Убеленный сединами привратник, читавший "Юманите" в просторной, отделанной лепными украшениями передней, соблаговолил прервать на минуту свое чтение и провел меня по поглощающим звук плюшевым дорожкам и паркету из драгоценных пород дерева в бывшую туалетную комнату, служившую ныне кабинетом Бреалю. Его крупному телу, казалось, было тесновато в этом чулане. Он встретил меня радушно, что ничуть не показалось мне наигранным, и повел в другую комнату, более просторную, чем его. Там за столом, заваленным папками, восседала дама лет под сорок, приятного южного типа.
      - Мадам Ляррюскад занимается вентиляцией кредитов, - объяснил он. - По существу, она подготавливает материалы для трехведомственной бюджетной комиссии, заключение которой сначала утверждается председателем опытной группы, визируется финансовым контролером, затем подтверждается заинтересованными министерствами и подписывается помощником государственного секретаря по неатомной энергии, но, По сути дела, - не так ли, мадам? - доверяют только ей одной. Мадам Ляррюскад жеманно улыбнулась.
      - Стараюсь быть полезной, господин Бреаль.
      - Так вот, я надеюсь, что вы сумеете быть полезной также и дяде моего друга Ле Герна... тому самому Филиппе, о котором я сегодня утром вам говорил...
      Госпожа Ляррюскад достала из ящика пачку документов.
      - Я разыскала дело, господин Бреаль. Оно два года пролежало в отделе административной проверки, так как было составлено не по форме. Одна из смет достигает 856 742 франков и 47 сантимов, тогда как цифра, утвержденная государственным бюджетом, равна 856 741 франку и 56 сантимам... К счастью, данный пункт с момента подачи этого ходатайства трижды пересматривался: на него распространилось повышение бюджета до пятнадцати процентов, так что теперь все в порядке.
      - И вы располагаете необходимыми кредитами?
      - Разумеется, не полностью, но... Она перелистала толстый указатель.
      - Ну, скажем, три или четыре миллиона. Хватит?-спросила она меня с улыбкой.
      - М-м...
      - Ладно, пусть будет пять, поскольку это для вас... А теперь давайте-ка я попробую найти эти пять миллионов. Ведь все уже распределено, вы сами понимаете. Вот, например, гониометр экспедиции Пишуа...
      - Нет, здесь ничего не перепадет,-возразил Бреаль, - А вдруг с ними что-нибудь случится...
      - Ну, тогда геликоптер профессора Мартина... Нет, его смета свыше пяти миллионов... Ага, нашла! Электроэндосмограф этого кретина Пирелли! Как раз то, что нам требуется: пять миллионов сто пятьдесят три тысячи.
      - Пирелли вовсе не кретин! - возразил, смеясь, Бреаль.
      - Возможно, но он такой противный. У него ужасная манера смотреть так, будто он вас раздевает.
      Размашистым нервным почерком мадам Ляррюскад заменила фамилию Пирелли фамилией Филиппе. Несложность операции несколько даже встревожила меня. Я привык к обходным путям и поделился своими опасениями с Бреалем.
      - Если вас волнует судьба Пирелли, так будьте спокойны. Эндосмографы для него - это только вопрос standing'a [престижа (англ.)]. У него есть уже восемь таких, которыми он не пользуется. Пусть повременит с девятым... Так, глядишь, и научится раздевать мадам Ляррнэскад не только взглядом.
      В кабинете Бреаля нас ждало приятное известие. Узнав от Жан-Жака о моем приходе, Ратель согласился принять меня на несколько минут. Бреаль проводил меня к нему. Это был человек небольшого роста, с бегающими глазками. Его вьющиеся, с легкой проседью волосы стояли вокруг головы наподобие нимба. У него сидел посетитель. Я узнал хитренькие усики и сногсшибательные очки председателя Фалампена.
      - Присаживайтесь, друг мой, - сказал Ратель. - Поговорим подробно о милейшем Филиппе. Ну, как он поживает? Простите, одну минуточку...
      Нажав на кнопку звонка левой рукой, правой он снял трубку телефона и стал браниться с телефонисткой по поводу разговора с Мельбурном, который он заказал четверть часа назад. Вошла секретарша, и он начал ей диктовать доклад на тему о преподавании квантовой физики в детских садах. Время от времени он останавливался, чтобы ответить на телефонные звонки, прижимая трубку микротелефона подбородком, или чтобы записать несколько слов в свой блокнот. Вдруг взгляд его упал на меня.
      - Этот милейший Филиппе,-рассеянно пролепетал он, - выдающийся ум... Бреаль, проверьте, имеются ли свободные кредиты... Я должен ехать в бюджетную комиссию. Затем заскочу в министерство. Если дадут разговор с Мельбурном, скажите, чтобы позвонили еще раз на этой неделе не позже четверга, поскольку я улетаю в Тель-Авив, но в субботу утром я уже вернусь, так как должен председательствовать...
      С этими словами он надел пальто и прошмыгнул в боковую дверь. Голос его затих где-то в коридоре. Наступило длительное молчание.
      - Сегодня его уже не увидеть,-процедил Фалампен.-Если вам нужны деньги, молодой человек, придется зайти еще раз или обратиться в другое место. Что вы закончили?
      - Я студент факультета литературы в Бордо, господин председатель.
      - Литературы? Плохо, очень плохо. Ни гроша.
      - Литературы и общественных наук, господин председатель.
      - Так, так. Вы, случайно, не по аудиовидению? Аудиовидение - это оплачивается. Министерство финансов отплевывается, комиссии голосуют, избиратели клюют. Это производит на них впечатление. Они не знают, что это. Я тоже. А вы-то знаете?
      - Немного, господин председатель. Я занимаюсь лингвистикой...
      - Лингвистикой? Вот как!.. Погодите... биолингвистика... Евролингвистика... Я ищу, понимаете ли, префикс. Два самых лучших на сегодняшний день это "био" - из-за рака и "евро" - из-за "Общего рынка". Есть еще одна приставка, которая становится модной, это "космо" - из-за пространственных исследований... Космолингвистика... Ну, что скажете?
      - М-м...
      Он поднялся и взял свою шляпу.
      - Заметьте, суффикс еще лучше. А из всех суффиксов, друг мой, самый подходящий - это "трон". Циклотрон, бетатрон, позитрон... Понимаете, что я хочу сказать... Черт подери! Удачно поставив "трон", вы можете заграбастать миллионы и выйти на первое место. Возьмите хотя бы этого молодчика Ланнемезена, который изобрел нечто вроде гигантской взбивалки для майонеза, в которой можно фабриковать грозы. Знаете, как он ее окрестил? Метеотрон, друг мой. Это гениально. С таким названием любой сезам перед вами откроется... Я знаю одного естествоиспытателя, который окрестил свою передвижную лабораторию фитотроном... от phytos - природа по-гречески, не так ли? У него есть все, что душе угодно, в смысле кредитов. А раньше у него гроша не было. Принцип вам ясен? Вы изобретаете усовершенствованную кухонную машину, совершаете нечто сверхъестественное, ну, просто таки переворот в этой области. Вам не дают ни гроша.
      Вы представляете свой аппарат под названием магиротрон, от mageiros кухня по-гречески, и вас осыпают золотом. Проще простого. Надо только приладить к месту этот самый "трон". Вот где трудность. Я уже давно подумываю о машине для выборов, но ее пришлось бы назвать электрон, а это уже использовано. Досадно! На этом, мой юный друг, честь имею откланяться. И запомните:
      "трон", "трон"... в этом секрет успеха.
      Он надел шляпу и вышел, швырнув мне этот королевский дар:
      магический слог, который должен был стать для меня залогом будущего успеха.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
      в которой я поочередно познаю успех, любовь, траур и изгнание
      Экзамен по прикладной психодемографии оказался простой формальностью. Профессор как раз уехал в командировку и передал свои полномочия одному из коллег, который даже не старался скрыть ни своей скуки, ни полной своей неосведомленности в данном вопросе. Будучи уверен в том, что я разбираюсь куда лучше в этом новом для него предмете, он был достаточно осмотрителен и не подверг мои познания слишком глубокому анализу.
      Ланьо, принимавший экзамены по эстетической лингвистике, тревожил меня куда больше. Это был еще довольно молодой грамматист, неряшливо одетый и с мечтательным взглядом. Он скорее походил на поэта, чем на профессора. На устном экзамене он слушал меня, задрав нос кверху, уставившись отсутствующим взором в окно, потом пристально посмотрел на меня, словно увидел впервые.
      - Вы, очевидно, считаете, что выдержали?-спросил он наконец.
      - Честное слово, господин профессор, думается, что я не так уж много наговорил глупостей...
      - Верно, вы глупостей не говорили. Вы слишком хитры для этого. Итак, вы прошли. Не будем возвращаться к этому прискорбному факту, но позвольте заметить, что из всех любителей дармовщинки, с которыми мне приходилось встречаться, вы самый омерзительный и даже, простите за трюизм, самый подлый... В своем изложении вы, сударь, двадцать восемь раз упомянули о "динамогеническом соотношении" и пятьдесят два раза о "феноменологической структурности". Любому известно, что два эти выражения входят в мою научную терминологию и я охотно ими пользуюсь, но никто, сударь, слышите, никто не знает точно, что это такое. Даже я сам и то не очень твердо знаю. Я сам еще только доискиваюсь до сути. А вы - вы, оказывается, уже нашли. По-видимому, вы рассчитывали мне угодить. Так вот, тут вы просчитались, сударь. С другой стороны, вы подробно и со знанием дела комментировали отрывок из основного тезиса моей диссертации, содержащегося на странице семьсот тридцать шестой. Сударь, разрешите сообщить: наборщик ошибся, а я, к несчастью, проглядел ошибку в корректуре. Отрывок, приведенный вами, - это просто марашка, как ее называют типографы. Собственно говоря, он ничего и не означает. Но вы, вы его поняли. Примите мои поздравления. Вы далеко пойдете, сударь. Только в пределах досягаемости моего башмака советую вам пятиться задом!
      Весь июль я провел в Оссгоре у Бреалей, у которых там была вилла. Жан-Жак пригласил меня с той дружеской и располагающей непосредственностью, которая была и самой очаровательной чертой его характера и самым серьезным препятствием в достижении успеха. К концу второй недели я стал любовником Югетты. Моей заслуги, по правде говоря, тут не было никакой, вся инициатива принадлежала целиком ей. С той минуты, как она дала мне почувствовать свое расположение, все пошло с необычайной легкостью. Даже при желании я был бы не в силах изменить ход событий, настолько благоприятно складывались обстоятельства. Родственники Бреаля, проводившие отпуск вместе с ним, неожиданно вынуждены были вернуться в Париж в связи со смертью кого-то из родичей, служанка воспользовалась этим и ушла в отпуск. Жан-Жака отозвали в лабораторию для срочных опытов, которые продлились до конца месяца, а погода тем временем испортилась, и соседние виллы опустели. Каждую ночь Югетта лежала в моих объятиях у настежь распахнутой двери, ведущей прямо на озеро и лужайку, где безмолвно сочился туман. С необычайной простотой она раскрывала предо мною свои чувства.
      - Конечно, мне совестно обманывать Жан-Жака, лучшего из людей. Единственное, в чем я могу его упрекнуть, так это в тех недостатках, которые делают мужа интересным и не дают супружеской жизни опошлиться. Но я давно уже научилась не терзаться раскаяньем. Этими мелкими неприятностями расплачивается свободолюбивая натура, предпочитающая радости жизни бесплодному брюзжанию. Если бы я верила моей косметичке, я не должна была бы также есть на приемах соленые фисташки. Это вредно для кожи, а женщина с такой кожей, как моя, вредна для карьеры Жан-Жака, что куда более вредно, чем обманывать его. Словом, я терзаюсь и все же ем фисташки. А ведь я могла бы обойтись и без них. Мне хватает силы воли. Но поступи я так, у меня было бы ощущение, будто я сдаю позиции, отказываюсь от чего-то, что мне принадлежит, что я мельчаю...
      - Короче говоря, дорогая, я для тебя просто фисташки!..
      - М-м-м... Вот именно. Между копченой лососиной и тобой я, пожалуй, выбрала бы лососину. Скажем так: я ставлю тебя чуть выше cipolata [Колбаса со специями (итал.)], но все же ниже бутерброда с икрой.
      - С черной икрой, надеюсь?
      - Ну конечно! Милостивейший государь не удовлетворился бы красной или частиковой икрой. Для него это недостаточно шикарно... По существу, ты просто паршивый сноб, и притом без всякого размаха. Еще вопрос, не совершила ли я ошибки, не устояв перед твоими сомнительными прелестями.
      В сумерках ее серые глаза сверкали зловещим блеском. Несколько смущенный внезапной сменой ее настроения, я пытался восстановить статус-кво.
      - Дорогая, если я сделал все возможное для того, чтобы тебя соблазнить, то именно потому, что все для меня недостаточно хорошо и я довольствуюсь лишь самым лучшим, не упрекай же меня за это.
      Она дала мне такого тумака, что я чуть было не слетел с кровати.
      - Жалкий идиот! Именно этого тебе не следовало говорить, а ты сказал! Лучшим! Так это я, выходит, лучшее?! А ты нос мой видишь, скажи? Сосчитал волоски на моей бородавке? Четыре! Целых четыре! А моя кожа? Да она вся в прыщах! А ноги? Они тонкие как спички! А зад? Слишком низкий!.. Остальное не дурно, согласна, но нужно быть последним подхалимом, чтобы осмелиться назвать меня совершенством.
      Волна гнева разметала ее рыжую гриву. Я протянул к ней руку, несущую мир.
      - Дорогая...
      - Руки прочь!.. Слушай. Ты мне понравился потому, что я угадала в тебе честолюбца, по крайней мере мне так показалось. Но у меня складывается впечатление, что ты просто грязный мелкий карьерист.
      - Карьерист, честолюбец - не вижу особой разницы.
      - Дурак! Я обожаю честолюбцев! Они вроде меня, им мало того, что у них есть, они готовы захапать все, им подавай то, что доступно, и даже сверх того. У них глаза больше брюха, а брюхо так велико, что может вместить весь мир. Они обжоры, обжираются жизнью и подыхают довольные.
      - Ну, а карьеристы?
      - Расчетливые ничтожества. Они не вламываются в дверь, а втискиваются. Делают карьеру с головокружительной быстротой, но при этом ни на миг не отпускают перил.
      - По моему, Жан-Жак знает толк в головокружительных карьерах.
      - Он? Нет, он не честолюбец, но и не карьерист. Ему просто нет в этом нужды. Он никогда не заботился о своей карьере. Это, так сказать, отходы его работы. Карьера дана ему сверх нормы... Как это ни прискорбно, но он не честолюбец. А ведь он вполне мог бы им быть, потому что он настоящий сеньор.
      - А я разве не сеньор?
      - Ты?.. Даже не барон, даже не рыцарь. Сеньоры в моем представлении это люди, которые никогда не плутуют на манер тебя, когда ты расписывал мою внешность. Вместо того, чтобы открыто заявить, кто ты такой и о чем думаешь, вместо того, чтобы заставить принять тебя таким, каков ты есть, вместо того, чтобы пользоваться этим как своим оружием, ты все время стараешься подсчитать, что тебе выгоднее сказать или сделать. Ты ловчишь, лезешь, проталкиваешься, ты хочешь получить место, но не хочешь за него платить. Из всех любителей дармовщины, которых я встречала...
      - Знаю: я самый омерзительный, мне об этом уже говорили.
      - Самый омерзительный? Если ты на этом настаиваешь, то будь уверен, возражать я не стану... Но, по правде говоря, я хотела сказать - самый обворожительный, ведь нужно же мне оправдать то, что в данный момент я нахожусь с тобой в одной постели. Отвращения к тебе я пока не испытываю. Оно еще может прийти, но сейчас я колеблюсь. Если в результате окажется, что ты несколько иной, чем я предполагаю, что в тебе все-таки, как говорится, "что-то есть", я никогда не прощу себе ошибки. Истинные честолюбцы явление весьма редкостное. Если бы я позволила такому типу пройти мимо меня и не заметила бы его, я, пожалуй, пожалела бы о нем не меньше, чем о недоеденном бутерброде с икрой.
      - С черной икрой?
      - Ясно, с черной. Как видишь, я тоже люблю только хорошее...
      Ее дурное настроение рассеялось так же внезапно, как и пришло. Я сумел воспользоваться благоприятной минутой, и в эту ночь мы к этой теме не возвращались.
      Наша связь прервалась без всяких осложнений, как только вернулся Жан-Жак. Он привез мне вести от господина Филиппе.
      - Я ездил повидаться с ним в Паренти. Он приступил к опытам. Начальные результаты весьма обнадеживающие. Мне думается, он своего добьется.
      - Вы полагаете, он сумеет убедить руководителей нефтяных компаний?
      Жан-Жак неопределенно махнул рукой.
      - Ну, это маловероятно.
      - Вы же только что говорили об успехе.
      - Я имел в виду сугубо научные результаты. А что до остального, то вы сами понимаете, что техники, контролирующие опыт, не имеют ни малейшего желания уступить место машчне Филиппо, как бы гениальна она ни была. Так что...
      Казалось, он смотрел на всю эту историю с любопытством и снисходительно.
      - А дядя, по-вашему, понимает это?
      - Бесспорно, но ему наплевать. Ведь в научной работе нам бы только наскрести денег на постройку любимой игрушки, чтоб она работала исправно, а на большее мы и не претендуем.
      - У меня складывается впечатление, что вы не принимае всерьез свою работу.
      - Да нет же, черт возьми! Нет на свете ничего серьезнее, чем забавляющийся ребенок. Видеть в науке своего рода инфантилизм отнюдь не равносильно развенчиванию научной мысли. Наша психология весьма несложна именно в этом вся наша сила. Достаточно только уразуметь, что научно-исследовательская работа - та же игра. Новая лаборатория - это такая же игрушка, как детская электрическая дорога. Мы ссоримся из-за микроскопов с контрастными фазами, из-за атомных реакторов, как дети из-за шариков или ириски. Коллекционируем перфокарты, как почтовые марки или этикетки от коробок из-под сыра. Норовим стибрить у соседа то, что у него в кармане или в мозгу, списываем друг у друга, шумим на конгрессах, как на школьной перемене, выходим из себя, стучим ногами, дуемся...
      - И все-таки вы добиваетесь иногда практических результатов.
      - Вернее, от нас их добиваются. Это совсем другое. Таких, что были достаточно оборотисты и сумели показать товар лицом, - таких по пальцам можно перечесть: Пастер, Эдисон, Швейцер... Остальные же, можно сказать, ровным счетом ничего не значат. Самое большее, что они производят, это первичную материю. Ведь не корова же делает сыр...
      Это замечание накрепко засело у меня в памяти, тем более что на следующей же неделе я лично смог убедиться в его правоте. Благодаря поддержке Жан-Жака и доверию к двум моим дипломам я получил место переводчика на Международном конгрессе по социальной биокибернетике, проходившем в Лозанне со 2 по 20 августа. Работа оказалась весьма выгодной, и деньги, которые я рассчитывал заработать, позволили бы мне приятно и с пользой провести отпуск где-нибудь на модном курорте Лазурного берега или Бискайского залива.
      На второй же день конгресса я пришел к выводу, что социальная биокибернетика имеет две стороны. Одна сторона - это происходящее в зале заседаний. Это сборище чем-то напоминает класс одаренных учеников-горлопанов. Вычислительные отчеты - информации о проведенных опытах чередовались кисло-сладкими комментариями, которые иногда выливались в крикливую ссору. Время от времени награда за работу, буквально ученического масштаба, вызывала аплодисменты, и какой-нибудь незадачливый зубрила проходил на свое место под смешки и шум в зале. Смутьяны покидали зал, тогда как в первом ряду прилежные ученики - преимущественно немцы сидели, не отрывая глаз от грифельной доски.
      Чтобы познакомиться с другой стороной биокибернетической медали, следовало регулярно посещать звукопоглощающие холлы роскошных отелей, самые фешенебельные ночные бары города, терассы Уши или, еще лучше, ресторанчики на берегу озера, где за жареным окунем и графином холодного вина велись деловые разговоры. Здесь было уйма хорошо выдрессированных блондинчиков, которые походили, как родные братья, на моего приятеля- начальника секретариата вице-президента Управления бланков и формуляров в министерстве государственного образования. Встречались и более опасные, более мужественные личности - загорелые сорокалетние дяди с холодным взглядом, отрывистой речью, и розовенькие старички, вылощенные, наманикюренные, ангельски и в то же время жестко глядевшие на мир сквозь стекла своих очков в золотой оправе, и безымянные сердитые чиновники типа Мегрэ. Научную терминологию, звучавшую в зале заседаний, сменял здесь язык войны, полиции и финансистов. Из строгого ствола социальной биокибернетики выбивалась буйная поросль замысловатых технических приемов, дающих возможность управлять, направлять, внедрять, опорожнять, смывать, искоренять, обновлять, ускорять, замедлять, отключать, замыкать и искажать умонастроения как толпы, так и отдельных индивидуумов во имя блага существующего социального порядка.
      Моя роль сводилась к тому, чтобы переводить на французский выступления участников конгресса, читавших свои доклады на английском языке. Среди тех, кого мне пришлось обслуживать, обращал на себя внимание профессор Больдюк, ректор Государственного университета Польдавии.
      Профессор Больдюк говорил великолепно по-французски и отвратительно по-английски. Но польдавское правительство затаило против Франции злобу, так как она проголосовала в ООН против проекта южнопольдавской независимости, и в категорической форме рекомендовало всем своим подданным не пользоваться нашим языком на международных съездах и конференциях. Тайная полиция зорко следила за неукоснительным выполнением этого мероприятия. Профессор Больдюк писал свои доклады на французском, а я переводил их на английский, чтобы в любую минуту на заседаниях он мог представить оригинал в качестве перевода.
      Вначале я не придавал большого значения содержанию текста, который переводил. Речь шла о комплексных исследованиях в области электроники, структурной лингвистики, акустики, неврологии, энцефалографии, глоссематики и формальной стилистики. Я сталкивался с понятиями, которые были мне знакомы по работам прежних лет, но большинство рассуждении было мне недоступно, и, не желая попусту тратить время и энергию, я даже не пытался вникнуть в суть работ профессора Больдюка. Однажды мне встретилось в докладе профессора имя моего бывшего преподавателя Ланьо, и я тотчас же насторожился. До сих пор я старался подавить в себе чувство смутной неприязни, которое питал к нему со дня экзаменов. Я не люблю ненавидеть. Ненависть - это бесплодное и слепое чувство, довольствующееся моральными категориями, и из него невозможно извлечь никакой реальной выгоды. Однако желание напакостить Ланьо подсознательно толкало меня поближе ознакомиться с этими трудами, дабы отчетливее представить себе нити, связывающие Ланьо с Больдюком.
      По всей видимости, Ланьо изучал возможность применения отдельных опытов Больдюка к теории литературной критики. Я был поражен, ибо с первого взгляда тексты, над которыми я повседневно работал, не имели ничего общего с литературой. Я поделился своим открытием с Больдюком, изложив ему свою точку зрения с той долей восторженного недоумения и разумной наивности, что безотказно покоряет профессоров на возрасте.
      Больдюк утверждал, что он верит в ценность этих трудов для рациональной и, по сути дела, практически безошибочной литературной критики. Для вящей убедительности он ознакомил меня с текстом одного сообщения, сделанного профессором английского языка сэром Е. Р. Винсентом на VI конгрессе Международной федерации языка и современной литературы, собиравшемся раз в три года и проходившем в Оксфорде в 1954 году. Тема этого сообщения была многообещающей: " Mechanical aids for study of language and literary style" [Механические приспособления для изучения языка и литературного стиля (англ.)].
      К сожалению, я не успел прочесть эту статью. В тот же вечер телеграмма известила меня о внезапной смерти господина Филиппо. Пришлось срочно выехать в Жиронду.
      А уже через день мое положение резко ухудшилось. Практически оконченные опыты господина Филиппе были признаны контрольной комиссией гениальными, но несколько опережающими развитие современной науки. Бумаги спрятали в папку и к этому делу больше не возвращались. По предложению молодого Рикара, возглавлявшего проверочную комиссию, научно-исследовательской лаборатории присвоили имя Филиппе, Спустя три года участники движения Сопротивления установили на ней мемориальную доску. Что же касается меня, то я получил в наследство дом, окружённый соснами, странного вида аппарат, потребовавший годы кропотливого труда, и несколько ящиков с записями и документами.
      И ни гроша денег. Господин Филиппе жил и предоставлял мне возможность существовать на свое жалованье и пенсию бывшего узника фашистских лагерей. Мне никогда и в голову не приходило, что в один прекрасный день мне придется перейти на собственное содержание. В Лозанну я отправился заработать себе на карманные расходы. Таким образом, я очутился без средств. Дед и бабка давно отправились на тот свет, и мать моя затребовала из Алжира все их жалкое наследство.
      Сразу. после похорон я вернулся в Лозанну. Должность переводчика была единственным ресурсом, дававшим мне возможность заработать и продержаться до той минуты, когда я найду себе постоянную работу. Без особых сожалений я решил на время прервать занятия. Но как жить по возвращении домой?
      Из затруднения меня вывел Больдюк.
      - У вас есть связи в Париже?-ворчливо спросил он, когда мы заканчивали переводить его завтрашнее выступление.
      - Кое-какие, - ответил я, подумав о Бреале.
      - В таком случае, немедленно напишите в Главную дирекцию по делам культуры и техники министерства иностранных дел и нажмите на своих друзей. Я просил французское правительство предоставить в мое распоряжение технического сотрудника на год сроком, начиная с октября месяца. Мне безразлично, будете это вы или кто другой. Вы хоть и невежда, но зато ловкач. А это самое существенное.
      В тот же вечер я позвонил Бреалю. Судьба мне улыбнулась. Из-за отсутствия другой кандидатуры эту должность пообещали одному кандидату физических наук, бывшему студенту Высшего педагогического института, который имел два существенных недостатка:
      во-nepвыx, был ставленником заклятого врага Рателя, а во-вторых, числился одним из руководителей Научно-исследовательского государственного синдиката в те времена, когда правительство косо смотрело на эту организацию. Таким образом, моя кандидатура была встречена чуть ли не радостно.
      Не далее чем через месяц после окончания конгресса в Лозанне я, снабженный всеми необходимыми документами и служебным паспортом, сел в самолет, летевший в Польдавию.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
      в которой литератрон рождается в Польдавии
      Я не берусь объяснить, где находится Польдавия. Сама мысль о том, что какое-нибудь государство может находиться там-то или там-то, кажется мне в наши дни безнадежно устаревшей. Географическое положение города или страны имело еще какой-то смысл в те времена, когда поездка туда была сопряжена с более или менее длительным и сложным путешествием. Реактивный самолет все это изменил. Для меня Польдавия находится на расстоянии трех стаканов фруктового сока, одной улыбки стюардессы и двух французских журналов, прочитанных в пути. Самое сложное - это добраться до Орли. Очутившись в аэропорту, можешь считать, что практически уже прибыл к месту назначения.
      Мне будет нелегко описать также и самоё Польдавию. Я давно привык считать улицы и
      дороги связующим звеном между двумя пунктами и поэтому обычно не мешкаю на них. Что же касается домoв, которые я видел по пути от моего отеля до посольства или университета, и пейзажа, окружавшего меня на морском курорте, куда каждый уикэнд съезжались все члены посольства, то вся эта польдавская декорация показалась мне весьма похожей на те фотографии, что печатают на страницах рекламных проспектов, которые валяются на столах в любом туристском агентстве. Поэтому отсылаю к ним любителей живописных достопримечательностей.
      Для общения с жителями Польдавии мне не хватало знания языка. Польдавский язык очень труден, и его грамматические особенности быстро охладили мой первый добрый порыв, что и ограничило круг моих собеседников несколькими университетскими полиглотами и западными дипломатами.
      Впрочем, все это не имело никакого значения, так как свободного времени у меня оставалось крайне мало. Больдюк оказался очень требовательным шефом, настоящим мучителем и для себя и для своих сотрудников.
      Когда-то он был первым министром государственного образования независимой Польдавии, затем через несколько лет, во время военного переворота, угодил в тюрьму, потом правительство Второй республики его произвело в послы, а при ненавистном режиме диктатора Женкоака он жил в мрачном уединении. Как только к власти пришел освободитель Девак, он, желая обеспечить себе сотрудничество наиболее выдающихся деятелей Польдавии, предложил Больдюку на выбор либо возвратиться в тюрьму и вскорости предстать перед судом, либо принять пост ректора Государственного университета. И Больдюк стал ректором, хотя временами его брало сомнение: не лучше ли было избрать тюрьму? При режиме Освободителя польдавского народа от университетских работников требовалось невероятное напряжение. Больдюк работал день и ночь, чтобы написать полагающуюся ему норму научных статей и сообщений. И понятно, я не мог отставать от него.
      Все свои свободные часы, а их было немного, я проводил в посольстве, на превосходном опытном поле, где я без особых затруднений постигал хитроумный механизм административных интриг. Посол был приветливый старик, не находивший себе места от скуки. Говорили, будто он педераст, но в этом смысле он вел себя по отношению ко мне чрезвычайно корректно. Главным его развлечением было соперничество его подчиненных. Среди этих последних наиболее примечательными был Конт, пресс-атташе, и Пуаре, советник по рекламе.
      Конт принадлежал к той же категории людей, что и Бреаль. Он настолько походил на Бреаля, что я почти автоматически начал ухаживать за его женой Сильвией, черноглазой блондинкой, которая отнеслась к моим маневрам весьма неодобрительно. Лишь с трудом я избежал публичного скандала. Конт ничего не заметил. Ученик и почитатель Гаруна Тазиева, он готовил труд по вулканам, которые являются достопримечательностью Польдавии. [Гарун Тазиев ученый-вулканолог. Автор популярной книги "Вулканы"] Страна ему нравилась, но, желая сделать в Париже карьеру журналиста, он рассчитывал пробыть здесь не более двух-трех лет. Впрочем, если бы он и решил остаться, Пуаре бы все равно этого не допустил.