Я украл Мону Лизу

– Что именно должно быть на картине?

– Мы бы хотели, чтобы на ней была Мадонна с Младенцем и своей матерью, святой Анной.

– А какой сюжет вас интересует?

Монах выглядел слегка смущенным.

– Мы полагали, что вы сами подберете подходящий сюжет. Тем более что у вас уже есть опыт в таких картинах.

К образам Мадонны, святой Анны и Христа маэстро обращался задолго до разговора с монахом-сервитом и даже сделал несколько набросков на картоне, которые теперь стояли в углу его комнаты, будто бы давно позабытые, но, как оказалось, дожидавшиеся своего часа.

Леонардо отошел в угол комнаты, где у него лежали эскизы и наброски для картин, и, выбрав нужный картон, разложил его перед монахом.

– Это мать и дочь, – произнес Леонардо да Винчи, заметив некоторое недоумение, едва промелькнувшее на беспристрастном лице монаха. – Анна держит на коленях Марию, а Мадонна сжимает в объятиях Христа. Рядом можно нарисовать Иоанна Крестителя.

На картоне были запечатлены две взрослые женщины, обе невероятно красивые. Их природное изящество впечатляло, выглядело сказочным. Рука мастера, почти стерев возрастные границы, не позволяла понять, кто же из них старше, и только у одной из них, что держала на коленях другую, лицо было с более резкими чертами, находящееся слегка в тени, как бы тем самым делая ее несколько старше. Это была мать, святая Анна.

Возможно, что в обыденной жизни сцена, когда одна женщина держит на коленях другую, вызвала бы недоумение, выглядела бы странной, а то и смешной до крайности. Но на рисунке Леонардо две женщины, озаренные мягким утренним светом, смотрелись невероятно органично и не вызывали ничего, кроме восхищения.

– Боже мой, как они прекрасны! – невольно выдохнул монах слегка подсевшим голосом.

– Если вы не возражаете, я бы хотел нарисовать именно такую картину, – предложил Леонардо.

– Какие же у меня могут быть возражения? – воскликнул монах. Поднявшись, добавил: – Леонардо, я немедленно отправляюсь в дорогу, чтобы сообщить братьям о вашем согласии. Ну а вас мы ждем в самое ближайшее время.

* * *

Уже на следующий день в сопровождении трех помощников Леонардо да Винчи отправился в монастырь Благовещения. Встречал его сам настоятель монастыря – сухонький старик с гладко выбритым, потемневшим от старости и изрезанным глубокими морщинами лицом, отчего его кожа напоминала кору древнего дерева. В небольших серых глазах, запавших глубоко в глазницы, пряталась вековая мудрость и откровенный интерес, не растраченный даже в преклонном возрасте. Улыбнувшись беззубым ртом, монах просто произнес:

– Меня зовут отец Бернард, я настоятель этого монастыря. Для нашей убогой обители большая честь, что картину нам будет рисовать такой великий мастер.

Леонардо да Винчи, едва улыбнувшись, отвечал:

– Вы преувеличиваете мои способности, отец Бернард.

– Скорее всего, я не в полной мере их даже осознаю, – понизив голос, заметил игумен. – Рассказывают, что в любом деле, за которое вы бы ни брались, вы всюду достигаете совершенства. Признаюсь откровенно, мне бы хотелось убедиться в этом лично. Прошу вас, проходите. – Монах повел за собой гостей, слегка растерявшихся от столь приветливого приема. – Вы, наверное, устали с дороги, я скажу братьям, чтобы они вас покормили.

– Нам бы хотелось сначала увидеть стену, которую следует разрисовать, – настоял Леонардо.

– Вы бы немного потерпели, маэстро, – но, поймав взгляд Леонардо, поспешил поправиться: – Впрочем, как вам будет угодно. Пойдемте за мной к алтарю.

Через небольшой монастырский двор, выложенный диабазовыми плитами, прошли в помещение собора, поразившее своим великолепным убранством. У входа гостей встречала скорбящая Мадонна. Невольно попридержав шаг, Леонардо всмотрелся в лицо, застывшее в камне. В груди защемило – на него смотрела Цецилия Галлерани, которую он полюбил, когда служил при дворе герцога Сфорца. Впоследствии Цецилия вышла замуж за престарелого графа и родила четверых детей. Злые языки судачили о том, что к графу они не имеют никакого отношения в силу его полнейшей немощности. После смерти престарелого супруга Цецилия Галлерани открыла салон, куда приглашала модных художников и писателей, и в кругу знати пользовалась немалым уважением.

Обернувшийся игумен заметил перемену, произошедшую в лице маэстро, но сделал вид, что ничего не заметил, – он прожил долгую жизнь и умел скрывать удивление, – кто знает, какие мысли потревожили Леонардо, взиравшего на прекрасный лик, запечатленный в камне.

– Вот здесь, – показал Бернард на небольшой прямоугольник белой стены высотою около двух с половиной метров и длиной не более трех.

Леонардо подошел к шероховатой стене, провел широкой ладонью по отштукатуренной белой глади и удовлетворенно кивнул:

– Стена ровная, не хуже холста. И штукатурку нанесли хорошо.

– Братья постарались, – сдержанно ответил игумен.

Тщательно промерив стену, Леонардо наметил контуры будущей экспозиции, делая при этом на небольших листках зарисовки фигур. Незаметно сгустились сумерки, при свете колыхающейся свечи в самом центре стены он начертил лицо Младенца.

– Сначала мы сделаем эскизы. Я их вам покажу, возможно, у вас появятся какие-то пожелания, а после можно будет расписывать стену.

– Буду ждать с нетерпением ваших рисунков. А теперь прошу в трапезную.

После ужина настоятель выделил для мастерской просторную и хорошо освещенную комнату, где в праздничные дни проходили торжества. Леонардо приступил к рисованию эскизов.

Написание картины давалось ему легко. Очевидно, подобное состояние и называется вдохновением. Тщательно продуманные образы как будто бы сами просились на картон и благодаря умелой руке мастера выглядели одухотворенными, как будто бы отмеченными Божией благодатью. От работы Леонардо да Винчи отрывался лишь только для того, чтобы наскоро перекусить, глотнуть в монастырском дворе вольного воздуха и вновь с прежним воодушевлением взяться за работу.

Через две недели состоялся показ эскиза. В комнату для празднеств, ставшей для Леонардо на время мастерской, потянулись прихожане, рассчитывая увидеть нечто особенное. И когда они перешагнули комнату, то сполна были вознаграждены за ожидание. На картоне цветными карандашами были запечатлены две женщины. Одна – совсем юная Мадонна и вторая, пребывающая в расцвете своей красоты, – святая Анна. Мадонна потянула руки к Младенцу Иисусу, который крепко держал небольшого ягненка, лежавшего у его ног. Мальчик в ожидании посматривал на улыбающуюся мать, взгляд которой был наполнен родительской любовью…

Анна, приобняв дочь за плечи, подняла вверх указательный палец правой руки, как если бы хотела поведать ей нечто важное. Женские фигуры были нарисованы в натуральную величину, и у каждого, кто взирал на эскиз, невольно возникало ощущение их присутствия.

– Вот это чудо! – произнес старик с широкой седой бородой. – Сколько живу на свете, но никогда не видел ничего подобного. – Понизив голос, добавил: – Так может нарисовать только Бог, – и, посмотрев на Леонардо, стоявшего немного в стороне, слегка смутившегося от сказанных слов, добавил: – Или тот человек, чьей рукой водит сам Господь.

Равнодушных не оставалось. Люди подолгу стояли перед эскизом, поражаясь точности линий и совершенству созданных образов. С окрестностей, услышав о невероятном рисунке, прибывал народ. Каждому хотелось лицезреть нарисованный эскиз.

Мастерская обезлюдела лишь поздним вечером, когда монастырские ворота скрипуче отсекли ходоков, желающих взглянуть на шедевр. Некоторое время посадские стояли перед воротами, уповая на милость вратников, но, натолкнувшись на несговорчивость, уныло потопали от крепостных стен, чтобы утром вернуться в монастырь.

Поздно вечером в келью к игумену вошел Павло.

– Посадских нет, святой отец, они ушли.

– Сами? – удивился игумен.

– Им ничего не оставалось делать, потому что мы закрыли монастырские ворота. Но даже после этого они не желали расходиться и упрашивали вратников, хотя бы на час продлить посещение.

– Вратники не уступили?

– Вы же знаете отца Николая, его невозможно уговорить. Он не сделал исключения даже для магистра, прибывшего из города, чтобы взглянуть на рисунок.

Губы игумена растянулись в довольной улыбке.

– Соглашусь. Легче уговорить камень, чем отца Николая. Картина действительно так хороша, как о ней говорят? – осторожно спросил игумен.

– О да, святой отец! – восторженно воскликнул монах. – Я в жизни не видел ничего более совершенного, чем этот рисунок.

– Что ж, мне не терпится взглянуть на него, – поднялся со стула настоятель. – Проводи меня, Павло.

Открыв перед настоятелем дверь, брат Павло факелом осветил дорогу.

– Проходите, святой отец!

Ярко-красные огненные сполохи растворили темноту, бросая длинные ломаные тени вдоль коридора, пуская облачка копоти к закопченному сводчатому потолку. Игумен подошел к двери и уверенно перешагнул границу света и темноты. Вот только отчего-то она была слегка размыта, как это бывает на границе добра и зла. Быстро зашагал по длинному узкому каменному коридору, освещенному ярко полыхающими факелами, закрепленными металлическими кольцами на грубой каменной кладке, и шагнул в комнату, где размещался рисунок Леонардо.

Более двухсот лет в этой комнате располагалась Священная инквизиция, съехавшая в монастырь Сан-Франческо четыре года назад. Последним инквизитором был доминиканец Петро из Вероны, прославившийся невероятной жестокостью и убитый перед воротами монастыря отцом одной из замученных жертв, обвиненных в колдовстве.

Уже через неделю инквизитор был объявлен церковью великомучеником, помпезно похоронен во дворе монастыря, и теперь к его мощам на церковные праздники прибывали толпы паломников. Воистину пути Господни неисповедимы!

Нахмурившись, Бернард подумал о том, что обвиняемых в ереси вели именно этой дорогой, по этому самому коридору, по которому он только что прошел. В отличие от него самого, ни одному из осужденных не дано было вернуться.

Три последующих года после переезда инквизиции в комнате продолжали стоять орудия пыток: дыба, занимавшая половину помещения (и сейчас на стенах от нее оставались металлические колья); кобыла, размещавшаяся у решетчатого окна; на отдельном длинном столе лежали плети вперемешку со щипцами и клещами. Прежде чем приступить к пыткам, подследственного подводили к столику с разложенными на нем колющими, рубящими и режущими инструментами, что, по мнению инквизиции, способствовало откровению самого убежденного еретика.

Новый инквизитор, присмотрев для Священного трибунала куда более просторное помещение, решил не брать прежних инструментов для пыток, обзавелся современным инвентарем, специально заказанным для новых стен. Старые, уже давно забытые орудия долгое время оставались в прежней комнате и наводили ужас на всякого, кто хотя бы случайно перешагивал порог былого инквизиционного зала. Монахи, украдкой крестясь, предпочитали как можно реже бывать в этой части коридора, словно бы опасались услышать сдавленный крик, пробивавшийся через плотно закрытые двери, или столкнуться с тенями погибших, неприкаянно шагавших по безмолвным коридорам.

Именно с одним из таких призраков старый Бернард повстречался три года назад, когда обходил кельи братии после полуночной молитвы, – в дальнем конце коридора он рассмотрел отчетливый силуэт женщины в длинном белом платье, поверх которого было накинуто позорящее одеяние – санбенито. То, что это было привидение, он не сразу даже осознал, – слишком отчетливы были черты ее одежды и лица. И только всмотревшись, вдруг со страхом обнаружил, что глаза у призрака были прикрыты. О своем видении настоятель никому не рассказал, убедив себя, что это всего лишь плод разгоряченного воображения. Однако знакомый силуэт повстречался ему уже на следующий день (практически в том же самом месте) после вечерней молитвы. Привидение вдруг стало двигаться в его сторону, заставив настоятеля замереть от ужаса, и, когда между ними оставалось расстояние всего-то в три шага, видение вдруг растворилось, как если бы его не было вовсе. Но во второй раз Бернард отчетливо рассмотрел на шее женщины удавку. И еще долго ему мерещилась невесомо раскачивающаяся веревка, едва ли не касаясь длинными с бахромой концами каменного пола.

С тех пор возникшее видение стало преследовать его в снах, заставляя просыпаться от ужаса, и однажды Бернард решил порасспрашивать жителей о белокурой девушке, подвергшейся приговору Святой инквизиции. К его немалому удивлению, скоро он отыскал очевидцев, знавших синьорину, приговоренную к сожжению. Ею оказалась дочь церковного художника, обвиненная в том, что зналась с дьяволом. По мнению церковных судий, только дьявол мог подарить женщине столь большие и выразительные глаза, наполненные небесной глубиной, и только бес способен наградить девушку столь невероятным цветом волос, глядя на который мужчина забывает обо всем на свете, и голосом, якобы призывающим к любви…

Еще через три дня, сломленная пытками, синьорина призналась в том, что сожительствовала с дьяволом, что лукавый внушал ей сводить с ума мужчин, вводить их в блуд и нарушать христианские заповеди. Отлученная от церкви, приговоренная была передана светским властям для сожжения на костре. Бедный отец, лишившись единственной и горячо любимой дочери, умолил инквизитора на благодеяние – удушить дочь перед сожжением. На что тот милостиво дал свое соизволение.

Узнав правду о безвинно погибшей синьорине, настоятель в тайне от братии провел в комнате пыток очистительную молитву, надеясь тем самым навсегда успокоить ушедшие без покаяния души. Однако девушка продолжала его преследовать, встречаясь теперь едва ли не во всех коридорах монастыря. И тогда игумен, рискнув вызвать на себя гнев нынешнего инквизитора, повелел вынести орудия пыток из комнаты трибунала. На игумена, отдавшего столь дерзкое распоряжение, монахи взирали с откровенным изумлением и страхом, какой внушает человек, привязанный к столбу в центре эшафота. Бернард стоял в сторонке и наблюдал за тем, как монахи складывали в холщовые мешки клещи, щипцы, плети с кнутами, чтобы похоронить их под двухметровым слоем земли за стенами монастыря.

Монахи, опасаясь смотреть в мстительно скривившиеся губы Бернарда, груженные страшной поклажей, проскакивали мимо. Остановился лишь брат Павло, державший ворох плетей и заставивший невольно обратить на себя внимание игумена.

– Брат Бернард, – посмотрел он в сердитое лицо настоятеля. – Вы уверены, что поступаете правильно? Еще не поздно отменить свой приказ, сказать, что вы решили перенести орудия пыток в другую комнату.

– Не надо меня переубеждать, – отвечал настоятель.

Не пожелав объясняться, настоятель отвернулся и принялся рассматривать огромное серебряное распятие на противоположной стене.

– Инквизитору может не понравиться, – сдержанно заметил отец Павло.

– Ему много чего не нравится. – Криво улыбнувшись, добавил: – Уж не думаю, что за мой скверный характер он может отправить меня на костер.

Монахи, видно угадав, о чем может идти разговор, спешили скрыться в темноте коридора.

– Только за одни эти слова, брат Бернард, вы можете взойти на эшафот.

Настоятель задержал строгий взгляд на лице Павло, полном смирения, и ядовито спросил:

– А ты собираешься рассказать об этом Священной инквизиции?

Монах осуждающе покачал головой. Усмирив бурю, вспыхнувшую в карих глазах, спокойно, не повышая голоса, как и полагается богобоязненному монаху, отвечал:

– Я останусь с вами, брат Бернард… даже на костре. Но не отыщется ли кто-то другой, кто захочет сесть на ваше место?

– Уповаю на Божью волю, надеюсь, всевышний не оставит меня в своем заступничестве.

– Мне бы не хотелось собирать ваш пепел, брат Бернард, – произнес Павло и, поправив сползающий кнут, скрылся в темном коридоре.

Всю следующую неделю отец Бернард дожидался ареста: времени вполне достаточно, чтобы недоброжелатель сочинил донос, передал его в инквизицию, а она, прочитав, учинила следствие. С содроганием настоятель думал о том, что его могут поместить в секретную инквизиционную тюрьму: возможно, остаток дней ему придется провести закованным в цепи в каком-нибудь сыром подвале вместе с такими же обездоленными, как и он сам. Не случилось… И теперь похороненные орудия пыток покоились среди мусора, и какой-то шутник из братии вколотил в это место толстую осиновую палку.

С того самого времени Бернард ни разу не побывал в зале инквизиционного трибунала, – в последние месяцы здесь проходили праздничные торжества, – и теперь перешагивал комнату с внутренней дрожью. Двух женщин и Младенца, нарисованных в полный рост на картоне, стоявшем на двух стульях со спинками, Бернард увидел на том месте, где прежде проходило колесование. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – он видит нечто выдающееся, чего не приходилось лицезреть прежде. Одна из двух женщин, та, что была постарше, заставила монаха приложить ладонь к груди – невыносимо защемило сердце.

Святая Анна была похожа на возлюбленную его юности, – расставшись с ней около пятидесяти лет назад, Бернард более ее не встречал, навсегда сумев сохранить в памяти прекрасный образ. Сердце старика заколотилось так сильно, как если бы он только вчерашним вечером миловался с ней в саду ее батюшки.

Женщина была нарисована безукоризненно: такое лицо может быть только у ангела-хранителя, с легкой печалью в темно-серых глазах. Именно таковой она и была, вот только жаль, что истину суждено ему было понять лишь в преклонные годы. И вместе с тем это была невероятно красивая и соблазнительная женщина, каждый овал которой пленял воображение и запретно дразнил.

Настоятель завороженно стоял перед рисунком, потеряв счет времени, вводя в смятение брата Павло, находившегося подле настоятеля. Никогда ранее он не видел отца Бернарда столь взволнованным. Прежде ему казалось, что игумен не способен на проявление чувств, представлялся ему таким же безмятежным, как седые горы, – где-то внизу бушуют страсти, а они, пришедшие из вечности, лишь снисходительно взирают на человеческие слабости. Но за прошедшие несколько минут он увидел на его лице гамму чувств: от откровенного страха, отразившегося в перекошенных губах, до любви. Вдруг отчего-то по-юношески блеснули потускневшие и выцветшие от возраста глаза. О чем же подумал старый Бернард?

Наконец настоятель повернулся. Брат Павло невольно опустил глаза – теперь перед ним был прежний игумен: строгий и справедливый наставник, знающий цену оброненному слову; ревностный католик, которого уважали и побаивались.

– Что ты скажешь, брат Бернард? – спросил Павло.

– Рисунок совершенен. – Нахмурив брови, продолжил: – Настолько совершенен, что в нем не отыщется даже мелкого изъяна… как и в женщинах, которые нарисованы. Такое создать способен только настоящий мастер. Признаюсь откровенно, я даже потерял счет времени, разглядывая рисунок. – Игумен явно осуждал себя за проявленную слабость. Наверняка после состоявшегося разговора наложит на себя изнурительную епитимию, которая еще больше иссушит его старческое тело. – Слаб человек! – перекрестил он желтый, изборожденный глубокими морщинами лоб. – Посмотри, как выписана женская плоть, – слегка возвысил голос игумен, и Павло показалось, как в черных глазах отца Бернарда заплясал крохотный бесенок. – Такой рисунок наводит только на греховные мысли. И вот представь себе, сын мой, если такая картина будет нарисована на алтаре. В таком случае все мысли братии будут направлены лишь на плотские желания, чего мы не можем допустить.

– Значит, ты откажешь Леонардо да Винчи? – Монах поднял удивленный взгляд на игумена.

– Мне придется это сделать. Он очень талантлив, его картины получаются слишком впечатляющими. Нам нужен художник не с таким талантом. Иначе с алтаря на братию будет взирать грех, реалистичная женская плоть будет отвлекать их от мыслей о Боге.

– А что же тогда делать с рисунком?

– Мы расплатились с ним за эскиз?

– Да, святой отец.

– Тогда нам нужно будет сжечь его эскиз! И чтобы никто более его не видел!

* * *

Леонардо да Винчи внимательнейшим образом осмотрел алтарь и нашел, что положение для картины было выбрано весьма удачно. Расчищенное место располагалось чуток повыше уровня глаз и будет видно из любого места комнаты. Остается лишь немного поменять композицию, расположив Мадонну в самом центре. А справа будет Младенец Христос, поглаживающий ягненка. Подумав, Леонардо взял уголь и на белой стене отметил место для его головы и плеч.

Завтра можно будет начинать роспись.

При мысли об интересной работе настроение художника поднялось на несколько градусов, Леонардо пребывал в возбужденном состоянии, что совершенно не было заметно со стороны – его волнение выдавали лишь легкий румянец и некоторая резковатость в движениях.

– Маэстро, – прервал размышления Леонардо негромкий голос, прозвучавший за спиной.

Обернувшись, Леонардо увидел Павло, бывшего при настоятеле кем-то вроде секретаря.

– Слушаю тебя.

– Брат Бернард попросил меня сказать вам, что он отменяет свой заказ.

Брови Леонардо в недоумении взметнулись вверх, он даже не пытался скрыть своего удивления.

– Вот как… Ему не нужна на алтаре картина?

Монах опустил взгляд – говорить предельно откровенно с великим мастером, каковым являлся Леонардо, было невероятно трудно.

– Картина нужна…

– Тогда в чем же дело?

– Все дело в рисунке. Женщины на эскизе выписаны настолько реалистично и настолько прекрасно, что будут отвлекать монахов и паству от молитв, а своей красотой будут навевать им греховные мысли.

– Что ж, видно, я действительно не подхожу вашему монастырю, – после затяжной паузы нашелся с ответом Леонардо да Винчи.

– Маэстро, – смело посмотрел монах на Леонардо, – вы можете нарисовать похуже, и тогда настоятель примет вашу работу.

Леонардо да Винчи печально улыбнулся:

– Все дело в том, мой мальчик, что я не умею рисовать хуже, – отвечал маэстро и усталой походкой пошел к выходу.

Настроение, столь радужное какой-то час назад, улетучилось безнадежно – впереди его ожидала полнейшая неопределенность. Вот она-то и была тяжелейшим испытанием. Денег оставалось только на неделю, и в ближайшие дни придется заняться написанием портретов местной знати, чего Леонардо не хотелось. Чаще всего ему досаждали своенравные, богатые заказчицы, стремившиеся заполучить портрет, написанный самым знаменитым художником Италии. Процесс рисования порой превращался в настоящее испытание, навевал скуку – среди них не было ни одного прекрасного лица, каким обладала Дженевра да Бинчи; ни одна из них не могла похвастаться утонченностью, имевшейся у Цецилии Галлерани. Всего лишь напыщенные физиономии, спрятавшиеся за богатыми одеждами. Одной из таких была маркиза Изабелла д’Валиди – неприятная высокомерная особа с вялым подбородком и капризными губами. Уже который год то лестью, то уговорами, а то откровенными угрозами она добивалась от Леонардо, чтобы тот написал ее портрет. Он всякий раз отделывался от настырной дамы под разными благовидными предлогами, ссылаясь то на большую занятость, то на недомогание, а то на отсутствие нужных красок, достойных подчеркнуть ее природную красоту. Странное дело, но Изабелла совершенно не замечала в словах Леонардо иронии и была настолько настойчива в своем желании получить от Леонардо портрет, что следовала за ним по Италии из одного города в другой. И сейчас, как никогда близко, Леонардо подступил к написанию портрета Изабеллы – пусть пока мысленно, – и увлеченно прикидывал, в какую сумму взбалмошная маркиза может оценить его работу.

Размышляя о невеселом, Леонардо вошел в мастерскую. Ученики тщательно растирали темно-красную киноварь, и минерал, оставшийся на их грубоватых руках, просыпавшийся на фартуки, выглядел сгустками спекшейся крови. В углу комнаты, по-хозяйски рассевшийся за широким столом, сидел молодой человек в зеленом дорогом камзоле, отороченном золотом. Увидев вышедшего Леонардо, он почтительно поднялся и с доброжелательной улыбкой произнес:

– Господин Леонардо, рад приветствовать вас… я граф д’Барьтенья…

– Что вам угодно, граф?

Леонардо старательно изобразил нечто вроде любезности, разглядывая молодое и невероятно нахальное лицо гостя. Не самая подходящая минута для диалога, – еще один ненормальный, который во что бы то ни стало желал, чтобы его запечатлила рука Леонардо.

– У меня есть к вам предложение.

Правый уголок рта Леонардо пополз вверх, отчего его улыбка приняла асимметрию: заказчиков обоих полов, несмотря на различие их социального происхождения, а также разницу в возрасте, объединяло откровенное нахальство. Отчего-то все они убеждены, что он, Леонардо, только о том и мыслит, чтобы запечатлеть их на холсте. Впрочем, нынешняя ситуация отличается от прошедшего дня. Если молодой нахал заплатит ему хорошие деньги, так почему же не использовать его каприз в собственных целях.

– Готов вас выслушать, граф.

Подмастерья удивленно посмотрели на маэстро – неужели мастер готов пренебречь заказом настоятеля?

– Меня к вам направил герцог Чезаре Борджиа.

– Ах, вот оно что… Герцог хочет, чтобы я нарисовал его портрет? – невольно удивился Леонардо да Винчи.

Граф снисходительно улыбнулся:

– Вовсе нет. Сейчас идет война за территорию Романьи, и у герцога Чезаре большие шансы, чтобы сделаться властителем этих земель. Ему известно о ваших военных разработках, и он предлагает вам стать его личным архитектором и главным инженером. Что вы на это скажете, господин Леонардо?

В последние годы о герцоге Чезаре Борджиа говорили невероятно много. Он был один из восьми незаконнорожденных детей папы Александра Шестого, поразительнейшим образом унаследовавший не только его внешность, но и характер – несдержанный, жестокий… Не умеющий прощать, не терпевший возражений, – он держал в страхе все герцогство. Его ненависть к врагам порой граничила с помешательством, от его гнева невозможно было ни убежать, ни укрыться. Любил он столь же увлеченно и щедро одаривать за преданность – землями, замками – своих приближенных. Обладая феноменальной памятью, герцог помнил каждого солдата по имени, так что не было ничего удивительного в том, что воинство готово было сложить головы в угоду его имени.

Александр Шестой семнадцатилетнего Чезаре сделал кардиналом, полагая, что когда-нибудь передаст ему папский престол. Однако вскоре осознал, что подобное решение было непродуманным, – не знавший удержу в страстях, тот в короткий срок сумел ополчить против себя большую часть кардиналов. Пренебрегая замечаниями отца, всегда носил с собой кинжал, пуская его в ход при малейшем намеке на оскорбление. А однажды при многих свидетелях и в присутствии Александра Шестого заколол своего врага, пренебрежительно отозвавшегося о его церковных деяниях. При этом кровь, брызнувшая из груди смертельно раненного, обагрила папскую одежду. Очень скоро Александр Шестой освободил любимого сына ото всех церковных обетов, осознав, что тот не создан для служения церкви. И решил сделать его властителем герцогства Романьи, на которую Ватикан имел немалые права. Ни в страстях, ни в любви не знавший удержу, Чезаре напоминал огромный полыхающий костер, и всякий, кто приближался к нему слишком близко, рисковал сгинуть в его пламени.

– Я согласен, – вдруг сказал Леонардо да Винчи.

Подмастерья удивленно взирали на маэстро, отставив в сторону ступы с растертыми красками.

– Прекрасно! Почему-то я так и полагал, что вы примете предложения Чезаре Борджиа. Когда вы намерены выезжать? – по-деловому осведомился граф.

– Полагаю, что завтра. – Глянув в оконную темень, Леонардо тотчас поправился: – Вернее, уже сегодня.

– Уверяю вас, маэстро, вы не разочаруетесь. Герцог Чезаре умеет награждать тех, кто ему преданно служит. Впрочем, обид он тоже не забывает. А теперь позвольте, синьоры, откланяться, мне нужно торопиться в дорогу, я обязан немедленно сообщить своему господину радостную весть. Хочу сказать вам, Леонардо, Чезаре очень рассчитывает на вашу помощь.

Едва кивнув на прощание, граф решительным широким шагом направился к двери, унося за собой запах сапожного крема.

– Маэстро, вы решили принять предложение Чезаре? – удивленно спросил Салаино.

– Да, как видишь.

– У него не самая хорошая репутация, говорят, что он очень жесток и невероятно коварен.

– Салаино, у нас нет другого выбора, – мрачно признался Леонардо, опускаясь на стул, на котором только что восседал граф. – Настоятель сказал, что наша картина на алтаре ему не нужна, – печально улыбнулся Леонардо да Винчи.

– Ему не понравился ваш рисунок? – спросил пораженный ученик.

– Скорее всего, наоборот. По его словам, рисунок слишком хорош для его монастыря. А теперь нам нужно как следует отдохнуть. Завтра нас ожидает долгая дорога.

Глава 3

Неожиданный заказчик

МАРТ 1911 ГОДА. ПАРИЖ.

Михаил Голицын родился в знатной княжеской семье, корни которой уходили к самому Рюрику… По замыслу отца, Михаил должен был продолжить семейную традицию – стать кадровым военным, и непременно в лейб-гвардии. Однако честолюбивым планам не суждено было сбыться: после дуэли с ротным командиром Михаил вынужден был подать в отставку. Последующие несколько лет, освободившись от опеки папеньки, Михаил Голицын вел бесшабашную жизнь: кутил, играл в карты, заводил романы с актрисами императорского театра, а потом неожиданно для себя всерьез увлекся рисованием (хотя способности к этому делу у него проявлялись и раньше). Разъезжая по Европе, он стал брать уроки живописи у известных итальянских художников и вскоре прослыл весьма искусным копиистом. Вскоре ему пришла идея копировать полотна известных мастеров эпохи Возрождения и выдавать их за подлинники. От желающих приобрести артефакты не было отбоя, и за два года он сумел выправить и увеличить свое состояние…

Вместе с рисованием Михаил Голицын заразился страстью к собирательству и принялся приобретать полотна живописи итальянской и голландской школы, считая их эталоном совершенства.