В одно лето Исаак Ильич создал картины: "У омута", "Владимирка", "Лесистый берег", "Вечерний звон". Этюдов он уже не считал, хотя нередко в них мастерство художника достигало высшего своего проявления. Большие картины Исаака Ильича направлялись по одному пути, никто этого не оспаривал, их на корню приобретал П. М. Третьяков. Жадный ко всему выдающемуся, собиратель протягивал руки и к лучшим этюдам. Но тут Третьяков побеждал далеко не всегда. Он медлил, колебался, скопидомничал, не любил делать что-либо срыву, долго обдумывал -- и запаздывал.
      В то лето Исаак Ильич вернулся из Болдина необыкновенно жизнерадостный, довольный, полный новых творческих замыслов. Зима предстояла хорошая. В привезенных этюдах было несколько мотивов, которые особенно увлекли художника. Он собирался уже "делать" картину.
      Но однажды в мастерскую поспешно вошла Софья Петровна -- и налаженная жизнь кончилась. Кувшинникова принесла неожиданные и неприятные вести. Удивительному художнику -- творцу русского пейзажа -- пришлось вспомнить свою национальность. В Москве началось очередное гонение против евреев. Полицейский врач Кувшинников узнал, что среди прочих изгоняемых был знаменитый Левитан. Ему дали срок - двадцать четыре часа.
      Стоял холодный сентябрь. Исаак Ильич недавно перебрался на зимнюю квартиру. Он не любил деревни осенью. Он достаточно побыл о летнем уединении. Художник скучал по друзьям, энакомым, по той маленькой культуре, какую находил в тогдашней Москве. Все это Левитан снова терял. Софья Петровна собирала его, возмущенная и бессильная. Время истекало. Исаак Ильич выехал только с самым необходимым. Он верил, что влиятельные поклонники выхлопочут ему возвращение на другой же день. Художник добрался до Болдина и не распаковывался. Прошла неделя. Кувшинникова прислала унылое письмо. И вещи стали выниматься из чемоданов.
      Хлопотали в Москве, хлопотали в Петербурге. Левитан томился в Болдине, как в карантине. Когда-то в другом Болдине, недалеко от Болдина Сушнева, в холерный год отсиживался Пушкин, запертый со всех сторон непроезжими рогатками. Художник горько сравнил прошлое и настоящее. Почти ничего не изменилось в этой непонятной, ни за что, ни про что любимой России.
      Исаак Ильич прожил октябрь--ноябрь--декабрь. У него скопилась пачка теплых дружеских писем со штемпелями Москвы и Петербурга. Софья Петровна неожиданно увлеклась зимней охотой иа лисиц. Дмитрий Павлович, бережно закутывая в шубу, покорно провожал жену в Болдино.
      От Левитана скрывали, но он чувствовал, что друзья, хлопотавшие о праве художника жить в Москве, далеко не были уверены в успехе. Софья Петровна уже представляла, как придется разорять мастерскую, упаковывать картины и куда-то вывозить их. Бедная женщина ходила по Москве разъяренная, острая и злая на слово, от нее сильно доставалось тем, кто издевался над замечательным русским художником. Она сделала много. В петербургских и московских верхах поняли, что поднятые в обществе в защиту Левитана шум и возмущение ставили власть в смешное и затруднительное положение.
      Исаак Ильич до января не смел показаться в Москве. Он потерял ползимы. Всех родственников художника выселили без права въезда обратно. Тут уж помочь никто не мог. Жизнь опять устраивалась, дворник снес в участок непрописанный волчий паспорт еврея и вернул его с широким, на полстраницы, лиловым полицейским штампом: гонение кончилось. Оно стоило русскому искусству не дешево -- почти год бездеятельной жизни Левитана. Художник возвратился в Москву, но так до новой летней поездки в провинцию ни за что и не взялся.
      В тот год Левитан и Кувшинникова сняли помещение в старинном имении под Вышним Волочком, близ озера Удомли Обедневшие помещики оказались большими поклонниками художника, относились к нему с таким вниманием, что весь уклад жизни в доме располагался в соответствии с работой пейзажиста. Это было сделать не так легко. К хлебосолам и радушным людям, имевшим многочислениую родню, с первым весенним теплом начинали съезжаться дальние и ближние родичи. Скоро они населили все углы в обширном доме. Он напоминал шумный пансион, а не частный дом. Но когда днем Исаак Ильич писал, заботливые хозяева уводили куда-то всю многоголосую ораву своих гостей. Наставала та чудесная многозначительная тишина, какая бывает только в деревне. Левитан был в полном одиночестве. Даже трех хозяйских собак держали в это время взаперти в отдаленном садовом павильоне.
      Исаак Ильич платил хозяевам за ласку и заботу большой привязанностью. К вечеру картину на мольберте поворачивали к стене. Вдруг появлялись жильцы имения, словно их из решета вытряхнули. Все устремлялось на половину Левитана и Кувшинниковой. Праздиики Исаак Ильич целиком отдавал обществу. Ездили верхом в далекие прогулки, устраивали поездки в соседние усадьбы, ловили рыбу удочками, бродили с сетями по прудам и озерам. Но особенно часто собирали грибы. Левитан увлекался этим почти так же страстно, как охотой. Он приучил Весту лаять на мухоморы. Где мухоморы, там в траве белые грибы. Исаак Ильич, довольный, с улыбкой, шел на звонкий собачий лай. Он понимал оттенки собачьего тявканья. Веста по-разному беспокоилась на полянке, сплошь покрытой грибами, и у отдельного мухомора. Корзина художника чаще, чем у других, была полна.
      За художником благородно и бескорыстно ухаживал весь дом. Исаак Ильич не остался в долгу. Он написал во весь рост портрет хозяина Николая Павловича Панафидина и подарил этому симпатичному и трогательному человеку. Портрет был не в жанре Левитана, труден, непривычен, -- и художник потратил много труда, чтобы сделать все-таки отличный портрет.
      В имение Софья Петровна пригласила двух молодых девушек -- начинающую поэтессу Таню Щепкину-Куперник и ее приятельницу Наташу Блатоволенскую. На озере против имения был островок. Левитан перевозил сюда на лодке Таню и Наташу. Высадив "девочек", он сильными взмахами весел стремительно угонял лодку и кричал издали:
      -- Ну, вот теперь и сидите, больше не приеду за вами! И все вас забудут... Интересно, что вы станете делать?..
      Подруги проводили привольный день -- купались, загорали на солнце, пели, декламировали. Таня писала стихи, Наташа разучивала монологи из трагедий. Такое одиночество казалось чудесным. На закате Исаак Ильич приезжал за счастливыми уаницами. Он весело кричал:
      -- Девочки, ужинать! Сегодня раки и малина!
      Таня и Наташа бежали к берегу, врывались в лодку, раскачивая ее с борта на борт и почти зачерпывая воду. И Левитан с тревогой выравнивал веслами старое, хилое и хлипкое суденышко.
      -- Перестаньте, -- красиво картавил он, -- я уже купался. Мне не хочется быть ни утопленником, ни спасителем утопающих барышень-баловниц.
      Лодка шла неровно и зигзагами по воде, красной от ветреного заката. Ливень щебечущих тонкоголосеньких касаток проносился низко над озером. "Девочки" старались поймать их руками. Исаак Ильич бросал весла и ловил белой шляпой. Иногда возвращались с песней. Запевал Левитан "Лучинушку", "Горел-шумел пожар московский", "Ах ты, сад, ты, мой сад, сад зелененький". Вечер полон эхо -- и молодой, юный смех с лодки разносился далеко. На террасе дома стояла Софья Петровна и махала своими широкими рукавами. Она носила какие-то странные хитоны собственного рукоделия. Молодость безобидно дерзка и насмешлива. "Девочки" немного смущали Левитана, когда он затруднялся ответить на их вопрос -- какого цвета были хитоны на Софье Петровне.
      Раз отчалили в какой-то необыкновенно тихий, словно замечтавшийся вечер. Левитан особенно любил такие безмятежные, почти кроткие вечера. Не хотелось домой, он еле шевелил веслами или высоко подымал и смотрел, как скатывалась с весел зеленоватая вода. "Девочки" перешептывались и лукаво взглядывали на своего нерадивого перевозчика. Вдруг Таня, слегка волнуясь и стараясь это скрыть, сказала Левитану:
      -- Хотите, я прочту новое стихотворение. Оно сегодня написано на острове. Угадайте, что я описала в нем?
      Поэтесса сконфуженно покашляла, замигала, щеки вспыхнули, точно вздули в темноте огонь. Наташа смотрела на подругу испуганными, преданными глазами. Она волновалась больше самой поэтессы. Левитан все это понимал, не хотел стеснять и нарочно опустил глаза. Наконец дрогнувшим голосом юная поэтесса неестественно выкрикнула первую строку, совсем смешалась, как-то безнадежно махнула рукой и начала снова:
      Бывают дивные мгновенья на земле:
      Все дремлет в сказочной, прозрачной полумгле,
      Под светом месяца, изменчивым и чудным,
      Заснуло озеро, умолкнул шепот волн,
      В прибрежную траву лениво брошен челн, -
      И все полно покоем беспредельным.
      О, если б всколыхнул вдруг ветер эту тишь!
      О, если б зашептал проснувшийся камыш!
      Проснулось озеро -- и о любви запело!
      О, если б, не боясь ни волн, ни страшной тьмы,
      Ленивый этот челн вдруг отвязали мы
      И к счастью полетели смело...
      Исаак Ильич начал живо рукоплескать. Поэтесса принужденно кивнула и осталась недовольна.
      -- Только-то? -- спросила она.
      Левитан захлопал снова, сильнее и закричал "браво", и эхо побежало через перелески, болота, озера.
      -- Мне неприятно, -- сказала Таня, -- что вы не угадали, чем вдохновлено мое стихотворение. Значит, оно плохое. Мне очень дорог и близок ваш пейзаж "Вечер на озере" с развешанными на берегу сетями. Я думала о нем, когда писала.
      Исаак Ильич сейчас же спохватился.
      -- Вы же опомниться мне не дали, -- быстро заговорил он. -- Конечно, конечно, я узнаю свою вещь в этом прелестном поэтическом описании. Оно лучше моей слабой вещи. Я не совсем доволен ею. Очень уж я домики написал у воды точные, похожие, скучные, со всеми ненужными деталями. Как у неопытного живописца, ученика, который часто пишет то, чего не надо.
      Девушки засмеялись, не поверив ни одному слову.
      За Левитаном ухаживал весь дом. Все делалось в нем с расчетом, чтобы доставить художнику приятное. Это всеобщее внимание действовало на Таню и Наташу. Они относились к Исааку Ильичу с удивлением, как к чему-то необыкновенному, почти с обожанием, гордились своей теплой и веселой дружбой с ним.
      Однажды он рисовал девушек. Портреты не удались. Исаак Ильич горевал и принимался несколько раз переделывать. Таня пожелала написать в свою очередь "портрет Левитана" стихами. Когда они были готовы, Софья Петровна дала поэтессе лист хорошей толстой бумаги для рисования. Исааку Ильичу поднесли на нем тщательно переписанное стихотворение:
      К ПОРТРЕТУ ЛЕВИТАНА
      Как со старинного портрета,
      К нам из ван-дейковских времен
      В обитель суетного света
      Сошел -- и неохотно -- он.
      Как будто сам носил когда-то
      Он черный бархатный колет,
      Вот так и кажется, что взято
      В нем все из тех далеких лет:
      И заостренная бородка,
      И выраженье темных глаз,
      Что так рассеянно и кротко
      Глядят, не замечая вас.
      Покрыты бронзовым загаром
      Его суровые черты.
      Но все ж в улыбке есть недаром
      Так много детской доброты.
      Любовник чистого искусства,
      Чуждаясь света и людей,
      Другого и земного чувства
      Он не таил в душе своей.
      Он жить не станет без свободы,
      И счастлив он в глуши лесной,
      Ему знаком язык природы
      И не знаком язык иной.
      Таня Куперник
      Левитан благодарил, посмеивался и отрицательно качал головой, не признавая за собой всех достоинств, щедро подобранных юной поэтессой. Зато стихами упивался весь дом, почти каждый из гостей списал их себе на память. Исаак Ильич преподнес Софье Петровне каллиграфически написанный лист, и та спрятала его в альбом с ее собственными рисунками цветов.
      В одну из поездок на озеро Удомлю Левитан задумал знаменитую свою картину "Над вечным покоем". Художник сделал набросок с натуры. Церковь на островке была некрасивая. Он заменил ее другой, древней, из Плеса, этюд с которой написал еще три года назад.
      В дом словно бы вошло что-то большое, важное, о чем шептались во всех углах, даже ходить стали тише. В доме по вечерам всегда было много музыки. Софья Петровна, не уставая, часами играла Бетховена, Шопена, Листа. Все для него одного! Кувшинникова была прирожденной пианисткой, и многие дарования Софьи Петровны меркли перед этим. Она же ему не придавала никакого значения и была лишь счастлива тем, что ее умение играть пригодилось Левитану. Исаак Ильич избрал на террасе закоулок между двух боковых колонн.
      Лунный свет проникал сквозь сирень. Он падал на бледные, с тонкими длинными пальцами руки художника, обнявшие старую, кое-где выщербленную колонну. В темные ночи над домом всходили высокие звезды. Исаак Ильич смотрел на них, думал, мечтал под музыку. Теперь музыки стало еще больше. Левитан работал с огромным увлечением. Софья Петровна часто играла почти весь день. Художник любил все, что создал Бетховен. Героическая симфония Бетховена с ее March funebre (Траурный марш) потрясала Левитана, и он прятал от всех слезы при ее исполнении. Софья Петровна
      служила самоотверженно. Картина "Над вечным покоем" подвигалась быстро.
      В конце лета в собственную усадьбу, соседнюю с панафидинской, прибыла семья видного петербургского чиновника. Через несколько дней новоприбывшие явились знакомиться со знаменитым художником. Это была дама средних лет, когда-то очень красивая. От былой красоты остались грация, изящество, дивный певучий голос, но глаза уже приходилось подводить и губы требовали большого ухода, чтобы не казаться слишком бледными. Петербургская кокетка безукоризненно одевалась. Изящные, со вкусом сшитые костюмы значили очень много в ее беде, помогая молодившейся женщине убавлять свои лета. Мешали ей в этом лишь две очаровательные, лет по восемнадцати, дочки, с которыми она приехала к Панафидиным. Мать когда-то была гораздо красивее дочерей. В вечернем освещении, скрывающем морщины и цвет лица, она соперничала со своим юным потомством. Знакомство завязалось. И скоро искусство отступило перед жизнью. Софья Петровна появлялась на людях грустная, заплаканная. Порой она внезапно прекращала играть и с громом захлопывала крышку рояля.
      Левитан все чаще и чаще, пропуская обычные свои рабочие часы, бывал на охоте. Возвращался он всегда с пустым ягдташем, в чистых сапогах. Софья Петровна открыла однажды его патронташ -- патроны были целы. С тех пор она невольно зачем-то проверяла их, словно желала ошибиться. Левитан не знал этого. Она не проговорилась ни в одну из шумных и тяжелых ссор о своей мучительной тайне.
      Борьба между женщинами длилась недолго. Кувшинникова почувствовала себя побежденной. Она вернулась в московскую квартиру раньше срока. Дмитрий Павлович и художник Степанов играли в шахматы и были навеселе. Кувшинникова ничем не выдала своего несчастья. Она вбежала в комнату мужа, как всегда, горячо обняла его, схватила за голову, пристально вгляделась в глаза и... на этот раз ничего не сказала. Сказал только Дмитрий Павлович:
      -- Соня, тебя заждался твой журавль. Он обезумел от скуки и от злости. Совсем забил моих сеттеров... Вот каналья...
      Софья Петровна поспешила в свою спальню. Скоро оттуда донесся какой-то странный звук: там плакали. Художник Степанов вскочил, готовый кинуться на помощь. Дмитрий Павлович усадил его на место и мягко сказал:
      -- Оставьте ее... Она сейчас дочитывает эпилог своего романа... Все на свете когда-нибудь кончается...
      Левитан не знал счастья с женщиной, оттеснившей Кувшинникову. Старшая дочь его новой подруги, неистовая и страстная, почти до безумия полюбила Исаака Ильича и выступила соперницей матери. Борьба между женщинами за него не затихала до самой смерти художника. Левитан не раз терял присутствие духа, отчаивался, не видел выхода, переживал сильнее семейную драму, чем она того стоила и чем угрожала всем.
      Искусство отступало перед жизнью надолго. Он не мог работать. Это вызывало мучительные страдания, он утрачивал веру в свой талант, вновь овладевала художником старинная болезнь -- хандра.
      Через несколько месяцев после разрыва с Кувшинниковой Левитан не совладал с собой. В июне 1895 года Антон Павлович получил телеграмму из имения под Вышним Волочком, где жил Исаак Ильич. Героини его романа умоляли Чехова немедленно приехать лечить своего друга. Антон Павлович знал последнюю романтическую сложную историю Исаака Ильича и поехал нехотя. Левитан легко поранил голову. Пуля оцарапала кожу.
      Левитан удивился приезду Антона Павловича, а узнав причину, рассердился на своих дам. В гневе на их бесцеремонность, при пылком объяснении с женщинами, художник внезапно сорвал с себя повязку и швырнул на пол. Потом, нагромождая одну неловкость на другую, Левитан выбежал из комнаты, скоро вернулся с убитой для чего-то чайкой, которую бросил к ногам плачущей в кресле обиженной женщины.
      Чехов ежился, смотрел в пол, лечить не стал, быстро уехал. Но поездку вспомнил, когда писал "Чайку", воспользовавшись этой сценой.
      Через месяц после отъезда Чехова другой приятель Исаака Ильича - А. П. Ланговой уже из письма самого художника прочел: "Вам я могу, как своему доктору и доброму знакомому, сказать всю правду, зная, что дальше это не пойдет: меланхолия дошла у меня до того, что я стрелялся, остался жив, но вот уже месяц, как доктор ездит ко мне, промывает рану и ставит тампоны. Вот до чего дошел ваш покорный слуга. Хожу с забинтованной головой, изредка мучительная боль головы доводит до отчаяния. Все-таки с каждым днем мне делается лучше. Думаю попытаться работать. Летом я почти ничего не сделал и, вероятно, не сделаю. Вообще, невеселые мысли бродят в моей голове".
      Разрыв с Левитаном поразил Софью Петровну больно, навсегда. Она как-то вдруг погасла, славно ее задули. Кувшинникова по-прежнему принимала друзей в своем салоне под пожарной каланчой, с какими-то художниками ездила на этюды, но самое дорогое и незабываемое постоянно напоминало о себе, и ничто с ним не могло сравниться в настоящем. Она часто стояла перед своим портретом, сделанным на память Левитаном. Он написал ее в лучшие дни, сидящую, в белом платье. Она бережно хранила и это платье, больше не надевая его.
      По смерти Левитана, со слов Софьи Петровны, Голоушев записал воспоминания о художнике. Они единственные в своем роде по теплу, скромности и трогательности отношения к умершему. Ничто лишнее не вкралось в них, ни одного упрека, ни одной обиды... Кувшинникова была свидетельницей создания Левитаном всех крупных и знаменитых картин его. Без этих прозрачных и простых воспоминаний самое важное в жизни и творчестве Левитана было бы непонятно.
      Еще ни одному из русских пейзажистов не выпадало такой славы, какую принесла Левитану картина "Над вечным покоем". Величие художника стало неоспоримым. Художник любил славу, жаждал ее. Картину "Над вечным покоем" понимали по-разному. Чаще не так, как ее задумал и осуществил художник. Великий пейзаж, суровый, мощный, грандиозная масса воды, грандиозное небо, неохватные русские пространства. Поэму о могучей русской природе, а через нее символическое представление о шири в размахе самой исполинской страны многие поняли жалко, нищенски, как призыв художника к вечности, едва ли не к религиозному самоуничижению. Реальное, здоровое, жизнерадостное, восхищенное познание своеобразного русского пейзажа, восторг перед величием его, идею силы и могущества его свели к каком;у-то мизерному поповскому "вечному покою", к смирению перед обычным человеческим концом, к смерти. Левитан мучился. Непонимание угнетало его. Он негодовал на товарищей-художников, на зрителей, смотревших на его вещь незрячими глазами. Но обвинял он только себя. Ему казалось, что он не сумел передать в картине тех мыслей и ощущений, которые волновали его и доставляли художнику счастье в большой и долгой работе над картиной.
      НА ЗАКАТЕ
      Левитан жил в Трехсвятительском переулке, близ Мясницкой части, во дворе, во флигеле. Вокруг росла буйно и густо сирень, которую так любил Исаак Ильич. Флигель был двухэтажный. Внизу были уютные, теплые жилые комнаты, наверху удобная красивая мастерская, отделанная в коричневых тонах. Среди мольбертов и картин стояло несколько кресел и стульев красного дерева с обивкой малинового штофа, пианино, фисгармония. Мастерскую построил для себя дилетант-любитель С. Т. Морозов. Он мало пользовался ею и, будучи горячим почитателем Левитана, уступил мастерскую художнику. Здесь прожил Исаак Ильич последние шесть лет своей жизни. Здесь он создал картины: "На севере", "Тишина", "Дорожка", "Буря. Дождь", "Солнечный день", "Сумерки", "Иэба", "Озеро", "Стога", "Летний вечер".
      Всякая из них упрочивала прежнюю славу. Творчество приобретало все больший и больший размах. В гении Левитана открывались новые и новые стороны. Работал Исаак Ильич ежедневно. Никогда не пропускал светлых утренних часов, запираясь в мастерской от друзей и приятелей-художников. Маленькие левитановские кисти бездействовали во время сердечных припадков Исаака Ильича, часто укладывавших его в постель. Да еще семейные неурядицы, острые и яростные чувства вторгались в работу, ломая заведенный порядок жизни. Здоровый Левитан трудился с редким напряжением. Так течет большая река в равнине. Во внешнем спокойствии творческих часов художника не было самолюбования, каменной уверенности в себе. Он постоянно искал новых форм выражения, дробовал одни, бросал, возвращался к ним вновь, находил другие. Картины стояли на мольбертах годами, дожидаясь последнего мазка. "Они "доспевают" сами", -- говорил шутливо Исаак Ильич, показывая их посетителям мастерской. Только ранние свои вещи -- "После дождя", и "Вечер. Золотой Плес" -- Левитан написал в один день.
      После утренней работы Исаак Ильич отправлялся на прогулку, уходил далеко, долго блуждал в одиночестве по Москве, навещал приятелей и возвращался к позднему обеду. Левитан даже охотничий костюм носил с изяществом, пригнанный, опрятный от белого отложного воротничка на куртке до русских сапог с голенищами за колено. По Москве шел он своеобразной стремительной своей походкой, нарядный, в безукоризненно сшитом пальто у лучшего столичного портного, высокий, стройный, опираясь на прочную трость. Таким его, в движении, красивым щеголем, изобразил на портрете Валентин Серов. Левитана узнавали на улицах неизвестные ему люди и оглядывались вслед. Иногда по вечерам в мастерской Исаака Ильича собирались близкие ему художники, бывшие школьные товарищи, поклонники хозяина, артисты, артистки, музыканты. Бывали здесь Чеховы, Коровины, Нестеров, Переплетчиков, Аладжалов, Голоушев, Степанов. Неизменно на этих вечерах было много музыки, пения, страстных споров, шума и смеха. Гости расходились по домам за полночь.
      Известность Левитана росла с каждым годом. Она перешагнула за рубеж. На международном мюнхенском Secession'e Исаака Ильича избрали в действительные члены Мюнхенского общества. Это звание считалось очень почетным, и его редко присуждали русским художникам. На международной парижской выставке французское правительство для национальных музеев приобрело две вещи Левитана. Однажды, роясь в своих бумагах, Исаак Ильич наткнулся на пожелтевший диплом учителя рисования, с которым когда-то изгнали художника из Школы живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. Левитан весело улыбнулся. Теперь Левитан руководил там пейзажной мастерской. Наконец он получил "высший чин по художеству", как, смеясь, говорил поздравлявшим его друзьям. Исаака Ильича избрали академиком.
      Все казалось внешне благополучным. Но втайне Левитан глубоко страдал и был несчастлив. Он не мог не отдавать себе отчета в своем положении. Злая застарелая болезнь сердца шла как бы вместе с возрастающими успехами художника, ложась черной тенью на пути его. Болезнь настигала внезапно, принося нестерпимые боли. Исаак Ильич кричал, все средства утишить боль не помогали, пока она сама не оставляла его. На беду он где-то заразился брюшным тифом. Страшная болезнь, перенесенная им во второй раз, ускорила неизбежную развязку. Левитан неотвязно думал о приближающемся конце. Он теперь знал только два состояния: страстную, неутомимую, лихорадочную работу и мучительную смертельную тоску. Болезнь отняла у него многие радости жизни. Среди них самую любимую -- охоту. Он еще держал старую Весту, разговаривал с ней, повторял счет до десяти, чтобы собака не забывала, но на охоту уже не ходил. Одно лето Левитан жил в Звенигородском уезде в имении Морозова. Художника приехал навестить Переплетчиков. На прогулке вдруг Исаак Ильич остановился и сказал:
      -- Не могу теперь убивать дичь... Не хожу на охоту. Видно, смерть моя близко...
      Он упал на землю и долго-долго рыдал. Художник дышал с трудом, двигался тихо, опираясь на палочку, желтизна легла на лицо его. Порой без всяких причин он становился неузнаваем, весело балагурил, смеялся, бодро ходил по гостям, принимал у себя, открывались пианино и фисгармония в мастерской, он писал шутливые иронические письма. Прорывались удачные недели. Затихшее сердце билось мерно, как у здорового. Тогда он торопился не пропустить дорогого времени. Исаак Ильич запирался от всего света, надрываясь над работой, задумывал планы на несколько лет вперед. Все сметала боль в сердце, возникавшая, когда ее не ждали. Тяжело и безнадежно больной, он создал одно из самых больших и сложных полотен своих -- картину "Озеро".
      Однажды в мастерскую Исаака Ильича зашел Антон Павлович Чехов. Он давно не бывал у художника, на днях собирался уезжать из Москвы и нарушил правило, которому никогда не изменял, -- не посещать друга в неурочное рабочее время. Мастерская оказалась пуста. Чехов выглянул из двери на лестницу, ведущую в жилые комнаты, и позвал Левитана. Оттуда раздался радостный голос художника, просившего подождать. На мольберте стояла недоконченная картина "Озеро". Антон Павлович придвинул знакомое малиновое кресло, удобно погрузился в него, тщательно протер пенсне и залюбовался новой вещью, которую еще не видал. Чем дольше он смотрел, тем яснее для него становилось, что вода в озере, с синей крупной рябью, дрожала, чуть колебался золотистый тростник, качались в обманчивой глубине вод пронизанные солнцем белые облака, мерцала над озером теплая бездонная синь. Антон Павлович приветливо заулыбался и зябко повел плечами: в затененной шторами мастерской было прохладнее, чем на дворе, и откуда-то легонько дуло. Усевшись глубже, Чехов подъехал на кресле ближе к картине. Он разглядывал ее со все возрастающим вниманием, яснее понимая замысел художника. На берегу озера
      стояли березы, к воде спускались плодоносные рыхлые полосы ржи, среди них разместились ветхие, неказистые крестьянские избы, и над всем этим шел радостный летний день, полный зноя, истомы. Солнце на картине не было изображено, но невидимый источник света залил широкое, размахнувшееся во все стороны, струящееся пространство. Антон Павлович подумал: "Какая здоровая, жизнерадостная и поэтическая картина! Каждый из русских людей где-то, когда-то видел такое озepo, любовался ослепительной зеркальностью его, хорошо и радостно думал о своей красивой, дивно разнообразной земле. Даже странно, что такую картину создал умирающий мастер".
      Левитан поднимался по лесенке и прервал мысли Чехова. Антон Павлович повернулся навстречу художнику, остро оглядел его и остался недоволен его исхудалым видом.
      -- Вот что значит, ты забыл меня, -- сказал Иcaак Ильич, обнимая Чехова, -- смотри, я в твое отсутствие какую большую картину успел начать.
      Чехов засмеялся.
      -- Это ты считаешь только началом? Я думал, она готова я ждет отправки на выставку. Не зайди я сегодня, так бы я скоро и не увидел этого "Озера".
      -- Нет, нет, -- задыхаясь, морщась, с трудом выговорил Исаак Ильич. --Работы еще много. Все мои прежние вещи были почти без роду и племени. Этюдов к ним я не делал... А эта особенная, заветная... предсмертная...
      Антон Павлович неловко покашлял, сбросил пенсне, озабоченно поискал во всех карманах платок, достал его и медленно начал протирать стекла. Левитан вздохнул и показал в разные места на картине:
      -- Не такой формы я хочу облака. Эта не оригинальна. Недостает скульптурности. Несовершенна вода. Солнечный свет есть, но кажется мне, что его еще мало. Да и многое другое следует сделать иначе. Тростник еще недостаточно чуток. Как-то придется оживить его... Он должен легчайшее дуновение воздуха отражать...
      Антон Павлович почувствовал в голосе друга нежность к своему новому созданию, заботу о нем, точно художник говорил о живом любимом существе. Левитан оживленно начал рассказывать, что первоначально он хотел назвать эту картину "Русью", хотел выразить в ней плод своих многолетних исканий, своего понимания родины, но в конце концов отказался от такого ответственного и обязывающего слова.
      -- Почему же? -- спросил Чехов. -- Как символ... это "Озеро", ты мог бы и так назвать.
      -- Что ты! -- воскликнул Левитан испуганно. -- Вещь меня не совсем удовлетворяет. Я лучше поищу в другой вещи, где, может быть, сумею ярче передать мои чувства...
      Антон Павлович, смотря на свои худые, бледные руки, с напряженными синими венами, подумал:
      "Бедный Левитан! Он еще верит, что будет долго жить... Выглядит он совсем нехорошо... Наверно, умрет раньше меня..."
      Левитан продолжал:
      -- Я еще не умею обобщать, быть предельно кратким, простым, без одного лишнего мазка, как ты это научился делать в своих рассказах. Я многого достиг для упрощения живописи, но не всего. Да и колорист я не на высоте. У меня еще очень много недостатков...
      Антон Павлович весело перебил его:
      -- Словом, мне, кажется, придется убеждать тебя, что художник ты все-таки не плохой...
      Они засмеялись. Левитан задумался и сказал:
      -- Я боюсь, Антон Павлович, что недолго мне жить осталось. Я много не успею сделать.
      Чехов грустно смотрел на своего старого больного друга. Антон Павлович время от времени выслушивал его. После одного такого осмотра Чехов записал в своем дневнике: "У Левитана расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни". Левитан вынул из ведерка с кистями одну колонковую кисточку и пожаловался:
      -- Сегодня еще могу держать инструменты мои, а часто они валятся из рук. Проклятое сердце шалит и беспокоит... До твоего прихода я лежал. Утром встал с намерением работать, оделся... а на лесенку не мог подняться. Пришлось возвратиться на свое ложе... Хорошо, что ты навестил меня.