Каждый в детстве что-нибудь коллекционировал. Кто фантики от конфет, кто марки, кто спичечные наклейки. Один мой знакомый собирал коллекцию пауков. Как-то их специально засушивал и держал в коробочках из-под пудры. Другой мой знакомый был помешан на оловянных солдатиках. Лично я коллекционировал все подряд – и фантики, и марки, и спичечные наклейки, и книги, и закладки для книг. Только от пауков Бог миловал. В школе на переменках, на улице и в полутьме подворотен кипели коллекционерские страсти. Одно бельгийское Конго с бабочкой Satyrus hermione шло за десять видов столицы братской Монголии города Улан-Батора. Набор спичечных этикеток с вредителями сельского хозяйства (12 штук) приравнивался к пяти деятелям Парижской коммуны или же к одному Че Геваре в берете и с пулеметом в руках. Комплект «Техники – молодежи» с «Туманностью Андромеды» стоил трех романов Немцова. И т. д. Годам к тринадцати, переболев собирательством, повзрослевший человек успокаивался. Интересы менялись – кто-то начинал замечать, что девочки не совсем одно и то же, что мальчики. Другие записывались в Дома и во Дворцы пионеров, чтобы помалу приобщаться к полезной деятельности – дудению на горне или трубе, паянию электрических схем, моделированию летательных аппаратов, рисованию портретов и натюрмортов. Третьи, разочаровавшись в жизни, ступали на тропу хулиганства, готовя благодатную почву для нынешней криминальной России. Каждый искал себя, такая уж человеческая природа. И лишь самые неутомимые и азартные не выпускали коллекционерское знамя и пронесли его через всю жизнь. Вот таким-то и посвящается эта повесть.

      На город навалилась жара; это было неожиданно и приятно – после долгого холодного марта. Мы все поснимали шапки и забросили их на шкафы. На улице не было лужи, которая не захотела бы вдруг сделаться океаном; и делались, переливаясь через края и рождая торопливые речки. По ним плыли из варяг в греки наши белые бумажные корабли. Из земли полезли трава и какие-то маленькие букашки. Коты сопели на солнце и мирно улыбались прохожим. Весна примирила всех. Даже голуби клевали с руки.
      Вот в такой-то веселый день я и мой друг Щелчков стояли на берегу Фонтанки и смотрели, как мимо нас плывет одинокий валенок. Плыл он в положении стоя на обтаявшей, ноздреватой льдине, и мы ему немного завидовали. За Калинкиным начиналось море, а я и мой друг Щелчков бредили островами сокровищ, берегами слоновой кости, пиратами мексиканских заливов и прочими романтическими страстями.
      – Жалко, – сказал Щелчков, – что до лета еще два месяца. Вон в Африке – всегда лето. А здесь ждешь не дождешься, а оно – раз! – и уже кончилось.
      Валенок, равнодушный к миру, ушел в тень под Английский мост.
      – Интересно, – сказал Щелчков, – доплывет он до мыса Горн?
      – Не знаю, – ответил я. – Океан – опасная штука. Налетит какой-нибудь шквал, или спрут под воду утянет, или пресная вода кончится. Всякое может быть.
      – Да, – загрустил Щелчков. – Живешь здесь, как лягушка в болоте. Ни пиратов, ни акул, ничего. Кран на кухне открыл – и пей себе, пока из ушей не польется. Скука! – Он протяжно зевнул. – Я летом, когда буду на даче, сделаю себе настоящий плот, из шкафа, я уже придумал какой. Речка там будь здоров, почти как наша Фонтанка, только берега не такие. И помельче, зато есть водопад...
      – Погоди! Постой! Ну куда же ты! – Вдоль берега прокатился крик, тихий и какой-то обиженный. Но что всего удивительнее – тихий-то он был тихий, но сразу же заглушил и Щелчкова, и автомобильную возню на мосту, и звонкие голоса трамваев.
      Щелчков мгновенно примолк. Мы оба повернули головы влево и увидели такую картину.
      По стершемуся граниту набережной бежал человек. Лицо его было маленькое, глаза мелкие, рот большой. Бежал он прямо на нас, размахивая огромным зонтиком. Ручка зонтика была выставлена вперед и загнута на конце крючком.
      Одет человек был странно – в латанном-перелатанном полушубке, из которого лезли вата и какие-то бесцветные колоски, в галстуке в зеленый горошек, в розовой, навыпуск, рубашке и в сиреневых спортивных штанах. Левая нога была в валенке, правая – в одиноком носке с глядящей из дырки пяткой. Носок был морковно-красный, пятка – неопределенного цвета.
      Он с шумом пробежал мимо, зыркнув глазом по нашим лицам и обдав непонятным запахом. Сладким и каким-то соленым с легким привкусом увядшей березы. Будто воблу сварили в сахаре, перемешивая березовым веником.
      Мы, как по команде, переглянулись и повернули головы вслед.
      Человек взбежал на Английский мост, ткнул зонтиком куда-то через перила, потом скатился клубком на набережную и побежал к ближайшему спуску.
      Мы тихонечко поспешили за ним и, немного не доходя до спуска, встали за гранитную тумбу.
      Человек стоял на краю, на низкой гранитной кромке, и ручкой зонтика тянулся к воде. Перед ним медленно, как во сне, плыл на маленькой аккуратной льдинке наш старый знакомый – валенок.
      – Ну немножечко, ну еще... – волнуясь и прискакивая на месте, уговаривал он непослушную льдину. – Еще чуточку, ну на два сантиметра...
      Но льдина на уговоры не поддавалась. Она тихо себе плыла и думала о чем-то своем.
      Человек на берегу чуть не плакал. Та нога, что была без валенка, выводила печальный танец; левая, сочувствуя правой, нервно и не в такт ей притопывала.
      Мы смотрели, как человек старается, и нам его стало жалко. Первым сообразил Щелчков. Он вытащил из кармана гайку, прищурился и метнул в воду. Она булькнула перед носом льдины и погнала маленькую волну. Льдина удивленно подпрыгнула и слегка подалась к берегу. Зонтик клацнул по ледяному краю; валенок лениво качнуло.
      – Так, ага, вот-вот-вот... – Рука с зонтиком потянулась к валенку. – И еще... – Но в этот момент судьба, видно, окончательно отвернулась от человека с зонтиком. Раздался плеск, зонт выпрыгнул из руки хозяина и, как сонная озерная рыба, бухнулся в холодную воду. И сразу пошел ко дну. – Это что же... Это куда же... – Человек сбросил с плеч полушубок, потом поправил сбившийся галстук и погрозил кулаком реке. Неудача вывела его из себя; из робкого, неуверенного, спокойного он сделался сердитым и шумным. – Сволочь, морду набью! – Валенок был уже далеко. – Утоплю гадину! – Он с силой размахнулся ногой и ударил ею по недосягаемому обидчику. Валенок, стоявший на льдине, на это не ответил никак. Зато тот, что был на ноге, ракетой взметнулся в воздух и, описав коротенькую дугу, приземлился рядышком со своим напарником.
      Столь коварный зигзаг судьбы вывел бы из себя и мертвого. Но не таков был человек в галстуке. Он три раза вдохнул и выдохнул, сделал двадцать пять приседаний, вытащил из кармана расческу и тщательно причесал волосы. Потом надел сброшенный полушубок и направился в нашу сторону. По лицу его блуждала улыбка. Виноватая и немного жалкая.
      – Вот так у меня всегда, – сказал он, проходя мимо. – Гонишься за копейкой, а теряешь на рубль.
      Незнакомец развел руками и, насвистывая мелодию из «Мистера Икса», пошлепал по плитам набережной. Из круглых дырок в его красных носках печально глядели пятки.

      Валенки мы нашли.
      Льдина мирно терлась о берег и грелась на теплом солнышке. На льдине стояли валенки. Напротив из-под арок моста медленно вытекала Фонтанка и поворачивала к близкому морю. А здесь над тихой водой стояли голые еще тополя и скандалили голодные чайки.
      – Что теперь? – спросил я у Щелчкова.
      – Теперь найдем этого человека и отдадим ему валенки, – сказал Щелчков, прикладывая к ноге находку. Валенок был велик. Он приложил второй. Второй был тоже велик.
      – Где ты его найдешь? Человек в городе как иголка.
      – Это просто, – сказал Щелчков, засовывая в валенок руку. – Напишем объявление с нашим адресом. Повесим его на... – Щелчков не договорил; он наморщил лоб и вытащил из валенка руку. В ладони его лежала бумажка, маленький квадратный листок, заполненный какими-то буквами.
      Вот, что мы прочитали:
      «Троицкий рынок. Ряд 1, место 4. Веники, петушки на палочке, вобла вяленая. Оптом и в розницу. Кочубеев».
      – Вот видишь, – сказал Щелчков, – и объявлений писать не надо. Идем.
      Мы отправились на Троицкий рынок.
      В те далекие времена, про которые говорится в повести, Троицкий рынок был совсем не такой как нынче. Это был обычный колхозный рынок, вроде Ситного или Московского, только гораздо меньше. Сжатый со всех сторон каменными глухими стенами, парадным своим фасадом он выходил на церковь, на синие купола собора.
      Но нам, коломенским жителям, с фасада было ходить несподручно. Мы сюда попадали с тыла, зигзагами проходных дворов, прямо с набережной Фонтанки.
      Сторона здесь была чужая, и коломенских в этих краях не жаловали. Люди жили нахохленные и дикие, на вопросы отвечали вопросами, но все больше молчали и нервничали, играя на щеках желваками.
      Рынок встретил нас как всегда – пристальными косыми взглядами. Особенно глаз торговцев цеплялся за спасенные валенки; они спали у Щелчкова под мышкой, подошвами в обе стороны, как сомлевший тянитолкай.
      Мы ходили между рядами, присматриваясь к их населению и принюхиваясь к различным запахам. Человека в красных носках среди торгующих почему-то не было. И почему-то ниоткуда не пахло ни вениками, ни воблой, ни петушками. Мы обошли все ряды, потом обошли их снова. На третьем витке обхода из-за бочки с ржавыми огурцами высунулась чья-то рука.
      – Эй, – сказала рука, пальцем показывая на нас. Мы недоуменно переглянулись и уставились на говорящую руку. – Ты, с прыщом на носу. Это я к тебе обращаюсь. – Я понял, что говорят со Щелчковым. У меня был прыщ на щеке. – Товар у тебя почем?
      – Товар? – смутился Щелчков. – Нету у меня никакого товара.
      – А под мышкой у тебя что? Не товар?
      – Это не товар, это валенки.
      – Вот я про них и спрашиваю: почем?
      – Нипочем. Это мы хозяина ищем. Кочубеев его фамилия. Ряд первый, место четвертое. Мы их на Фонтанке нашли.
      Рука спряталась, за бочкой что-то забулькало. Рядом, на соседнем прилавке, дремало свиное рыло. Толстый дядька в окровавленном фартуке затачивал тесаком спичку. Он ее заточил как гвоздик и раскрыл свой просторный рот. За бочкой все еще булькало.
      Бульканье продолжалось долго. Мы стояли и не знали, что делать – уходить или подождать еще. Наконец бульканье стихло. Снова показалась рука: на этот раз она возникла над бочкой, ухватила пальцами огурец, повертела его и спряталась. Теперь за бочкой уже не булькало, а хрустело.
      – Пойдем, – сказал мне Щелчков, – ничего мы здесь не дождемся.
      Мы двинулись вдоль ряда на выход, но не сделали и пяти шагов, как услышали сзади смех:
      – Кочубеев, его фамилия, – пробивались сквозь смех слова. – Ряд первый, место четвертое. Бегония, эй! Ты слышал? Тумаков, Вякин, вы слышали?
      Мы остановились и обернулись.
      Над бочкой, как пожарная каланча, возвышался очень тощий субъект, похожий на скелет человека. Человека, который смеется. На нем были грязный халат и булыжного цвета кепка. Руками он держался за бочку, а зубами – за слюнявую папиросу, пыхтящую ядовитым дымом.
      – Всю жизнь огурцами торгую, а такого чудного дела... – шепелявил он, тряся папиросой и частями своего тщедушного организма. – Бегония! Ты про бумеранг знаешь? А книжку про Геракла читал?
      Толстый дядька за прилавком с мясопродуктами кончил колдовать зубочисткой и медленно повернулся к тощему.
      – Э? – спросил он коротко и сурово.
      – Видишь пацана с валенками? Это тот самый валенок, который с того мужика свалился, когда ты его за шиворот тряс. Который ты потом за крышу забросил.
      – Нэ-эт, это другой, тот был адын, а нэ два, – ответил ему толстяк.
      – А ты у мальца спроси, тот он или не тот. – Тощий обошел бочку и, пожевывая свою папиросу, вприплясочку направился к нам. По пути он выудил огурец и заложил его за правое ухо.
      Щелчков вынул валенки из-под мышки и убрал за спину. На всякий случай, чтобы не отобрали.
      – Первый, говоришь, ряд? – Верзила подошел к нам. – Фамилия, говоришь, Кочубеев? – Тощий переломился в поясе, и голова его вместе с кепкой оказалась за спиной у Щелчкова. Щелчков съежился; с огурца, который прятался у верзилы за ухом, капало ему на затылок. – Бегония! Это тот! – закричал он вдруг оглушительно. – Я же говорю: бумеранг. Ты его туда – он обратно. И еще приятеля прихватил.
      Вокруг нас уже толпились зеваки.
      Каланча вытащил из толпы какого-то тугоухого дедушку и орал ему, размахивая руками:
      – Витёк-то у нас, слышь, приболел – может, съел чего-нибудь несъедобное, может, кильку, может, ватрушку, может, голову себе отлежал, когда ночевал на ящиках. А может, просто – радикулит. Ну а этот, ну которого валенок, явился, понимаешь, как хорь, и раскладывается на Витькином месте...
      – Ёршики, они для навару, – кивал ему тугоухий дедушка, и в голове у него что-то щелкало и скрипело.
      – Такой маленький, а уже отпетый. – Шустрая бабуля с корзинкой вылезла откуда-то из-за спин и, смешно раздувая щеки, закудахтала, как старая курица: – Белье у меня давеча сняли, три наволочки в цветочек, новый пододеяльник, прищепок тринадцать штук...
      – А я ему говорю: погодь. – Тощий в кепке и с огурцом за ухом уже рассказывал какому-то инвалиду на самодельном металлическом костыле. – Это что же, говорю, получается; для того, говорю, выходит, человек травился ватрушкой, чтобы всякий залетный хмырь поганил своими вениками здоровую атмосферу рынка? А он мне бумажку тычет: заплачено, мол, и здрасьте. Но мы же тоже не дяди Вани. Человек, он, говорю, не бумажка, даже если у него бюллетень. Крикнул я тут Вякина с Тумаковым, крикнул я тут Бегонию...
      – Который? Этот? С прыщом? Или длинный, который в кепке?
      – Ворюгу поймали... двух. Один на шухере стоял, на углу, другой колеса с автомобилей свинчивал. А эта бабка, вон та, с корзиной, на Сенном эти колеса толкала, по пятнадцать рублей за пару...
      – Бабку они с балкона скинули, хорошо был первый этаж...
      – Против ветру оно конечно, против ветру только в аэроплане...
      Скоро все это мне надоело. Народ нервничал и ходил кругами, болтая всякую чепуху. Инвалид уже размахивал костылем, выбирая из толпы жертву. Тугоухий дедушка улыбался; он рассказывал, как солить треску. Тощий, одна нога босиком, держал в руке лохматый полуботинок и объяснял на живом примере особенности полета валенка. Кто-то спорил, кто-то смеялся, кто-то громко жевал батон. Тихая, убогая собачонка болталась у жующего под ногами и слизывала с асфальта крошки.
      Я тыкнул Щелчкова в бок, но это уже был не Щелчков, а какой-то гражданин в шляпе. Он странно на меня посмотрел, но тыкать в ответ не стал – наверное, не хотел связываться.
      Щелчков куда-то исчез и объявился только через минуту; в руке у него был огурец, зато валенок почему-то не было.
      – Это я у кощея выменял. – Он ткнул огурцом мне в нос. – На валенки, пропади они пропадом. На, кусай половину.
      – Не буду. – Я помотал головой. – От него ухом воняет.
      – Как хочешь, – сказал Щелчков и сунул огурец в рот.
      Сунул и тут же вынул.

      У стенки на разбитом асфальте лежала газета «Труд». А на этой газете «Труд», с краюшку, очень скромно, лежал тихий спичечный коробок с космической ракетой на этикетке.
      Коробок лежал не один. Рядом с ним на той же газете расположились, тесня друг друга, кучки гвоздиков, шайб, шурупов, маленькие моточки проволоки, лампочки со сгоревшей нитью, горка пробок от бутылок из-под шампанского, заводная курочка-ряба, мутный полосатый стакан, деревянная подставка для чайника в виде профиля Пушкина-лицеиста и прочие разнообразные вещи.
      Но ни гвозди, ни железный свисток, ни подставка в виде профиля Пушкина нас не интересовали. Мы видели одну лишь ракету, плывущую среди мелких звезд. И гордую надпись «СССР» на красивом ее боку.
      Коробок манил и притягивал. Щелчков, как его увидел, весь затрясся и похудел лицом. У Щелчкова такой этикетки не было. Были с Белкой, были со Стрелкой, были с первым искусственным спутником, с Циолковским было целых четыре, а вот просто с ракетой не было. И у меня не было.
      Я бросился к коробку первым. Шаг у меня был шире, и руки длиннее, чем у Щелчкова, на два сантиметра с четвертью. Щелчков хрипел, как безумный, и топал у меня за спиной. Я расставил руки крестом, заслоняя от Щелчкова газету. Я забыл, что такое дружба. Я забыл, что он мой сосед и что мы учимся с ним в одном классе. Я забыл, что я ему должен за контрольную по русскому языку. Я забыл, что прошедшим летом брал у него сачок и удочку. Я забыл, где я живу. В каком городе и на какой планете. Я забыл свое имя. И отчество, и даже фамилию. Я помнил только одно. Дома в коробке из-под зефира хранится мое сокровище. Моя коллекция спичечных этикеток. В двух тонких тетрадках в клеточку. Которую я собирал полгода. По урнам, улицам, по дворам, выменивая у друзей-приятелей, выпрашивая у знакомых и незнакомых. И в этой моей коллекции не хватает самого главного – маленькой наклейки с ракетой.
      – Чем, ребятки, интересуетесь? – раздался вдруг тихий голос. – Стаканом? Курочкой-рябой? Есть шурупчики для мелкой работы, «пусто-пусто» из домино, графин...
      Меня как в сугроб воткнули. Или окатили водой. Я резко повертел головой и уперся глазами в стену. У стены сидел старичок. Я палец собственный готов был отдать на съедение – только что у стены никакого старичка не было.
      – Да, – сказал я нервно и невпопад. – Добрый вечер, то есть спокойной ночи, то есть это... как его... извините...
      Из-под правой моей руки просунулась голова Щелчкова. Язык его лежал на щеке. В глазах, в каждом зрачке, лежала на дне ракета и плавали обидные огоньки.
      – Вот лампочка, – продолжал старик, – вещь в хозяйстве очень необходимая. Любая мама спасибо скажет. Применяется для ручной штопки. Вот вроде бы элементарная пробка от бутылки из-под шампанского. А надеваешь ее на ножку стула, и на паркете ни единой царапины. Не пробка – настоящее чудо. А этот стакан, видите? – Старичок взял с газеты мутный полосатый стакан, поставил его себе на ладонь и другой ладонью прихлопнул. Ладони сложились плотно; стакан куда-то исчез. – Фокус-покус, – рассмеялся старик. – Ловкость рук и никакого мошенничества. – Он убрал ладонь. Я увидел вместо стакана к о льца, сложенные одно в другое. – Сделано в ГДР. – Старичок перевернул бывший стакан вверх дном. – А в придачу еще и зеркальце. – Он показал нам зеркальце. – Лимонаду выпил, стакан сложил и смотри, какой ты красивый.
      – Сколько... – сглотнул Щелчков, не отрывая взгляда от коробка. – Сколько ону вас стоит?
      – Ну... – Старичок задумался. – Все зависит от покупателя. Иному не отдам и за рубль, а иному и без денег не жалко. Тебе ведь не стакан нужен, ведь так? – Старик внимательно посмотрел на Щелчкова.
      Щелчков был уже впереди меня, в одной руке зажав огурец, а другой ощупывая карманы. Лоб его потемнел и сморщился, и стал похож на грушу из сухофруктов. В глазах то вспыхивал огонек надежды, то стояла глухая ночь.
      – Вот... – Рука его елозила по карманам, сначала быстро, потом все медленней, и вдруг повисла как неживая. Дать ему было нечего. Щелчков стоял секунд десять молча, потом лицо его налилось краской и он выдавил не своим голосом: – Галстук вам свой отдам, хотите? Почти новый, только вот здесь вот дырочка... – Он с какой-то безнадежной решимостью потянулся к пионерскому галстуку.
      – Галстук мне твой не нужен, галстук оставь себе, – нахмурившись, произнес старик. – Какой же ты пионер без галстука! А вот огурец возьму. Если ты, конечно, не возражаешь. Огурец – продукт положительный, поддерживает пищеварение организма. Особенно, когда натощак.
      Он взял двумя пальцами огурец, внимательно его повертел, лизнул, посмотрел на свет, поскреб огурцом о стенку и, видимо, не найдя дефектов, убрал огурец в карман.
      Я стоял, как глиняный истукан, и молча следил за сделкой. От коварства моего лучшего друга у меня омертвело тело. Только глаза работали, тупо моргая по-лягушачьи.
      Щелчков согнулся над коробком; руки его, как хищные птицы, кружили над беззащитной жертвой. Ниже, ниже... Я моргнул и закрыл глаза.
      «Вот ведь как получается, – думал я в абсолютной тьме. – Валенки вместе спасали, огурец был тоже напополам, а коробок достанется ему одному...»
      Мне хотелось застрелиться и умереть. Чтобы Щелчков, когда меня похоронят, пришел на мою могилу и, плача и рыдая, сказал. Прости, сказал бы Щелчков. Я был ж и лой, подлецом и нахалом. Валенки вместе спасали, а коробок достался мне одному. И тут он достает коробок и кладет его на мою могилу. Я жду, когда он уйдет, и тихонечко, чтобы никто не видел, быстро вылезаю из-под земли. Кладу коробок в карман и уплываю на плоту в Африку.
      – Так, несанкционированная торговля! – Голос прогремел будто с неба. – Ваши документики, гражданин.
      Я открыл глаза. Рядом, между мной и Щелчковым, стоял хмурый усатый милиционер и крутил на пальце свисток. Лицо его было сонное и в веснушках. Коробок лежал как лежал. Старичок сидел как сидел. Только один Щелчков стал похож на дохлого кролика – помертвел, посинел и сжался.
      – Чего там с ними миндальничать. За руки, за ноги и в тюрьму. Правильно, товарищ Гаврилов?
      Хмурый милиционер обернулся. Мы со Щелчковым тоже. Длинный, у которого Щелчков выменял огурец, улыбался милиционеру благостно. Ноги его были обуты в спасенные нами валенки, халат наполовину распахнут. На груди по горбушкам волн плыли лодочки, киты и русалки.
      – А у вас, гражданин Ухарев, никто советов не спрашивает.
      – Я что – я ничего. Развели, говорю, на свою голову спекулянтов. Тюрьма по ним, гаврикам, говорю, плачет. Разве не так?
      Хмурый милиционер вздохнул, отвернулся от владельца халата и решительно перевел разговор на рельсы несанкционированной торговли.
      – Ваши, гражданин, документы, – повторил он, крутя свисток, и веснушки на его круглом носу заалели, как на болоте клюква; из-за низкого скоса крыши выплыло весеннее солнце.
      – Имеются, а как же, мы ж понимаем. – Старичок ничуть не смутился, а напротив – заулыбался весело. – Солнце, – он показал на солнце, – и то живет по закону. Восход тогда-то, заход во столько-то. А уж мне, старому человеку, без закона никак нельзя. Вам паспорт? Или справочку из собеса? Вы штопкой, я извиняюсь, не увлекаетесь? А то грибок, пожалуйста, в виде лампочки. Очень нужная в домоводстве вещь. И шурупчики для мелкой работы... – Тут старик подскочил на месте и схватился руками за голову. – Ну конечно! Как я сразу не догадался! – Он поднял с газетки стакан и завертел им перед носом милиционера. – Стакан дорожный складной гэдээровский со специальным зеркальцем для бритья. Мечта всякого культурного человека...
      Милиционер мотнул головой и почесал в ухе свистком.
      – Вы мне это... – сказал он хмуро. – Зубы не заговаривайте.
      – Что вы, что вы. – Старичок поклонился. – Вот, пожалуйста, мои документы. – И летучим движением руки он поднял с земли коробок и протянул его представителю власти.
      Тот повел себя как-то странно. Не кричал, не топал ногами, не свистел в свой молчаливый свисток, а поднес коробок к глазам и вяло зашевелил губами. Потом отдал коробок хозяину, козырнул и сказал: «Порядок».
      И тут над рыночными рядами пронесся звериный рык. Люди втянули головы. Рык превратился в стон, затем в глухие жалобные похрюкивания, сквозь которые проклевывались слова.
      – Вах! – слышалось от прилавка с мясопродуктами. – Горе на мою бедную голову! Такой красивый свинья! Глаза – вах! – па-а-мидоры, а нэ глаза. Мама, ты меня слышишь? Зачем ты меня родила, мама!..
      – Посторонись! – Распугивая свистком толпу, товарищ милиционер Гаврилов уже двигался ликвидировать непорядок. – В чем дело? Почему крик?
      – Грабеж среди бела дня. – Толстый дядька в окровавленном фартуке терся крупной щекой в щетине о свисающую баранью ногу. Глаза его были печальные. – Присел завязать шнурок, ну, секунда, ну, пять секунд, и – па-а-жал-ста, щэни дэда! – украли свиную голову... У Кляпова свинью не украли, у Тумакова свинью не украли, у Ухарева огурцы не похитили, а у Бегонии – пожалуйста, хить?
      – Протокол... Свидетели... Есть свидетели? – Хмурый милиционер Гаврилов обвел глазами редеющую толпу зевак, постукивая карандашиком по планшету. Задержался взглядом на подозрительной старушке с усами, выхватил зрачком из толпы инвалида на железной ноге. Но ничего похожего на свиное рыло не обнаружил.
      Среди шума и поднявшейся суеты мы забыли про коробок с ракетой, а когда вспомнили и вернулись к стене, там уже никого не было. Старичок бесследно исчез, и ракета на коробке тоже.

      Молча мы дошли до моста, молча пробрели мимо сфинксов. Уже на коломенской стороне, с Лермонтовского свернув на набережную, я угрюмо посмотрел на Щелчкова, а он угрюмо посмотрел на меня. Посмотрели, помолчали, побрели дальше – не останавливаясь.
      «В общем-то, – думал я про Щелчкова, – ничего особенно нехорошего он не сделал. Ну, хотел обойти меня с коробком – все равно ж ведь не получилось. – Угрюмости моей поубавилось. – И от огурца мне откусить предлагал».
      Я уже собрался остановиться и протянуть ему руку дружбы, но прежде чем ее протянуть, сунул руку дружбы в карман и там ей вдруг стало холодно. Потом жарко, потом опять холодно. В кармане среди семечной шелухи и потертых конфетных фантиков лежало что-то твердое и чужое. Пальцами я сдавил предмет, стенки его чуть-чуть спружинили. Я понял, что там лежало. Там лежал коробок. И почему-то я был уверен – коробок был именно тот.
      – Здрасьте! – раздался голос. – Какие люди! Какая встреча!
      Из-за толстого ствола тополя, потеющего на теплом солнце, вылезла сначала нога, потом весь хулиган Матросов. Вразвалочку, стиляжной походкой он медленно прохилял нам навстречу и грудью загородил дорогу. Следом из-за того же дерева вышли Громилин с Ватниковым и начинающий хулиган Звягин. Они встали за спиной предводителя с нахальными улыбочками на лицах.
      Мгновенно коробок был забыт; я понял, что дело плохо; так просто от их компании не отделаешься. Щелчков мялся немного сзади и сопел носом. Я взглянул налево, направо, но помощи ждать было неоткуда. Убежать я тоже не мог. Во-первых, у их компании ног было больше в четыре раза. Во-вторых, попробуй я убежать, то навеки прослыл бы трусом и каждый на нашей улице насмехался бы надо мной как мог.
      – Мордобой заказывали? – скаля зубы, сказал Матросов. Носок его облупленного ботинка отстукивал на граните «Мурку». Хулиганы Громилин с Ватниковым идиотски загоготали. Начинающий хулиган Звягин схватился за свой тощий живот.
      Мы насупились и ждали, что будет. Хотя ждать было особенно нечего; встречи с хулиганом Матросовым не кончались ничем хорошим.
      Вообще, хулиган Матросов был злым гением нашей улицы. Из школы его выгнали в третьем классе за сожжение новогодней елки. Родители на него махнули рукой, милиция смотрела сквозь пальцы. Иногда его, конечно, ловили, приводили в детскую комнату, но терпения у тамошних воспитательниц хватало на час, на два; а потом его выпроваживали обратно.
      Про подвиги его ходили легенды. К примеру, прошедшим летом на спор с хулиганом Ватниковым он совершил глубоководное погружение в бочку с квасом у кинотеатра «Рекорд». Влез на бочку, откинул крышку и нырнул туда в семейных трусах. Очередь, конечно, заволновалась, тетка-продавщица занервничала. Когда на шум явился милиционер, Матросов уже сидел на крыше углового четырехэтажного дома и поплевывал с высоты на граждан. Из ближайшего отделения милиции прибежали с десяток милиционеров и через парадные и черные лестницы бросились его обезвреживать. Внизу, конечно, не остался из них никто, всем, конечно, хотелось совершить геройское задержание лично. Так вот, хулиган Матросов, чувствуя, что пахнет баландой, как какой-нибудь акробат в цирке, по хлипкой водосточной трубе в три секунды спустился вниз, у Громилина стрельнул закурить, у Ватникова прихватил огоньку, потом вежливо помахал всем ручкой и прыгнул в отходящий трамвай.
      Историй, подобных этой, про Матросова рассказывали десятки.
      Вот теперь и нам со Щелчковым выпал случай поучаствовать в представлении по сценарию известного хулигана. И похоже, что в роли жертв.
      – Ватников, папиросу! – Не отворачивая от нас лицо, Матросов поднял кулак с оттопыренными средним и указательным; Ватников достал папиросу и вставил предводителю между пальцами. Тот сунул отраву в рот и, жамкая, приказал: – Огня!
      Громилин развел руками; Звягин завозился в карманах, нашел горелую спичку и больше не нашел ничего.
      – Огня! – повторил Матросов.
      – Нету! – ответил Ватников. – Мы ж, когда почтовые ящики поджигали, полный коробок перечиркали.
      – Плохо, – сказал Матросов. – А ты у ребят спроси. Может, они курящие?
      – Ага, эти курящие, у этих на роже видно. – Он медленно обогнул Матросова и медленно направился к нам.
      – Ну, – сказал он, приблизившись, – кто тут из вас курящий?
      – Мы не курим, – сказал Щелчков; зубы его приплясывали.
      – Я не понял: мы – это кто? – Ватников посмотрел на Щелчкова.
      – Мы с Тамарой ходим парой, – пошутил из-за спины предводителя начинающий хулиган Звягин.
      – Мы – это он и я, – сказал я.
      – Я не понял, – протянул Ватников; он уже смотрел на меня. – Кажется, я спросил у тебя, – он снова посмотрел на Щелчкова, – а ответил не ты, а он. – Голова его повернулась ко мне. – Что-то с пацанами не то. Может, они с приветом? – Он пальцем повертел у виска.
      – Вот это мы сейчас и проверим. – С ухмылочкой хулиган Матросов щелкнул пальцами над правым плечом. – Звягин, ты у нас самый умный. Спроси их что-нибудь заковыристое. Если с трех раз не ответят, за последствия я не отвечаю.
      Начинающий хулиган Звягин вышел из-за плеча Матросова. Важно наморщив лоб и покусывая зубами губы, с полминуты он ходил перед нами. Потом резко развернулся на каблуках и, хихикая, прошамкал вопрос: