Меня разрывает тревога. С трудом сдерживаю крик.

Шесть часов вечера.

Пишу в спешке, на мне плащ и шляпа. Когда наступило пять, силы мои были на исходе. О, теперь я абсолютно уверен, что все как-то связано с шестью часами вечера предпоследнего дня недели.[2] Меня больше не забавляет выдумка, при помощи которой я сбил комиссара с толку. Я сидел в кресле и удерживал себя на месте, однако что-то притягивало, буквально тащило меня к окну.

Я должен продолжать игру с Кларимондой. Вот он, опять этот чудовищный страх оказаться вблизи окна. Было видно, как они висят там – швейцарский коммивояжер, с жирной шеей и седеющей щетиной на подбородке, щуплый акробат и коренастый крепкий сержант. Я видел их: одного, второго, третьего, а потом всех троих одновременно. Все на том же крюке. Из раскрытых ртов вывалились языки. И вдруг среди них я увидел себя!

Как мне было страшно! Я сознавал, что ужас пробуждает во мне сама оконная рама с проклятым крюком. Пусть Кларимонда простит мне это, но так было на самом деле, я ничего не придумываю. В охваченном невероятным волнением мозгу ее образ то и дело сливался с призраками тех троих, которые повисли в петлях, касаясь ногами пола.

В принципе, я ни на минуту не испытывал тяги, желания повеситься, только боялся, что окажусь в состоянии сделать это. Нет, я только боялся… И самого окна… И Кларимонды… И того ужасного и непонятного, что вот сейчас должно произойти. И еще чувствовал горячее, непобедимое желание встать и подойти к окну. Я должен был…

Вдруг зазвонил телефон. Я сорвал трубку и, не слушая говорящего, выкрикнул:

– Приходите! Немедленно приходите!

Мой пронзительный крик будто бы разогнал всех призраков по темным углам комнаты. В мгновение ока ко мне вернулось душевное равновесие. Я вытер пот со лба, выпил стакан воды и немного подумал над тем, что сказать комиссару, когда он придет. После этого я подошел к окну, кивнул и улыбнулся.

Кларимонда тоже кивнула и улыбнулась мне в ответ.

Через пять минут явился комиссар. Я сообщил ему, что понял, наконец, суть дела, но сегодня лучше меня ни о чем не спрашивать, потому что вскоре я сам смогу рассказать о небывало сенсационных вещах. Самым забавным при этом было то обстоятельство, что, обманывая комиссара, я был совершенно уверен, что говорю правду. И даже теперь я в этом почти уверен – вопреки собственному рассудку.

Полицейскому, очевидно, мое душевное состояние показалось не совсем обычным, особенно тогда, когда я стал изображать вполне естественным образом свой крик в телефонную трубку, для которого, как я ни старался, не смог придумать разумной причины. Комиссар в самой любезной форме попросил меня не терзаться сомнениями, ибо он всегда к моим услугам, это его долг. Лучше он десять раз придет сюда впустую, чем вынудит меня ждать в момент, когда присутствие полиции будет необходимо.

Потом он предложил сходить с ним куда-нибудь сегодня вечером. Это послужит мне развлечением, нельзя же все время сидеть в одиночестве. Я принял его предложение, хоть это далось мне очень нелегко: мне не хотелось бы покидать эту комнату.

СУББОТА, 19 марта.

Мы были в «Цикаде» и «Рыжей Луне». Комиссар был прав. Другая атмосфера и короткая прогулка пошли мне на пользу. Сперва меня не оставляло неприятное чувство, будто я поступаю непорядочно, как дезертир, предавший свое знамя. Со временем это прошло. Мы много пили, смеялись и разговаривали.

Когда сегодня утром я подошел к окну, мне показалось, что во взгляде Кларимонды таится укор. Вероятно, это только мое воображение. Откуда ей может быть известно, что я уходил вчера вечером? Да и продолжалось это лишь мгновение, после чего она опять мне улыбнулась.

И весь день посвящен нашей игре.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 20 марта.

И сегодня могу записать только одно – весь день мы отдавались нашей великолепной игре.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 21 марта.

Весь день в игре.

ВТОРНИК. 22 марта.

Да, сегодня опять все то же самое. Ничего, абсолютно ничего иного. Временами задаю себе вопрос: к чему это, зачем? Чего я, собственно, хочу, к чему все это идет? Ответов не ищу. Ведь ясно, что ничего, кроме этого, мне не нужно. И что бы ни случилось, это будет то, чего я жду.

Мы говорили друг с другом последние дни, без слов, понятное дело. Часто шевелили губами, еще чаще просто смотрели друг на друга. При этом мы прекрасно понимали один другого.

Я был прав. Кларимонда укоряла меня за то, что я оставил ее одну в прошлую пятницу. Пришлось просить прощения, и я признал, что с моей стороны это было глупо и некрасиво. Она меня простила, и я дал клятву, что никогда больше не отойду от этого окна, и мы поцеловались, долго прижимая губы к стеклу.

СРЕДА, 23 марта.

Теперь я знаю, что люблю ее. Так должно было случиться, и сейчас она пронизывает мое существо до последней клеточки. Вероятно, у других людей любовь выглядит иначе. Но разве из тысяч миллионов найдутся две похожие головы, пара одинаковых ушей, две, не отличающиеся одна от другой ладони? Все они разные, поэтому и ни одна любовь не повторяет другую. Моя любовь странная, я это хорошо знаю. Но разве от этого она становится менее прекрасной? Благодаря этой любви я почти счастлив.

Если бы только не этот страх! Иногда он угасает, и тогда я о нем забываю. Но это длится лишь несколько минут, потом он вновь поднимает голову и вновь начинает мучить меня. Этот страх представляется мне маленькой мышкой, которая борется с большой красивой змеей, стараясь вырваться из ее могучих колец. Погоди, глупый маленький страх, скоро тебя пожрет эта большая любовь!

ЧЕТВЕРГ, 24 марта.

Открыл одну вещь: не я играю с Кларимондой – это она забавляется мной.

Случилось это так.

Вчера вечером я думал, как всегда, о нашей забаве. Тогда я и записал для себя пять новых, пять сложных серий, исполнением которых собирался удивить Кларимонду утром, и каждое движение обозначил номером. Я заучил эти серии, чтобы уметь воспроизводить их в задуманном, а потом и в обратном порядках. Это было очень утомительно, но доставляло мне большое удовольствие и приближало меня к Кларимонде, хотя тогда я ее не видел. Я упражнялся часами, пока в конце концов не научился выполнять все серии без единой ошибки.

Сегодня утром я подошел к окну. Мы обменялись кивками, игра началась. Да, о, да, невероятно! Как быстро она меня понимала и почти в то же мгновение, с идеальной точностью повторяла то, что делал я.

Кто-то постучал. Это был слуга, который принес мне туфли. Я взял их у него, а когда шел к окну, на глаза мне попался листок, где я записал свои серии… И я увидел, что не выполнил ни одного из этих движений!

Едва не упав, я схватился за ручку кресла и тяжело опустился на сиденье. Я не верил собственным глазам и раз за разом вновь перечитывал листок. Однако все было верно: я проделал у окна целый ряд разнообразных жестов, но ни один из них не был моим собственным!

И опять вернулось это ощущение – какая-то дверь раскрывается настежь. Это ее дверь. Я стою на пороге и смотрю – ничего. Ничего, только мрачная пустота. И неожиданная мысль: «Если выйду сейчас – я спасен» – и полная уверенность в том, что теперь я могу выйти. Тем не менее – не вышел, все потому, что ясно понял – тайна раскрыта. Она у меня на ладони… Париж – тебе покорится Париж!

Какой-то миг Париж значил для меня больше, чем Кларимонда.

…Ах, теперь я больше не думаю об этом. Теперь я чувствую только любовь и этот тихий, сладостный страх.

Все же происшедшее придало мне сил. Я еще раз провел свою первую серию, четко запоминая каждое движение, и вернулся к окну.

Теперь я внимательно наблюдал за тем, что я делаю. Я не выполнил ни одного из придуманных мной движений!

Тогда я решил потереть нос указательным пальцем, но вместо этого поцеловал стекло. Хотел побарабанить пальцами по подоконнику, но провел ладонью по волосам.

Я с полной ясностью осознал, что Кларимонда не повторяет моих движений. Это я сам делаю то, что она мне показывает. Но это происходит так быстро, столь молниеносно, что совпадает с моментом, когда – как мне казалось ранее – воплощается акт моей собственной воли.

Получается, что я, который был тогда так горд своей способностью оказывать воздействие на ее мысли, оказался тем, кто абсолютно и без остатка попал под ее влияние. Ну что ж, оно настолько деликатно и утонченно, что трудно найти что-то более сладостное.

И я все же предпринимал все новые и новые попытки. Сначала сунул руки в карманы и решил стоять спокойно. Я видел, как Кларимонда подняла руку, как она улыбнулась и погрозила мне пальцем. Я не двигался.

Чувствовал, что правая ладонь норовит выскользнуть из кармана, но крепко вцепился пальцами в ткань брюк. Тем не менее, через несколько минут пальцы ослабели, ладонь вынырнула из кармана, и рука поднялась вверх. Я с улыбкой погрозил Кларимонде пальцем.

При этом мне показалось, что это делал не я, а кто-то другой, за кем я наблюдаю как бы со стороны. Нет-нет, это было не так. Я, именно я это делал, а кто-то иной наблюдал за мной. Некто сильный, стремящийся выяснить какую-то тайну. Но я им не был.

Что мне до разгадывания каких-то тайн? Я здесь для того, чтобы выполнять то, чего хочет она, Кларимонда, которую я люблю в сладчайшем страхе.

ПЯТНИЦА, 25 марта.

Обрезал телефонный провод, не желаю, чтобы мне все время мешал этот глупый комиссар, причем как раз в тот момент, когда наступит этот особенный час.

Боже, зачем я это пишу? Тут же ни слова правды?! Словно кто-то водит моим пером.

Но я хочу, хочу… Хочу писать о том, что здесь происходит. Хотя бы один только раз еще… То… Что я хочу.

Отрезал провод телефона.

…Ах!.. Потому что должен был это сделать. Написал. Наконец-то! Потому что должен был, должен…

Мы стояли сегодня утром у окна и играли. Только, по сравнению со вчерашним днем, наша забава изменилась. Кларимонда делает какое-то движение, а я сопротивляюсь желанию повторить его сколько хватает сил.

В конце концов мне приходится подчиниться, безвольно выполняя то, что угодно ей, и не могу описать, какое огромное наслаждение дает чувство, что ты побежден, эта капитуляция перед ее волей.

Мы играли. Кларимонда вдруг поднялась и отошла в глубину комнаты. Там было так темно, что я не мог ее увидеть, девушка будто растворилась во мгле. Скоро она показалась снова. В руках у нее был телефонный аппарат, очень похожий на мой. Она поставила его на подоконник, обрезала шнур и отнесла аппарат назад.

Я сопротивлялся, наверное, около четверти часа. Страх завладел мною сильнее, чем когда-либо раньше, но тем большую усладу приносило ощущение постепенной капитуляции. Наконец я принес телефон, обрезал шнур и снова поставил аппарат на место.

Так это было.

Сижу за столом. Выпил чаю, слуга только что забрал прибор. Я узнал, который час, потому что мои часы ходят плохо. И сейчас пять пятнадцать, пять пятнадцать…

Знаю, что стоит мне теперь посмотреть в ее сторону, Кларимонда что-то сделает. Сделает нечто такое, что и я должен буду сделать.

Все-таки смотрю. Она стоит там и улыбается. Теперь – о, если бы я мог отвести взгляд! – подходит к занавеске. Кларимонда снимает шнур. Он красный, как и тот, что висит в моей комнате. Делает петлю. Закрепляет шнур на крюке, вбитом в раму.

Кларимонда садится и улыбается мне.

Нет, то, что я испытываю сейчас, нельзя назвать страхом. Это пронзительный ужас, леденящий кровь в жилах, который я, однако, не отдал бы ни за какие сокровища. Это порабощение совершенно не поддается пониманию, но при этом оно так пленительно своей неизбежностью.

Я мог бы сразу подбежать к окну и сделать то, чего хочет она. Но я жду, я защищаюсь, я противлюсь этому. Я все равно чувствую, как оно становится сильнее с каждой минутой.

И вот опять сижу здесь. Я подбежал к окну и сделал то, чего она от меня хотела – снял шнур, сделал петлю и укрепил ее на крюке…

А теперь я больше не стану смотреть в ту сторону, буду глядеть только на этот лист. Знаю, что она сделает, когда я снова ее увижу, сейчас, в шесть часов вечера предпоследнего дня недели. Если я ее увижу, придется сделать, что хочет она, следовательно, придется…

Не желаю на нее смотреть…

Я громко смеюсь. Нет, это смеюсь не я, это что-то смеется во мне, и я знаю над чем – над этим «не желаю».

Не желаю, а наверняка знаю, что должен. Должен на нее посмотреть, должен, я должен это сделать… А потом…

Я тяну для того, чтобы продлить эти муки, да, это правда. Эти спирающие грудь страдания, ставшие величайшим наслаждением. Пишу быстро-быстро, чтобы сидеть тут как можно дольше, чтобы растягивать эти секунды пытки, которые бесконечно удлиняют наслаждение моей любви.

Еще, еще немного…

Опять страх, опять! Я знаю, что посмотрю на нее, встану, повешусь – но боюсь не этого. О, нет, это прекрасно, это чарующе.

Но есть что-то другое, то, что придет после. Не знаю, что это будет, но это наступит, придет наверняка, неизбежно. Счастье моих мучений так чудовищно велико, что я чувствую, что после него должно прийти что-то невообразимо страшное.

Только не думать… Питать что-нибудь, все равно что, только быстрее, только бы не думать…

Меня зовут… Ришар Бракемонт. Ришар Бракемонт… Ришар… О, не могу больше… Ришар Бракемонт, Ришар Бракемонт… Сейчас… Сейчас… Должен на нее посмотреть… Ришар Бракемонт… Должен… Нет, еще… Ришар… Ришар Браке…

Поскольку комиссар девятого округа не дождался ответа на свои звонки, он поспешил в гостиницу «Стивенс» и прибыл туда в восемнадцать ноль пять. В комнате номер семь он обнаружил тело Ришара Бракемонта, висящее на оконной раме, точно так же, как и трупы трех его предшественников. Только на лице умершего на этот раз застыло совершенно иное выражение – лицо исказил страшный ужас, а широко раскрытые глаза вылезли из орбит. Губы раздвинулись, обнажив крепко сжатые зубы.

К ним приник, перекушенный и раздавленный, большой черный паук со странными фиолетовыми пятнышками на брюшке.

На столе лежал дневник медика. Комиссар прочел и тут же поспешил в дом, что стоял через улицу. Там он убедился, что комнату на третьем этаже уже несколько месяцев никто не снимал и она стоит пустая.

Примечания