась к затылку, колени свело вместе и ударило крупной дрожью. Отвисшая губа напряглась и разошлась в широченной улыбке.

– Да, – кисло сказал Командор, – я тоже очень рад тебя видеть.

Патрульный подумал немного, тоскливо посмотрел по сторонам и вышел.

– Итак, – продолжил Командор и выхватил из пачки чистый лист таким жестом, словно собирался изобразить на нем божественный лик. – Ты кто?

Сэтто пришлось ударить себя кулаком по губам, чтобы с лица сползла глупая улыбка. Кулак обрадовался и принялся молотить по лицу и дальше. Сэтто, не дыша, зажал его под коленом.

– Сэтто Тайгер, – ответил он. – Констебль Винни меня хорошо знает.

– Ага, – сказал Командор, – значит, констебль Винни тебя хорошо знает… – Он повернулся на стуле, одним щелчком вскрыл маленький металлический ящичек и вытащил оттуда пухлую папку с множеством закладок-языков.

– А еще тебя знает констебль Альфред… он считает, что ты таскаешься по развалинам и занимаешься уничтожением культурного наследия… тебя знает констебль Бонни… она думает, что не без твоей помощи в наш район попадают разные вкусовые добавки… Красный перчик, например, от которого мозг кровавыми волдырями идет… Теперь тебя знает и патрульный Олаф, потому что ты ему ногу чуть не сломал.

– Нет там уже никакого культурного наследия, – мрачно ответил Сэтто, кусая кулак.

– Что?

– Выйдите за границу сами и посмотрите. Турели давно взорваны, буйки ревут впустую, и ничего там больше нет… все сожгли.

– Ну, – сказал Командор. – Эта территория вне нашей компетенции. Не отвлекай меня. Я пытаюсь понять, зачем ты пнул патрульного.

– Я хотел покалечить его, сэр.

Некоторое время Командор задумчиво смотрел на Сэтто.

– В камеру нужно? – наконец спросил он.

– Да, – признался Сэтто. – Хотя бы на пару часов. Меня ищут и, если найдут, свернут шею.

– Наше уютное койко-место стоит десять баксов в час.

– В рассрочку?

Командор поднялся, подошел ближе и навис над Сэтто.

– Хаар-рашо, – ответил он, обрушивая вниз ногу в тяжелом военном ботинке. – Кредит так кредит.

После десятого удара он отступил наконец, а Сэтто согнулся, скрипя зубами от боли.

– Давай посмотрим, – сказал Командор, и Сэтто, задыхаясь, дрожащими пальцами закатал штанину.

От колена и до ступни нога раздулась вдвое, кожа, глянцевая, туго натянутая, приобрела страшный ежевичный цвет.

– Теперь мы квиты, – сказал Командор. – Не дергайся, не перелом. Держи ключи и вали закрывайся в любом приглянувшемся номере. У нас сейчас туго с постояльцами. Прямо по коридору и через сейфовую дверь.

Сэтто тогда было шестнадцать, и уже тогда он отличался маразматическим упорством в вопросах противостояния обществу и его правилам.

Чай закончился. Настроение совсем испортилось. Командор не любил напряженного ожидания перед началом важной военной операции. Это напряжение – виновник многих ошибок, тщание, с которым проводится подготовка – магнит для неприятностей. Если пытаться двести раз пересчитать десяток яиц, то в конце концов одно точно разобьется.

На экранах разворачивались вечерние мягкие картины: тающее в лиловом небе солнце, черные очертания домов, россыпи электрических огней.

Командор подумал немного, посмотрел в пустую коробочку и вызвал Лейтенанта.

Тот явился озадаченным, с ворохом каких-то чертежей и схем.

– Позвольте доложить, – озабоченно сказал он, – Кроу считает, что при использовании луча температура в кабине может подняться, и…

– Ты инженер? – спросил Командор.

– Нет.

– Вот и забудь про температуру в кабине.

Лейтенант молча собрал листы в ровную стопку и выпрямился, ожидая приказаний.

Командор помахал руками в такт одной ему слышимой музыке: гремели в голове военные марши прошлого столетия.

– Лейтенант, предлагаю расслабиться накануне вечеринки.

– Как?

– Посадим сюда дежурного, отдадим Кроу его бумажки и выберемся отдохнуть.

– Но все работают…

– А ты дай им пару часов свободного времени. Пусть сыграют в бильярд или подремлют немного.

– Но…

– При использовании луча температура в кабине может подняться, и тебя, пилота, изжарит заживо! – рявкнул Командор. – В преддверии такого события стоит расслабиться и выпить, как ты считаешь?

– Да, сэр.

Командор явственно увидел проступившее на лице Лейтенанта облегчение и подумал: хорошая шутка всегда разрядит обстановку.

Телепортационные камеры еще находились на испытательном сроке, так что покидать базу пришлось своим ходом: через хитросплетение коридоров, мно-

жественных пересадок на скоростных лифтах и в конце пути – вертикально вверх по лестнице-скобам, впаянным в бетонную стену бункера.

Люк открывался на полностью автоматизированном пропускном пункте, которым не пользовались по назначению со времен ресурс-войн. Пункт работал бесперебойно, но тщательно поддерживался в крайне запустелом виде. Помещения припыляли, вворачивали перегоревшие лампы, искусственно блокировали программы мелкой технической обслуги.

Сунется сюда кто-нибудь – решит, что пункт этот доживает последние деньки, вытягивая из генераторов последние капли энергии.

С другой стороны, пункт умел защищаться от мародеров, любителей демонтировать заброшенную технику, красть стулья и ручки из выдвижных ящиков столов. Такие расстреливались незамедлительно, а труп исчезал в недрах базы, где уходил в крематорий и дальше – в мусорное ведро.

Суровое время требовало суровых мер, а мистические байки, окружающие подобные места, способствовали уменьшению количества трупов.

– Что Кроу говорит о телепорте?

– Говорит, пока мы работаем над Вороном, на камеры телепорта попросту не хватает энергии, и рисковать не советует.

Поставить бы уже этого Ворона на ноги, с неудовольствием подумал Командор, половина базы на экономрежиме, а ведь параллельно ведутся еще несколько важнейших разработок…

Перед тем как выбраться из люка, он отключил защитные системы пункта и включил их обратно только после того, как вывел из гаража машину, усадил Лейтенанта на переднее сиденье и оставил башни пункта на пару миль позади.

Дорога была плохой. Две колеи, выбитые в грунте словно бы разного размера колесами – справа колесом дамского автомобильчика, а слева – внушительной осью бронированного внедорожника.

Местность здесь шла под уклон, машину перекосило, она подпрыгивала и хрипела – неприметный пыльный фермерский фургончик с заляпанными грязью номерами.

Если кто-то увидит – решит, что безумный алкоголик зарулил не в ту степь и теперь в ужасе пылит обратно.

Лейтенант крепко держался за ручку у потолка и сидел ровно, как влитой. Выучка пилота – в любом кресле сидеть словно вбитый гвоздь.

А вот при президенте сплоховал – нервы, все чертовы нервы, крутился, как ребенок в коляске.

– Волнуешься? – спросил Командор, глядя на подпрыгивающую дорогу.

Лейтенант бросил быстрый взгляд и отрицательно качнул головой.

– Я привык.

И снова Командор умолк, изредка только поглядывая в зеркало заднего вида, словно опасаясь, что следом из люка вынырнул понтифик и теперь гонит за ним во весь опор со своей зубодробительной моралью.

Чем больше молчишь, тем больше услышишь.

Лейтенант покусал губы.

– Край бы нам, – смущенно сказал он и почему-то покраснел.

– Тебе он зачем?

– Люблю, когда вокруг красиво, – непонятно ответил Лейтенант, потом спохватился и принялся разъяснять: – Я же родился на ресурс-острове, нас спалили одними из первых…

Он все еще говорил – нас, словно причисляя себя к мертвому населению давно уничтоженного острова.

Странное объединение, учитывая то, что, в отличие от остальных, Лейтенант остался жив.

…Ему повезло – начиная с того момента, как он замедлил шаг, услышав рев двигателей и треск лопающегося пластика, а потом кинулся бежать. Инстинкт городского жителя – возрожденный атавизм, перекованный из инстинкта древнего человека, беззащитного, голого, спящего разумом.

Под ноги ему метнулись горящие визжащие шары. Шары неслись на коротких лапках, мелькающих в желтой пламенной кислоте.

Двигатели ревели повсюду – порт сдался, пал, как древний замок, сожженный сытым драконом.

Силуэты в неуклюжих комбинезонах появлялись и исчезали. Лейтенант прижимался то к земле, то к разогретой уже изнутри стене дома, то припадал к колоннам.

Страх вел его, отключив разум. Страх натянул нервы до предела, еще немного – и не выдержат: и вывалится со страшным ревом сдающийся, ищущий милости победителя человек.

Тупиковая ветвь развития: человек, ищущий милости.

Лейтенант сцепил зубы, провалился в какой-то подвальчик и замер там, переводя дыхание. Ломит в груди. Значит, отдышаться: раз-два-три-пятнадцать. Чтобы не было больно бежать…

Вцепившись в краешек бетонного бордюра, он подтянулся и увидел: мечущуюся, словно погибающий конь, женщину с огненной гривой. Сплошные перекати-поле пылающих крыс. Закопченное вздувающееся стекло.

И вдали, над подломленной крышей – первые языки пламени, пробующие на вкус громаду завода.

Пробежал, косолапя, полицейский с оранжевым лицом и красной раной раскрытого рта. За ним тянулись и испарялись кровавые брызги.

Полицейский держал в руках огромный револьвер и щелкал пустым барабаном.

Откуда-то сверху раздался вопль и рухнул тлеющий пыльный диван с богатой лазоревой обивкой. За ним посыпались серебряные вилки, кружевное блюдо и вдруг: тяжкое женское тело в халате и одном тапочке с розовым помпоном.

Пригибаясь, Лейтенант кинулся бежать вдоль стен к Макаронному переулку, но там его встретила сплошная ревущая стена, жаркая, как лето в аду.

Лейтенант сунулся было, но затрещали волосы и заныли руки, на глазах обрастая волдырями.

Из окна напротив помахал старый булочник Энди.

– Какова печь! – заорал он.

Седые волосы стояли дыбом, морщинистое лицо скривилось от жара.

– Вот помню, лет двадцать назад! – надсаживаясь, продолжил Энди. – Мы с твоей матушкой дали прикурить одному городишке! Вот тогда умели! Вот тогда!..

Балка перекрытия надломилась ровно посередине, и Энди исчез под вихрем оранжевых пчел.

Оставалось только бежать к пристани. Не только Лейтенант решил, что спасения нужно искать у воды. Он стал лишней каплей разбушевавшейся людской реки и изнемогал от близости влажных, горячих, ободранных тел, вывернутых рук, оскаленных зубов, ящиков, коробок, воя и общей крови.

Река ударялась в каждый свободный проулок, но ее ручейки и рукава неизменно встречали дулом огнемета.

Живые факелы метались, заражая остальных огненной смертельной болезнью.

У Лейтенанта тоже загорелся рукав, и он сдернул с кого-то шерстяной платок и успел задушить им пламя.

На уцелевшей крыше торчал черный от копоти человек и орал в рупор:

– План эвакуации! План эвакуации!

Он наклонялся и рассыпал ворох белых листов с начерченными схемами, листы тут же превращались в прах, затоптанные, изведенные, обгорелые.

Один лист, уже занявшийся, Лейтенант подхватил и, притиснутый к стене, рассмотрел схему: при пожаре предлагалось двигаться к городскому резервуару и там отстаивать территорию с помощью ручных помп.

Люди и без подсказки тащились вниз, к бетонке, ведущей к помпам. Они инстинктивно неслись туда, где меньше домов, деревьев, цистерн с топливом, и где огонь мог бы остановиться.

Проблема была в том, что мало кто знал – городской резервуар давно выработал свое, и вместо воды в нем стоит дряблая жирная каша, к которой только поднеси спичку…

– Назад!!! – выкрикнул Лейтенант, пытаясь развернуться против людского течения и раскинуть руки. – Назад!!! На пристань! Все – на пристань!

Кое-кто приостановился, кое-кто поймал глазами лицо Лейтенанта, но тут грянул первый взрыв, и улица вскипела. Обезумевшие и оглохшие люди карабкались друг на друга, ломая руки и челюсти, выдавливая глаза. Лейтенант увидел мельком растоптанного маленького уродца. Пузатый, голый, он лежал на земле и подпрыгивал каждый раз, когда в его живот упиралась чья-то нога.

Под ним растекалась синеватая лужа.

Взрыв принес омерзительный запах горелого мяса. Заводская громада словно попала на зуб сказочному великану: огромный ломоть ее осыпался, обвалился, и остались торчать кости-арматура.

Отбросив листок со схемой, Лейтенант забрался на карниз, сбив цветочный горшок с горячей землей, вырвался на раскаленную крышу и побежал обратно, к повороту на проспекте Независимых Свобод. Дома с колоннадами и русалками горели неспешно, празднично. Здесь не было суеты и трескотни, здесь все еще пахло жареным лососем и сладким вином, а запах плоти и рваного мяса терялся в их послевкусии.

Возле одного из домов стоял и курил мужчина с серебряным ведерком для льда. В ведерке плескалось немного воды.

– Не потушу, наверное… – задумчиво сказал мужчина, показывая Лейтенанту ведерко.

– К пристани давай, к пристани, – нетерпеливо сказал Лейтенант. – Там полно лодок… там можно…

– Куда я отсюда?.. – покачал головой мужчина. – Никуда.

* * *

Лейтенант умолк. Прищурившись, он смотрел на дорогу спокойными серыми глазами.

– Паршивый был городишко, – сказал он наконец, – дышать там было нечем… А потом я оказался на Асбигале, и там мне тоже досталось – его снесли на пару месяцев позже.

Командор кивнул. О гибели Асбигаля он знал все, потому что именно там превратился из полицейского в штурмовика и именно оттуда вывез Аннабель-Ли, которую ему всучила Мунга.

Прошлое Лейтенанта, связанное с этим островом, сильно повлияло на выбор его в помощники. Лейтенант, конечно, тоже об этом знал, но предпочитал молчать. Заявлять командиру «Вы все знаете обо мне из личного дела» – не принято.

Пока Лейтенант молчал и придумывал следующую реплику, Командор курил, посыпая пеплом резиновый рваный коврик под ногами, оглядывал чернеющий горизонт, качающийся в свете тусклых фар, и вспоминал последний день Асбигаля и вонючую рыбу.

Началось все с того, что в Асбигале, белом сахарном городе, накрытом тенистыми садами, трижды пробили башенные часы.

Навскидку город казался небольшим, но выстроенным высоко, старательно. Скальные образования мешали густой застройке, поэтому вились вверх рассыпчатые пыльные дорожки, обложенные белым камнем, а домики выстраивались башнями, многоэтажными шпилями с круглыми окнами-бойницами. Во всех без исключения окнах сиял пластик.

Маленькие рыночки возникали стихийно, на каждом свободном пятачке. Три-четыре палатки с полосатыми тентами, на каждом прилавке: картридер, но не легкая пластиковая конструкция, а тяжелая черная коробка с горящей зеленым светом щелью.

Продавались: яйца, оплетенные сухой травой; яблоки с розовыми боками, рыба – диковинная длинная, как плеть и почти без плавников.

Командор живо ей заинтересовался и даже взвесил одну на ладони, но тут же выпустил.

– Она чем-то воняет.

– Это ее природный запах, – возмутился продавец. – Болотная рыба вся пахнет тиной и гнилью. Без этого запаха рыба не рыба. Как вы узнаете, когда ее извлекли из болота, если она не воняет болотом? Или мне опрыскать ее духами? И что это тогда будет за болотная рыба? Ты пощупай ее! – не унимался он, впихивая длинное слизистое тело в руки Командору. – Ну? Чувствуешь? Мясо-то, мясо какое! Огонь-рыба.

– Огонь… – повторил Командор. – Ладно, сколько стоит эта дрянь?

– Четвертинку.

– Двадцать пять баксов за тухлую рыбу?

Да черт с ней, рыбой, завершил воспоминание Командор. Яблоки там были неплохи… а рыба – ну на любителя рыбка-то. Не стоила она тех денег.

Все эти путешествия по рынкам – только способ убить время до объявления позиций.

Позиции объявили спустя час, и Командор отправился их занимать, все еще воняющий рыбой и весь вспотевший от небывалой жары.

На одной из крыш, прокаленной солнцем и еле-еле прикрытой умирающим от жажды плющом, стояла и курила женщина с черными пятнами пота под мышками. Ее «бэттер» стоял аккуратно прислоненным к парапету. У женщины на загорелой руке с помощью ремешка была пристегнута фляга, к которой она то и дело прикладывалась.

– Опоздал, – сказала она.

Командор потянулся, выглянул из-под козырька на утомленный жарой город.

– Еще уйма времени, – отозвался он, – необязательно торчать здесь столбом. Мунга, ты просто привлечешь внимание.

Мунга задумалась, покусала крепкими зубами горлышко фляжки.

– «Занять позицию» – это значит прийти на точку…

– …и не торчать на ней столбом, – закончил Командор. – Сядь, Мунга.

Она подумала немного и нерешительно уселась рядом с ним. Командор зевнул, прикрыв рот предплечьем, потянулся и сказал с ноткой зависти:

– Хорошо на воде работается. Свежо…

Некоторое время сидели молча. Снизу иногда приплывали подогретые волны ветерка, но одетые в тяжелую плотную форму полицейские никакого облегчения не ощущали. Пятна пота под мышками Мунги расплылись почти до груди. Она стала реже прикладываться к фляжке и чаще задышала.

– На жаре пить вредно, – покосившись, сказал ей Командор. – Знаешь, сердце – это такая мышца, которая рассчитана на сто лет…

– Тихо, – оборвала его Мунга и вдруг свесилась вниз, разглядывая что-то за иссохшим кружевом плюща.

По узкой улице шла женщина. На голове она несла корзину с недавно выстиранным бельем и одной рукой придерживала ее, а второй – непомерно большой живот. Женщина переваливалась с боку на бок, корзина колыхалась, но так ловко удерживалась, что ни разу не накренилась.

Вокруг щиколоток женщины развевалась синяя юбка, на смуглой руке она несла рябиновый браслет.

– И откуда они такие?.. – с откровенным удивлением проговорила Мунга.

Напарник ее тоже глянул вниз с интересом, потом посмотрел на Мунгу – сильную, мускулистую женщину с квадратным тяжелым лицом и вылинявшими глазами в сетке ранних морщин.

– Откуда такие красотки? – спросил Командор. – Рождаются. Тебе до них никакого дела нет.

– Пожалуй. – Мунга снова села, вытянула ноги и непроизвольно положила руку на живот.

Даже под плотной тканью куртки она нащупала жесткий, извилистый долгий шрам.

Когда-то давным-давно попалась на хищные пики, на которых ее подняли к незнакомому зеленому небу.

На память остался шрам и странное воспоминание: небо вдруг почернело, словно залили его краской.

И детский плач – смутно, сквозь красную пелену, она увидела, как за чужими спинами безутешно рыдает мальчик, беспомощный перед первым увиденным в жизни злом.

Ей тогда хотелось закричать: хватит! Что же вы делаете, здесь же ребенок!

А теперь, глядя на белый город, вальяжно раскинувшийся на скалах, она спокойно думала о том, сколько детей следующим утром будут рыдать на улицах, и о том, как придется ходить и успокаивать их – каждого прицельным выстрелом в затылок.

Она задумалась, кусая палец. А что будет с нерожденными?

Почувствуют они что-нибудь или нет?

Будут ли плакать, разевая рты в остывающем теле матери?

Мерзкое горькое чувство нагрянуло и не оставило больше: бороться за жизнь внутри мертвого тела – будут ли? И зачем они будут бороться, не зная ничего о том, что должны были случиться роды на чистой простыне и с приготовленным заранее тазом горячей воды, с мягкими пеленками и первым поцелуем в крошечные пальчики?

Они ничего этого не знают, так за что будут бороться?

– Подожди меня здесь, – решительно сказала она и встала.

– Куда? – вяло окликнул ее Командор. – А занять позиции?

– Еще уйма времени, – ответила Мунга и спустилась вниз по разбитой лесенке.

Следы, оставленные тяжелой беременной женщиной в пыли, еще не стерлись. Мунга пошла по ним, профессионально-безразлично глядя по сторонам и ничем не выдавая ведомой слежки.

Долго идти не пришлось. Женщина завернула через пару кварталов и теперь вешала белье в маленьком дворике, старательно поднимаясь на цыпочки и снова опускаясь.

Ее живот, туго обтянутый хлопковой блузой, тоже поднимался и опускался.

Некоторое время Мунга наблюдала за ней, забыв об осторожности, но женщина почувствовала ее взгляд, повернулась и приветливо улыбнулась.

У нее оказались редкого колдовского цвета глаза: молочно-белые, с мраморным черным рисунком по всей радужке.

Мунга сделала вид, что любуется кустиком мелких рассыпных роз.

– Потрясающие у вас цветы.

– Да, – приветливо сказала женщина, – они растут на восточных скалах, в ущельях, но я выкопала и пересадила сюда. Отлично прижились, а ведь совсем дикие…

Мунга покивала. Она не нашлась что ответить. Вести разговоры о цветах, уюте и прочих женских делах ее не учили.

– Всего вам хорошего, – напоследок сказала она и пошла назад, запомнив на всякий случай улицу и дом.

В это время башенные часы пробили пять.

Пять вечерних часов для Асбигаля – время, когда небо начинает набираться фиолетового и цепляться за вершины скал. Фонтаны вяло бились в своих растрескавшихся мокрых чашах, вьюны, оживая, снова медленно потащились по балконам и перилам.

Внизу клубилась и чернела вязкая туманная масса. Люди останавливались, с любопытством поглядывали на потемневшее море. В густом безветрии воздух набирался электрических разрядов, и то там, то здесь вспыхивали крошечные голубые огоньки. За ними принялись гоняться дети, матери которых не одергивали их и продолжали прогуливаться вдоль магазинчиков, днем закрытых, а вечером выставивших соблазнительный ассортимент лент, шляпок, драпировок и поясов.

В пять минут шестого башенные часы, словно свихнувшись, гулко ударили один раз и нелепо заскрежетали, обрушиваясь внутрь самих себя всем весом древних шестерней.

Башня, сминаясь, как молочная пенка, потекла вниз, и шквал брызг-булыжников обрушился на маленькие домики.

Огромная спица-стрелка, перевернувшись в воздухе три раза, на манер пера скользнула по горизонтали и приземлилась, пробив острием огромную дыру в булыжной мостовой.

Это было начало конца Асбигаля, а потом и всех мало-мальски крупных государств.

* * *

– Вот я и хочу отнять у Тайгера Край, – чересчур воодушевленно заявил Лейтенант, – все мы видели одни помойки, пора пожить в комфорте, правда?

Командор глянул на него с интересом.

Неужели Лейтенант верит в обещанный Синдромом рай? Верит, что стоит только снять с заповедника купол и заселиться туда, как сразу все наладится: народятся детишки, лев пойдет рядом с агнцем, издохнут мерзкие грешники и воцарится мир на земле?

Сам Командор слабо в это верил и сомневался, что кто-то из тех, кто вырос на территории ресурс-войн, способен поверить в эту сказку.

Но Лейтенант молод, а во что только не верит молодость.

– Куда тебя отвезти? В Свободу, в Фарест?

Лейтенант посмотрел беспомощно.

– В Фарест, значит, – решил Командор, поворачивая. – Нечего стесняться… там действительно можно развлечься, и нет никаких причин считать этот город враждебным, забыл? Синдром держит ситуацию под контролем, Лейтенант, никакого отчуждения территорий, все принадлежит Свободе…

– Да, – сказал Лейтенант. – Отлично.

Город-корабль приближался, высвеченный праздничными яркими огнями на фоне черного глубокого неба. Свободу так не заиллюминируешь – Тайгеру достались восемьдесят процентов генераторов, и половина из них надежно скрыта под куполом заповедника.

Свобода сейчас освещена тускло, и светом залиты только чиновничьи резиденции и крелии – Тайгер постоянно повышает цены на энергию.

Город-корабль плыл навстречу, гордо покачиваясь, и Командор невольно прибавил газу. Хочется в бар. Очень хочется. Выпить кружку темного пива, расслабиться на прохладном диванчике, провести ночь в клубах дыма и полюбоваться на короткие юбчонки официанток, а утром заглянуть в чайный магазинчик и купить там коробочку черного…