А.Етоев
      Человек из паутины
      Я человек эпохи стеклотары
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ПАУТИНЕ
      Глава 1. Похищенная фотография
      - ...А это Ванечка на картошке, в институте, семьдесят третий год. Вот он, слева, сырком закусывает, между штабелем и Никольским. Никольский был у них старостой. А это фотография школьная, здесь Ваня совсем молоденький. Видите, какой лысый? Это он по ошибке под полубокс однажды постригся. Оболванили его подчистую, а он видел себя в зеркале, да молчал парикмахерши постеснялся. Три дня его потом от учителей прятала.
      Вера Филипповна как-то звонко и протяжно вздохнула и посмотрела на старушку в платке. Та водила шершавым носом, будто бы к чему-то принюхивалась. Вера Филипповна тоже повела носом и вдруг явственно ощутила, как с кухни потянуло горелым
      - Батюшки! - всплеснула она руками. - Вроде бы и гореть нечему! Вскочила и убежала на кухню.
      Маленькая старушка в платке сверкнула косящим глазом и, схватив со стола фотографию, спрятала ее у себя под кофтой. Когда Вера Филипповна вернулась, старушка как ни в чем не бывало сидела на мягком стуле и прихлебывала остывший чай.
      - Чудеса, - сказала Вера Филипповна, - запах есть, а ничего не горит. Я уж и на площадку выглянула, думала - от соседей. И в форточку нос просунула - может, с помойки? И запах-то непонятный, будто крысу на сковородке жарят
      Вера Филипповна снова склонилась над фотографиями и начисто позабыла о происшествии.
      - Все фотокарточки перепутались, альбом хотела собрать, а некогда - то да это. Ой, и кто ж здесь такой пьянющий? Крестный это его, приехал тогда запойный. -- Вера Филипповна улыбнулась и сразу же погасила улыбку. Ванечка, ну за что же его так Бог наказал! Не курил ведь почти, не пил. Так, по праздникам, в выходные. Дружки его - это да, те уж точно закладывали. Один Боренька Дикобразов четверых алкашей стоил. Он один раз зимою от Ванечки без пальто ушел, как раз январь был, у Ванечки день рождения. Так, представляете, через месяц звонит он моему Ваньке и спрашивает, не у вас ли, мол, я пальто оставил. Это месяц прошел опомнился!
      Вора Филипповна взяла в руки несколько фотографий и перетасовала их, как карточную колоду. Потом бросила фотографии к остальным.
      - Вы печенье-то, не стесняйтесь, ешьте. Кончится, я еще принесу. И чай, наверно, остыл. Давайте, плесну горяченького.
      - Нет уж, Вера Филипповна, сыта я, спасибо за угощенье. И телевизор я дома не выключила, вдруг взорвется? Пойду я. поздно уже. - Маленькая старушка захлопотала, затянула на платке узел и поднялась. Росту в ней было ровно на полтора стула. - А этот, ну, тот, про которого вы мне давеча говорили. пу, который сюда из Сибири едет, чтобы Ванечку-то лечить, он когда же здесь, если не секрет, будет?
      - На днях, а когда точно - не знаю. Из Ванечкиной редакции Оленька мне должна позьонить, сказать, какого числа поезд.
      - А этот, который едет, он какая-нибудь медицинская знаменитость? Должно быть. главный специалист по прыщам?
      - И по паутине, и по прыщам. Лапшицкий его фамилия. Старушка при этих словах вздрогнула, завздыхала и навела на Веру Филипповну острый указательный палец. На пальце краснела яркая точка крови. Старушка сунула палец в рот, поморщилась
      - Иголка! - Она вытащила из кофты иголку. - Думала, потеряла, а она вон она где, иголка-то. И палец об нее наколола. Нехорошо это, когда иголка теряется. К смерти это, или мясо подорожает.
      - Тьфу на вас, Калория Карловна. Скажете тоже - к смерти. Иголка-то отыскалась.
      - Да уж. - Калерия Карловна уже ковыляла к двери - Ванечке от меня привет. - Она уже была на площадке. - Вот ведь башка склерозная. Я ж ему гостинец несла. Яблочко наливное. Несла, да недонесла Наверное, у себя под вешалкой на стуле оставила. Вы когда теперь у сына-то будете? Завтра? Ну так я вам его завтра и занесу. Сынку передадите, пусть скушает. Скажите, для витаминов.
      Глава 2. Колька из 30-й квартиры
      На лестнице было темно и пахло. Сыростью несло из углов - сыростью и кошачьим духом. Со двора, сквозь мутные стёкла, сюда заглядывала заоконная хмурь и, не найдя ничего весёлого, снова пряталась за тополиные кроны. Маленькая Калерия Карловна, легкая, как горная козочка, поскакала через ступеньку наверх. Проживала она под крышей, тремя этажами выше квартиры Веры Филипповны, на бывшей чердачной площади, перестроенной под временное жилье. Глазки её горели, как две тлеющие в темноте гнилушки, на губах шевелился шёпот.
      На площадке третьего этажа от стены отслоилась тень, с головой накрыла Калерию Карловну и сказала тоскливым голосом:
      - Стой, бабуля! Огоньку не найдется? Считаю до трех, на счет три начинаю нервничать.
      - Это ж сколько ты классов кончил, раз до трех только считать научился? - Калерия Карловна рыбкой вынырнула из тени и твердокаменным остриём туфли прочертила в воздухе иероглиф. Невидимка переломился надвое.
      - Ба... ба... бу... - по лестнице гулким эхом запрыгал крик. - Бабуля, ты что, вообще? Шуток не понимаешь? Я ж шучу, я ж тебя попугать хотел, я же Колька из тридцатой квартиры, я же - помнишь? - сундук тебе подымал, когда ты сюда въезжала.
      - В общем, так. - Сухонькая рука старушки, как стрела грузового крана, держала Кольку из тридцатой квартиры на весу над проёмом лестницы. Ворот его плаща потрескивал под тяжестью тела. Старушечья улыбка Калерии белела в полумраке, как кость. Голос её был спокоен, как голос мертвеца из могилы. До трех я тоже считать умею. Если не скажешь, кто тебя сюда подослал, на счет три разжимаю пальцы. Раз...
      - Шутка это была. бабуля. Сам я, без никого, честное слово, сам...
      -Два...
      - Бабушка, ну пожалуйста... Всё, что хочешь, проси, только не отпускай...
      - Два с половиной...
      - Я это, я один. Очень сильно выпить хотелось, а выпить не на что. Всем уже кругом должен. Вот с похмелья и пошёл на разбой.
      - Ладно, Колька из тридцатой квартиры, сегодня я бабка добрая, сегодня я тебя, так и быть, прощаю. - Железная стрела крана аккуратно повернулась на месте и поставила неудачливого налетчика на твердую опору площадки. Ноги Кольки подогнулись в коленях, и он бы наверняка не выдержал, рухнул на голый пол, но старушка мускулистой рукой прислонила его к стене. - Но так просто ты от меня не отделаешься. Добро, оно денег стоит. А денег у тебя, я так понимаю, нет. И что ты мне там про похмелье-то? Выпить, говоришь, не на что?..
      Придерживая Кольку за воротник и подталкивая в толстый загривок, старушка поволокла его на бывший чердак, а ныне её временную жилплощадь.
      Глава 3. Цена опохмелки
      - ...Да я, бабуля, да мы... - Колька рвал на груди рубаху и размазывал по щекам слезы. - Слышь, бабуля, видишь, вон, на брюхе ожог... Я в Афгане в бэтээре горел, я. блин, Родину защищал, я имею тройное мозговое ранение, а они, понимаешь, суки, понастроили себе лавок, сволочи, и шиш тебе, окромя как грузчиком, вот и ходишь всегда без денег.
      Рука его потянулась к бутылке. Старуха хлопнула по руке ладонью, остановила.
      - Всё, выпил и будет. Остальное, когда договоримся о деле.
      - Ну, бабуля, ну полглотка. Для нормы же, не для пьянки. Я ж, пока до нормы не доберу, очень сильно метеоризмом страдаю, сказывается мозговое ранение. И вон еще, посмотри... - Он вытянул над столом руки, и те запрыгали в непонятном танце, ногтями отбивая чечётку. - На балайке, одним словом, играю, пока нервы от стакана не успокоятся.
      - Помучайся, голубок, помучайся. Меня метеоризмом не испугаешь, я сама тебе такие ветры устрою, что полетишь отсюда до ближайшего кладбища. И грабли свои немытые спрячь. Небось, когда на лестнице безобразил, балалайку-то в сундуке держал. - Старушка Калерия Карловна уперлась в Кольку колючим взглядом. - Ладно, Колька из тридцатой квартиры, - голос ее стал мягче и взгляд теплее, - сегодня я бабка добрая и делаю тебе послабление. - Она плеснула на дно стакана вечнозеленого напитка "Тархун" из стоявшей рядом одноименной бутылки. Затем внимательно посмотрела на Кольку, на его жеванное жизнью лицо и добавила еще тридцать граммов ядовитой сорокаградусной жидкости. От щедрот,
      Колька выпил, утёр слезу, выступившую из-под прикрытого века, взял с тарелки пупырчатый огурец, другой рукой, уже не трясущейся, потянулся к деревянной солонке, палец, заранее обслюнявленный, щедро обмакнул в соль, посолил огурец пальцем и отправил целиком в рот.
      - Ты Ивана Вепсаревича знаешь? - не дожидаясь, пока утихнет хруст, спросила Кольку Калерия Карловна.
      - Ваньку? Знаю, как же не знать. Я ему, клещу подноготному, два года как пятерик должен. Так он, сволочь, даже ни разу не подошёл спросить. Проходит и как бы нс замечает, брезгует. А я ему что, я ему без спроса, что ли, отдам? Нет, не отдам без спроса, мы ведь, блин, не Абрам Семенычи, у нас собственная гордость имеется. Во. - Он согнул руку в локте. - Щупай, бабка, какой у меня бицепс.
      - Ладно, вижу, что мужик сильный.
      - Нет, бабуля, пощупай. И на левой пощупай. Да я таких Ванек, как Вепсаревич, на ладонь поставлю несколько штук и другой ладонью прихлопну.
      - Тихо, ишь как со стакана разбушевался: "прихлопну"... Не надо мне никаких "прихлопну". Ты мне лучше скажи: есть ли у тебя из друзей кто-нибудь поначитаннее.
      -Ну ты, блин, бабуля, даешь. Да у меня все такие...Кащеев - он техникум по линзам закончил, полтора курса. Знаешь, какие он стихи пишет на день рождения? Закачаешься, какие стихи! Твой Есенин по сравнению с Васькой говно! Вот, слушай. Так... бэ-бэ-бэ... начало не помню... Это он братану на двадцать лет сочинил. Тыры-пыры... "братан, поздравляю..." Бабуля, плесни малехо, на донышко. Ежели тебе культурные люди для дела нужны, так я тебе весь Институт культуры в момент сосватаю. Гадом буду, налей, бабуленька!.. - Взгляд его вдруг сделался трезвым и в голосе прорезалось удивление. - Слышь, бабуля, а это тебе зачем? Ну, там, Вепсаревич, Институт культуры и всё такое. Если кого пришить, то это, извини, без меня. Я за стакан тархуновки человека мочить не стану. - Колька помотал головой и демонстративно отодвинул стакан.
      - Дурак ты, Колька из тридцатой квартиры, и мозги у тебя петушиные. Не надо мне никого мочить, а если бы и понадобилось, то тебя бы на это дело я уж точно не позвала. - Калерия недовольно фыркнула и продолжила строгим голосом: - Вепсаревич сейчас в больнице и пролежит там, наверное, еще долго. Такая у Ивана болезнь. Короче, надо на время положить своего человека в больницу. К Ваньке. Надо, чтобы он с Вепсаревичем подружился. Послушал, что он говорит, вошёл в доверие...
      - Я не понял, а на хрена? Ну, в смысле, входить в доверие? Ваньке что, известно, куда коммуняки золото партии заховали? Или он знает какие-нибудь атомные секреты? Да ты, бабуля, случаем не американская ли шпионка? А то гляди, у меня с этим делом строго. Мне хоть ящик водяры выкати, я Родину не продам.
      - Да кому она нужна, твоя Родина, с такими-то сивушными харями, как у тебя. Давно уже все секреты пропиты и все золото разворовано. Не шпионить я человека в больницу хочу послать, а по личному интересу. Да ты, парень, хоть знаешь, из-за какой болезни Ваньку в больницу-то положили?
      - Ну, язва там или по голове вдарили. Из-за чего еще в больницу кладут?
      - Язва, по голове... Узкий у тебя кругозор, Колька из тридцатой квартиры. Обо всем по себе судишь. А потому Вепсаревича в больницу-то положили, что открылась у Вепсаревича загадочная паучья болезнь, покрылся Вепсаревич прыщами и паутиной, и даже самые знаменитые светила медицинской науки не могут с этой болезнью справиться.
      - Это что же, бабуля, получается. За какой-то стакан тархуновки я должен лучшего моего друга подвергать такому офигенному риску? Надо же! Отправить друга на вонючую больничную койку, чтобы микроб с заразного Вепсаревича на моего друга потихонечку переполз и сожрал ему организм! Где ж я дурака такого найду, который согласится за здорово живёшь инфекцией себя гнобить? Да еще, говоришь, начитанного. Нет, бабуля, спасибо за угощение, а я пошел.
      - Что ж, иди, коль сумеешь, - ласково разрешила Калерия. Колька собрался встать, попытался отлепиться от стула, но зад его почему-то не отлеплялся. Да и стул словно сросся с полом, пустив в дерево надёжные корни. Колька, уперевшись в края, сражался с проклятым стулом, но толку не было никакого. Его рожа, и без того красная, сделалась и вовсе пунцовой.
      - Эй, бабуля, что за дела - жопу клеем к стулу приклеивать! - Колька едва не плакал. - Я же брюки себе попорчу, лучшие мои брюки, почти неношенные. Я ж их на заказ шил, еще на свадьбу, когда первый раз женился.
      - Интересно бы увидеть ту дуру, которая за тебя замуж пошла. В тебе ж мужского только эти брюки и есть, - улыбаясь, отвечала ему Калерия Карловна. - А выйдешь ты отсюда тогда, когда на все мои условия согласишься и подпись на бумаге поставишь.
      - Бабуля, какая подпись, какие еще условия? Блин, ну отцепись ты от меня наконец, - ударил он по ножке стула ногой и тут же взвыл от неожиданной боли. Из ножки торчал сучок, он-то и принял удар ноги на себя, порвав Кольке полосатый носок и больно поцарапав лодыжку.
      - В родном доме и стулья помогают. - Бабка довольно хрюкнула. - А вот ты помощи не дождешься, хватит. Дважды я тебе уже помогла. Первый раз, когда ты над пролетом висел. Второй - когда помирал с похмелья. Так что хочешь ты или нет, а выслушать тебе меня все равно придется. Дальше - твоя забота. Захочешь отсюда уйти - уйдешь. Только вот живым или мертвым - от тебя одного зависит.
      Колька сидел обмякший и неслышно матерился себе под нос. Громко материться он не решался - боялся коварной бабки. Услышав ее последнюю фразу, он вздрогнул и обалдело кивнул.
      - И правильно, и давно бы так, - ответила на кивок старушка. - Кому ж мертвому уходить-то хочется. А то он, видите ли, друга своего пожалел. Да не бойся ты, дурачок, за друга. Незаразная болезнь у Ивана. Если б была заразная, полгорода бы в паутине ходило и не было бы тогда у меня хлопот. Взяла бы на улице первого попавшегося придурка, дала бы ему на водку и все про его паутинную болезнь выведала. И ни ты бы мне не был нужен, ни твой друг.
      - Извиняюсь, а вам Ванькина паутина зачем? Она что, какая-нибудь особенная?
      - Ты, гляжу, умнеешь прямо на глазах. Да, особенная. Потому мне и нужно узнать секрет: как это она у него такая выходит. Я ведь чего хочу наладить частное прядильное производство. Из прочной паучьей нити шить для людей одежду. Запатентую себе патент, арендую площадь, найму сирот из какого-нибудь детдома. Вот такая моя программа-минимум.
      Раскрыв рот и вытаращив глаза, Колька слушал Калерию Карловну. Когда старушка закончила, он с минуту хлопал ресницами, не издавая ни звука. Затем радостно потёр руки:
      - Ну ты, бабка, миллионерша. Это надо же - шить из паутины одежду. Это же... - Он хлопнул кулаком по колену. - Это ж, ё-моё, додуматься надо!
      - Если дело пойдёт, - подмигнула ему старушка, - ты тоже в стороне не окажешься, будешь в доле. И товарища твоего не обижу, который в больницу ляжет. Для начала плачу ему полтинник за трудодень. Плюс аванс. Плюс премия, когда из больницы выйдет. Товарищ твой, сам понимаешь, должен быть надежный и неженатый.
      - Предлагаю в качестве кандидатуры себя. Я надежный, я уже неженатый, я книжку про Тарзана читал.
      - Нет, Колька, тут одной книжки мало. Вепсаревич, он человек известный, вращается в литературных кругах, сочиняет и других правит. Ты к нему подход не найдёшь. Опять же ты ему второй год пять рублей не можешь отдать, какое ж к тебе доверие. Так что ищи человека. Сроку тебе даю до завтра. Не найдешь, пеняй на себя.
      - За полтинник-то не найду? Да за полтинник в день хоть кто согласится. Плюс аванс с премией.
      - Мне не нужен хоть кто. Нужен мужик приличный, разговорчивый и начитанный.
      - Тогда это Глюкоза. Или Доцент. А ничего, если человек заикается?
      - Слушай, Колька из тридцатой квартиры, у твоих приятелей имена-то есть? Что ты мне какой-то блатняк подсовываешь? Доцент, Глюкоза... Скокари, небось? Щипачи? Из зоны, небось, годами не вылезают?
      - Не-е, всё честно, люди приличные. Это их в детстве так во дворе прозвали. С той поры и прилипли прозвища. И фамилии у них имеются, а то как же. Доцент - Чувырлов, Глюкоза - Хлястиков.
      - Ладно - Чувырлов, Хлястиков... Приводи любого, там разберемся.
      - А как же его в больницу положат? Туда ж бумажка нужна, типа, ну, направление.
      - Это уже моя забота.
      - Тогда до завтрева или как? - Колька подозрительно посмотрел на стул, затем поёрзал по нему задницей, проверяя. Стул вел себя на этот раз вполне мирно, позабыв свои захватнические намерения. Даже гадский сучок на ножке, покусившийся на Колькин носок, то ли обломился при ударе о ногу, то ли снова втянулся в дерево.
      - Ступай, герой, - сказала Калерия, поднимаясь. - Подпись только свою поставь и иди. И завтра чтоб был с товарищем.
      Глава 4. Операция "Троянский конь"
      Едва за гостем закрылась дверь, Калерия Карловна открыла пошире форточку, чтобы выветрить Колькин дух. Стол мгновенно был очищен от следов Колькиной опохмелки, и место пустой бутылки заняло небольшое блюдечко с засахаренными мухами-пестрокрылками. Рядом с ним чуть позже возник графинчик с жидкостью приятного цвета.
      - Карл, - махнула бабка рукой, - где ты там? Выходи.
      - Сей момент, мамуленька, сей момент, - раздался с потолка голос, и на тонкой блестящей нити на стол спустился маленький арахнид. Ловко перебирая лапами, он приблизился к блюдцу с мухами, и бульбусы на кончиках его пальпусов задергали хитиновыми придатками.
      - Видал гостя? - кивнула на дверь хозяйка. - Вот с такими мерзкими типами мне приходится иметь дело.
      - Да уж - Коготком хелицеры арахнид подцепил муху и приблизил ее к нижней губе. Все три ряда его хитрющих глаз заблестели в предвкушении удовольствия. - По какому поводу угощение?
      - А то ты, Карлушка, не догадываешься. Отвальная, повод знатный Бабка ототкнула графинчик и понюхала стеклянную пробку.
      - Кто ж отваливает? Не я ли? - хитрым голосом спросил арахнид, косясь на бабку задне-боковыми глазами второго ряда.
      - Ты, - ответила Калерия Карловна, наполняя себе граненую рюмку.
      - И куда? - спросил арахнид, уже справившийся с первой порцией угощения и собравшийся приступить ко второй.
      - К Вепсаревичу Ивану Васильевичу, в больницу. - Медленными маленькими глоточками старушка опорожнила рюмку, поставила ее рядом с графином и потянулась рукой к закуске. Выбрала на блюдце самую аппетитную муху и отправила себе в рот
      - К Вепсаревичу Ивану Васильевичу, в больницу, - скучным голосом повторил арахнид. Затем разделался с мухой в сахаре, развел в стороны две пары ходильных ног и, запрокинув головогрудь к потолку, запел тоненько, на манер Козловского:
      Я жду, когда растает снег,
      И залетают всюду мушки,
      И огласят заросший брег
      Нестройным кваканьем лягушки.
      Резко оборвав пение, арахнид уставился на Калерию Карловну сразу всеми рядами глаз:
      - Как там, маменька, в притче у Соломона сказано? "Паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах". За какие же такие тяжкие прегрешения уготована мне столь унылая участь? Вместо царских чертогов - в больницу, да еще к какому-то Вепсаревичу! Кто он хоть, Вепсаревич этот? Бог, царь, герой?
      - Сосед это наш болезный. Живет тремя этажами ниже. И не тебе у меня про него спрашивать. Ты ж, Карлуша, каждого на нашей лестнице знаешь.
      - Разве всех этих двуногих запомнишь, когда все они на одно лицо. Ну и что тебе от Вепсаревича надо? Долг стрясти? Отравить, чтоб не мучился? Сжечь к чертям, вместе со всей больницей?
      - Погоди, Карлунчик, не умничай. Сперва выслушай, а потом говори. Старуха вытащила из-за пазухи фотографию и положила между графином и блюдцем.
      - Вот он, наш больничный красавец. Снимок старый, десятилетней давности. Теперь Иван Васильевич не такой. Нынче он покрыт паутиной - такая у него загадочная болезнь. Твоя задача, Карлушка, следующая: сразу, как попадешь в больницу, тихонечко, желательно ночью, когда Вепсаревич спит, обследовать его паутину - какая она, из чего сделана, скорость роста, коэффициент растяжения... И, главное, что у него под ней. То есть нет ли на теле под паутиной каких-нибудь рисунков, знаков, чертежей, надписей.
      - ...Знаков, чертежей, надписей, - механически повторял арахнид.
      - Только выяснить это надо как можно быстрее. Пока нас не опередили.
      - ...Пока нас не опередили. - Арахнид вздрогнул и удивленно посмотрел на старуху. - Конкуренты? - Хелицеры его нервно задергались. - Давить! - Он сделал соответствующее движение. Затем спросил осторожно: - Кто?
      - Едет сюда один из Сибири. Лапшицкий. - Калерию Карловну передернуло, едва она произнесла это имя.
      - Лапшицкий, - повторил вслед за ней арахнид. - Не слышал про такого. Он кто?
      - Многого рассказать не могу, но слухи про него ходят разные. Живет он не то под Красноярском, не то в Красноярске. Считается там самый главный шаман. Особо интересуется всем, что связано с пауками и паутиной.
      - Лапшицкий... То еще имячко. Пша-пша, Цэхэша, лапша...
      - Лапшицкий - это его фамилия, а имя у него Шамбордай. Считается, что он наполовину поляк, наполовину тувинец.
      - Как это?
      - А дьявол его поймет. Вроде бы в давние еще времена какой-то ссыльный из польских шляхтичей, которому революционеры голову задурили, через что он, собственно, в Сибирь-то и угодил, влюбился в дочку одного кочующего шамана. Папашу, кажется, сами тувинцы с насиженного места и стронули- за то, что как-то он не по науке шаманил, а может, просто кому дорогу перебежал, камлал, к примеру, в чужом приходе или брал на две овцы больше, чем полагается. Вот от этой неожиданной связи тувинской девушки и польского дворянина и появился на свет Шамбордай Лапшицкий. Хотя, возможно, всё это сплошное вранье, и сам Лапшицкий этих сказок распространитель. Но то, что он, действительно, способен на многое, подтверждается кое-какими фактами, и некоторые из них засвидетельствованы в научной литературе. Первый известный мне случай, связанный с именем Шамбордая, произошел в селе Константиновка, неподалеку от Красноярска...
      Было это на исходе Гражданской войны, власть формально принадлежала большевикам, но белые то и дело выбивали из села красных, хозяйничали там день или два, а потом уходили, почувствовав, что пахнет палёным. Лапшицкий тогда арендовал у константиновского комбеда большой национализированный особняк, до событий семнадцатого года принадлежавший местному помещику графу Хевронскому, и в бывшей графской оранжерее разводил мух. Как писал об этом "Сибирский энтомологический вестник", откуда, собственно, эта информация и почерпнута: "в научных и народно-хозяйственных целях". Так вот, тот же "Вестник" в качестве сопутствовавшего научным разработкам курьеза упоминает случай, когда стая стомоксисов, в просторечии мух-жигалок, числом около двух биллионов особей сожрала казачью сотню, совершившую набег на деревню. Сожрала полностью, до костей, вместе с их лошадьми. Деревенские, те заранее попрятались по домам, заперев ставни и законопатив хлева, иначе от людей и от их скотины тоже остались бы одни обглоданные скелеты. Мухи затем три дня терроризировали окрестности, пока не появились полчища хальтикусов - пауков-сенокосцев, известных истребителей мух, а черные жужелицы и жуки-стафилины, выползшие из ближайших лесов, не набросились на ямы с мусором и навозные кучи и не уничтожили мушиные яйца и личинки.
      - Сдается мне, - хитро подмигнула старушка, - этот красный шаман не только на народное хозяйство работал. Финансировала его, похоже, РККА, разрабатывавшая в те горячие времена новое биологическое оружие.
      Карл, понурив головогрудь, внимательно слушал свою хозяйку. Единственная реплика, поданная им во время ее рассказа, была чисто математическая.
      - Биллион - это тысяча миллиардов, - задумчиво произнес он. - Значит, всех его мух хватило бы, чтобы сорок четыре раза протянуть мушиную ниточку от Земли до Луны? Это же обалдеть сколько!
      - Еще одна история, связанная с именем Шамбордая, случилась перед самой войной с фашистами, - продолжила свое информационное сообщение бабка, предварительно смочив горло новой рюмкой напитка. - В печатном виде подробно об этом не говорилось, единственная небольшая заметка была опубликована в "Красной звезде" в марте сорок первого года...
      Далее Калерия Карловна рассказала следующее.
      На маленьком полустанке под Боготолом при посадке в поезд, следовавший в Красноярск из Лесосибирска, бригадой рабочих-путейцев был задержан некто по фамилии Харахордин, оказавшийся крупным шпионом, выполнявшим задание иностранной фашистской разведки. После того как шпиона доставили под охраной в Краевое управление НКВД, на теле у него под обильным слоем растительности были обнаружены секретные записи, носящие оборонный характер. Шпион сознался, что в поезд садился для того, чтобы встретиться с резидентом, который должен был его в вагоне побрить и скопировать оборонные сведения с целью передачи их заграничным хозяевам. Таково было официальное газетное сообщение, поступившее из Западно-Сибирского военного округа за подписью корреспондента "Красной звезды" старшего лейтенанта Сапего.
      - На самом деле, - уверенно заявила старушка, - никаким шпионом пойманный Харахордин не был. И в поезд он садился не для встречи с высосанным из пальца мифическим резидентом. Это мне известно доподлинно из источника, которому можно верить. И обильный слой растительности на теле задержанного не имел ничего общего с обычным волосяным покровом. Это была самая настоящая паутина, выделяемая специальными железами. В поезде же его действительно ждали. И ждал Харахордина не кто иной как Лапшицкий. Ждал, да не дождался. Вставила Шамбордаю палку в колеса развернувшаяся тогда по стране кампания по повышению среди населения бдительности. Откуда взялся этот Харахордин, неясно. Что с ним стало потом, неведомо. Были на нем письмена или это лишь плод фантазии красноярских энкавэдэшных следователей, выполнявших спущенный сверху план по поимке шпионов и диверсантов, тоже остается загадкой. Но очень уж тот довоенный случай напоминает нынешний. Я про Вепсаревича с его паутиной. И опять же - там и здесь Шамбордай.
      Калерия Карловна перевернула вверх дном графин, но оттуда не вытекло ни полграмма. Оказывается, пока она говорила, рука ее то и дело тянулась к рюмке, которую перед тем сама же своевременно наполняла. Она поставила опустевший графин на стол, встала и подошла к буфету. Когда она вернулась к столу, в руке у нее было розовощекое яблоко. Калерия поднесла яблоко почти вплотную к паучьей морде.
      - Кто первый прочитает скрытые под паутиной слова, тот и станет управлять миром. - В глазах ее заиграл огонь. - Надеюсь, ты понимаешь, что это значит? Это значит - людишкам скоро придет конец. - Закатив глаза от восторга, она тыкала в арахнида яблоком. - Мы покроем мир паутиной, и он вновь будет принадлежать паукам. И я... то есть мы с тобой... в этом новом паучьем мире станем главными... станем единственными... станем теми, кто... В общем, сам понимаешь, кем мы с тобой тогда станем. - Калерия вдруг сделалась строгой. Эйфория ее ушла, сменившись будничным, деловым настроем. - Завтра мать Вепсаревича пойдет в больницу навестить сына. Я с ней передам это яблоко, ну, вроде бы как гостинец. Здесь на черенке дырочка, внутри черенок пустой. Ты в него завтра спрячешься и в яблоке проникнешь в палату. А там уже сам прикидывай, судя по обстановке. Ты же у меня умница, Карлушоночек.
      - Предлагаю назвать операцию "Троянский конь", - важно сказал представитель несгибаемого племени арахнидов, будущий его повелитель.
      - Называй, как хочешь, для меня главное - результат. И нельзя, чтобы нас в этом деле опередили.
      Глава 5. Кто не дружит с кипяченой водой
      Ванечка, Иван Васильевич Вепсаревич, уже третью неделю мучался в ИНЕБОЛе, что в переводе на нормальный язык значило: Институт не опознанных медициной болезней. Мучался он вдвойне - во-первых, от неизвестности, а во-вторых, от назойливых визитов врачей, слетавшихся на его болезнь, как осы на малиновое варенье. Вот и сейчас, услышав шарканье и шум в коридоре, он заранее приготовился к унижениям. Дверь открылась, запахло спиртом. На пороге стоял главврач; из-за толстой его спины выглядывали чьи-то очёчки.
      - Вы, Вепсаревич, лежите, вы у нас уникум, раритет, лично я бы к вам и скальпелем не притронулся, в смысле вашей редкой болезни, даже если бы знал причину. - Главврач вплотную подошел к койке, запах спирта сделался гуще. Его от нас Военно-Медицинская академия хотела переманить, - главврач теперь обращался к своему невзрачному спутнику, человеку в очках и с усиками на высохшем, испитом лице. - Только им с нами тягаться слабо, у них руки чуточку покороче. - Главврач подмигнул Ивану Васильевичу и, низко наклонив голову, обдал его спиртовым настоем. - А что, уникум, как вы насчет этилового? Дерябнете с нами по полмизинца? Знакомьтесь, это Володька, мой, так сказать, коллега, он тоже по медицинской части. Можете звать его просто Вольдемар Павлович, он не обидится. Я чего его сюда притащил: вас живьем показать - для этого; он же, Фома неверующий, не верит, что такое бывает. Думал, я лапшу ему на уши вешаю, он мне даже коньяк проспорил. Кстати, Вова, с тебя коньяк. Сам побежишь или я практикантам свистну? - Главврач радостно потер руки, распахнул на себе халат и извлек из кармана брюк плоскую пластмассовую бутылку.
      Иван Васильевич судорожно сглотнул, он представил ядовитое жало в горле, вывернутый наизнанку желудок, вонючие грязно-желтые пятна, расползающиеся по постели. Повертел головой, отказываясь.
      Но главврач уже отвинчивал пробку, опрокидывал бутылку в стакан, стоявший тут же рядом, на тумбочке, а Володя, Вольдемар Павлович, разворачивал носовой платок со спекшимся бледно-желтым сыром.
      - Давай, давай, Вепсаревич, главврач я здесь или кто? Сегодня можно, сегодня я разрешаю. - Как-то сразу он перешел на "ты", навалился тяжелым боком на Ивана Васильевича и вложил ему стакан в руку. - Вот сдам тебя в июле в кунсткамеру, тогда уж точно - никакой выпивки. Будешь вместе с двухголовым теленком школьников пугать на каникулах. Так что, пей, пока разрешают. Пей и сырком закусывай. Про кунсткамеру - это такая шутка.
      Иван Васильевич скрючился на койке стручком, зажмурился и скорым движением опрокинул в себя стакан. Ожидая ножевого удара, он напрягся, как осторожный боксер, полностью отключил дыхание и прислушался к своему организму. Организм молчал - наверно, хотел добавки.
      - Иван... - Человек по имени Вольдемар мялся, не зная, как к Ванечке подступиться.- Вы... Вам... У вас... - Наконец он принял на грудь свою порцию огневой жидкости и выпалил на одном дыхании: - Бородавки мы в детстве ниточкой удаляли. Берешь ниточку, затягиваешь бородавку петлей покрепче, покуда терпишь, утром просыпаешься, а она отсохла.
      - Молодец, Вова. Всегда знал, что ты плохого не посоветуешь. - Удобно устроившись на койке в ногах Ивана Васильевича, главврач выскребал из пегой своей бородёнки застрявшие крошки сыра и поштучно отправлял в рот. Помнишь, как на четвертом курсе ты у трупа в морге письку отрезал? А потом девчонок на лекциях этой писькой пугал? - Главврач подмигнул Ванечке и поболтал перед его носом бутылкой. - У нас, медиков, как говорится? Между первой и второй перерывчик небольшой! Давайте, дорогой, дёрните. А то какой-то вы замудоханный, ни разу даже не улыбнулись. Вова, распорядись.
      Вова распорядился, и опять горючая жидкость из стакана перетекла в желудок. Вторую порцию организм принял без колебаний. Не побрезговал и сырком.
      - Да, Вепсаревич, - деловито сказал главврач, наполняя очередной стакан, - скоро жди пополнение. В смысле, сюда, в палату.
      - Как? - Ванечка впал в рассеянность; с ним это бывало всегда, когда количество выпитого спиртного переваливало за стограммовую планку. - В смысле, кто?
      - Хрен его знает, кто. Негр не негр, и болезнь у него не пойми какая. К нам он по направлению от губернаторской шайки-лейки. Звонили сегодня, чтоб койку ему готовили.
      - Так негр или не негр? - спросил за Ванечку Вольдемар Павлович. - Был у меня на практике один негр, все к бабам в лаборатории лез. Подойдет со спины, схватит за задницу и стоит довольный, пока ему об рожу лабораторную посуду колотят. Мазохист был, одним словом. Кончал от нанесенных ему лицевых увечий. Морда была вся в шрамах, как у Патриса Лумумбы...
      - А почему сюда-то? - задал Ванечка резонный вопрос. - Палата же на одного человека. Сюда и койку-то лишнюю не поставишь. Неужели в клинике такой дефицит мест?
      - Ну, койку-то мы как-нибудь втиснем. Тумбочку вон к стенке перекантуем. А почему сюда?.. - Главврач смотрел на пустой стакан, зажатый в волосатой руке, и в глазах его читалась тревога - то ли от заданного вопроса, на который он не помнил ответа, то ли от сиротливого зрелища пустой тары, невыносимого для любого нормального человека мужского пола. Да, действительно, а почему сюда? Что-то мне директор по этому поводу говорил, нес какую-то лабуду. Слушай, а не все ли тебе равно? Новый человек, новые разговоры. Небось, устал уже на одни наши халаты глядеть. А тут, может, свеженькое чего услышишь.
      Главврач встал, оправил халат, спрятал в брюки пустую бутылку, взглянул на часы, вздохнул.
      - Пора продолжать обход. Давай, Володя, вставай. В шестой палате человек-рыба бунтует. Женщину ему, видите ли, подавай...
      Когда за ними закрылась дверь, Ванечка достал из-за тумбочки свернутый лист картона, развернул и разложил на коленях. Громкое название на листе, нарисованное ядовитым фломастером, приглашало прислушаться к содержанию. Это была стенгазета "Голос 3-го отделения", для которой Иван Васильевич пописывал от безделья стишки.
      Сбоку на разлинованной полосе был нарисован крест, торчащий из стилизованного надгробия. На надгробии в кривоватой рамке оставалось дописать эпитафию, которая начиналась так:
      Покойный был дурной и неученый,
      Он не дружил с водою кипяченой...
      Вепсаревич покрутил карандаш и вписал уверенной рукой мастера:
      Вот результат, товарищ, посмотри:
      Его микробы съели изнутри!
      Глава 6. Как арахнид Карл стал жертвой неизвестного алкоголика
      С утра Вере Филипповне позвонили. Звонила Оленька, секретарь издательства, в котором работал ее занемогший сын.
      - Вера Филипповна! Как Иван? - спросила она после скороговорки приветствия. Выяснив, что с Ванечкой всё по-прежнему, она сразу же вывалила на Веру Филипповну ворох нижайших просьб. - Вера Филипповна! Выручайте! Без Ванечки ну просто беда! У нас сроки, понимаете, сроки! Вы же к нему все равно передачи носите. Ну, пожалуйста, ну передайте ему папочку с рукописью! Тоненькую, страниц на двести. Чтобы к будущему понедельнику он проверил и нам вернул.
      - Оленька, я бы рада! Да ведь там у них, в ИНЕБОЛе, на вахте звери, а не вахтеры. Туда ж и передачи-то только через окошко берут и чтобы в открытом виде. И по весу чтоб не более килограмма.
      - Вера Филипповна, так, может, через окно? На веревочке, как в роддоме? Или врачу какому-нибудь бутылку коньяка подарить? Мы б купили, а вы бы врачу отнесли. А? Пятизвездочного бутылочку?
      - Забор там, Оленька, и никакого подхода нету. А коньяк? Ну прямо не знаю... Нет, не буду, у меня не получится, не умею я это делать. Да и врачи там все какие-то неживые. Ходят, будто всегда с похмелья - рожи красные, голова пригнута, говорить и то по-человечески не умеют, а если скажут, так одни сопли на языке - жуют, жуют, а не разберешь что. Нет, Оленька, не могу. Ну а что там этот специалист из Сибири? Когда будет-то? А то уж прямо заждались.
      - Ах, да, Вера Филипповна, хорошо, что напомнили. Я сама вам собиралась звонить, да с этой нынешней нервотрепкой всё на свете забудешь. Телеграмма была вчера. В среду этот красноярский товарищ будет у нас в издательстве. Я вам позвоню, когда встретим. Жаль, Вера Филипповна, что папочку Ивану не передадите. Мы уж так на вас надеялись, так надеялись. Может, все-таки попробуете, вдруг выйдет? А то наш Николай Юрьевич сам не свой из-за этой рукописи. У нас сроки горят и планы!
      Поохав еще с полминуты, Оленька положила трубку.
      Арахнид Карл сидел в яблочном тайнике и на чем свет стоит клял человеческую породу. Особенно отдельных ее представителей в лице Вепсаревича Ивана Васильевича, ради которого была заварена эта каша, и матушки его, Веры Филипповны, из-за которой он уже полтора часа сидел в холодильнике и мерз, как немец в зимних окопах под Сталинградом. И Калерия Карловна хороша! Нет чтобы принести это сволочное яблоко на час-полтора попозже, перед тем как Ванечкина мамаша намылится выходить из дому. Он сидел и злился, злился и наливался ненавистью, и это его хоть как-то, да согревало. Он строил планы один величественней другого, и все они сводились к одной картине. Совсем скоро, представлял он, настанет то счастливое время, когда они, паучий народ, избавят землю от двуногих уродов. Мир будет принадлежать им, восьмилапым венцам творения, а людишек если и оставят живыми, то исключительно в качестве бурдюков с пищей, да и то собранными в специальные резервации, обтянутые особопрочной, не поддающейся ни огню, ни ножу, ни химии паутиной.
      А этого дурака Анашку, выдающего себя за паучьего Дарвина и смущающего молодые умы, злорадно размышлял Карл, они когда-нибудь скормят птицам, а после выкинут из всех паучьих учебников, из всех школьных и университетских курсов, как когда-то выкинули людишки человеческого академика Марра. Тоже мне, теория эволюции. Сперва рак, затем ракопаук, а далее уже и мы, пауки. Рак, он и в мезозое рак. Ракопаук был занесен на Землю метеоритом, осколком взорвавшейся планеты Пандоры, не сам, конечно, ракопаук, а окаменевшие ракопаучьи яйца, которые здесь уже, на Земле, высидела какая-то страдающая бесплодием паучиха.
      Но с этим-то извращенцом ладно. Главная беда - люди. Карл вспомнил все обидные клички, которыми их, пауков, называли. Мизгирь, муховор, тенетник. А пословицы! "Лови паук мух, пока ноги не ощипали". Это надо же такое придумать! Ужас!
      Так он сам себя распалял, пока дверца холодильника не открылась и вместе с яблоком и другими продуктами, приготовленными для передачи в больницу, Карл не выбрался из холодного чрева. Операция "Троянский конь" началась.
      Вера Филипповна села в 31-й троллейбус, переехала Тучков мост, зажмурилась от яркого солнца, отражавшегося от Адмиралтейской иглы, а когда открыла глаза, увидела свободное место, которое тут же и заняла. Троллейбус плавно покачивался, и Веру Филипповну разморило. Проснулась она от того, что чей-то настырный локоть тыкал ее под бок. Троллейбус пересекал Съезжинскую. Вера Филипповна чуть подвинулась и посмотрела на пассажира справа. Сидящий у окна дядечка успокоил свой нервный локоть и срывающимся голосом произнес:
      - Мамуля... хлеба корочки не найдется?
      - Хлеба? - удивилась Вера Филипповна и внимательно оглядела соседа. На бомжа он вроде был не похож, на голодающего с Поволжья тоже. Костюмчик, правда, был на нем не ахти, потертый, можно сказать, костюмчик. И нос был подозрительно фиолетовый, но нычне в городе такие чернильные носы, считай, у каждого четвертого жителя.
      - Хлеба, плавленого сырка, ватрушки, яблока, хоть чего, - в глазах соседа жила надежда и глубокая человеческая тоска.
      "Язвенник, - подумала Вера Филипповна. - Обострение, а ничего под рукой нет. Надо выручать человека".
      Она раскрыла пакет, покоящийся у нее на коленях, и первое, что ухватил взгляд, было яблоко, соседкин гостинец.
      "Ничего, Ваня переживет, а Калерии я говорить не стану. Передала и передала, спасибо ей за сочувствие".
      Вера Филипповна протянула соседу яблоко. Тот, не сказав "спасибо", принял ее подарок и спросил, сглатывая слюну:
      - Мать, а стакан есть?
      - Нет, - ответила она простодушно.
      - Хреново, мать, без стакана-то. Водка ж все-таки, не портвейн. А и пёс с ним,со стаканом!
      Он достал откуда-то из-за пазухи маленькую палёной водки, пальцем сковырнул пробку и в какие-нибудь десять секунд высосал содержимое пузыря. Затем шумно перевел дух, потер яблоко о потертый локоть и засунул целиком в рот. Вместе с Карлом и черенком. Операция "Троянский конь" провалилась, едва начавшись.
      Глава 7. Сосед по палате
      Негр был голый.
      Негр был в красных штанах.
      Негр был черный, лиловый, коричневый и блестящий.
      Негр курил трубку.
      Но звали его не Тибул. И трубки он, естественно, никакой не курил, в палате хоть трубку, хоть "Беломор" - закуришь, так тебя сразу же из больницы пинком под зад и на улицу. Штаны, правда, были красные - красные тренировочные штаны с белым лампасом до самых штрипок. Так что голым негр был разве что выше пояса, между полами распахнутого халата и на малом участке тела от тапок и до концов штанин.
      Сначала втащили койку. Долго не попадали в дверной проем, примерялись и так, и этак, затем, обливаясь похмельным потом, два хмурых санитара в халатах наконец догадались повернуть ее боком, после чего внесли. Следом за койкой и санитарами вошел негр.
      - Мучачос по несчастью? - обратился он к Ивану Васильевичу на чистом русском, когда они остались одни. - Интересное у вас заведение. На окнах решетки, на вахте сплошные мордовороты. Не больница, а одесский кичман.
      - Да нет, ничего, не жалуемся. Кормят прилично, телевизор, библиотека...
      - Библиотека? А насчет этого у вас как? - негр звонко щелкнул блестящим ногтем себя по горлу. - Заначечная какая-нибудь имеется? Иван вспомнил вчерашний спирт и утренний туман в голове.
      - Ну, не знаю. Разве только с врачами договориться... - Он безнадежно развел руками - А вы к нам сюда надолго?
      - Надолго, ненадолго - посмотрим. Как вылечусь от своей заразы, так и смоюсь отсюда к едрене-фене. Заначечной, значит, нету. Это плохо. Русского человека лечит только одно лекарство. - Негр поскреб щетину на подбородке. - А медсестры?
      - Что медсестры? - не понял вопроса Иван Васильевич.
      - Слушай! - Негр рассмеялся весело, обнажая кривоватые зубы. - Ну хорошо, ты не пьешь, это еще понятно. Печень там, селезенка. Но когда мужику пошла такая халява... Один в палате, жена далеко, на работу ходить не надо - сплошная свобода действий.
      - А-а-а, так вы в этом плане? - смутился Иван Васильевич.
      - В этом, в каком же еще! Телевизор я и дома смотреть могу.
      - Тэк-с, уже познакомились. - Из-за двери появились главврач и Семенов Семен Семенович, завотделением. - Чувырлов... э-э-э...
      - Альберт Евгеньевич, - подсказал главврачу Семенов.
      - Можно Алик, - осклабился негр, протягивая главному руку. Тот, не замечая руки, медленно прошел в глубь палаты, остановился у зарешеченного окна, глядящего на больничный двор, повернулся и внимательно посмотрел на новенького.
      - Сегодня, Альберт Евгеньевич, отдыхайте, на сегодня у нас с вами никаких процедур. Иван Васильевич вам объяснит что к чему - где душ, где столовая, где кабинеты. Он у нас почти старожил, три недели уже как мучается... Мучаетесь, Иван Васильевич, мучаетесь, - ответил он на смущенный Ванечкин взгляд, - кому ж не хочется из больничных стен. Я бы тоже мучался, был бы на вашем месте. Сейчас придет сестра-хозяйка с бельем, - он уже снова обращался к Ванечкиному соседу, - койку вам застелит, воду сменит в графине. Так что приобщайтесь к больничной жизни, втягивайтесь. Будут вопросы, спрашивайте у дежурной сестры или у Семена Семеновича.
      Главврач кивнул на заведующего и важным, степенным шагом двинулся к выходу из палаты. Семен Семенович задержался в дверях, зачем-то подмигнул новенькому и покинул палату тоже.
      - Серьезный дядька, - новичок показал на дверь, - хотя, сразу видно, алкаш. Все медики алкаши, потому что работа такая, со спиртом связана. Тут не хочешь, а алкашом станешь. - Он радостно потёр руки. - Все медики алкаши, все медсестры - бляди. И надо этим умело пользоваться, извлекать, так сказать, моральную и материальную выгоду.
      - Душ у нас в конце коридора, - вспомнил Иван Васильевич наказ главврача. - А столовая рядом с залом, где газеты и телевизор...
      - Ты женатый? - перебил его негр Алик, развалившись на незастеленной койке и почесывая шоколадную грудь. Волосы на шоколадной груди были почему-то белесые, должно быть, выгорели на африканском солнце.
      - Я? Нет, - ответил Иван Васильевич и тут же, спохватившись, поправился: - Сейчас нет.
      - Ага. Значит, разведенный, как и я. А с бабами у тебя как?
      - По-разному.
      - А мне тут одна попалась. Лобок у нее, значит, бритый, а на лобке просекаешь? - татуировка: "Оставь надежду, всяк сюда входящий".
      - Данте, "Божественная комедия", "Ад", песнь третья, стих девятый, прокомментировал Ванечка.
      - Ёкалэмэнэ! - восхитился Алик. - Да ты прямо профессор! Академик наук! Ну, блин! Я тоже, когда баб себе выбираю, предпочитаю умных. Вот, к примеру, еду, скажем, в метро. Вижу, баба кроссворд разгадывает. Заглядываю бабе через плечо, смотрю на кроссворд и сразу определяю, дура баба или не дура. Если она, к примеру, не знает реку в Африке из пяти букв, то на хрена мне, спрашивается, такая баба нужна. О чем я с ней базарить буду после работы. Слушай, а ты чего, правда, профессор?
      - Нет, редактор. Работаю в издательстве, издаю книги.
      - И хорошо платят?
      - Ну не то чтобы хорошо, скорее наоборот.
      - Не понял. Раз платят хреново, какого хрена тогда работаешь? Ты ж умный, ты ж этого... ну, который у бабы был на лобке, наизусть помнишь. Если б я был с такой башкой, как твоя, то давно бы уже в Штатах в фазенде жил, чтобы негры вокруг меня мух опахалами отгоняли, а голливудские бляди шампанским с утра отпаивали. Это ж только при "совке" было, когда паши не паши, всё равно в результате хрен. И что, в издательском деле все такие, как ты, безденежные?
      - Ну почему же. Это уж кому как повезет. А вообще-то всё от начальства зависит.
      - А у тебя, значит, начальство херовое? Раз своих же работников по деньгам кидает.
      - У меня начальство обыкновенное. Вообще-то, мы в издательстве все как бы друзья. Такая пирамида друзей. Наверху - начальник, он главный друг. Лучшие друзья поближе к вершине, остальные подальше. На тех, кто подальше, можно и сэкономить. Ты же друг, ты должен понять, дело общее...
      Ванечка чувствовал, что его куда-то несет. То, что копилось долго и ни разу не прорывалось наружу, выплеснулось мутноватой струёй. Всё, сказал он себе. Хватит играть в обиженного. Каждый стоит ровно столько, во сколько он себя ценит. И не деньгами эта цена меряется. Хотя и деньгами тоже.
      - Халява, везде халява, - сочувственно сказал негр. - Слушай, брат, а тебя здесь из-за чего держат? По роже вроде бы не больной.
      - Вот. - Ванечка распахнул халат и показал свое покрытое паутиной тело.
      - Ё-моё! - Алик соскочил с койки и осторожно подошел к Ванечке. Потрогать можно? Шершавая. - Он коснулся пальцами паутины. - И докуда она? По пупок? Или по эти самые? - Он показал на Ванечкины кальсоны. - Слушай, а это не венерическое? Не от шерше ля баб? - Алик отдернул руку и зачем-то подул на пальцы, вступавшие в контакт с паутиной.
      - Не бойтесь, не заразитесь. Меня здесь на что только не проверяли по СПИД включительно. Все внутренние органы в норме, в организме никаких отклонений. За исключением этой вот дряни. - Иван Васильевич устало махнул рукой. - Изучают, изучают, а толку?
      - Да-а! Дела-а! Угораздило же тебя. - Негр Алик вдруг спохватился, нервно взглянул на дверь. - Сестру-хозяйку этот гусь обещал! Эй, мамаша! Бодрым шагом он направился к двери, открыл ее и выскочил в коридор.
      Глава 8. "Фанта Мортале"
      Издательство "Фанта Мортале" мягко тлело по направлению к Свану. Заказанный в срочном порядке новый перевод Пруста для грандиозной "Библиотеки шедевров" был выполнен хоть и в срок, но по качеству почему-то оказался много хуже оригинала. Издательская машина застопорилась. Типография выла волком и применяла штрафные санкции. Линия, забронированная под Пруста, простаивала вторую неделю. Бумага дорожала как на дрожжах и по цене уже приближалась к золоту. Хозяин, он же главред издательства, с горя ушел в подполье, и на все телефонные домогательства скромный голос Оленьки, секретарши, отвечал, что "главного еще не было", "не пришел", "сегодня уже не будет". А тут еще на И. В. Вепсаревича, ответреда "Библиотеки шедевров", напала эта странная лихоманка -изуродованный паучьей болезнью, вместо того чтобы напустить на Пруста цепную свору своих наемных редакторов, он отлеживался лежнем в больнице, пил кефир и ел бутерброды, которые ему приносила мать.
      Николай Юрьевич Воеводкин, шеф, хозяин "Фанты Мортале", вращался в своем импортном кресле против часовой стрелки. Обычно это его успокаивало приходило на память детство: волчки, карусели, танцы в школьном танцевальном кружке. Но сейчас даже кресло не помогало. Мысли были мрачнее осени. Издательство шло ко дну, как "Титаник" в одноименном фильме. Надо было срочно переделывать перевод, кого-то сажать на текст, и всё это время! время! - а времени не оставалось совсем. Все попытки загрузить Вепсаревича натыкались на больничную стену: врачи настрого запретили больному всякую редакционную деятельность, а на просьбы и мольбы к маме, чтобы та заодно с кефиром протащила в палату рукопись, несговорчивая Ванечкина родительница отвечала категорическим "нет".
      За дальним концом стола горбился переводчик Стопорков, автор злополучного перевода.
      - Николай Юрьевич, вы поймите, ведь это же в корне неправильная позиция, - гнул свою линию переводчик. - Ну и что же, что классик. Это у них он классик да у Любимова. А по мне так он писатель из средних. Что-то вроде наших Боборыкина и Павленко. Он даже точку вовремя не умел поставить, поэтому у него все фразы такие длинные. А писать надо просто. Помните, как у Блока: "Ночь, улица, фонарь, аптека"? Вот где ясность, вот где гармония простоты. А то целых четыре страницы описывать куст сирени! Графомания это, а по-современному - гнать листаж. Я считаю, переводчик за автора не ответчик. Если автор написал плохо, то переводчик в этом не виноват. Это раньше мы занимались лакировкой действительности. Делали из Хемингуэя конфетку. А нынче надо читателю показать все недостатки оригинала. Чтобы автор не больно-то зазнавался. И читатель не считал себя человеком низшего сорта.
      - Дмитрий, - поучал его Николай Юрьевич, - это же "Библиотека шедевров", а не какие-нибудь "Секретные материалы"! Вы же знаете, кто у нас в редколлегии. Лихачев, Егоров, Стеблин-Каменский... И при чем тут лакировка действительности?
      - Архаисты, все как один. А мы - новаторы. Николай Юрьевич, вы же знаете, у меня своя школа, передовая. Сковороденко, Федоров, Мозельсон... Вы же сами меня когда-то на премию выдвигали. Ведь выдвигали?
      - Это Вепсаревич вас выдвигал, вот и довыдвигался...
      - А что? Я слышал, Ивана Васильевича уже того?.. В смысле, лишили должности?..
      - Никто его должности не лишал. Заболел он, лежит в больнице.
      - Боже мой, неужели рак?
      - С чего вы взяли, что рак?
      - Ну это я так, на всякий случай предполагаю. Значит, не рак? А если не рак, то что?
      - Я не знаю, как это называется. Никто не знает, даже врачи. Что-то вроде паучьей болезни. Покрылся Иван Васильевич паутиной, и выскочили у него на теле прыщи... Или, наоборот, потом паутина, прыщи вначале.
      - Постойте, постойте... Что-то я про такое слышал... Прыщи, паутина... И пауки бегают... ну вроде лобковых вшей.
      - Нету у него никаких пауков.
      - Нету? Значит, еще забегают. Какой у него период болезни?
      -Дмитрий, если вы шутите, то время выбрали неудачное. Нам всем сейчас не до шуток. И вы прекрасно знаете, почему.
      - Николай Юрьевич! Ну какие могут быть шутки! Я... Дверь открылась, и в кабинет заглянула Оленька:
      - Толик принес картинки. Примете?
      - Давай, - устало разрешил Николай Юрьевич, вытирая вспотевший лоб.
      Улыбаясь, вошел худред. Улыбаясь, разложил перед Николаем Юрьевичем работы. Улыбаясь, замер в ожидании оценки руководителя.
      С минуту Николай Юрьевич изучал художественный продукт. Затем ткнул пальцем в самый ближний рисунок.
      - Это что? - спросил он худреда, нервно дергая жилочкой на виске.
      - Логотип серии, - ответил, улыбаясь, худред. - Я сначала думал Аниного дракончика, но работа Чикина мне показалась лучше. Художник...
      - Да вы что, с ума все посходили? Художник! При чем здесь художник?! Вы худред, вы оцениваете его работу! Что это такое? Скрещенные меч и посох? Это же буква "ха". Понимаете, что решит читатель? Что книги серии все на эту самую букву. Их никто покупать не будет! И мы опять будем... пардон, в заднице.
      - Предлагаете оставить дракона?
      - Предлагаю? Это вы должны предлагать! - Николай Юрьевич отщелкнул рисунок пальцем и подвинул к себе другой. - Здесь, здесь и здесь! Это же тролли, а у них у всех морды, как у узников Бухенвальда. Кровожаднее надо, чтобы кровь с клыков капала, чтобы человечье мясо с когтей свисало. А принцесса? Где, спрашивается, вы такую принцессу видели? Глазки-щелочки, ножки-щепочки, ручки... тьфу, слов не хватает! Да из-за такой уродины ни один рыцарь меч пачкать не станет, сразу на хер пошлет. А этому вашему мудильяни, - Николай Юрьевич уже тряс над столом очередным художественным творением. - передайте, что мы издательство коммерческое. И своих "Бурлаков на Волге" он пусть в музей какой-нибудь предлагает, а не сюда.
      Николай Юрьевич развернулся в кресле и печально посмотрел на худреда:
      - Толик! Неужели в городе нет ни одного стоящего художника? Не может такого быть! Вон на Невском сколько их возле Катькиного сада толчется. Сходили б, поговорили, объяснили наши требования, задачи... - Он не закончил, в дверь опять заглянула Оленька. Вид у нее был какой-то взъерошенный, удивленный.
      - Приехал! - сказала Оленька таинственным шепотом. - Только это не он. Это... она.
      Глава 9. Спецред из Красноярска
      - Как "она"? Какая "она"? А Лапшицкий? Мы дорогу кому оплачиваем? Лапшицкому! Ждали сюда кого? Лапшицкого! Так какого, спрашивается...
      Договорить Николай Юрьевич не успел. Из-за худенького Оленькиного плеча, оттеснив секретаршу в сторону, показалось небольшое создание с оленьими стрельчатыми глазами и северными чертами лица. Волосы у нее были черные и волнами разметаны по плечам.
      - Здравствуйте, - нежданная гостья твердым шагом обошла стол и протянула хозяину кабинета аккуратные пальчики в перстеньках. - Шамбордай Михайлович приехать не смог. Он... - Она вглянула на посетителей, остановилась взглядом на переводчике, затем внимательно посмотрела Николаю Юрьевичу на переносицу (вернее, так ему показалось: на переносицу, куда она смотрела на самом деле, знала только она одна). - Он болеет, поэтому не приехал. Медсестра Леля, его ученица. - И ладонь ее легкой лодочкой нырнула в главредовскую ручищу.
      - То есть как это медсестра Леля? - опешил бедный Николай Юрьевич. Голос его сделался вдруг обиженным, как у школьника, опоздавшего на раздачу конфет. Еще бы! Ждали Лапшицкого, вместо него приезжает какая-то непонятная Леля, которая, оказывается, к тому же не просто Леля, а медсестра Леля! Усраться можно! Она что, собирается Вепсаревича градусниками лечить? Или пирамидоном? Бред какой-то! Припереться сюда из Сибири, чтобы ставить Вепсаревичу градусники! Притом за мой счет.
      - Кок-оол Медсестра Леля Алдынхереловна, - как ни в чем не бывало сказала гостья ("Час от часу не легче", - подумал про себя главный). - А вы - Николай Юрьевич, я вас сразу узнала. Шамбордай Михайлович мне много про вас рассказывал. Я ваши фотокарточки видела.
      Посетители потянулись к двери. Леля проводила их взглядом и с книжной полки за спиной Николая Юрьевича взяла первое, что легло ей в руку. Она раскрыла книгу на середине и медленно прочитала вслух:
      - "Он поднял обернутый металлом конец своего артефакта". Перелистнув десяток страниц, она зачитала из другого места: - "У тебя наверняка имеются дела более сложные, каковые в умелых руках твоего помощника перестанут быть таковыми". - Перелистала дальше: - "Одна нога у него была на каком-то отрезке жизни сломана". - Заглянув в выходные данные, она нашла фамилию переводчика. - Д. Стопорков, - произесла она тем же тоном, что и зачитывала строки из перевода.
      - Значит, Шамбордай Михайлович заболел. - Мягким, неторопливым движением Николай Юрьевич взял у нее из рук книгу и вернул на место. - А вы, значит, его ученица. Медсестра... как вы сказали? Впрочем, неважно. Очень приятно. - Жестом он указал на кресло, в котором только что сидел переводчик. - Присаживайтесь, отдохните с дороги. А что Лапшицкий? Надеюсь, ничего страшного? Ольга Николаевна! - крикнул он в приемную через дверь. Нам чаю! Или, может, вам кофе? - спохватившись, обратился он к гостье. Та кивнула. - Один чай, один кофе, - наказал он секретарше за дверью.
      - ...Вот такая у нас беда, - печально заключил Николаи Юрьевич, осторожно прихлебывая из третьей по счету чашки.
      Медсестра Леля вертела на пальце перстень; маленькая зеленая змейка, запертая в капле стекла, следила за хозяином кабинета рубиновыми точками глаз. Непонятно отчего, но взгляд этот особенно смущал и тревожил господина главреда. Николай Юрьевич и так и этак пытался снять с себя его чары, железной логикой доказывал себе невозможность влияния на человеческий мозг дешевенькой стеклянной поделки, сосредотачивался на бюсте Дж. Р. Р. Толкина, изготовленном по заказу издательства скульптуром В. Аземшей. Но как "Титаник" глядел на айсберг, надвигающийся на него с холодной неумолимостью, так глаза его возвращались к перстню и сердце наполнялось тревогой.
      -Скажите... - Николай Юрьевич все не решался заговорить о главном. Слишком был туманен предмет для его практического ума. То есть вот он, специалист, перед ним. Молоденькая самоуверенная девица, якобы ученик Лап-шицкого. Но что эта девица умеет? Какие она предпримет шаги, чтобы вернуть издательству нужного им позарез человека. И сколько на это у нее уйдет времени? Последний пункт из мысленного списка сомнений волновал Николая Юрьевича сильнее всего. День, неделя? Если больше недели, то и огород городить нечего. - Шамбордай Михайлович ничего для меня не передавал? Записочку там или, может, что-нибудь на словах? - Знал бы он, что Шамбордай не приедет, ни за что бы не пригласил эту пигалицу. Но раз уже вбуханы деньги - проезд, командировочные расходы, прочее, - раз заварена эта каша, придется ее расхлебывать до конца. - Мы оформим вас как спец-реда. Командировочные, естественно, за наш счет. И дорога в оба конца. С билетами сейчас туговато, так что лучше позаботиться об этом заранее. Вы когда, примерно, рассчитываете отсюда уехать?
      - Учитель сейчас на дереве. И будет там до первых чисел июня. Если дерево не захочет его оставить.
      Николай Юрьевич ждал продолжения, но продолжения не последовало.
      "Опять Михалыч перебрал мухоморов, - подумал Николай Юрьевич. - И чего они в них находят? Лучше бы водку жрали, как все нормальные люди".
      - Если Ольга Николаевна закажет вам билет на второе, справитесь к этому сроку? - Шеф в уме подсчитал убыток от полуторанедельного проживания гостьи из Красноярска и прикинул, кому из договорников-редакторов урезать в этом месяце гонорар.
      Гостья вновь промолчала; змейка выглянула из перстня и посмотрела на Николая Юрьевича внимательно. Николай Юрьевич покраснел.
      - Или лучше на третье?
      Гадина, замурованная в стекляшке, отвела его взгляд к стене, где среди плакатиков и картинок голубела реклама Аэрофлота.
      "Нет уж! Никаких самолетов! Поездом, только поездом!"
      - Я одного не соображу, - попробовал он переменить тему. - Иван Васильевич в ИНЕБОЛе, а туда практически никакого доступа. Это вообще полусекретное лечебное заведение, простому смертному со стороны в него не попасть.
      Фразу о "простом смертном" подколодная змея из стекляшки встретила как-то по-особому ядовито, чем вызвала в Николае Юрьевиче новый прилив смущения.
      Гостья из Красноярска улыбнулась. Впервые за весь разговор улыбка ее была естественной и открытой.
      - Выше дерева стен не бывает, - сказала она смешливо и накрыла змейку рукой. - А можно мне еще кофе?
      - Ну, конечно! Ольга Николаевна! Один кофе!
      - Шамбордай Михайлович мне рассказывал, что у вас в Питере сейчас белые ночи.
      - Ну, сейчас еще не самые белые, через пару недель будут белее, так что... - Николай Юрьевич прикусил врага своего - язык. "Две недели! Молчи, дурак!" - А паутину вы каким способом сводить будете?
      - Ножницами, - рассмеялась Медсестра Леля. - Машинкой, какой раньше в парикмахерских стригли. Знаете, такая: вжик-вжик.
      - Вы серьезно? - обиделся Николай Юрьевич за ее легкомысленный юморок.
      - Нет, конечно, - успокоила его сибирская гостья. - Но вообще-то способ простой.
      - Ага, - не стал уточнять главред, что же это такой за способ, и перешел на дела житейские. - А жить вам есть у кого?
      - Да-да, Шамбордай Михайлович дал мне адрес.
      Полчаса спустя, когда кофе был выпит и гостью проводили до выхода, Николай Юрьевич грустно смотрел на Оленьку и говорил ей не своим голосом:
      - Ты хоть документы ее проверила? Шамбордая сейчас в Красноярске нет, позвонить некуда, сидит, как дурак, на дереве и в ус не дует. Черт знает, а вдруг эта дамочка аферистка. - Не глядя, он достал с полки толстый глянцевый том, открыл его и прочитал, морщась, как от зубной боли: "Он поднял обернутый металлом конец своего артефакта". Захлопнул книгу и швырнул ее в мусорное ведро. - Стопорков не ушел? Зови этого мерзавца сюда и принеси еще чаю.
      Глава 10. Сосед по палате (продолжение)
      Узенький луч фонарика шарил по его телу. В поисках лучу помогала ловкая, уверенная рука подозрительно знакомого цвета. Пальцы мягко скользили по паутине, раздвигали ее, трогали кожу, секунду медлили и бежали дальше. Иван заметил, что клок паутины срезан на левой стороне груди под соском. Маленький, почти незаметный.
      - Алик, - спросил он сонно, - вы что-нибудь потеряли? Рука дернулась и ушла в темноту. Луч фонарика мгновенно погас. Иван Васильевич потянулся к тумбочке и засветил грибок ночника. Сосед ворочался у себя на койке, скрипел пружинами и сопел в подушку. Пятки его коричневых ног, торчащие из-под серого одеяла, были красные, как вареные раки.
      - А? - оторвал он голову от подушки. - Не имеешь права, начальник. Пускай Жмуриков с Елдоном горбатятся, а у меня законный больничный. Я теперь в свои говнодавы до тринадцатого числа не влезу. Пока не выпишусь.
      "Бредит, что ли? - удивился Иван Васильевич, позабыв о неприятной причине своего полночного пробуждения. - Может, позвать врача?"
      Сосед свесил ноги с кровати, громко почесал грудь и потянулся за сигаретами на тумбочке.
      - Слышь, а который час, что ты меня так рано поднял? - Лицо его было вроде заспанное, и если бы не клок паутины, срезанной у Ивана Васильевича, пока тот мучался ночными кошмарами, можно было списать случившееся на сонный бред. Алик вытряхнул на ладонь сигарету и заговорщицки посмотрел на Ванечку. - Если я в форточку покурю, как думаешь, не заметят? А то в сортир вчера захожу, так там места живого нет - накурено, как у негра в жопе.
      - Я не знаю. Курите, если хотите. Времени сейчас начало четвертого.