Ясень потому и называется ясенем, что, ставя листья ребром к солнцу, почти не заслоняет света. Зыбкое мерцание, расплывающееся под его кроной, даже и тенью-то не назовёшь. Малейший порыв ветерка – и стайка смутных бликов пробегает по весенней траве, по краю асфальтовой дорожки, по одутловатым, гладко выбритым щекам трупа.

– Во угораздило! – сдавленно произнёс рослый сухощавый полковник милиции, явно сочувствуя не столько потерпевшему, сколько себе самому.

Плотный опер в штатском лишь крякнул.

Оба вновь склонились над потерпевшим, чьё малость придурковатое лицо хранило такое выражение, будто его обладатель что-то внезапно вспомнил – за секунду до того как ему пробили затылок тупым предметом.

– Собаку вызвали? – отрывисто осведомился полковник.

– Зачем?

– Затем! Скажут потом: даже собаку не вызвали…

Сглотнул и тоскливо посмотрел на парящую над кронами парка ажурную телебашню. Там уже наверняка гнали в эфир последние новости. В том числе и эту.

– Опять лезет, – произнёс он сквозь зубы.

Последняя фраза относилась к обнаглевшему фоторепортёру, третий раз пытавшемуся поднырнуть под протянутую от ствола к стволу красно-белую ленточку, огораживающую место преступления.

– Ну-ка кто там? Задержи его! За попытку уничтожения улик…

К нарушителю двинулись, но тот, услышав, что ему собираются инкриминировать, мигом нырнул обратно и смешался с немногочисленными зеваками из прохожих.

– Бумажник, телефон? – спросил полковник без особой надежды.

– Всё на месте, – проворчал опер. – Ничего не взяли…

– Записи последних передач надо посмотреть, – расстроенно сказал полковник. – Вдруг он афериста какого разоблачил… нечаянно…

Рубашка на лежащем была расстёгнута и распахнута до пупа. На груди виднелась глубокая клинопись, выполненная остро отточенным орудием – не иначе ножом: «АФЁРА». Судя по всему, посмертная.

– А тот признался, – мрачно съязвил опер. – В письменном виде.

Полковник подумал, покряхтел.

– Или сам кого-нибудь обул, – предположил он сердито. – На месть похоже.

– Лаврушка-то? – с сомнением переспросил опер. – Какой же из него аферист? Для этого башку на плечах иметь надо… было.

С неожиданным для своей комплекции проворством присел на корточки в прозрачной тени ясеня и принялся то ли осматривать, то ли обнюхивать надпись.

– Точки над «ё», видать, в последнюю очередь ставил, – буркнул он. – По самую рукоять сажал…

– А как правильно? – машинально поинтересовался полковник. – Через «е» или через «ё»?

– А чёрт его знает! По телику и так говорят, и так…

В конце аллеи показалась легковая машина. Опер поднялся с корточек.

– Прокуратура, – обрадовал он.

Доехав до красно-белой финишной ленточки, машина остановилась. Из неё выбрался представительный пожилой мужчина и, поднырнув под символическое ограждение, направился прямиком к ясеню.

– Ну что? – зловеще осведомился он, играя желваками. – Не уберегли? Или сами грохнули?

– Ладно тебе, Серафимыч! – плаксиво отозвался полковник. – И так тошно, а тут ещё ты с приколами со своими…

Покойный Лаврентий Неудобняк уже в детстве выделялся среди сверстников шкодливой, не внушающей доверия рожицей. Каждое его слово казалось враньём. Доходило до того, что учительница математики, глядя, как он произносит «семью восемь – пятьдесят шесть», сама начинала сомневаться в правильности такого ответа.

Когда же с возрастом рожица оформилась в рожу, веры Лаврентию не стало окончательно. Первая жена с ним развелась, облыжно обвинив в супружеской неверности и сокрытии доходов, а второй дуры, способной принять предложение скудной руки и коварного сердца, не нашлось. С карьерой тоже не ладилось. Сослуживцы подозревали коллегу в наушничестве и мелких интригах, начальству мерещилось, будто Неудобняк пытается его подсидеть.

Никому и в голову не приходило, что под этакой образиной может таиться чуткая душа, отягощённая вдобавок верой в справедливость. Умом Лаврентий, правда, не блистал, но это вообще свойственно подобным натурам.

Так и мыкал горе до тридцати пяти лет, после чего жизнь его волшебно изменилась. Неприметный, балансирующий на грани увольнения журналист был внезапно обласкан и возведён в ранг ведущего телепередачи «Кто виноват?».

– А-а… кого можно? – с запинкой спросил он, ещё не веря такому счастью.

– Всех, – ласково разрешили ему.

– А-а?.. – Не решаясь упомянуть имя всуе, он вознёс глаза к потолку.

– И его тоже.

Поначалу Неудобняк робел, потом опьянел от правды – и распоясался. Даже разнуздался. Не давал спуску никому: ни мэру, ни губернатору, ни прокуратуре. А уж про милицию подчас говорил с экрана такое, что и впрямь соответствовало действительности.

И ничего ему за это не было.

Разумеется, несмотря на врождённую свою наивность, Лаврентий смутно сознавал невероятность происходящего, однако объяснял всё трусостью коллег, собственной принципиальностью и тем, что против правды якобы не попрёшь.

Вот и верь после этого, будто в провинции ни на что не способны!

Неизвестно, кто до такого додумался, но ход был, согласитесь, гениален. Требует народ разоблачений? Требует. А ниша разоблачителя пустует – так пусть её лучше займёт Лаврентий Неудобняк, чем кто-либо другой.

В самом деле, стоило включить телевизор и взглянуть на одутловатую физию Лаврентия, на вручие глазёнки, стоило услышать его сипловатый уголовный басок, как любому становилось ясно: клевещет, сукин сын! Брешет, гад, во всю губу от первого слова до последнего. У самого, чать, рыльце в пушку!

И такого-то человека подстеречь в ночном парке, пробить затылок тупым предметом, да ещё и вырезать на груди слово «АФЁРА»… Как тут прикажете вести следствие? Даже если повезёт изловить настоящего убийцу – кто поверит, что он настоящий? А то не ясно, чьих рук дело!

Расследование ради расследования так же как искусство ради искусства – занятие для эстетов и никакой реальной пользы обществу не приносит. Нет, никто не спорит, задержание преступника само по себе дело хорошее, хотя бы уже тем, что снимает подозрение со всех незадержанных, к которым наверняка относитесь и вы, дорогой читатель.

Что вы сказали? Невиновны? Какое совпадение! Задержанный говорит то же самое.

Но ему не повезло. Против него больше улик, чем против вас. Какие улики? Ну, не надо, не надо валять ваньку, дорогой читатель! Во-первых, у вас нет алиби. Во-вторых, вашу физиономию запросто опознает потерпевший, потому что после всего пережитого у него жажда справедливости. А справедливость требует, чтобы хоть кто-то понёс наказание. В крайнем случае вы.

Вообще, я смотрю, с гражданственностью у вас, дорогой читатель, слабовато. Пока сажают других – охрана правопорядка, а как приходит ваш черёд – трагическая ошибка.

Идёте ли вы по городу, касаетесь ли крыла чужой (и, возможно, угнанной) машины – вы невольно становитесь возможным фигурантом того или иного уголовного дела. Собственно, каждый гражданин в узкопрофессиональном смысле прежде всего производитель следов, оттисков и отпечатков. И почему бы не настать однажды такому дню, когда беззаботно рассеянные улики сложатся вдруг в очевидное свидетельство вашей вины? Поверьте, это нисколько не менее вероятно, чем выпадение четырёх одинаковых карт в покере.

Следственные органы принято бранить, но признайтесь, положа руку на сердце: оказавшись на их месте, долго ли бы вы колебались, прежде чем задержать самого себя? Раскрываемость хреновая, начальство достаёт, а тут все доказательства – как на ладошке.

Так что, возможно, дорогой читатель, внесёте и вы со временем свой скромный вклад в дело укрепления правопорядка. Кого бы ни посадили, общество будет удовлетворено: нечего чикаться с мерзавцами! Я, допустим, верю, что вы невиновны, но прочим-то какая разница?

Редкий случай: до перехода на оперативную работу Алексей Михайлович Мыльный боролся с экономическими правонарушениями и, надо заметить, ничуть не хуже, а подчас даже и лучше других. Скажем, видит, что раскрываемость у него низковата, – вызывает повесткой некрупного, давно уже облюбованного бизнесмена.

– Садись, – говорит, – пиши.

– Чего писать? – недоумевает явившийся.

– Чистосердечное признание.

– Ка-кое, в баню, признание?!

Мыльный поднимает задумчивые глаза, прикидывает.

– Н-ну, примерно этак… на год условно. Опять же явка с повинной зачтётся.

– А если не напишу? – ерепенится бизнесмен.

– А не напишешь, – объясняет со скукой Мыльный, – нагрянем – накопаем на три года строгого режима. Оно тебе надо?

То есть с отчётностью был ажур и претензий к Алексею Михайловичу ни у кого не возникало. Мент как мент. Если бы не гнездилась в нём одна, но пагубная страсть. Стоило Мыльному вцепиться в крупное дело, выпадал человек из социума и становился полным отморозком. Вынь ему да положь настоящего преступника! На родственника мэра ордер затребовать – это ж додуматься надо было! Как будто мало ему других подозреваемых!

Стали думать, куда бы определить невменяемого мента, чтобы в кратчайшие сроки выгнать за профнепригодность. А на оперативную работу! Сами подумайте: какой из экономиста опер? В убойный отдел его, к полковнику Непадло, к Герману Григорьевичу! Тем более, что полковник тоже каким-то боком доводился родственником мэру, словом, пощады от такого начальства ждать не следовало.

И началась чертовщина. Первого убийцу Мыльный изловил менее чем за час, причём минут сорок из указанного времени потрачено было на тщетное лазание по белёному подвалу в поисках вещественных доказательств. Ничего не нашли, перемазались с ног до головы, выползли на воздух, закурили в расстройстве. И вдруг идёт мимо мужичонка – весь точно в такой же извёстке.

– А ну-ка, мужик, – встрепенулся Мыльный, – иди сюда…

Оказалось: он! На место преступления потянуло придурка. Хоть бы почистился сначала!

Дальше – больше. То ли чёрт помогал Алексею Михайловичу, то ли зря он восемь лет просиживал штаны в ОБЭПе. Сразу надо было в опера подаваться.

В итоге Герман Григорьевич Непадло уже не знал, огорчаться ли очередному успеху ненавидимого подчинённого или же, напротив, радоваться.

Вот и славно. Вот и сработались.

Должно быть, не раз и не два помянули менты покойного Лаврентия тихим матерным словом. Судите сами: вдову не заподозришь по причине отсутствия, ограбление отпадает, среди сослуживцев ни единого Сальери – настолько все были умные, что старались держаться от правдоискателя подальше (киллеры – они ведь тоже иногда промахиваются). И что остаётся? Остаётся профессиональная деятельность. То есть хуже не придумаешь.

От большой безнадёги потревожили бывшую супругу убитого, но, как и следовало ожидать, ничего хорошего из этого тоже не вышло. При первом упоминании имени жертвы яркая блондинка ударилась в слёзы и принялась взахлёб перечислять обиды, нанесённые ей Лаврентием при жизни в законном браке, причём каждая новая подробность увеличивала скорбь. Сами по себе сведения были небезынтересны, однако никакого отношения к данному делу не имели.

– Жил по ошибке и погиб по ошибке, – всхлипывая, подвела итог несостоявшаяся вдова.

Пожалуй, эта несколько загадочная фраза была единственной похвалой покойному. И то, согласитесь, довольно сомнительной.

– Точечные застройки, – собрав своих орлят, угрюмо говорил старший оперуполномоченный Мыльный. – Саня! Все его передачи насчёт точечных застроек. Последний месяц он только о них и базарил… Костя! Депутатов-взяточников мне. Каждого, кого он хотя бы раз назвал… Стихи кто-нибудь пишет?

Мыльный вскинул глаза. На молодых лицах оттиснуто было лёгкое недоумение.

– Я спрашиваю, стихи из вас кто-нибудь сочиняет?

Переглянулись, с ухмылкой покачали головами.

– Кончай лыбиться! – вспылил Мыльный. – Шуточки им!.. Славик!

– А чего я?

– Того! Кто полтора года на филфаке учился?

– Так меня ж отчислили…

– Ну по глазам же вижу, сочиняешь!

– Алексей Михайлович! Как перед Господом Богом…

Несколько секунд Мыльный неистово смотрел в глаза подчинённому, но тот не дрогнул.

– Бардак! – с отвращением подвёл черту старший опер. – Найдёшь того, кто сочиняет, возьмёшь у него стишки и перепишешь своим почерком… Объясняю: при Союзе писателей по четвергам собирается литературная студия. Вход свободный. Ты – начинающий поэт. Спросят, кем работаешь, сильно не ври. Скажешь: слушатель Высшей следственной школы…

– Понял…

– Ни хрена ты пока не понял! Про ёфикацию слышал?

– Нет.

– Значит, так. Существует Союз ёфикаторов. Задача у них – воскресить букву «ё».

– В Ульяновске памятник ей поставили, – сказал Костя. – Букве «ё».

Сказал – и тут же об этом пожалел. Задумчивый оценивающий взгляд начальства остановился на нём. К счастью, помедлив пару секунд, вернулся к Славику.

– Местное отделение ёфикаторов возглавляет Пётр Семёныч Пёдиков. Именно Пёдиков, а не Педиков, запомни! Так вот он ведёт эту самую литературную студию. Подружись, расспроси…

Нет, не всё так плохо, как кажется. Вскоре выяснилось, что дело обстоит гораздо хуже. Негласные обвинения в адрес блюстителей правопорядка отпали сами собой, но ни милицию, ни прокуратуру это нисколько не обрадовало. Ранним утром в небольшом сквере возле фонтанчика дворниками был обнаружен ещё один мужской труп с теми же признаками насильственной смерти: затылок потерпевшего пробит тупым предметом, а на груди вырезано слово «ЖЁЛЧЬ».

– Сериал, – изрёк сумрачный опер Мыльный.

Не подвела его интуиция.

– Ты!.. – вскинулся полковник Непадло – и приглушил голос до шёпота. – Думай, что говоришь!

– Думаю, – ещё мрачнее отозвался опер.

– Вот и думай про себя!

Остолбеневший над трупом прокурор Серафимыч молча играл желваками и так сопел, будто минуту назад собственноручно передвинул служебный сейф. Негромкого разговора ментов он вроде бы не услышал, хотя сам наверняка был одолеваем той же безрадостной мыслью.

Однако, замалчивай не замалчивай, а от фактов никуда не денешься. Пару часов спустя (это уже в Управлении) настырный опер заявился в кабинет Германа Григорьевича.

– Сразу мне это «ё» не понравилось, – брякнул он с порога.

Полковник вспылил, хлопнул ладонью по столу.

– Раз «ё», значит, обязательно маньяк? – Тут он запнулся и с подозрением вперил взор в подчинённого. – В словарь, небось, заглядывал?

– Заглядывал.

– «Жёлчь»?

– «Жёлчь».

– Через «ё»?

– Через «ё».

Впрочем, сходство обоих происшествий бросалось в глаза и без сличения орфографии. Лаврентий Неудобняк возвращался с работы через тёмный парк, а Николай Пешко (так звали второго потерпевшего) примерно в то же время суток шёл через скверик, правда не с работы, а с литературного вечера, где читал стихи (стихи, стихи!) собственного сочинения. И в том, и в другом случае никаких намёков на сексуальные мотивы преступления не обнаружилось, да и до полнолуния было далековато. Хотя нашим маньякам, как известно, фазы луны не указ. Любая сгодится.

Первым делом, конечно, пересмотрели записи разоблачительных передач Лаврентия, уделяя на этот раз особое внимание орфоэпии. Всё верно: «аферу» Неудобняк произносил исключительно через «е». О речевых особенностях Николая Пешко судить было пока сложно. В библиотеке, где он выступал со своими стихами, ничего конкретного припомнить не смогли. Сказали, что несколько шепеляв – и всё. В поэтическом сборнике, напечатанном за счёт автора, слова «жёлчь» не нашлось. Частное издательство, выпустившее книжку, заверило, что буквы «ё» рукопись не содержала вообще.

Одинокий вдовец в годах – кому и чем он мог не угодить? По словам соседей, обычный склочный старикашка, любил пошуметь о социальной несправедливости. Когда-то работал на заводе контролёром ОТК, потом ушёл на пенсию по инвалидности после того, как ему в цехе случайно опустили на голову крюк мостового крана. Сидел дома, кропал стишки, считался своим человеком в детской библиотеке, часто был туда приглашаем как поэт и ветеран труда.

Возможно, состоял членом Союза писателей.

Нелишне заметить, что Алексей Михайлович Мыльный дедукцию считал баловством, логике предпочитал здравый смысл и основной упор делал на работу с осведомителями. Трудно поверить, но список его информаторов вообще не содержал мёртвых душ и, если кто-нибудь расписывался в ведомости за ту или иную сумму, это наверняка был совершенно реальный человек.

Одна беда: никто из завербованных Мыльным не работал в сфере культуры и искусства.

До четвергового заседания студии оставалось два дня, и старший оперуполномоченный решил, не дожидаясь внедрения Славика в ряды начинающих авторов, лично посетить Дом литераторов.

Одно другому не помешает.

Переступив порог предбанничка, отделявшего кабинет секретаря от суетного мира, невольно приостановился. За монитором восседала яркая блондинка с пышным ртом и строгими глазами. При виде вошедшего чуть отшатнулась.

– Послушайте, ну сколько можно?! – шёпотом возмутилась она. – Ещё и сюда пожаловали…

Это была первая и последняя жена трагически погибшего Лаврентия Неудобняка, опрошенная лично Алексеем Михайловичем на прошлой неделе.

– Здравствуйте, Руся, – озадаченно приветствовал её старший опер. – Так вы здесь работаете?

– А вы и не знали! – ядовито выговорила Руся.

– Я не к вам, – успокоил её Мыльный. – Секретарь на месте?

– Послушайте! – сказала она. – Мы развелись с Лаврентием шесть лет назад. Какого чёрта…

– Я совсем по другому делу.

– По какому?

– Рукописи принёс, – и соврал, и не соврал старший оперуполномоченный. То, что лежало в его папке, действительно было сплошь написано от руки.

Соблазн расспросить Русю о Николае Пешко возник у Мыльного лишь на секунду. Слишком уж свежа была память о предыдущем их разговоре. Тогда её пришлось отпаивать корвалолом.

Руся же, уяснив, что сотрудник органов сам грешен в смысле изящной словесности и прибыл вовсе не по её душу, стала вдруг надменна и пропустила пришельца к начальству не сразу, а выспросив сперва в приоткрытую дверь, свободно ли оно.

Будь на месте Алексея Михайловича кто-нибудь помоложе и понаивней, он бы немедля заподозрил в секретаре местного отделения Союза писателей искомого серийного убийцу. Был Исай Исаич старообразен, костляв, в движениях порывист, а взгляд имел безумный. Впрочем, причиной тому, возможно, являлись очки с сильными линзами. Над голым, рельефно отблескивающим черепом вился прозрачный дымок волос.

– Пешко? – грозно переспросил секретарь. – Графома-ан…

И разразился сатанинским смехом. Глаза его при этом стали мёртвые.

Определённо, о случившемся он ничего ещё не знал. Пришлось информировать. Услышав о трагической смерти поэта, секретарь оцепенел на миг, затем сунулся в правую тумбу стола и сноровисто извлёк из ящика початую бутылку.

– Помянуть, – глухо сказал он.

– Я на службе, – напомнил опер.

– Помянуть!!! – яростно вскричал секретарь.

Помянули.

– Ну так что он? – душевно спросил опер.

– Знаешь, – сдавленно признался секретарь и замотал нагим, слегка опушённым черепом. – Бывают святые люди, но этот… Всю жизнь! Понимаешь? Всю жизнь отдать поэзии… Дара Божьего… Хочешь перекрещусь? – Снял очки, перекрестился, снова надел. – Дара Божьего – ни на грош. Но – предан! Предан был литературе до самозабвенья. Это подвиг!

– Жёлчный был человек?

– Кто?

– Пешко.

Безумные глаза маньяка, увеличенные линзами, уставились на опера.

– Да никогда! – возмущённо произнёс их обладатель. – Благоговейный был человек! Поэму Пушкина «Цыганы» от руки переписал…

– Зачем?

– А вот чтобы проникнуться. Секреты мастерства постичь. Смирение-то, смирение какое! Сам подумай: буковку за буковкой, от руки. На это, знаешь, не каждый ещё способен…

– Убийца у него на груди вырезал слово «жёлчь».

– Клевета!

– Тогда почему?

– Что почему?

– Почему вырезал?

– Н-ну… – замялся секретарь. – Давай помянем. Царство ему Небесное.

Налил по второй, посопел.

– Нет, ну были, конечно, недостатки, были… – нехотя признал он. – А у кого их нет?.. – Доверительно подался к собеседнику, жутко расширив зрачки. – Между нами говоря, – многозначительно молвил он, – тот ещё был жук. С тобой пьёт и на тебя же в управление культуры стучит. А? Вот так вот… А ты: жёлчный! Лучше б он жёлчный был! Тихушник… Ну, давай. За упокой, как говорится, души… Земля пухом…

Благоговейный человек и в то же время стукач? Интересное сочетание. Хотя почему бы и нет? Вполне возможно, что покойный Николай Пешко стучал с тем же благоговением, с каким переписывал от руки поэму Пушкина «Цыганы».

Выпили. Вернее, выпил один только старший оперуполномоченный, а секретарь поперхнулся и выпучил глаза. Видя такое дело, опер оглянулся на дверь кабинета. На пороге мялся некто замурзанный с круглой бородкой.

– Жив… – не веря произнёс секретарь.

– Кто?

– Пушков.

– Какой Пушков? Пешко!

– Ой, блин… – сказал секретарь, берясь за блистательный череп. – Ну значит, долго жить будешь, Ваня… Подожди пока там. Тут, видишь, дело у меня.

Замурзанный и едва не похороненный заживо Ваня Пушков тоскливо поглядел на бутылку и с неохотой взялся за дверную скобу.

Секретарь был растерян.

– Пешко… – в недоумении, чуть ли не в испуге повторил он. – А кто такой Пешко? Нет у нас такого…

– Может, из молодых? – с надеждой предположил не успевший удалиться Ваня. – Из литстудии?

– Ну-ка, ну-ка… Иди сюда. Помянешь заодно.

Просьбу повторять не пришлось.

– А кого поминаем-то? – осведомился всё же для приличия благоговейный человек Пушков.

– Да вот выясняет товарищ…

По коридору навстречу старшему оперуполномоченному со стороны бара шли двое. Один, пожилой, величественный, с обрюзгшим лицом, был в потёртых джинсах и свитере. Второй, толстячок калмыцкого типа, явно приезжий из глубинки, – в сером костюме с медалькой на лацкане. Оперуполномоченный посторонился, и парочка прошествовала мимо.

– Вот я… – размеренно, глуховато ронял слова пожилой, – первый поэт России… – Запнулся, словно бы усомнившись, затем взвесил что-то на внутренних весах – и лицо его вновь отвердело. – Да, – скорбно повторил он. – Первый поэт России. И я тебе говорю: то, что ты пишешь, – ге-ни-ально…

Опер проводил их исполненным уважения взглядом и двинулся к бару. По дороге завернул в туалет, где его поразила девственность кафельных стен. Ни надписи нигде, ни рисунка. Впору было вообразить себя первым посетителем, однако плитку, судя по швам, лепили на стены как минимум лет пять назад. Можно представить, до какой степени господам литераторам успело осточертеть то, чем они занимаются!

По большому счёту мент и писатель – родственные души. И дело даже не в том, кто из них пишет больше. Если вдуматься, что есть протокол? Тоже в каком-то смысле художественное произведение. И существует ли на свете более трудный жанр, нежели заключение следователя по уголовному делу? Тут, как и в писательском ремесле, главное – достоверность. Стоит дать волю фантазии – утрачивается правдоподобие, если же рабски копировать действительность – исчезает состав преступления.

В проволочной урне стоял роскошный, празднично оформленный букет из трёх жёлтых роз. Машинально выстроив три версии, объясняющие этот странный факт, старший опер вымыл руки и покинул туалет.

Прошёл через скромный актовый зал и очутился перед распахнутой настежь дверью бара, где, по данным Исая Исаича, должен был в данный момент обретаться новый молодой руководитель литстудии (прежнего, как выяснилось, только что скинули).

В крохотном помещении одиноко горбился за столом и разговаривал сам с собой хрупкий стареющий юноша с трагически заломленными бровями. Перед ним стояли рюмка и стакан (оба с чем-то прозрачным) и полная пепельница окурков. Некоторые ещё дымились.

Рассеянно кивнул вошедшему и продолжил – в пространство.

– Да, разумеется! – с ядовитой картавостью разглагольствовал он. – Тот, кто рифмует «ужас» и «дружишь» достоин удара шканделяброй. Однако, блин, нужно, блин, учитывать, что поэт-то он уже пожилой, шепелявенький… Он же, блин, вместо «ужас» произносит «ужиш»! «Ужиш – дружишь»… Чем не рифма?

Видимо, перед опером Мыльным сидел один из тех рафинированных интеллигентов, что, стесняясь собственной интеллигентности, усиленно оснащают речь сорными словечками. «Блины» у него выпекались с частотой прямо-таки поразительной. И это во внутреннем-то монологе!

Впрочем, как выяснилось, слушатель у стареющего юноши всё же был. Точнее, слушательница.

– Ты когда закусывать будешь, Серёженька? – послышался из-за стойки полный трагизма женский голос. – Салатик, а? Капустка! С брусничкой!

– Не могу, я в запое, – последовал меланхолический отказ.

Старший оперуполномоченный Мыльный поздоровался с барменшей и поинтересовался, пьют ли здесь кофе. Выяснилось, что пьют. Меланхолический Серёженька произвёл тем временем птичий глоток из рюмки, потом Евгений из стакана.

– Слышь, Серёга, – позвал опер, точно зная, что будет принят за какого-нибудь полузабытого знакомого. – А правда Ваня Пушков от руки «Цыган» переписал?

Губы юноши язвительно скривились.

– Причём блистательно, – молвил он. – Без черновиков и помарок. Сразу набело. Куда там Пушкину… – Спохватился и добавил: – Блин!..

Что ж, начало беседе положено. Теперь можно смело переводить разговор на личность покойного. Но тут во внутреннем кармане Серёжиного пиджака зазвучало что-то из классики – и стареющий юноша извлёк сотовый телефон.

– Ну? – сказал он в трубку. И сразу же сорвался на визг: – Ты с оплатой, блин, определился? Ты с оплатой, блин, определись! Да… Да… Девочки есть! Могу прислать Софочку… Что? Сразу в номер?!

Старший оперуполномоченный невольно навострил ухо. В какой номер? В гостиничный?

– С ней ты договоришься?.. Ты, блин, со мной сначала договорись!

Круглолицая барменша поставила перед старшим опером чашечку растворимого кофе.

– О чём это он? – негромко спросил тот.

– Серёженька-то? А он детский журнал издаёт. «Кренделёк» называется, может, видели? Красочный такой! Художницы у него. Ну вот он их ещё и в другие издания пристраивает…

– А кто он вообще?

– Первый поэт России, – с гордостью шепнула барменша.

Старший оперуполномоченный недоверчиво оглянулся на гостеприимно распахнутую дверь бара.

– На Аллее, блин, снимешь! – кричал в трубку второй по счёту первый поэт России. – Там их полно – сидят, шаржи малюют… Они тебе, блин, такого изобразят!.. – фыркнул, отключился и, спрятав телефон, вновь нахохлился над столом.

– Про Пешко слышал? – выждав минуту, как бы невзначай полюбопытствовал опер.

Не спеша с ответом, стареющий юноша вновь омочил уста сначала в рюмке, затем в стакане.

– Рифма должна быть нравственной, – назидательно сообщил он – и замкнулся, замолчал.

– Это как? – опешил Мыльный.

– Нельзя рифмовать «мелочи» и «желчи».

– Почему?

Нетрезвый педант взглянул на опера с сожалением.

– Во-первых, неточно, – буркнул он.

– А во-вторых?

– А во-вторых, «жёлчь» пишется через «ё». В словари тоже иногда надо заглядывать.

– А кто так рифмовал? Пешко?

– А это ещё кто, блин, такой?

Выяснилось… Да собственно говоря, ни черта не выяснилось. Судя по всему, убиенный Николай Пешко был из числа тех самородных поэтов, что, начав сочинять в зрелом возрасте, несут тетрадку стихов не в Союз писателей, а прямиком в администрацию района, города, а то и области, где предъявляют положительную характеристику с места работы и на этом основании требуют немедленного издания книги за казённый счёт. Тут, кстати, есть свой резон, поскольку Союз писателей в наше рыночное время вообще мало что решает.

Единственный, кому смутно припоминалось, будто покойный появлялся пару раз на заседаниях литературной студии, был всё тот же Ваня Пушков, однако благоговейному человеку вполне могло и померещиться.

Впрочем, и секретарша Руся, наморщив лобик, тоже воскресила в памяти (а может, придумала) серенького такого, с залысинами… Кажется, поэму приносил. Шоколадку оставил… Ну, это они все оставляют…

Никакой, однако, рукописи Николая Пешко в списке рецензируемых произведений обнаружить не удалось.

Уже подходя к родной конторе, старший оперуполномоченный столкнулся на перекрёстке с девчушкой, совавшей прохожим что-то рекламное. Поверх джинсы на раздатчице был бледно-жёлтый нейлоновый жилетик с огромной чёрной буквой «ё» на груди. Быстро, заразы, ориентируются! С перепугу возьмёшь…

Опер, не глядя, сунул листовку в карман и нырнул в переход.

Стоило Алексею Михайловичу переступить порог и увидеть оцепеневшего перед монитором Славика, стало ясно, что за время пребывания Мыльного в Доме литераторов ситуация вновь изменилась к худшему.

С секундным запозданием молодой сотрудник оглянулся на звук открывшейся двери. Глаза у Славика были очумелые.

– Вам письмо, Алексей Михайлович, – с запинкой доложил он, уступая место у компьютера.

Алексей Михайлович Мыльный сел, подался к экрану.

«Dear Boss», – нахмурившись, прочёл он.

Далее, впрочем, неведомый корреспондент перешёл на русский.

Старший оперуполномоченный покосился на Славика. С таким лицом только на похоронах присутствовать. В почётном карауле. Мыльный крякнул и вновь сосредоточил внимание на экране.

Стиснув зубы, старший оперуполномоченный перечитал послание ещё раз.

– Слушай… – бесцветным голосом позвал он. – Текст какой-то знакомый, а? Тебе это ничего не напоминает?

– Напоминает… – столь же бесцветным голосом отозвался Славик. – Разрешите, Алексей Михайлович?..

Опер Мыльный чуть отодвинулся от компьютера, пропуская Славика к клавиатуре. Вскоре на экране возникло:

«25 Sept. 1888. Dear Boss…»

И дальше всё по-английски. В предпоследней строчке мелькнуло только что читанное «Jack the Ripper».

– Что это? – отрывисто спросил Мыльный.

– Письмо Джека Потрошителя начальнику Лондонской полиции… – виновато объяснил Славик.

– Русский перевод есть?

– Вот…

Достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в очевидной схожести двух посланий. Несомненно, новоявленный Джек использовал в качестве образца письмо своего знаменитого предшественника.

Старший опер порывисто сунул руку в карман – и что-то там зашуршало. Извлёк вместе с носовым платком взятую на перекрёстке листовку. Скомкал, хотел кинуть в урну, но не кинул – расправил вновь. Посерёдке мятого бумажного прямоугольника жирно чернела одинокая буква «ё».

– Славик! – позвал Мыльный. – Ну-ка поди перейди дорогу – там одна малолетка такие вот штуки раздаёт.

– Задержать?

– Нет, не надо. Выясни, кто такая, от кого, с какой целью…

Общей теории маньячества, как и общей теории поля, ещё никто не создал. Считается, что серийный убийца – прежде всего извращенец. Однако стоит призадуматься, и это расхожее утверждение перестаёт быть очевидным.

Скорее уж извращением следует признать то, что мы называем культурой поведения. Когда замученный цивилизацией горожанин мечтает вновь слиться с природой, она представляется ему неким идиллическим царством Красоты и Гармонии. Он просто никогда не видел, как выпрыгнувший из пруда лягух в три приёма заглатывает майского жука. Заживо. С хрустом.

Естественный отбор неприличен уже в силу своей естественности, и только отказ от неё делает нас приятными в общении существами. Такое, скажем, простое и чистосердечное действие, как сексуальное насилие, за тысячелетия человеческой истории, обрастая условностями, переродилось в любовь, убийство – в правосудие, грабёж – в сервис. В наиболее рафинированном виде эти явления зачастую утрачивают первоначальный смысл, обращаясь чуть ли не в собственную противоположность: чувства становятся платоническими, вводится мораторий на смертную казнь, обслуживание делается бесплатным. Взять, к примеру, тот же гуманизм, то есть мировоззрение, проникнутое любовью к людям (читай: ко всем людям). Что это, если не особо изощрённая форма измены Родине, религии, семье? Тем не менее гуманизм живёт, а иногда даже и побеждает.

Редко, крайне редко встретишь сейчас человека, способного на естественный поступок – пусть даже в результате острого приступа искренности. Признайтесь честно: мало ли кого нам хочется порой порезать на лоскуты? Однако мы так не поступаем! Скованные правилами и нормами, с неловкостью выбираемся из-за руля и ханжески мямлим: «Командир, ну, может, договоримся?» Маньяк же действует по велению сердца, ужасные последствия чего вы наверняка не раз видели по телевизору.

Маньяков никто не любит – даже киллеры, ибо профессионалу претит сама идея безвозмездного убийства. Не жалуют их и прочие представители криминалитета, поскольку взбудораженные начальством стражи правопорядка принимаются хватать кого попало, чем сильно мешают работе. Что уж там говорить о вас, дорогой читатель! Признайтесь, прямота и чистосердечность милы вам лишь на словах, а стоит столкнуться с движениями человеческой души в их изначальном, неизвращённом виде, вы тут же бежите за помощью в милицию, причём не всегда добегаете.

По идее, сотрудник органов, выслеживающий маньяка, должен пользоваться общенародной поддержкой, а местами даже и любовью.

Если бы не одно обстоятельство.

Изловить маньяка очень трудно.

Вскоре на стол Алексея Михайловича Мыльного лёг так называемый профиль преступника, принесённый редкозубым блондинчиком, веры которому не было ещё с позапрошлого года, когда этот, прости господи, спец представил развёрнутый психологический портрет серийного убийцы, а убийца-то оказался даже и не личностью вовсе, а группой дебильных подростков…

Впрочем, любое сообщество, от хулиганской компании до народа в целом, тоже, согласитесь, своими действиями напоминает дебила с маньяческими поползновениями. Немудрено и перепутать.

Тем не менее старший оперуполномоченный внимательнейшим образом изучил представленный документ.

«Несмотря на то, что на местах происшествий не найдено следов спермы, – терпеливо читал Мыльный, – сексуальные мотивы преступления очевидны. Вырезая на груди жертвы правильный вариант слова, убийца испытывает наслаждение, возможно, даже оргазм. Нечто подобное, предположительно, ощущают и некоторые учителя при проверке письменных работ учащихся. Цвет крови, несомненно, напоминает маньяку используемые педагогами красные чернила. Вывод: искать следует пенсионера, бывшего преподавателя русского языка и литературы в средней школе, тоскующего по прежней работе, вероятно, одинокого, не исключено, что состоящего на учёте в психоневрологическом диспансере. Лишённый возможности исправлять ошибки на бумаге…»

Дочитать выдающееся произведение редкозубого блондинчика Мыльному не дали.

– Алексей Михалыч!

Перед старшим оперуполномоченным стоял Санёк по прозвищу Карубция. Словечко это, употреблённое слушателем Высшей следственной школы в дипломной работе, прилепилось с тех пор к нему намертво и следовало за Саньком повсюду.

Ростом Саня-Карубция был невелик, но очень развит физически. У него даже мордень была мускулистой. И мордень эта сияла. Что-то, видать, раскопал.

– Ну?

– Порядок! – выпалил молодой оперок. – Не надо никакого фоторобота. Можно прямо фотографию размножать.

– А подробнее?

– Вот! – на стол Мыльного лёг лазерный диск. – У них там, оказывается, в интернет-кафе камера слежения. Засветился наш Потрошитель! Jack the Ripper! Пятнадцать ноль восемь. Тик в тик. Показать?

– Показывай.

Санёк-Карубция кинулся к компьютеру, вставил диск, заелозил мышкой по коврику, но увидеть старшему оперуполномоченному так ничего и не удалось, потому что дверь отдела распахнулась вновь.

– Алексей Михалыч! Тут к вам маньяк с повинной пришёл…

Старательно перемалывая зубами таблетку анальгина, опер Мыльный в течение вот уже семи с половиной минут выслушивал излияния раскаявшегося серийного убийцы. Явившийся с повинной доверия не внушал ни малейшего. Особенно настораживало слово «чо».

– Так, – прервал его Алексей Михайлович. – О мотивах потолкуем позже. Давайте по первому случаю. Вот вы говорите: пробили затылок молотком. Где он сейчас?

– Кто?

– Молоток.

– Выбросил.

– Прямо в парке?

– Н-нет… Выбросил в реку.

– Место показать можете?

– Д-да… Да! Конечно.

– Вот карта. Отметьте, где именно.

Поколебавшись, отметил.

– Как попали в парк?

– Пришёл.

– То есть шли пешком от самого дома?

– Нет. От дома – на троллейбусе.

– Маршрут троллейбуса.

– Не понимаю… – оскорблённо произнёс раскаявшийся. – Я пришёл с повинной. Чо ещё надо?

– Ваше дело отвечать, – процедил Мыльный. – Моё дело спрашивать. Маршрут троллейбуса.

Угрохали на убиенного Лаврентия минут двадцать. Взялись за Николая Пешко.

– Чем на этот раз пробивали затылок?

– Я ж сказал! Молотком.

– Тем, который в реку выбросили?

– Нет. Другим.

– И тоже выбросили?

– Да.

– Куда выбросили?

И так битых полтора часа.

– Ладно… – молвил порядком уже измочаленный Алексей Михайлович, доставая из ящика стола два листка бумаги. Контрольный оставил себе, а другой, где точки над «ё» проставлены не были, толкнул через стол сомнительному серийному убийце. – Читайте. Вслух.

Тот пожал плечами и стал монотонно читать:

– Осёдланный, осёдлый, отчёркнутый, отчёрпанный, очёсок, очёчник…

– Всё! – не выдержал Мыльный. – Свободен!

– Чо такое «свободен»?

– Свободен – значит чеши отсюда, двоечник!

Не веря своим ушам, явившийся с повинной поднялся со стула.

– Я буду на вас жаловаться, – дрогнувшим голосом пригрозил он.

И ведь впрямь попёрся жаловаться, придурок. До полковника Непадло дошёл. Узнав о случившемся, Герман Григорьевич явился к старшему оперу лично – до такой степени был взбешен. Или всё-таки взбешён? Да, наверное, так.

– Маньяками разбрасываешься? – гремел он. – К тебе с повинной идут, а ты…

– Псих он, а не маньяк! – огрызался Мыльный.

– А маньяк, по-твоему, не псих? Давай хоть на сутки его задержим!

– Н-ну… на сутки можно… – покряхтев, уступил старший опер, пряча в ящик стола оба листка с проверочными текстами. – Посидит, подумает…

Чёрт знает что! «Осёдланный» – через «ё», «оседлый» почему-то через «е». Свихнуться можно.

Затем пожаловал толстенький и сильно встревоженный редактор газеты «Провинциальные вести».

– Вот, – с бледной улыбкой проговорил он, кладя на стол вскрытый конверт. – Поступило.

Алексей Михайлович извлёк из конверта всё ту же листовку с одинокой жирной буквой «ё». Чёрная метка.

– Ну. Поступило. И что?

– Анонимка, – чуть задохнувшись, пояснил редактор. – Угрожающего содержания.

– А в чём угроза?

– Ну как же! – вскричал редактор. – Мы же «ё» принципиально не используем! У нас даже такая программа в компьютерах, чтобы уничтожала при вёрстке!

– Кого уничтожала?

– «Ё»! Корректоры в истерике. Плакатик сняли, уничтожили.

– Что за плакатик?

– «Ёшке – нет!» В корректорской висел…

– А я тут при чём?

– То есть как при чём? Мне грозят…

– Где?

– Вот! Там на изнанке даже место и время обозначено!

– Место и время чего?

– Не знаю, – вздрогнув, сказал редактор.

Мыльный перевернул листок. Обозначенные на изнанке место и время были хорошо знакомы старшему оперуполномоченному.

– Делать вам нечего, – утомлённо молвил он. – Какая анонимка? Это реклама нового книжного магазина «Ё». А на изнанке – адрес и дата открытия. Презентация у них.

– Быть не может… – не решаясь поверить, пролепетал редактор.

– А не может – переходите на «ё», – не сдержался и уязвил Алексей Михайлович. – От греха подальше.

Неужели и из других редакций побегут? Их же в городе штук десять, не меньше! Весело…

В тот день к делу было подшито ещё три маньяческих письма (две распечатки, одно бумажное) примерно того же содержания, что и первое, однако вряд ли они принадлежали настоящему преступнику, поскольку содержали грубые орфографические ошибки. Грамотному прикинуться безграмотным относительно легко. А вот безграмотному грамотным – несколько сложнее. Впрочем, нет худа без добра, поскольку круг подозреваемых резко сужается. Настоящих-то грамотеев ещё во время перестройки повыморили.

Странные, ей-богу, времена. На что только не решится человек, лишь бы присвоить чужую славу! Взять боевиков. Уж казалось бы, на что серьёзные люди – и те при случае так и норовят приписать себе на халяву чужой террористический акт.

Часа за два до заседания литстудии её нынешний глава Сергей Овсяночкин (тот самый, с кем старшему оперуполномоченному довелось побеседовать в баре) заглянул к секретарю и застал его шумящим по телефону. Исай Исаевич был в сильном волнении и как никогда походил на серийного убийцу. Редкие седые прядки стояли дыбом над блистающим черепом секретаря.

– Да, настаивал!.. – зычно ухал он в трубку. – А теперь раздумал… Почему-почему… По кочану!!!

Овсяночкин подсел к столу и, бесцеремонно забрав из-под носа начальства пепельницу, закурил. Из угла кабинета на литераторов сурово смотрел метровый бюст Пушкина, выполненный из белого мрамора. Впрочем, Александра Сергеевича в данном случае можно было опознать лишь по бакенбардам. Скульптор (видимо, большой патриот) ухитрился придать лицу великого арапа откровенно арийские черты.

– Вот и давай… лёгким движением пальцев. – Секретарь разразился сатанинским смехом и бросил трубку. – Всё! – радостно объявил он Сергею. – Чик – и нету…

– Кого? – не понял тот.

– Буквы «ё».

– Как это? – искренне подивился поэт. – Где её нету?

– В тексте. У меня ж книжка в издательстве верстается. Роман. «Спаси, сохрани и помилуй!».