ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
      в которой я становлюсь жертвой коварства
      В последующие месяцы моя жизнь, хотя и весьма деятельная, была, однако, какой-то удивительно нереальной. Я много путешествовал, выступал с докладами, давал интервью и,главным образом в поисках личных контактов, вел разговоры то с одним, то с другим. Опасаясь проявить свое невежество в технических или научных вопросах, я пускался в общие рассуждения с социальной и гуманитарной точки зрения о результатах, которых мы надеялись достигнуть с помощью литератрона. Я всегда отличался способностью находить и применять именно те слова, которые звучат для каждого из моих собеседников особенно убедительно. Так что я довольно неплохо справлялся со своей задачей, но едва только предмет обсуждения выходил из сферы моего понимания, приходилось подменять осведомленность краснобайством, и я нередко испытывал ощущение, будто меня уносит в облака. При этом я чувствовал какое-то даже приятное головокружение и уже стал привыкать к нему, но в иные минуты ощущение неуверенности брало верх над опьянением собственными речами, и я испытывал мгновенную, но острую тревогу, думая о непрочности нашего предприятия.
      Между тем в ВПУИР дела шли неплохо. Буссинго нашел среди своих молодцов двух-трех не слишком талантливых зубрил, которые выполняли всю работу в лаборатории, тогда как "князьки" все плотнее группировались вокруг круглого стола в brainstorming sessions .
      Мысль о встрече в Руаомоне принадлежала Гедеону Денье, который желал придать себе вес, чтобы вновь обрести доверие Кромлека, утраченное в результате его бюджетной нерешительности. Я не мешал ему, зная, что в нужный момент без труда сумею убрать со своего пути этого поденщика карьеризма. Пускай берет инициативу на себя и обожжет себе крылья, если потерпит крах.
      Я уже давно наметил план провести в ЮНЕСКО большой международный симпозиум по литератрону. Встреча в Руаомоне явится для меня генеральной репетицией, столь же поучительной, сколь и совершенно безопасной. Поэтому я относился к запланированной встрече со сдержанной, но весьма демонстративной благожелательностью.
      Избранная тема "Убеждение и механопсихика" мне не понравилась. Она казалась мне слишком ограниченной, и я опасался, что получится узкая встреча специалистов, где мне трудно будет играть ведущую роль. Напрасные страхи: невероятное количество самых разнообразных людей проявило интерес к встрече и представило тезисы докладов. Большинство из них, как не имевших ничего общего ни с убеждением, ни с механопсихикой, мы отклонили. Впрочем, как оказалось, отобранные доклады тоже имели весьма отдаленное, я бы сказал, чисто внешнее отношение к основной теме, и то главным образом по названию. Но все это не имело ровным счетом никакого значения, ибо никто их не слушал. Что же касается прений, то они свелись к ряду путаных, более или менее туманных монологов. Ратель, дремавший на председательском месте, старался увязывать их между собой, комментируя каждое выступление столь общими фразами, что они могли с таким же успехом звучать при распределении наград в детском саду, на открытии гигантского циклотрона или при спуске на воду трансатлантического лайнера. Прения несколько оживились лишь в тот момент, когда старый иезуит, приглашенный на эту встречу с целью уравновесить всем известный антиклерикализм Рателя, обрушился с резкой и совершенно несправедливой критикой на одного несчастного лютеранского пастора, прочитавшего сообщение под названием:
      "Пролегомены экспоненциальной эрменевтики". Ратель резко упрекнул иезуита в отсутствии понимания вселенского духа.
      -Так это, оказывается, пастор?-воскликнул монах, приложив козырьком руку к глазам. - Примите мои извинения, сударь. С этим новым церковным одеянием вечно получается путаница. А я-то принял его за доминиканца.
      Несмотря на все эти шероховатости, встреча, по мнению специалистов, прошла весьма успешно. Кроме газет, принадлежавших Фермижье, своих корреспондентов прислали также "Фигаро" и "Монд". Отчет, напечатанный в "Монд", был настолько точен и подробен, что большинство участников совещания тщательно штудировали его для того, чтобы понять, что же они хотели сказать в своем выступлении.
      Уже к концу дневного заседания появились работники телевидения - явное свидетельство того, что где-то на подступах находится министр. И действительно, буквально спустя несколько секунд Денье передал мне записку, в которой сообщал об ожидающемся прибытии Кромлека.
      - Хозяйский глаз! - прошептала Югетта, сидевшая рядом со мной и прочитавшая записку через мое плечо. - А кто будет сейчас выступать?
      Я справился в повестке дня:
      - Ланьо, мой бывший учитель.
      - Он как, толковый?
      - Вообще-то да, но тема, которую он выбрал, малоинтересна: "Убеждение и классическая культура".
      - Лишь бы Кромлек не заскучал!
      Здесь-то и таилась опасность. Уж лучше бы министр попал на выступление пастора. Он бы ничего не понял, но туманные пасторские речи внушили бы ему известное уважение к нашей работе. Напротив, тема, предложенная Ланьо, отдавала устаревшим гуманизмом и старомодной интеллигентской изысканностью, которая настораживает любящее актуальность высокое начальство и тем самым преграждает путь к государственному кошельку. В какой-то мере именно поэтому я отстаивал Ланьо, когда Ратель и Буссинго высказались против его выступления. Предоставляя ему возможность выступить в Руаомоне, я как бы брал его согласно своему плану себе в напарники, но сам характер его сообщения неизбежно ограничит его дальнейшие возможности, что было мне на руку. Говорить о классической культуре перед такой аудиторией значило снискать себе репутацию литератора в узком смысле слова (от чего Ланьо трудно было бы впоследствии отделаться) и одновременно доказать свою негодность для руководящей работы в области литератроники. Ему, конечно, разрешат возиться с литератроном, но, чтобы всерьез пользоваться аппаратом, ему придется обращаться к специалистам из Государственного института литератроники, то есть ко мне.
      Но на наше горе, могло случиться так, что судить о нас Кромлек будет на основании сведений, почерпнутых у Ланьо, к тогда весь мой хитроумный замысел обернется против меня же. Какой-то лысый и нервный господинчик как раз заканчивал свое невразумительное выступление. Может, еще не поздно изменить повестку дня? Я попытался жестами привлечь внимание Денье, но он ничего не понял, да и потом было уже поздно. Вспышки магния оповестили нас о прибытии Кромлека еще раньше, чем он успел перешагнуть порог. Министр на миг застыл в величественной позе у дверей, а затем, предшествуемый семенящим Гедеоном Денье, направился к столу президиума, пожал руку Рателю, предусмотрительно повернувшись так, чтобы лицо его было видно фотографам в три четверти, и продлил на лишнюю секунду рукопожатие - с таким расчетом, чтобы оператор телевизионного выпуска успел использовать достаточное количество пленки. Наконец он уселся рядом с Рателем и обвел присутствующих тяжелым и долгим взглядом удава, выбирающего жертву среди выводка кроликов. Заметив меня, он несколько раз хлопнул веками, выражая свою признательность. Еще две-три минуты он позировал перед фотографами, пока оператор из телевизионного выпуска крутил последний крупный план. Один за другим фотографы покинули зал.
      - Дамы и господа, - начал Кромлек, - я присутствую здесь в качестве частного лица. Прошу вас продолжать работу, словно меня тут нет.
      Нервный господинчик, чье выступление было прервано приходом Кромлека, пролепетал в заключение несколько слов и исчез, словно в люк провалился. Ратель промямлил что-то, туманно прокомментировав выступление предыдущего оратора, почтительно поклонился министру, затем, явно утомленный хлопотливым днем, немедленно предоставил слово Ланьо.
      С первых же фраз я понял, что меня обвели вокруг пальца. Свое выступление Ланьо посвятил "Воспитанию оратора" Квинтилиана, объявив последнего основоположником современной науки об убеждении. Когда Кромлек услышал имя своего любимого автора, он резко вскинул голову, и его взгляд так оживился, что почти стал походить на человеческий. Ланьо даже не дал себе труда перекроить главу из этой книги и подавал ее нам в первозданном виде. Читал он отчетливо, как и положено на лекциях, и говорил с нами, как с учениками четвертого класса; ни одно слово не ускользнуло от внимания министра, который- это можно было прочесть на его лице - был в восторге оттого, что все понимает. По мере того как Ланьо изрекал общие места, голова Кромлека от восхищения раскачивалась все быстрее, все с большей амплитудой. Ему открылся новый гений. Отныне Ланьо будет мне грозным соперником.
      Вот тут-то я увидел в глазах Гедеона Денье блеск торжества, и весь заговор стал мне сразу ясен. Не будучи в силах сам убрать меня с дороги, Денье обратился к единственному человеку, способному внушить мне страх, открыл ему необъяснимое пристрастие Кромлека к Квинтилиану и подстроил так, что министр появился в нужный момент.
      Вечером я обедал у Бреалей. За столом мы обсуждали эту непредвиденную угрозу.
      - Если вы рассчитываете на Жан-Жака в смысле поддержки у Кромлека, сказала Югетта непривычно кислым голосом, - боюсь, он не сумеет быть полезным. Он сейчас не очень-то в фаворе.
      Бреаль смущенно хихикнул.
      - Брось! К чему сгущать краски? Просто я подписал один манифест, который не по душе правительству...
      - Не сказав мне ни слова, - уточнила Югетта, подняв глаза к небу.
      - Манифест?
      - Да, присоединился к протесту против ареста одного специалиста по ядерной физике в Польдавии. Иначе я поступить не мог: его дочь была моей сотрудницей.
      - Будь это сотрудник, ты, вероятно, проявил бы больше осмотрительности. Я задумался.
      - Скажите, пожалуйста, этот манифест... Припоминаю... Прекрасный манифест. Если я его не подписал, то только из скромности, ведь я же не физик, верно? Зато я собрал немало подписей... Обождите-ка. Дайте вспомнить... А Ланьо разве не подписывал?
      Югетта ложала плечами.
      - О, наверняка подписал. Но для него это не имеет такого значения, как для Жан-Жака: он не несет административной ответственности. К тому же Ланьо известен как представитель левой интеллигенции. Он все подряд подписывает. К этому уже привыкли. Даже внимания не обращают...
      - А физик-то коммунист, если не ошибаюсь?
      - Вот это как раз и чревато опасностями для Жан-Жака. Но для Ланьо, если вы задумали погубить его в глазах Кромлека, надо придумать что-нибудь другое.
      Она была права, но моя идея стоила того, чтобы за нее подраться. Разумеется, некоторое фрондерство интеллигенту к лицу. Даже аполитичность Бреалей была не лишена левизны, правда, в тех случаях, когда дело не касалось мероприятий правительства и главным образом его руководителей. Что же до моего христианского либерализма, то он позволял мне на словах заходить далеко, особенно с тех пор, как Ватикан претерпел ряд эволюции и, таким образом, был мне весьма основательной поддержкой. Поэтому, если бы мне удалось изобразить Ланьо коммунистом или хотя бы сочувствующим коммунизму, ему было бы нелегко заменить меня при Кромлеке даже с помощью Квинтилиана.
      К сожалению, все это требовало времени, а мне необходимо было действовать срочно, чтобы опередить своих противников. Лучше всего было бы организовать, и как можно скорей, симпозиум в ЮНЕСКО. Основное его направление уже созрело в моем уме. Этот симпозиум заставит позабыть о встрече в Руаомоне, и уж на сей раз я постараюсь, чтобы Ланьо не принимал в нем участия.
      - ЮНЕСКО?-воскликнул Бреаль.-Что ж, идея неплохая! Ваш друг Больдюк только что назначен постоянным представителем Польдавии в ЮНЕСКО. Он приезжает на следующей неделе.
      - Значит, он уже не ректор?
      - Нет. После падения Освободителя он считался вождем социалистов-интимистов, которые провалились на последних выборах. Новый президент счел за благо отстранить его от дел. Классический случай.
      Все это было неожиданной удачей. Больдюк, безусловно, будет в восторге оттого, что получит в изгнании возможность выдвинуться.
      Со своей стороны, обратившись к нему с просьбой стать ведущей фигурой на симпозиуме и крестным отцом литератрона, я лишь расплачусь с ним за все, что он когда-то сделал для меня, и эта мысль была бальзамом для моей совести.
      - Мне хотелось бы взяться за дело как можно скорее, - сказал я.
      - Если вам нужны деньги, то рассчитывать на ЮНЕСКО я вам не советую. Оно утверждает финансовые планы на пять-шесть лет вперед. Но ведь вы располагаете миллионами Кромлека.
      - Пока еще я ими не распоряжаюсь, и к тому же мне не улыбается быть ему обязанным.
      - Тогда надо найти другого вкладчика.
      - Я подумал о Фермижье.
      - Почему бы и нет?! Через Больдюка вы заручитесь поддержкой польдавцев. Со своей стороны, я обещаю вам повлиять на Рателя, чтобы он подключил к делу государственную французскую комиссию.
      - Не забудьте о Вертишу, - напомнила Югетта.
      - Ни в коем случае! Этот симпозиум рисуется мне в виде двух пленарных заседаний: одно в начале, другое в конце, а вся остальная работа распределяется по трем комиссиям: "Литератроника и убеждение", возглавляемая Кромлеком, "Литератроника и культура" - это для Вертишу, и "Литератроника и оборона" под началом военных...
      - Необходимо, - прервал меня Бреаль, - подыскать еще что-нибудь для афро-азиатов. В ЮНЕСКО это котируется. Что вы скажете, например, о такой комиссии, как "Литератроника и деколонизация"? Пойдет?
      - Мы еще не знаем всех возможностей литератрона, - осмотрительно сказал я, - но попробовать можно.
      - Что касается даты, советую вам назначить симпозиум на конец января. Театральный сезон в самом разгаре, все весенние модели уже готовы и начинают демонстрироваться. Министры будут валом валить. Это как раз та пора, когда их жены любят прокатиться в Париж.
      Когда я распрощался с Бреалем, Югетта проводила меня до дверей.
      - Что ты намерен предпринять до симпозиума, чтобы обезвредить Ланьо?
      - У меня Про запас имеются два или три хода, в частности демонстрация эффективности литератрона в избирательной кампании, что должно соблазнить Кромлека.
      - Этого недостаточно. Нужно окончательно подкосить репутацию Ланьо с точки зрения политической, и тут одной подписи под манифестом мало, надо придумать что-то другое. Пусти в ход наиболее действенные средства.
      - Какие?
      - А что ты собираешься делать с Сильвией? Фермижье отправил Конта в Индонезию за репортажем о вулканах. Она свободна. Брось ее в объятия Ланьо. Если она такая ловкая, как ты утверждаешь, ей не понадобится и месяца, чтобы его скомпрометировать.
      - Ты думаешь? Клиент не из легких.
      - Может быть, хочешь, чтобы я им занялась?
      - Ты? Да ты с ума сошла!
      - А почему, скажи на милость, Сильвия, а не я? Боишься, что я ему не понравлюсь?
      - Я этого не сказал.
      - А мне он нравится. Особенно потому, что способен побить тебя в этой игре.
      - Югетта!
      Она захлопнула дверь перед самым моим носом.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
      в которой литератроника подвергается испытанию
      Когда я сказал Югетте, что намерен продемонстрировать действия литератрона в ходе выборной кампании, это не было пустым бахвальством. Такой проект и в самом деле существовал. Родился он в лаборатории в Нейи во время одного из brainstorming sessions, что являлось излюбленной формой деятельности механориториков Высшего педагогического училища инженеров-риториков. Проект этот был основан на дорогой моему сердцу рабочей гипотезе, а именно: для каждого человека его представление о собственной персоне является образцом совершенства. Итак, сознательно или подсознательно принимаешь из чужих творений лишь те, в которых видишь себя таким, каким сам себя представляешь, и лишь те слова звучат для тебя убедительно, которые, по твоему мнению, ты сам мог бы произнести. Важнее всего было проверить, можно ли на моем литервтроне осуществить идею, подсказанную мне в свое время президентом Синдиката жюри по литературным премиям. Проект же составления речей избирателей и избираемых был делом второстепенным.
      Литератрон был еще не полностью укомплектован, речь шла лишь об одной операции. Если не считать кодировки, большую часть материала пришлось бы разбирать и сортировать вручную, ибо механизмы могли вступать в действие только в конечных фазах эксплуатации. К тому же пришлось прибегать для наиболее длительных и особо трудных манипуляций к помощи электронного оператора ИБМ. Но значение имел только конечный результат. Никто не интересовался ни стоимостью, ни сроками подготовительных работ. Я хотел только одного - иметь возможность прийти к Кромлеку и сказать ему: "Господин министр, вот избирательный округ. Укажите мне желательного кандидата, и я вам его изберу".
      Рассчитывая на эффект неожиданности, я просил Буссинго не слишком разглашать наш замысел. Особенно теперь необходимо было хранить строжайшую тайну. И главное, Гедеон Денье должен был узнать о наших опытах только в последнюю минуту. Я поделился своими соображениями с Буссинго, который тотчас же согласился со мной. Буссинго тоже достаточно раздражало высокомерное поведение его бывшего ученика и то, как он вел себя при Кромлеке. Этот феодал от науки не мог допустить, чтобы вассалы свергли сюзерена. Таким образом, полнейшее молчание стало законом в Нейи, а сам проект был зашифрован под названием "Операция Нарцисс".
      Оставалось подыскать только опытное поле. Не могло быть и речи о том, чтобы ждать общих выборов. И опять на помощь мне пришел случай. Помощник директора ВПУИР в Бриве известил Буссинго о том, что в следующем месяце предвидятся частичные выборы в Педуяке, центре департамента Везер, Педуяк, городок, насчитывающий пятнадцать тысяч жителей, расположенный в пятидесяти километрах от Брива, являлся идеальным местом для экспериментов наших обследователей, которые, находясь поблизости от ВПУИР, могли действовать с максимальной расторопностью и без лишней огласки. С другой стороны, политическая конъюнктура чрезвычайно благоприятствовала проведению опытов. С незапамятных времен восемьдесят процентов жителей Педуяка голосовали за республиканцев-социалистов демократического и светского действия, то есть явно левых. Остальные голосовали за демократов-христиан республиканского и социального действия, то есть чуть-чуть правых. Никаких других умонастроений зарегистрировано не было. С момента возникновения Пятой республики "нет" стало появляться в подавляющем большинстве бюллетеней на каждом референдуме, причем число таких бюллетеней все возрастало от выборов к выборам. В течение трех четвертей века округ Педуяк находился в руках республиканцев-социалистов, другими словами, в руках семейства Бюнь, и никаких изменений в ближайшем будущем как будто не предвиделось. В данном случае речь шла о выборах мэра, так как прежний мэр городка Сиприен Бюнь, пенсионер, после тридцати трех лет парламентской деятельности отошел в лучший мир. Предполагалось, что избрание его племянника доктора Стефана Бюня будет простой формальностью.
      "Операция Нарцисс" развертывалась с быстротой и точностью, свойственными десантным операциям. В нашем распоряжении имелось двадцать восемь дней до крайнего срока представления кандидатур. В течение одной недели тридцать сборщиков (студенты первых курсов ВПУИР) со сверхпортативными магнитофонами записывали согласно строгому плану разговоры педуяков и педуячек. Предварительно город был разбит на четыре сектора. И в каждом из секторов действовал ответственный сборщик мнений, которому полагалось записать определенное число высказываний по группам населения, общественно-профессиональной принадлежности, образовательному цензу, имущественному положению и т. д. и т. п. Данные собирались у выхода с фабрики восковых свечей, единственного промышленного предприятия Педуяка, и у кассы окружного банка сельскохозяйственных удобрений. Собирали их и в пятницу - на рынке дичи, и в воскресный день - во время торжественной мессы, и на террасе Коммерческого кафе, и на городском стадионе, и в приемной зубного врача, и в зале ожидания на вокзале, и в булочных, бакалейных лавках, мясных магазинах, на Центральном рынке, что на площади Орлож, и даже в розовой гостиной подпольного борделя, помещающегося в первом этаже здания, принадлежащего Обществу конного спорта. У наших сборщиков было столь высоко развито чувство профессионального долга, что они не пренебрегали даже шепотом влюбленных парочек, сидевших на берегу Везеры в ночной час. Записывая беседы за семейным столом и в супружеских постелях, они подслушивали у дверей и окон, влезали на крыши, спускали в дымоходы ультрачувствительные микрофоны.
      Ленты с записями грузовичок ВПУИР каждый вечер доставлял в Брив, где находился я вместе со штабом "Операции Нарцисс", Три бригады, прибывшие из Нейи, сменяя друг друга, двадцать четыре часа в сутки разбирали и сортировали материалы согласно методам, разработанным в течение последних месяцев. Собранные таким образом данные были закодированы и перенесены на перфорированные карты. Так как студенты, преподавательский состав и все служащие ВПУИР были мобилизованы на кодировку, то каждый перфоратор регулярно получал питание и функционировал день и ночь.
      За двадцать дней до начала "Операции Нарцисс" мы возвращались в Париж, имея при себе картотеку с 17738 перфокартами. Эти карты содержали подробный список не только слов, выражений, имен собственных, наиболее часто употребляемых в Педуяке, но еще и анализ их грамматических сочетаний со всевозможными хвалебными, уничижительными, восторженными, неодобрительными и прочими оттенками, классифицированными согласно частоте их употребления, их артикуляции, логике, фонетической нагрузке - звучности, интенсивности, тональности, ритму, - так же как и их эмоциональной окраске и интеллектуальному содержанию.
      По утверждению специалистов, мощному электронному оператору ИБМ должно хватить трех минут пятидесяти семи секунд, чтобы переработать весь этот материал и сделать выводы. Но раньше придется подготовить программу работы в соответствующих формах, в затем перевести его заключения в документы, годные к потреблению. Вот тут-то и вступит в действие экспериментальный литератрон из лаборатории Нейи. При нынешнем состоянии оборудования для проведения этих операций потребуется недели две. Следовательно, у меня впереди будет еще почти неделя, и я успею поставить Кромлека в известность и убедить его испытать наши предложения на практике.
      А пока что я связался с Больдюком. Он был счастлив вновь очутиться в Париже и выражал свое франкофильство в самой трогательной форме. Он пожелал лично возложить букет на могилу Неизвестного солдата и сфотографировался перед "Марсельезой" Рюда. Фотографию напечатала вся оппозиционная пресса Польдавии.
      - Видите ли, дорогой мой Ле Герн,-объяснил он мне,- "Марсельеза" в Польдавии, как и повсюду, - это песня истинных революционеров. Мерзкая жаба - я имею в виду нашего президента - поймет этот намек,- не беспокойтесь. Пусть вся Польдавия узнает, что социализм интимистов, который я проповедую, проникнут духом свободы и гуманизма, то есть духом бессмертной Франции.
      Откровенно говоря, я в нем отчасти разочаровался. В нем появилась новая черта - страсть к напыщенным политическим тирадам. Я уже с трудом отличал, где начинается расчет и где кончается наивность. Я был изрядно раздосадован, но со мной Больдюк всегда сохранял серьезность. Он с энтузиазмом принял мой проект симпозиума.
      - Среди моих сотрудников есть человек, обладающий организаторским даром,-сказал он.-Ему мы и поручим все это дело. Он француз, но долго жил в Польдавии. Впрочем, вы должны его знать, он, по-моему, работал в посольстве в ваше время. Его фамилия Пуаре.
      Признаюсь, эта новость меня буквально ошарашила. Пуаре не из тех людей, которых приятно часто встречать на своем пути. Но я вынужден был признать, что если он возьмется за организацию симпозиума, то сумеет преодолеть любые препятствия. Можно было опасачься лишь одного, как бы он не приписал себе все наши успехи. Однако с тех пор как мне стало известно, что он состоит на откупе у Фермижье, я перестал его бояться. Но продолжал ли он еще работать у него? Я осторожно осведомился об этом несколько дней спустя, когда был принят прославленным финансистом.
      - Пуаре? Пуаре?.. Ах да, Пуаре!.. Так я же пристроил его к этому... ну, как его... к Больдюку. Молодец Больдюк... Замечательный малый... И с будущим. Он в оппозиции к их идиоту президенту, который поговаривает о том, чтобы национализировать мои плантации в Польдавии. Больдюк истинный франкофил. Ему следует оказать поддержку во имя высших интересов нашей страны. Надо будет выпустить специальный номер, посвященный его персоне... Шестнадцать страниц в цвете... Договорились? Вы хотели поговорить со мной о симпозиуме. Слушаю вас.
      - Профессор Больдюк думает поручить организацию всего дела именно Пуаре.
      - Очень хорошо, браво, великолепно! Но советую вам присматривать за Пуаре, как бы он не превратил ваш симпозиум в конгресс Коридонов!
      - Вы хотите сказать...
      - Что Пуаре педераст? Конечно! По-моему, это заметно, разве нет? А когда один такой куда-нибудь вотрется, сразу набегут сотни ему подобных. Ему пальца в рот не клади, всю руку откусит, если можно так выразиться... О, простите, пожалуйста, может, и вы тоже?
      - Нет, нет...
      Я вспомнил о слухах, которые Пуаре распускал когда-то про посла и Конта. Гениальная мысль - бросать в других камешки, которые падают в твой собственный огород! Я был буквально подавлен чувством запоздалого восхищения и не мог себе простить, что не разгадал тогда его игры.
      - Не обижайтесь,- продолжал Фермижье.- Я лично очень люблю педерастов. Сердечные, отзывчивые люди и с великолепными связями: ничего не сделаешь. В мире искусства и литературы без них шагу ступить нельзя, не говоря уже о международных организациях. Имея при себе такого типа, вы окажете огромную услугу нашему другу Вертишу. Но скажите мне, пожалуйста, если вы не гомосексуалист, то, может, хотя бы католик?
      - Видите ли...
      - Ясно. Вы такой же католик, как я еврей, так сказать, только по большим праздникам. Главное, посещать мессу. Религия почти так же хороша, как и педерастия, само собой разумеется, с точки зрения standing.
      - Не вижу, что общего...
      - Так откройте глаза. Вертишу - приверженец "Opus Dei". Если вас заподозрят в безбожии и если при вас не окажется педераста, который сумеет оказать вам поддержку, то Вертишу с любезнейшей улыбкой вышвырнет вас вон с помощью своей банды. Какие основные темы вы подготовили для своего симпозиума?
      - Пока следующие: литератроника и убеждение, литератроника и культура, литератроника и оборона, литератроника и деколонизация.
      - Хорошо, добавьте еще: литератроника и религия. Для этой секции я вам дам первоклассного человека, одного американского каноника. Он представил планы автоматической исповедальни. Грехи указаны на диске, вы опускаете полдоллара в щель и получаете талон с отпущением грехов, который в ризнице обменяют вам на столько-то свечей, на столько-то отпечатанных типографским способом молитв - словом, на все что требуется. Очень ловко! А о педагогике вы не подумали? Вам необходима секция "Литератроника и педагогика". Кромлек мне рассказывал об одном потрясающем типе, который как раз этим занимается. Какой-то профессор. Его фамилия... Рванье... Дранье... Вспомнил - Ланьо!
      Мои противники зря времени не теряли. Я с трудом выдавил снисходительную улыбку.
      - Ланьо? Какая чепуха! Он поэт. Ничего серьезного... Фермижье скользнул по мне взглядом.
      - Ну что ж... Дело ваше. Только постарайтесь не восстановить против себя Кромлека. В прошлом году я из-за него не получил ордена Почетного легиона. А ведь я платил не скупясь.
      - Надеюсь в скором времени снискать расположение Кромлека.
      Не слишком раскрывая свои карты, я в основных чертах изложил Фермижье "Операцию Нарцисс". Он слушал меня с необычным вниманием.
      - Гм-гм... - хмыкнул он, когда я кончил. - В случае удачи ваша штуковина будет настолько хороша, что жаль отдавать ее в исключительное пользование правительству. Уступите часть моим газетам. Я заплачу, сколько потребуется. И литературную часть тоже. Я как раз купил издательство "Пресс Сен-Луи". Если вы будете проводить опыты для Вертишу, то учтите, что сфабрикованное вами произведение, удостоенное литературной премии, издавать буду я. По рукам?
      В ту самую минуту, когда я уже собрался уходить, он взял со стола телеграмму.
      - Если не ошибаюсь, вы знакомы с Контом? Я отправил его обследовать вулканы Индонезии. Он остался на дне Папандаяна, на острове Ява. Талантливый малый, у него очаровательная жена. Жертва долга. Мы посвятим ему... одну страницу... черно-белую.
      Я побежал к Сильвии, которая только что узнала о случившемся и казалась не слишком взволнованной.
      - В одном ему повезло: он погиб, не расставшись со своими иллюзиями... Из-за Земли Адели и вулканов Индонезии мы за последние два года и трех месяцев не были вместе. Он даже не успел заметить, что я стала потаскухой.
      - Сильвия, господь с тобой...
      - Прошу тебя, не деликатничай. Я потаскуха по призванию, ты альфонс,и все довольны, так не будем, хотя бы наедине, разыгрывать комедии.
      - Что ты думаешь теперь делать?
      - Да ничего. Продолжать. Я хотела было поехать к детям в Швейцарию... или вызвать их сюда... Но зачем? Я не прочь чем-нибудь заняться. У тебя ничего нет на примете?
      Я хотел было сказать ей про Ланьо, но непонятная щепетильность меня удержала. Еще слишком свежа была ее потеря, к тому же я полагал, что сумею обезоружить Ланьо более простым способом. Сильвию можно будет пустить в ход позднее, в случае, если он окажется чересчур неподатливым.
      - Возможно, и подыщу,- ответил я,- но не сейчас. Есть ли у тебя связи в среде крайне левых?
      - Я близка с одним очень видным деятелем коммунистической партии, знаю секретаря одной ячейки, который для меня готов на все.
      - Ну что ж, поддерживай с ними знакомство, они могут пригодиться.
      Не знаю, была ли Сильвия действительно удручена своим горем, но последующие часы она употребила на то, чтобы доказать мне, что траур к лицу не только одной Электре.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
      в которой литератрон торжествует. но коварство не сдается
      Когда назавтра я встретился с Пуаре, я испытывал такое чувство, какое, по-видимому, должен испытывать юноша, посетивший свою бывшую школу. Весь облик Пуаре, а особенно его лицо свидетельствовали о преждевременной дряхлости, и я задним числом умилился собственной наивности - подумать только, я в свое время трепетал перед этим человеком!