Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы
ModernLib.Net / Поэзия / Евгений Сабуров / Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 4)
перед Богом все равны мальчик строит города из-под волны мы глядим, поскольку это интересно. Свете тихий, свет твой тихий разметал шаровой, упругий, теплый, строгий тот, что призрак, и свистит в ушах металл и стрекочет мастурбатор у дороги в голубой дали вселенной ноют ноги — это свет твой мое тело разметал. Показавшему нам свет поем и руки воздымаем, опускаем, воздымаем в шаровом упругом теплом строгом, где полно богов, – одни лишь стуки шорохи и мороки, и боком мы проходим, ничего не различаем показавшему нам свет поем и лаем сытым лаем говорим друг с другом. «Ты пришел. Мы подняли руки – сдаемся…»
Ты пришел. Мы подняли руки – сдаемся. Ты запел. У нас опустились руки. Свете тихий, как мы поймем друг друга и – ну, как мы споемся? А тем более жить без надежды с надеждой без Тебя утверждать, что Ты здесь до скончания пустоты тот же там, ныне и прежде. Изменяется млея и мается распадается на куски даже самая малая малость растекается из-под пальцев. Сунул нам пустоту в кулаки вынул чувств золотой отпечаток шарового упругого строгого в одиночество на дорогах разбросал в тоске и печали мы повесили арфы на вербы мы подняли звезды на елки положили зубы на полки нежелезные наши нервы. Ты пришел. Мы подняли руки – да. Ты запел и мы опустили. Свете тихий, где мы очутились кровь вечернего света видна. «Скажи мне кошечка…»
Скажи мне кошечка каким концом тебя задеть Скажи мне лисанька зачем хвостом ты заметаешь след Скажи мне ласточка я обратился в слух исчезли нос и рот и волосы исчезло тело нету ног и рук Скажи мне ласточка своим трухлявым голосом куда куда куда куда вы все нетронутые линяете смываетесь удар не нанести и пар костей не ломит в конце концов ушли но не взорвали дом и в угол не нагадили Скажи мне кошечка тебе ль на край земли мы продаем руду и покупаем склады мы продаем ежеминутное тепло и покупаем память мы лисаньку сквозь тусклое стекло глазами провожаем и значит Скажи мне лисанька мы виноваты мы багровые бессильные нагие и надобно решать самим покинет нас любовь или чего подкинет Скажи мне ласточка я слух я только слух прошел и им живет на час твой тесный и сварливый круг кружась в котором жизнь зажглась улетела села рядом на скале тело мое тело стало платой я верну его земле в срок Скажи мне ласточка Скажи мне лисанька Скажи мне кошечка что я сам сказать не смог «Ожидается смех, страсть и холод…»
Ожидаются смех, страсть и холод, ожидаются лица неизвестные и известные, ожидается некий как бы сколок с того, что уже наносили вёсны. Так в разговорах о близком будущем мы остаемся беспомощны и одеты, подозревая друг в друге чудище и даже уповая на это, потому что всё вокруг так скулит и сердце гложет, потому что самый друг весь насквозь проелся ложью так, что не может быть благого теплого жилья-былья. На оболганное слово светы тихие лия, огонек напольной лампы не взыграет за щелчком — будут только ели лапы щедро пудрить за окном, и богатая причинность убежденно засвербит, заскрежещет под овчиной той, в которую закрыт нос и торс, и форс твой зимний в нежности не упасет смех и страсть и холод. Синий — синий под овчиной лед. «Человек – какой-то дьявол, слово чести…»
Человек – какой-то дьявол, слово чести: вывел кур без петухов, диетические яйца ест. Сердце морем пучится и вести ветер запахом несет окрест, между губ моих произрастают розы на грудь тем, кто в девках засиделся. Человек – какой-то дьявол: сделал, вытерся и вниз бумажку бросил. Вот увидишь как из глаз полезут ветки, и давай свисать плодами, накреняться — это мощный запах носит ветер это кошки продолжают красться, а кошачий добрый доктор их тот, который по десятке с носа на потоке выскребал их жалкие протоки — человек какой-то дьявол! – сник. Мир вприпрыжку и припляску кинет кости отлюбить вашу душу под завязку когда Бог даст телу быть. «За баней девочка быстра…»
За баней девочка быстра мошонку гладит вверх, а мою руку запустила в нерв у основания бедра. А воздух густ, а осень бессмертна как жизнь, а ветки хлыст на ветру свистит. Уст ее лепестки внизу сошлись. И душа ее на теле чавкала, звала, журчала на огромном теле двух, будто бы на самом деле миром правит величаво вольный и свободный дух. «Язык новизны и содома…»
(на смерть Ю. Дунаева)
Язык новизны и содома. Юру Дунаева убило машиной. Пьяный шофер. А хороший был человек, хоть не все дома. А Марина – позор. Позор. Столько лет уже не живут вместе — такая стерва! – сразу объявила, что она вдова. Пока с переломанными костями Галя, его невеста, в больнице, эта врезала замок и давай все продавать, то есть всё, говорят, вплоть до ее босоножек, а та с ним уже четыре года жила. Ну, конечно не невеста, Господи Боже, ну, конечно, жена. И вот представляете, ляете, колебаете: скульптор, Галя – скульптор, скульптор кости переломаны, склеены, скляпаны и вот ни работы, прописки, культи, культи. У него только что вышла такая книжка о Боттичелли, он в суриковском преподавал, она там студентка, потому и не расписывались, чтоб не было того-сего. Ясно. А эта прикатила взяла его тело, пока та лежала, из Ялты и все документы свистнула. Господи, какая мука! Господи, какая боль! Наши цепкие подруги — нет – и сразу входят в роль. Это ж надо, Юра, Юра денег в 3АГС не заплатил штамп на паспорт не поставил. Гале не ваять скульптуру, пенсии ей не дадут, Ялта, улица, минут — а – А! – и лети себе, лети ясным солнышком в чертоги, а вокруг сады леса. Люди, люди будьте боги и чурайтесь колеса, колеса судьбы и кармы вы не бойтесь – благодать все смывает даром, даром даром же, ебена мать. Как под этим страшным небом веселится наш оркестр! Мы живем отнюдь не хлебом, с умилением на крест глядя, прославляя, лая от избытка сладких чувств. Мы живем надеждой рая, целованьем Божьих уст. Широка и неприступна православная страна, Иоанн-пресвитер мудро скажет кто кому жена, на гобое, на фаготе забезумствуют хлысты, мы построенные в роты одесную на излете понесем свои кресты. А на всякое на лихо, на недуги, на болезнь – Свете тихий, Свете тихий,— хоровая наша песнь. «Как сатир, подверженный опале…»
Как сатир, подверженный опале, покидает весь в слезах леса родные, отстраняя плачущую нимфу, удаляясь, удаляясь как в тумане угрюмоветренное небо, ложнозначительный покой нам в души гроздьями попадали одна твоя рука отныне внизу в ногах моих шаманит, а ты во рту моем – рекой козлоногие, ну что мы натворили? нас не выгнал Пан, не крик застал в тумане только нимфа обернется на прощанье изгибаясь, раздвигая круглой попки крылья «Я не жизнь свою похерил…»
Я не жизнь свою похерил — я себе построил дом кособокий, перепрели загодя все доски в нем. Тесом крыл, а дождик взял. Жизнью жил, а хоть не умер, слаб и не путем пискляв что долдоню среди сумерек? На ночь глядя, на ночь глядя успокоиться пора. Сядешь чай пить – девки-бляди сами прыснут со двора. Будешь чай пить, не толкуя не о том, не о другом, и кукушка накукует новой жизни в старый дом. Как заморский попугай с жердочки я стану вякать, стану вякать и играть, стану какать в эту слякоть. «Командировочный на койке отдыхал…»
Командировочный на койке отдыхал, его душа парила над гостиницей, внезапно – наглая бесстыдница — непрожитая жизнь его влекла, а он лежал, не зажигая лампы, а он сумерничал, он даже чай не пил и прожитую жизнь сдавал в утиль, и отрывал не знамо где таланты, которых отроду и не подозревал. Душа его рвалась поверх горкома, а сердце, очевидностью влекомо, разваливалось у афишного столба. Настаивался на окне кефир. И вот пора после бессонной ночи глядеться в зеркало и разминая очи взвалить на голову неосвященный мир. «Пять путешествий бледного кота…»
Пять путешествий бледного кота: на край земли, в соседнюю квартиру, к подножью среброликого кумира, к той, что не та, и к той, что та, нам описали в стансах и в романсы чуть упростив переложили стансы. Но я вскричал, ломаясь и скользя: где миг, когда кота терзали мысли, глаза прокисли и усы повисли и было двинуться ему нельзя? Где перелом, который искра Божья? Как уловить возможность в невозможном? «Когда мы живо и умно…»
Когда мы живо и умно так складно говорим про дело, которое нас вдруг задело, и опираясь на окно, не прерывая разговора, выглядываем легких птиц и суть прочитанных страниц как опыт жизни вносим в споры, внезапно оглянувшись вглубь дотла прокуренной квартиры, где вспыхнет словно образ мира то очерк глаз, то очерк губ друзей, которые как мы увлечены и судят трезво и сводят ясные умы над углубляющейся бездной, тогда нас не смущает, нет, тогда мы и не замечаем, что просто слепо и отчаянно стремимся были детских лет и доиграть, и оправдать, тому, что не было и было дать смысл – так через ночь светило зашедшее встает опять (прецессия нам незаметна),— на том же месте вновь и вновь нас рифмой тертою любовь клеймит настойчиво и метко, а в ночь… ложись хоть не ложись! устаревает новый сонник, едва свою ночную жизнь потащишь за уши на солнце, но как прекрасно и свежо на отзвук собственного чувства, с каким отточенным искусством весомо, страстно, хорошо, на праведную брань готово, остро, оперено и вот надмирной мудростью поет твое продуманное слово и проясняется простор на миг, но облачны и кратки на нашей родине проглядки светила вниз в полдневный створ и потому-то недовольно ты вспомнишь, нам твердят опять, что нашим племенам не больно, не так уж больно умирать. «Утомителен волшебный океан…»
Утомителен волшебный океан, пестр и выспренен петух индейский, а судьба – его жена – злодейский выклевала при дороге план. Лом да вот кирка – и вся награда за полеты грустные твои. Рвутся от натуги соловьи не за бабу – за кусочек сада. Господи, да вправду ли хорош, так ли уж хорош Твой мир зловещий, даже если сможешь в каждой вещи отслоить бессилие и ложь? Это если сможешь, а не можешь — просто ляжешь, ноги задерешь, будешь думать: Господи, да что ж, что ж Ты от меня-то хочешь, Боже? Так велик волшебный океан над простою тайной водопада. Мхи на камнях, два шага – и сада видно ветки через прыснувший туман. Я дышу мельчайшей красотой, я живу, ручьями отраженный, и пляшу себе умалишенный, бедный, неудавшийся, пустой. «В одиночестве глубоком…»
В одиночестве глубоком проводя часы и дни даже, и каким же боком я рассорился с людьми? Я прожарился на солнце летом, из дому ушел. Этот год мне стал бессонницей, разошедшийся как шов. Вот такие вот дела: вперемешку дни и дни — меня мама родила и рассорился с людьми. «Что искали, что нашли…»
Что искали, что нашли, выбегая утром рано из ворот и ураганом завихряяся в пыли, наши ноги, наши души? — Чудеса и небеса, лента – девичья краса, если взять тебя послушать. Если же его послушать,— суета, не стоит слов, стыдно и смешно – ослом надо быть, чтоб тратить душу «Страстно музыка играет…»
Страстно музыка играет в парке в арке у пруда. Лабух на кларнете лает. Арка ходит ходуном, ходит и в пруду вода синим дорогим сукном. На тропинке ручка в ручку изваяньем под военный визг стоят олигофрены, смотрят косо без улыбки на мордованную сучку, утащившую полрыбки. Ходасевич, Ходасевич слышит свесившись из рая: Айзенберг и Файбисович страстно музыку играют. «Не уходи, Тангейзер, погоди…»
Не уходи, Тангейзер, погоди. Возможно все несчастья впереди и ты успеешь вдосталь пострадать на том привычном для тебя пути, который тоже ведь не плац-парад. Кто знает чем – ведь ничего не стало — они согласные довольствоваться малым живут, не тужат, небеса едят? Но ты – не так, и я пишу с вокзала: не уезжай, Тангейзер, навсегда. Ты веришь – розу держит только вера, ты знаешь, что безумие есть мера, куда б ни кинулся, одна, одна. И в пене слов рождается Венера до розового дна обнажена. «Ты ждешь, что роза расцветет…»
Ты ждешь, что роза расцветет на посохе Войтылы, и весь как есть смешной народ забудет все, что было. Но есть участие всерьез и в мстительнейшем страхе — не умирай совсем от слез даже на этом прахе, во влажных травах и цветах лежи, влагая руки в подвластные тебе науки, невидимые просто так. Пускай тот замок фей – вокзал, с которого ты отбыл, останется в твоих глазах позорнейшим и подлым пятном на жизни и судьбе и снова станешь нем, но я спешу, пишу тебе: не уходи совсем. «Отнесись ко мне с доверьем…»
Отнесись ко мне с доверьем, запасись ко мне терпеньем, не отчаивайся – жди. Понимаю, сдали нервы, под глаза упали тени, над душой прошли дожди. Тело телу знак завета — знак насмешки над мечтой: Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
Страницы: 1, 2, 3, 4
|
|