Робер Эскарпи
      ЛИТЕРАТРОН
      Плутовской роман
      Пер. с франц. Э. Лазебниковой
      ГЛАВА ПЕРВАЯ,
      в которой я самым наиподробнейшим образом рассказываю о своем происхождении и воспитании
      Я родился в Гужан-Местра 15 января 1935 года под знаком Козерога. Отец мой, выходец из Бретани, обосновался в Гужане, где и рыбачил. Моя мать была дочерью смолокура из Местра. Как раз накануне моего рождения команда регбистов Теста выиграла у команды Гужана товарищескую встречу. Из восьми пострадавших игроков, срочно доставленных в Аркашонскую больницу, пятеро были изувечены стараниями моего отца. Жандармам не удалось схватить его, так как он, осушив в Морском баре бутылку рома, плача и распевая матросские песни, ровно в полночь погрузился на свой рыбачий шлюп и взял курс на вест-норд-вест. Ловцы сардин, возвратившиеся на заре, рассказывали, будто слышали в тумане его голос на расстоянии трех миль от берега. Больше его никогда не видели.
      Он считался пропавшим без вести, когда мать произвела меня на свет. Раздираемая жалостью и злобой, она окрестила меня Мериадеком в память об отце. Мериадек - это имя бретонского святого, епископа, а равно и название квартала в Бордо, пользующегося весьма дурной репутацией. Так что вполне справедливое равновесие между хвалой и хулой было строго сохранено.
      Как только мать поднялась после родов, она надела траур. К несчастью, смерть моего отца не могла быть подтверждена документально, и пенсии ей не дали. Но она сумела исправить ошибку закона, регулярно даря своей благосклонностью кое-кого из именитых граждан нашего города и, в частности, одного молодого инженера из городка Фактюр. Звали его господин Филиппе.
      Первое, что сохранила моя память, - это его военный мундир. Мне было пять лет, когда он приехал к нам на побывку. Мать вся в слезах цеплялась за него и целовала в губы. Мы проводили его в автобусе до Бордо. В следующий свой приезд он уже не носил формы, мы с матерью жили в то время в большой вилле вместе с человеком в сапогах, одетым во все зеленое: как я узнал впоследствии, человек этот был немецким офицером.
      Во второй свой приезд господин Филиппе поссорился с моей матерью и после скандала покинул наш дом. Я видел его потом еще раза два-три, а затем он исчез. Он принимал участие в Сопротивлении и был выслан. Считая, что я достаточно взрослый и все понимаю, мама объяснила мне происходящее в следующих выражениях:
      - Видишь ли, Мерик (она решила называть меня так, считая, что имя Мериадек не слишком красиво), люди бывают двух сортов: такие, как мы с тобой, едят других, а таких, как вот этого несчастного кретина, съедают. Запомни же навсегда, если не хочешь, чтобы тебя съели, - нападай лишь на тех, кто слабее.
      Вот и все, чему она научила меня. Изредка, правда, я ходил в школу. Я был бы не прочь ходить туда и чаще, но учитель не поощрял меня в этом. Боясь в равной мере и партизан и немцев, он отнюдь не жаждал иметь в своем классе ученика, который был так тесно связан с оккупационными властями. Он пользовался любым поводом, лишь бы освободить меня от занятий. Еще никогда ни один учитель не проявлял столько заботы о здоровье своего ученика.
      Воспитывался я на пляже и в порту среди ящиков с устрицами. Жены рыбаков относились ко мне более чем мило. Я выглядел хрупким и даже несколько болезненным. Немало рыбачек вздыхали в свое время по красивым глазам моего отца: они были бледно-зеленые, цвета португальских устриц из Маренн. Такие же глаза были у меня, и я быстро понял, как надо извлекать пользу из этого преимущества. Ни одна женщина не может устоять перед грустным взглядом ребенка. Итак, я научился грустить ради куска шоколада, конфетки, мамалыги и даже обыкновенного супа. Дома мы ни в чем, понятно, не испытывали недостатка - просто у меня был редкостный аппетит. Мама, которая мною совершенно не занималась, кормила меня до отвала, за что я ей должен был быть весьма признателен. Но, невзирая на мой нежный возраст, я вскоре уразумел, что, публично попрекая мать в скаредности, я без промедления получаю от моих благодетельниц двойную порцию милостей. Доставляя им благой повод презирать мою маму еще больше, чем они ее презирали, я лишь усугублял ту радость, какую они испытывали, совершая добрые дела, за что втайне были мне признательны, Я смутно чувствовал это и ощущал некое тонкое наслаждение от сознания того, что оказываю на них благотворное влияние.
      Помимо своей воли я рассорил деда и бабку из Местра с моей матерью. Материнская семья была очень набожна, и мать, сохранившая кое-какие религиозные принципы, зорко следила за тем, чтобы я аккуратно присутствовал на уроках катехизиса. Священник меня не любил. Он был старый хитрец и не принимал за чистую монету мои отменные манеры. И как я ни старался быть прилежным и послушным, он отказался в 1944 году допустить меня к причастию. Мою мать охватила дикая ярость. Когда она отправилась с протестом к нему в ризницу, священник заявил, что, несмотря на внешние качества, внутренне я еще не готов к приятию таинства. Мать возразила, что он, видно, заодно с приходскими святошами и что стыдно, мол, вымещать на ребенке свое отношение к матери. Слово за слово, почтенный служитель церкви, у которого был скверный характер, обозвал маму немецкой подстилкой. Не помня себя от злости, она обвинила его в том, что он участник Сопротивления, и пригрозила донести на него в комендатуру. Не обращая внимания на ее вопли, он без дальних слов выставил ее за дверь.
      Я присутствовал при разыгравшейся сцене, не слишком-то понимая что к чему. Пример господина Филиппо, сохранившийся в моей памяти, свидетельствовал о том, что не следует пренебрегать угрозами мамы. Но в последнее время я чувствовал, что атмосфера на нашей вилле Ла Юм несколько изменилась. Немецкие офицеры ходили угрюмые, нервные. Мама казалась озабоченной, и несколько раз я заставал ее на кухне в слезах. С другой стороны, подкопаться под священника было не так-то легко. Напуганный происходившим, а главное, не зная, перед кем бы продемонстрировать свои добрые чувства, я счел за благо разрыдаться и убежать к бабушке, которой и поведал всю эту историю, громко шмыгая носом. Выведенная из себя тем, что мама осмелилась проявить неуважение к лицу духовного звания, бабушка, настигнув дерзкую дщерь на окраине городка, залепила ей две пощечины на глазах у доброго десятка радостно гоготавших кумушек.
      Когда я вернулся домой, мать строго-настрого запретила мне ходить в Местра. Я понял, что ослушаться ее было бы неосторожно с моей стороны, и огорчился, так как дед и бабка, не имея других внуков, выполняли мой любой каприз.
      Впрочем, заточение мое длилось недолго. Через несколько недель наступило Освобождение, и мою мать обрили. Случилось это так: она попыталась было удрать на велосипеде, но, не желая бросать сына, имела неосторожность посадить меня на багажник. Силы изменили ей раньше, чем она успела добраться до ле Тейш. Она укрылась у своих друзей фермеров, которые и обрили ее наголо машинкой для стрижки овец, желая искупить свою вину за компрометировавшее их знакомство.
      При виде голого черепа матери я пролил искренние слезы - полагаю, последние за всю мою дальнейшую жизнь, - ибо я очень ее любил. Аркашонские партизаны, подошедшие к этому времени, оказались добрыми малыми и, когда стемнело, дали маме возможность бежать. Она очутилась в Алжире. Позднее я узнал что ее погубили превратности Освободительной войны: она погибла, защищая бордель, который содержала в Оране.
      Тогда-то наступило для меня долгое, полное очарования праздное житье у дедушки и бабушки. Но мне оставалось еще свести счеты со священником. Придерживаясь своей давней тактики, я искал какой-нибудь хитрый ход, желая одновременно скомпрометировать старого святошу и прославить себя. И кажется, я его нашел. Старик любил поесть и плохо переносил лишения. В своем доме на чердаке, которым уже давно не пользовались и куда попадали по расшатанной лестнице, он спрятал несколько ящиков сгущенного молока, приобретенных на черном рынке. Случайно открыв один ящик, я, несмотря на всю свою прожорливость, поостерегся и не стал трогать его клад. Я решил подложить у самого входа на чердак плоскую мину из тех, что в последние дни подбирали на пляже местные жители, и в воскресенье утром обнаружить ее в момент торжественной службы. Мои крики, конечно, привлекут внимание партизан, которые, в свою очередь, обнаружат ящики с молоком. Я буду вознагражден, а священник лопнет от злобы, так как волей-неволей посодействует моему триумфу. Мин я не боялся, мне не раз приходилось видеть, как немецкие солдаты обращаются с ними, и поэтому знал, что они совершенно безопасны, если только по ним не проезжать на танке. Однако для мальчишки девяти лет перетащить тяжеленную мину на самый верх лестничной площадки было нелегким делом. Тем не менее все удалось как нельзя лучше, и в следующее воскресенье, в час службы, я осторожно поднялся по лестнице и уже изготовился испустить истошный крик, как только на площади соберется побольше народу. Но когда я перегнулся через перила, озирая площадь, страшный удар ногой под зад сбросил меня прямо вниз. Когда я пришел в себя, весь в крови и ссадинах, я услышал голос священника: "К счастью, я заметил его вовремя. Он чуть было не наступил на мину. Ну ясно, я, не задумываясь, сбросил его пинком с лестницы. Лучше сломать руку или ногу, чем, подорвавшись на мине, взлететь в воздух".
      И этого треклятого старикашку еще поздравляли за проявленную отвагу, присутствие духа и меткость глаза. Я чуть было не умер от досады и унижения. Но с тех пор я со священниками не связывался.
      Спустя несколько месяцев господин Филиппе возвратился из заключения, он изменился до неузнаваемости, постарел лет на двадцать. Получив хорошую службу в нефтяной компании Паранти, он вернулся к своей прежней профессии инженера и предложил дедушке и бабушке отдать меня ему на воспитание. Мы поселились в маленьком домике, стоявшем в сосновой рощице, где он устроил себе лабораторию для разных поделок. Начал он с того, что постарался восполнить пробелы в моих познаниях - следствие нерегулярного посещения школы. Я обладал острым умом, господин Филиппе был наделен терпением, и мы быстро наверстали упущенное. В одиннадцать лет молодой Мериадек Ле Герн блестяще выдержал приемные экзамены в шестой класс и вскоре был зачислен воспитанником Аркашонского лицея.
      Учился я весьма и весьма прилично. Отставание в точных науках вполне компенсировалось моими литературными способностями. Привыкнув с детства приспосабливаться к окружающей меня среде, я в совершенстве овладел даром подражания, без чего не бывает хороших лингвистов. С другой стороны, мой гибкий ум без труда постигал все тонкости школьной риторики и диалектики. Отличаясь в классных сочинениях, я начиная с третьего класса стал признанной звездой школьных дискуссий. Добровольно участвуя в дополнительных сочинениях на темы алкоголизма, Европы, расизма, ЮНЕСКО или мира, которые являются как бы вехами в карьере хорошего ученика, я насквозь пропитался духом ортодоксальности и часто одерживал легкие, но весьма приятные победы, которые приносили мне, помимо скромных денежных вознаграждений или поощрительных поездок по краю, еще и уважение директора лицея. Как только в разговоре упоминалось мое имя, он опускал жирные веки над маленькими глазками, похожими на ягоды черной смородины, и, скромно поправляя галстук-бабочку заявлял: "Что ж, это типичный продукт нашего воспитания".
      Не думаю, чтоб преподаватели так уж меня ценили, но они были вынуждены делать вид, что ценят, ибо за все семь лет моего пребывания в лицее я не дал им случая поймать меня врасплох; когда я обучался в дополнительном классе по философии, мне даже удалось вскружить голову учительнице гимнастики.. Она была маленькая брюнетка и звалась Луизой.
      В Аркашонском лицее велось совместное обучение, что не способствовало развитию любовных интриг. К тому же я был достаточно осторожен для того, чтобы скомпрометировать себя романом с одноклассницей. В Аркашоне моментально все становится известным, и разоблачение, несомненно, подмочило бы мою репутацию пай-мальчика, что, в свою очередь, нанесло бы определенный ущерб моим дальнейшим намерениям. В первые годы занятия велись в двух старых виллах Зимнего Города, и это придавало нашему житью-бытью почти семейный характер. Позднее нас перевели в ультрасовременные помещения новой лесной школы. Благодаря своему скромному, собранному внешнему виду я стал самым лучшим ее украшением. У меня были поклонницы, но я предпочитал сохранять неприступность. И если я сделал исключение для Луизы, то лишь потому, что интрижка с преподавательницей могла укрепить мой престиж, а с другой стороны, не желая тратить зря время на спортивные тренировки с их суровой дисциплиной, я попросту хотел получить свидетельство о прохождении курса гимнастики, необходимое для сдачи экзаменов на степень бакалавра.
      Впрочем, роман этот довольно долго носил платонический характер, так как я считал делом своей чести стать любовником Луизы только после экзаменов. Но если бы даже нас тогда накрыли, все равно скандала не последовало бы и я лично ничем не рисковал. Связь наша еще долго сохранялась в тайне, и Луиза была самой очаровательной любовницей. К сожалению, она была честолюбива - глупо, недальновидно честолюбива. Словом, из тех честолюбцев, которым все подавай немедленно. Она считала, что я недостаточно "продвигаюсь", не понимая того, что истинный карьерист испытывает отвращение ко всей этой грубой механике и отдается благоприятному течению обстоятельств, удерживая курс, подобно рулевому парусника, с помощью ловкой игры радаров и штурвала.
      Недавно я встретился с ней на пляже в Биаррице, где она в ка1 никулярное время руководит чрезвычайно респектабельным и дорогим клубом физической культуры. Она выкрасила волосы, не тем не менее сильно сдала. Ее профессия быстро изнашивает. Beроятно, она считает, что преуспела, поскольку с большим трудов зарабатывает за лето несколько тысяч франков. Когда она села за руль своей "флориды", я обогнал ее на моем "ягуаре" и нарочно ехал на первой скорости, чтобы она могла меня узнать. Наверно, она весь вечер проплакала от досады.
      ГЛАВА ВТОРАЯ,
      в которой я обнаруживаю чудесные свойства прикладной электроники
      Луиза порвала со мной на второй год моего пребывания в университете. Она хотела, чтобы я, воспользовавшись моими лингвистическими способностями, одновременно получил бы право преподавать английский язык. Она рассчитала за меня все: сначала кандидатская степень, впоследствии - предел ее честолюбивых замыслов - защита докторской и, само собой разумеется, брак. Из всех вышеперечисленных ловушек для дураков меньше всего меня смущал брак. Дело это самое примитивное, не требующее никакой подготовки, и, если опыт оказывается неудачным, его можно всегда переделать, прервать или начать сызнова. Зато посвятить долгие годы каторжному труду лишь для того, чтобы обрести сомнительное преимущество стать рабом своего диплома, было в моих глазах пределом глупости. Совершенствуясь по мере накопления знаний в своей специальности, дипломированный раб располагает для применения своих талантов крохотным полем действия, ограниченным поверхностью его ослиной шкуры.
      Это, естественно, не могло меня удовлетворить. Поэтому я постарался организовать свои занятия так, чтобы руки у меня были развязаны, а вознаграждение за труды пришло бы без промедления. Одновременно с подготовительными занятиями я целый год обучался политическим наукам, дабы не отстать от века. Существуют на свете вещи, научиться которым невозможно: изящно носить складной зонтик даже в хорошую погоду, говорить о "конъюнктуре" или "перспективах", когда нечего больше сказать, цитировать Токвиля синдикалистам, а Маркса - обывателям, скрывать свою невежественность под многозначительным молчанием или загадочной, но непременно учтивой улыбкой, рассуждать о проблемах, не вдаваясь в подробности, а вдаваясь, держаться подальше от берегов конкретности, таскать под мышкой по утрам иногда "Фигаро", а по вечерам всегда "Монд", выказывать, наконец, во всем и ко всему великолепную, подлинно королевскую терпимость, но зато проявлять характер, дабы отстаивать кое-какие второстепенные истины - защита их никого ни к чему не обязывает.
      Игра эта меня весьма забавляла, и я покинул Институт политических наук не без сожаления. И мои профессора также с сожалением отпустили меня, ибо я был непременным участником всех понференций, упражняясь в том легком и пустопорожнем красноречии, благодаря которому труд педагога становится бесконечно более приятным и не столь утомительным. Но я сумел извлечь все соки из этих милых забав, а на втором курсе приходилось уже начать работать всерьез. К тому же политические науки и впрямь слишком развращают. Я решил, что мне следует изучать какую-нибудь редкостную, а следовательно, уже тем самым ценную область, не требующую чрезмерных усилий. И поэтому остановил свой выбор на эстетической лингвистике и на прикладной психодемографии. Над обеими этими темами давно уже никто не работал, хотя они по-прежнему фигурировали в ежегоднике факультета литературы и общественных наук. Для подготовки специалистов не было предусмотрено никакого особого курса, и поначалу профессора чинили мне кое-какие препятствия. Они успокоились, когда я пообещал посещать все их лекции. И уже совсем благосклонно они отнеслись ко мне, когда я дал им понять, - само собой разумеется, каждому в отдельности, - что буду готовить диссертацию под его руководством. Нет на свете такого профессора, который устоял бы перед подобным искушением.
      Господин Филиппе предпочел бы, чтобы я остался в Институте политических наук и готовился к конкурсу в Государственную административную школу. Сам будучи учеником Центрального училища, он питал к этим учебным заведениям чуть ли не суеверное почтение.
      - Поверь мне, Мерик, - сказал он мне однажды утром возясь над какой-то спайкой в странном приборе, над которым работал долгие годы, - поверь мне, без настоящего образования цели не добьешься.
      - Какой цели, дядя?
      Когда я был помоложе, я звал его дядечкой, но теперь мне казалось что "дядя" как-то более вязалось с моей солидностью. - Достигнуть... достигнуть того, чтобы стать кем-то... И он неопределенным жестом взмахнул паяльником.
      - Так что ж, по-вашему, я никто, дядя?
      - Я хочу сказать: кем-то, кого уважают. Погляди на меня: не будь я выпускником Центрального, мне никогда бы не предоставили таких возможностей для проведения собственных опытов, мне пришлось бы ежедневно отсиживать в конторе положенное количество часов. А так мне оказывают доверие...
      Он замолчал, чтобы без помех облудить концы проводов. "Говори, говори, - думал я про себя, глядя на седую и почти уже лысую голову, склонившуюся над верстаком, - ты сам прекрасно знаешь, что если дирекция предоставляет тебе столько свободного времени, то лишь потому, что тебя считают отставшим от современной техники. И не потому, что тебе не хватает знаний, а просто у тебя не тот стиль. Ничтожный Рикар, который занял вместо тебя пост директора лаборатории, не кончал Центрального училища, но у него есть нужный тон. От него за версту несет действенностью, новым стилем руководства, вождизмом и умоисступлением. Надо будет, пожалуй, начать носить такие же очки, как у него, в нейлоновой оправе. Они придают вид этакого интеллигента-католика и левого технократа, а как раз это сочетание сейчас в моде".
      - А как подвигается ваша научная работа, дядя? Вы довольны?
      Он включил свой паяльник.
      - Как сказать... Основное уже сделано, но я все еще топчусь на месте. Мой аппарат давным-давно готов. Я обнаруживаю нефть на любой глубине так же легко, как счетчик Гейгера определяет радиоактивность. Конечно, я применяю принцип, аналогичный звукоулавливателю подводных лодок, но вместо того, чтобы работать на ультразвуках, я...
      - Если ваш аппарат готов, так за чем дело стало?
      - Обычная история: отсутствие денег. Как только я закончу последние, самые решающие опыты, все нефтяные компании будут драться за право меня финансировать! Но для этого требуются миллионы, по меньшей мере пятнадцать-двадцать...
      - В наше время это не бог весть что.
      - Легко тебе говорить. Я стучался во все двери. Обращался за помощью в Научно-исследовательское общество, в Генеральный комиссариат нефтехимической промышленности, в Постоянный совет по энергетическим кадрам, в Государственный комитет прикладных промышленных наук, в комиссию по недрам Планового комиссариата, в отдел рудников Экономического совета, к делегату, ведающему координацией геофизических исследований при помощнике секретаря Управления по неатомной энергии, к...
      - И среди всех этих людей не нашлось никого, кто мог бы вам помочь?
      - Всех этих людей?! Но это все одни и те же люди, дружочек ты мой! Советники, атташе, делегаты, уполномоченные, комиссары, верховные комиссары - это же пустые слова, один пшик. В действительности их всего четверо, они сменяют друг друга, как опереточные карабинеры. Один из них - мой школьный товарищ Ратель, который никак не может мне простить, что я отнял у него восьмое место ex-aequo [На равных основаниях (лат.)] на выпускном конкурсе, потом профессор Вертишу, окончательно и бесповоротно впавший в детство, затем еще этот председатель Фалампен, который думает только о политике, и, наконец, старик Фермижье дю Шоссон, на которого возложена финансовая сторона дела, но его в основном интересуют лошади.
      - Выходит, что главным образом вам надо убедить этого самого Рателя?
      - Убедить этого идиота? Пожалуй, легче втолковать умалишенному высшую математику.
      - Однако Ратель тоже закончил Центральное.
      - Нет правил без исключения. К тому же Ратель предатель.
      - Вот как! Сотрудничал с немцами?
      - Нет, нет... скорее обратное. Но он воспользовался своими заслугами, чтобы выдвинуться. У него просто фантастическое положение и колоссальный оклад...
      - И это вы называете предательством, дядя?
      - Я хочу сказать, что Ратель предал свою миссию инженера. Для нас дело не в деньгах. Посмотри, чем я работаю! Уж кто-кто, а я недорого обхожусь государству!
      - Но, по правде говоря, разве вы не мечтаете, чтобы государство дало вам денег?
      Он посмотрел на меня, нахмурив брови.
      - Ничего ты не понимаешь. Деньги эти мне нужны не для себя не для моих личных удовольствий, в для научной работы!
      Не желая его огорчать, я не стал продолжать разговор. Но я мог бы спросить дядю: разве исследовательская работа не единственное его удовольствие и не является ли клянченье денег на научные опыты, по существу, неосознанным клянченьем для самого себя?
      Через несколько дней, когда я играл в бридж с молодым Рикардом, мне посчастливилось выиграть у него довольно кругленькую сумму. Я - без огласки, разумеется, - решил по-своему распорядиться этим долгом чести и проигрышем Рикара оплатил предъявленный господину Филиппе вексель в несколько сот тысяч франков который уже много месяцев угрожал бюджету лаборатории. Конечно, милейший мой дядя приписал эту неожиданную удачу только своим заслугам.
      - Вот видишь, - сказал он мне, - я был совершенно прав, уступив этому ничтожеству Рикару заведование лабораторией. Он прекрасный администратор, хотя я уверен, что это решение идет свыше. Доклад, который я год назад направил в Генеральную дирекцию, принес свои плоды. Только бы мне приступить к последним, решающим опытам на участках, они меня золотом засыплют.
      Я оставил его в счастливом неведении, твердо решив, буде у меня появится такая возможность, оградить его от разочарований.
      Вскоре после этого я был избран третейским судьей соперничающих между собой фракций Ассоциации студентов города Бордо именно благодаря установившейся за мной репутации человека умеренных взглядов и благодаря стараниям, которые я прилагал, чтобы никогда и ни в чем себя не скомпрометировать и вместе с тем казаться человеком смелым и прямым. Отказавшись участвовать в деле, которое заключало в себе известный риск, я согласился представлять моих коллег в вопросе второстепенном - конфликте с вице-директором Управления бланков и формуляров министерства государственного просвещения. Я отправился в Париж и был принят начальником канцелярии вице-директора.
      Дело было тотчас же улажено, ибо я без дальних слов сумел разделить точку зрения моего собеседника, что, разумеется, было весьма высоко оценено. Я только попросил для морального удовлетворения моих доверителей печатать пресловутую брошюру, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, на розовой бумаге, а не на бумаге цвета папских булл. Мне это милостиво разрешили и даже пообещали в шестнадцатом абзаце седьмого параграфа четвертого раздела заменить формулировку "явка обязательна" на "предлагается явиться".
      Дальнейшие переговоры прошли в тоне дружеской беседы. Начальник секретариата, молоденький блондин, примерно мой ровесник, целый год провел в лицее Людовика Великого [ Известнейший а Париже лицей, где проходят специальную подготовку для поступления в Ecole Normale Superieur знаменитое высшее учебное заведение, сыгравшее огромную роль в культурной жизни Франции. ]. Там он постиг нелегкое искусство заставить слушать себя и делать вид, что слушает других. Это придавало его разговорам ничего не стоящую и ни к чему не обязывающую любезность. Я весьма заинтересовался его персоной, так как тоже метил на карьеру такого рода, но, разумеется, на более высоком уровне. Я считал, что для человека ловкого секретариат министра может стать великолепным трамплином. Мой собеседник разгадал эту мысль с полуслова и поспешил вывести меня из заблуждения.
      - Дорогой мой, - сказал он, - возможно, я вас отчасти разочарую, но, поверьте, я выполняю просто дурацкую работу. Если вы честолюбивы, упаси вас бог последовать моему примеру. Мы, кабинетные работники, близко соприкасающиеся с солнцем, иногда получаем ожоги, но никогда нам не достичь светила; мы, как тот горемыка из фаблио, которому от жаркого доставался только запах. Мы окружены властью, но сама она от нас ускользает.
      - Значит, ваше начальство дрожит за свои места, так, что ли?
      - Начальство? Да оно не имеет права даже на запах от жаркого! У них, конечно, солидные оклады, но эти деньги не имеют ни запаха, ни вкуса. Им не хватает как раз того смака, с каким тратит деньги человек, сам решивший, как и где их ему заработать или взять. Получаемый ими ежемесячно оклад достается им с неизменностью стихийных явлений. Что до остального, то обязанности их сводятся к разговорам, к писанине, представительству словом, обязанности эти чисто символические. Настоящая власть, почтеннейший, сосредоточена в президиумах. Я никогда бы J не мог позволить вам внести изменения в редакцию текста типовой брошюры Т-616, если бы заранее не заручился расположением редактора, проверяющего десятилетнюю сводку-отчет о выходе сборников установленных форм и образцов.
      Мы поболтали еще немного, а потом он сказал, что спешит в министерство общественных работ на коктейль в честь пуска электронного оператора, предназначенного для подсчета потребности министерства в перьях рондо.
      - A знаете, - продолжал он, - если у вас в перспективе нет ничего более интересного, пойдемте со мной. Там бывает любопытный народ. По-моему, вы человек честолюбивый, В Париже довольно трудно куда-нибудь пробиться. Коктейли как раз для этого и созданы.
      Я принял его приглашение. Так я и познакомился с Жан-Жаком Бреалем, которому суждено было стать моим другом, и с его женой Югеттой, которой суждено было стать моей любовницей. По правде говоря, в ту первую встречу Югетта не произвела на меня впечатления. Была она рыжая, сероглазая, высокая и тоненькая, но у нее была плохая кожа и к тому же на левом крыле носа сидело нечто такое, что, в зависимости от степени вашего к ней расположения, можно было принять либо за маленькую бородавку, либо за крупную родинку.
      Бреаль же, напротив, заинтересовал меня с первого взгляда. Ему было лет тридцать, и он уже начинал седеть, но спортивная выправка и открытое лицо придавали ему необычайно молодой вид. Именно его внешность натолкнула меня на мысль, до какой степени орденская ленточка Почетного легиона способна украсить человека, даже если его костюм далеко не безупречного покроя. Темно-синий костюм Бреаля, сидевший на нем не по-столичному мешковато, свидетельствовал, что его хозяин выпускник факультета естественных наук.
      - Это бог электроники, - шепнул мой провожатый, прежде чем представить меня Бреалю, - и к тому же он еще и герой Сопротивления. Ему не было и шестнадцати, когда в 1943-м он угодил в гестапо.
      В беседе скоро выяснилось, что Бреаль знаком с господином Филиппе по Освенциму.
      - Его коньком в ту пору был какой-то звукоулавливатель для определения подземных месторождений, - сказал он.
      - У вас отличная память. И представьте, конька он так и не сменил.
      - Да что вы! Я в восторге. Вот так и делаются великие открытия.
      Я стал ему рассказывать о материальных трудностях, с которыми сталкивается господин Филиппе.
      - И не удивительно, - сказал он. - Мне самому приходилось сталкиваться с этими трудностями, и, вероятно, я и по сей день с ними Сталкивался бы, если бы жена моя не была племянницей Рателя. Вы знакомы с Рателем?
      - Дядя рассказывал мне о нем. Думаю, что он человек весьма влиятельный.
      Югетта Бреаль подавила смешок. Ее муж комически покачал головой.
      - Пожалуй, следовало бы употребить это прилагательное в превосходной степени. У Рателя такой диапазон влияния, что даже сам он не может в этом разобраться. Это типичный эксперт. Он специалист по веем вопросам. Понимаете, что я хочу сказать:
      доклад для правительства, статья в "Экспресс", собеседование в ЮНЕСКО, выставка в Пакистане, делегация в Евратом, переговоры в Гане, конференция в Ла-Пас... Вот так он и живет.
      - И вы повсюду сопровождаете его?
      - Конечно, нет! Помимо всего прочего, я просто его научный консультант в группе межведомственных изысканий по координации опытов по прикладной электронике в областях, касающихся обороны, экономики и образования,,. Так вы говорите, что Филиппо посылал докладную записку в Управление по подготовке кадров энергетиков?
      - Куда только не посылал!
      - Заходите-ка завтра ко мне в бюро. Посмотрим, что можно для него сделать.
      По адресу, который он мне дал, на проспекте Фридланда я обнаружил великолепный особняк, в котором помещалось несколько правительственных учреждений. Убеленный сединами привратник, читавший "Юманите" в просторной, отделанной лепными украшениями передней, соблаговолил прервать на минуту свое чтение и провел меня по поглощающим звук плюшевым дорожкам и паркету из драгоценных пород дерева в бывшую туалетную комнату, служившую ныне кабинетом Бреалю. Его крупному телу, казалось, было тесновато в этом чулане. Он встретил меня радушно, что ничуть не показалось мне наигранным, и повел в другую комнату, более просторную, чем его. Там за столом, заваленным папками, восседала дама лет под сорок, приятного южного типа.
      - Мадам Ляррюскад занимается вентиляцией кредитов, - объяснил он. - По существу, она подготавливает материалы для трехведомственной бюджетной комиссии, заключение которой сначала утверждается председателем опытной группы, визируется финансовым контролером, затем подтверждается заинтересованными министерствами и подписывается помощником государственного секретаря по неатомной энергии, но, По сути дела, - не так ли, мадам? - доверяют только ей одной. Мадам Ляррюскад жеманно улыбнулась.
      - Стараюсь быть полезной, господин Бреаль.
      - Так вот, я надеюсь, что вы сумеете быть полезной также и дяде моего друга Ле Герна... тому самому Филиппе, о котором я сегодня утром вам говорил...
      Госпожа Ляррюскад достала из ящика пачку документов.
      - Я разыскала дело, господин Бреаль. Оно два года пролежало в отделе административной проверки, так как было составлено не по форме. Одна из смет достигает 856 742 франков и 47 сантимов, тогда как цифра, утвержденная государственным бюджетом, равна 856 741 франку и 56 сантимам... К счастью, данный пункт с момента подачи этого ходатайства трижды пересматривался: на него распространилось повышение бюджета до пятнадцати процентов, так что теперь все в порядке.
      - И вы располагаете необходимыми кредитами?
      - Разумеется, не полностью, но... Она перелистала толстый указатель.
      - Ну, скажем, три или четыре миллиона. Хватит?-спросила она меня с улыбкой.
      - М-м...
      - Ладно, пусть будет пять, поскольку это для вас... А теперь давайте-ка я попробую найти эти пять миллионов. Ведь все уже распределено, вы сами понимаете. Вот, например, гониометр экспедиции Пишуа...
      - Нет, здесь ничего не перепадет,-возразил Бреаль, - А вдруг с ними что-нибудь случится...
      - Ну, тогда геликоптер профессора Мартина... Нет, его смета свыше пяти миллионов... Ага, нашла! Электроэндосмограф этого кретина Пирелли! Как раз то, что нам требуется: пять миллионов сто пятьдесят три тысячи.
      - Пирелли вовсе не кретин! - возразил, смеясь, Бреаль.
      - Возможно, но он такой противный. У него ужасная манера смотреть так, будто он вас раздевает.
      Размашистым нервным почерком мадам Ляррюскад заменила фамилию Пирелли фамилией Филиппе. Несложность операции несколько даже встревожила меня. Я привык к обходным путям и поделился своими опасениями с Бреалем.
      - Если вас волнует судьба Пирелли, так будьте спокойны. Эндосмографы для него - это только вопрос standing'a [престижа (англ.)]. У него есть уже восемь таких, которыми он не пользуется. Пусть повременит с девятым... Так, глядишь, и научится раздевать мадам Ляррнэскад не только взглядом.
      В кабинете Бреаля нас ждало приятное известие. Узнав от Жан-Жака о моем приходе, Ратель согласился принять меня на несколько минут. Бреаль проводил меня к нему. Это был человек небольшого роста, с бегающими глазками. Его вьющиеся, с легкой проседью волосы стояли вокруг головы наподобие нимба. У него сидел посетитель. Я узнал хитренькие усики и сногсшибательные очки председателя Фалампена.
      - Присаживайтесь, друг мой, - сказал Ратель. - Поговорим подробно о милейшем Филиппе. Ну, как он поживает? Простите, одну минуточку...
      Нажав на кнопку звонка левой рукой, правой он снял трубку телефона и стал браниться с телефонисткой по поводу разговора с Мельбурном, который он заказал четверть часа назад. Вошла секретарша, и он начал ей диктовать доклад на тему о преподавании квантовой физики в детских садах. Время от времени он останавливался, чтобы ответить на телефонные звонки, прижимая трубку микротелефона подбородком, или чтобы записать несколько слов в свой блокнот. Вдруг взгляд его упал на меня.
      - Этот милейший Филиппе,-рассеянно пролепетал он, - выдающийся ум... Бреаль, проверьте, имеются ли свободные кредиты... Я должен ехать в бюджетную комиссию. Затем заскочу в министерство. Если дадут разговор с Мельбурном, скажите, чтобы позвонили еще раз на этой неделе не позже четверга, поскольку я улетаю в Тель-Авив, но в субботу утром я уже вернусь, так как должен председательствовать...
      С этими словами он надел пальто и прошмыгнул в боковую дверь. Голос его затих где-то в коридоре. Наступило длительное молчание.
      - Сегодня его уже не увидеть,-процедил Фалампен.-Если вам нужны деньги, молодой человек, придется зайти еще раз или обратиться в другое место. Что вы закончили?
      - Я студент факультета литературы в Бордо, господин председатель.
      - Литературы? Плохо, очень плохо. Ни гроша.
      - Литературы и общественных наук, господин председатель.
      - Так, так. Вы, случайно, не по аудиовидению? Аудиовидение - это оплачивается. Министерство финансов отплевывается, комиссии голосуют, избиратели клюют. Это производит на них впечатление. Они не знают, что это. Я тоже. А вы-то знаете?
      - Немного, господин председатель. Я занимаюсь лингвистикой...
      - Лингвистикой? Вот как!.. Погодите... биолингвистика... Евролингвистика... Я ищу, понимаете ли, префикс. Два самых лучших на сегодняшний день это "био" - из-за рака и "евро" - из-за "Общего рынка". Есть еще одна приставка, которая становится модной, это "космо" - из-за пространственных исследований... Космолингвистика... Ну, что скажете?
      - М-м...
      Он поднялся и взял свою шляпу.
      - Заметьте, суффикс еще лучше. А из всех суффиксов, друг мой, самый подходящий - это "трон". Циклотрон, бетатрон, позитрон... Понимаете, что я хочу сказать... Черт подери! Удачно поставив "трон", вы можете заграбастать миллионы и выйти на первое место. Возьмите хотя бы этого молодчика Ланнемезена, который изобрел нечто вроде гигантской взбивалки для майонеза, в которой можно фабриковать грозы. Знаете, как он ее окрестил? Метеотрон, друг мой. Это гениально. С таким названием любой сезам перед вами откроется... Я знаю одного естествоиспытателя, который окрестил свою передвижную лабораторию фитотроном... от phytos - природа по-гречески, не так ли? У него есть все, что душе угодно, в смысле кредитов. А раньше у него гроша не было. Принцип вам ясен? Вы изобретаете усовершенствованную кухонную машину, совершаете нечто сверхъестественное, ну, просто таки переворот в этой области. Вам не дают ни гроша.
      Вы представляете свой аппарат под названием магиротрон, от mageiros кухня по-гречески, и вас осыпают золотом. Проще простого. Надо только приладить к месту этот самый "трон". Вот где трудность. Я уже давно подумываю о машине для выборов, но ее пришлось бы назвать электрон, а это уже использовано. Досадно! На этом, мой юный друг, честь имею откланяться. И запомните:
      "трон", "трон"... в этом секрет успеха.
      Он надел шляпу и вышел, швырнув мне этот королевский дар:
      магический слог, который должен был стать для меня залогом будущего успеха.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
      в которой я поочередно познаю успех, любовь, траур и изгнание
      Экзамен по прикладной психодемографии оказался простой формальностью. Профессор как раз уехал в командировку и передал свои полномочия одному из коллег, который даже не старался скрыть ни своей скуки, ни полной своей неосведомленности в данном вопросе. Будучи уверен в том, что я разбираюсь куда лучше в этом новом для него предмете, он был достаточно осмотрителен и не подверг мои познания слишком глубокому анализу.
      Ланьо, принимавший экзамены по эстетической лингвистике, тревожил меня куда больше. Это был еще довольно молодой грамматист, неряшливо одетый и с мечтательным взглядом. Он скорее походил на поэта, чем на профессора. На устном экзамене он слушал меня, задрав нос кверху, уставившись отсутствующим взором в окно, потом пристально посмотрел на меня, словно увидел впервые.
      - Вы, очевидно, считаете, что выдержали?-спросил он наконец.
      - Честное слово, господин профессор, думается, что я не так уж много наговорил глупостей...
      - Верно, вы глупостей не говорили. Вы слишком хитры для этого. Итак, вы прошли. Не будем возвращаться к этому прискорбному факту, но позвольте заметить, что из всех любителей дармовщинки, с которыми мне приходилось встречаться, вы самый омерзительный и даже, простите за трюизм, самый подлый... В своем изложении вы, сударь, двадцать восемь раз упомянули о "динамогеническом соотношении" и пятьдесят два раза о "феноменологической структурности". Любому известно, что два эти выражения входят в мою научную терминологию и я охотно ими пользуюсь, но никто, сударь, слышите, никто не знает точно, что это такое. Даже я сам и то не очень твердо знаю. Я сам еще только доискиваюсь до сути. А вы - вы, оказывается, уже нашли. По-видимому, вы рассчитывали мне угодить. Так вот, тут вы просчитались, сударь. С другой стороны, вы подробно и со знанием дела комментировали отрывок из основного тезиса моей диссертации, содержащегося на странице семьсот тридцать шестой. Сударь, разрешите сообщить: наборщик ошибся, а я, к несчастью, проглядел ошибку в корректуре. Отрывок, приведенный вами, - это просто марашка, как ее называют типографы. Собственно говоря, он ничего и не означает. Но вы, вы его поняли. Примите мои поздравления. Вы далеко пойдете, сударь. Только в пределах досягаемости моего башмака советую вам пятиться задом!
      Весь июль я провел в Оссгоре у Бреалей, у которых там была вилла. Жан-Жак пригласил меня с той дружеской и располагающей непосредственностью, которая была и самой очаровательной чертой его характера и самым серьезным препятствием в достижении успеха. К концу второй недели я стал любовником Югетты. Моей заслуги, по правде говоря, тут не было никакой, вся инициатива принадлежала целиком ей. С той минуты, как она дала мне почувствовать свое расположение, все пошло с необычайной легкостью. Даже при желании я был бы не в силах изменить ход событий, настолько благоприятно складывались обстоятельства. Родственники Бреаля, проводившие отпуск вместе с ним, неожиданно вынуждены были вернуться в Париж в связи со смертью кого-то из родичей, служанка воспользовалась этим и ушла в отпуск. Жан-Жака отозвали в лабораторию для срочных опытов, которые продлились до конца месяца, а погода тем временем испортилась, и соседние виллы опустели. Каждую ночь Югетта лежала в моих объятиях у настежь распахнутой двери, ведущей прямо на озеро и лужайку, где безмолвно сочился туман. С необычайной простотой она раскрывала предо мною свои чувства.
      - Конечно, мне совестно обманывать Жан-Жака, лучшего из людей. Единственное, в чем я могу его упрекнуть, так это в тех недостатках, которые делают мужа интересным и не дают супружеской жизни опошлиться. Но я давно уже научилась не терзаться раскаяньем. Этими мелкими неприятностями расплачивается свободолюбивая натура, предпочитающая радости жизни бесплодному брюзжанию. Если бы я верила моей косметичке, я не должна была бы также есть на приемах соленые фисташки. Это вредно для кожи, а женщина с такой кожей, как моя, вредна для карьеры Жан-Жака, что куда более вредно, чем обманывать его. Словом, я терзаюсь и все же ем фисташки. А ведь я могла бы обойтись и без них. Мне хватает силы воли. Но поступи я так, у меня было бы ощущение, будто я сдаю позиции, отказываюсь от чего-то, что мне принадлежит, что я мельчаю...
      - Короче говоря, дорогая, я для тебя просто фисташки!..
      - М-м-м... Вот именно. Между копченой лососиной и тобой я, пожалуй, выбрала бы лососину. Скажем так: я ставлю тебя чуть выше cipolata [Колбаса со специями (итал.)], но все же ниже бутерброда с икрой.
      - С черной икрой, надеюсь?
      - Ну конечно! Милостивейший государь не удовлетворился бы красной или частиковой икрой. Для него это недостаточно шикарно... По существу, ты просто паршивый сноб, и притом без всякого размаха. Еще вопрос, не совершила ли я ошибки, не устояв перед твоими сомнительными прелестями.
      В сумерках ее серые глаза сверкали зловещим блеском. Несколько смущенный внезапной сменой ее настроения, я пытался восстановить статус-кво.
      - Дорогая, если я сделал все возможное для того, чтобы тебя соблазнить, то именно потому, что все для меня недостаточно хорошо и я довольствуюсь лишь самым лучшим, не упрекай же меня за это.
      Она дала мне такого тумака, что я чуть было не слетел с кровати.
      - Жалкий идиот! Именно этого тебе не следовало говорить, а ты сказал! Лучшим! Так это я, выходит, лучшее?! А ты нос мой видишь, скажи? Сосчитал волоски на моей бородавке? Четыре! Целых четыре! А моя кожа? Да она вся в прыщах! А ноги? Они тонкие как спички! А зад? Слишком низкий!.. Остальное не дурно, согласна, но нужно быть последним подхалимом, чтобы осмелиться назвать меня совершенством.
      Волна гнева разметала ее рыжую гриву. Я протянул к ней руку, несущую мир.
      - Дорогая...
      - Руки прочь!.. Слушай. Ты мне понравился потому, что я угадала в тебе честолюбца, по крайней мере мне так показалось. Но у меня складывается впечатление, что ты просто грязный мелкий карьерист.
      - Карьерист, честолюбец - не вижу особой разницы.
      - Дурак! Я обожаю честолюбцев! Они вроде меня, им мало того, что у них есть, они готовы захапать все, им подавай то, что доступно, и даже сверх того. У них глаза больше брюха, а брюхо так велико, что может вместить весь мир. Они обжоры, обжираются жизнью и подыхают довольные.
      - Ну, а карьеристы?
      - Расчетливые ничтожества. Они не вламываются в дверь, а втискиваются. Делают карьеру с головокружительной быстротой, но при этом ни на миг не отпускают перил.
      - По моему, Жан-Жак знает толк в головокружительных карьерах.
      - Он? Нет, он не честолюбец, но и не карьерист. Ему просто нет в этом нужды. Он никогда не заботился о своей карьере. Это, так сказать, отходы его работы. Карьера дана ему сверх нормы... Как это ни прискорбно, но он не честолюбец. А ведь он вполне мог бы им быть, потому что он настоящий сеньор.
      - А я разве не сеньор?
      - Ты?.. Даже не барон, даже не рыцарь. Сеньоры в моем представлении это люди, которые никогда не плутуют на манер тебя, когда ты расписывал мою внешность. Вместо того, чтобы открыто заявить, кто ты такой и о чем думаешь, вместо того, чтобы заставить принять тебя таким, каков ты есть, вместо того, чтобы пользоваться этим как своим оружием, ты все время стараешься подсчитать, что тебе выгоднее сказать или сделать. Ты ловчишь, лезешь, проталкиваешься, ты хочешь получить место, но не хочешь за него платить. Из всех любителей дармовщины, которых я встречала...
      - Знаю: я самый омерзительный, мне об этом уже говорили.
      - Самый омерзительный? Если ты на этом настаиваешь, то будь уверен, возражать я не стану... Но, по правде говоря, я хотела сказать - самый обворожительный, ведь нужно же мне оправдать то, что в данный момент я нахожусь с тобой в одной постели. Отвращения к тебе я пока не испытываю. Оно еще может прийти, но сейчас я колеблюсь. Если в результате окажется, что ты несколько иной, чем я предполагаю, что в тебе все-таки, как говорится, "что-то есть", я никогда не прощу себе ошибки. Истинные честолюбцы явление весьма редкостное. Если бы я позволила такому типу пройти мимо меня и не заметила бы его, я, пожалуй, пожалела бы о нем не меньше, чем о недоеденном бутерброде с икрой.
      - С черной икрой?
      - Ясно, с черной. Как видишь, я тоже люблю только хорошее...
      Ее дурное настроение рассеялось так же внезапно, как и пришло. Я сумел воспользоваться благоприятной минутой, и в эту ночь мы к этой теме не возвращались.
      Наша связь прервалась без всяких осложнений, как только вернулся Жан-Жак. Он привез мне вести от господина Филиппе.
      - Я ездил повидаться с ним в Паренти. Он приступил к опытам. Начальные результаты весьма обнадеживающие. Мне думается, он своего добьется.
      - Вы полагаете, он сумеет убедить руководителей нефтяных компаний?
      Жан-Жак неопределенно махнул рукой.
      - Ну, это маловероятно.
      - Вы же только что говорили об успехе.
      - Я имел в виду сугубо научные результаты. А что до остального, то вы сами понимаете, что техники, контролирующие опыт, не имеют ни малейшего желания уступить место машчне Филиппо, как бы гениальна она ни была. Так что...
      Казалось, он смотрел на всю эту историю с любопытством и снисходительно.
      - А дядя, по-вашему, понимает это?
      - Бесспорно, но ему наплевать. Ведь в научной работе нам бы только наскрести денег на постройку любимой игрушки, чтоб она работала исправно, а на большее мы и не претендуем.
      - У меня складывается впечатление, что вы не принимае всерьез свою работу.
      - Да нет же, черт возьми! Нет на свете ничего серьезнее, чем забавляющийся ребенок. Видеть в науке своего рода инфантилизм отнюдь не равносильно развенчиванию научной мысли. Наша психология весьма несложна именно в этом вся наша сила. Достаточно только уразуметь, что научно-исследовательская работа - та же игра. Новая лаборатория - это такая же игрушка, как детская электрическая дорога. Мы ссоримся из-за микроскопов с контрастными фазами, из-за атомных реакторов, как дети из-за шариков или ириски. Коллекционируем перфокарты, как почтовые марки или этикетки от коробок из-под сыра. Норовим стибрить у соседа то, что у него в кармане или в мозгу, списываем друг у друга, шумим на конгрессах, как на школьной перемене, выходим из себя, стучим ногами, дуемся...
      - И все-таки вы добиваетесь иногда практических результатов.
      - Вернее, от нас их добиваются. Это совсем другое. Таких, что были достаточно оборотисты и сумели показать товар лицом, - таких по пальцам можно перечесть: Пастер, Эдисон, Швейцер... Остальные же, можно сказать, ровным счетом ничего не значат. Самое большее, что они производят, это первичную материю. Ведь не корова же делает сыр...
      Это замечание накрепко засело у меня в памяти, тем более что на следующей же неделе я лично смог убедиться в его правоте. Благодаря поддержке Жан-Жака и доверию к двум моим дипломам я получил место переводчика на Международном конгрессе по социальной биокибернетике, проходившем в Лозанне со 2 по 20 августа. Работа оказалась весьма выгодной, и деньги, которые я рассчитывал заработать, позволили бы мне приятно и с пользой провести отпуск где-нибудь на модном курорте Лазурного берега или Бискайского залива.
      На второй же день конгресса я пришел к выводу, что социальная биокибернетика имеет две стороны. Одна сторона - это происходящее в зале заседаний. Это сборище чем-то напоминает класс одаренных учеников-горлопанов. Вычислительные отчеты - информации о проведенных опытах чередовались кисло-сладкими комментариями, которые иногда выливались в крикливую ссору. Время от времени награда за работу, буквально ученического масштаба, вызывала аплодисменты, и какой-нибудь незадачливый зубрила проходил на свое место под смешки и шум в зале. Смутьяны покидали зал, тогда как в первом ряду прилежные ученики - преимущественно немцы сидели, не отрывая глаз от грифельной доски.
      Чтобы познакомиться с другой стороной биокибернетической медали, следовало регулярно посещать звукопоглощающие холлы роскошных отелей, самые фешенебельные ночные бары города, терассы Уши или, еще лучше, ресторанчики на берегу озера, где за жареным окунем и графином холодного вина велись деловые разговоры. Здесь было уйма хорошо выдрессированных блондинчиков, которые походили, как родные братья, на моего приятеля- начальника секретариата вице-президента Управления бланков и формуляров в министерстве государственного образования. Встречались и более опасные, более мужественные личности - загорелые сорокалетние дяди с холодным взглядом, отрывистой речью, и розовенькие старички, вылощенные, наманикюренные, ангельски и в то же время жестко глядевшие на мир сквозь стекла своих очков в золотой оправе, и безымянные сердитые чиновники типа Мегрэ. Научную терминологию, звучавшую в зале заседаний, сменял здесь язык войны, полиции и финансистов. Из строгого ствола социальной биокибернетики выбивалась буйная поросль замысловатых технических приемов, дающих возможность управлять, направлять, внедрять, опорожнять, смывать, искоренять, обновлять, ускорять, замедлять, отключать, замыкать и искажать умонастроения как толпы, так и отдельных индивидуумов во имя блага существующего социального порядка.
      Моя роль сводилась к тому, чтобы переводить на французский выступления участников конгресса, читавших свои доклады на английском языке. Среди тех, кого мне пришлось обслуживать, обращал на себя внимание профессор Больдюк, ректор Государственного университета Польдавии.
      Профессор Больдюк говорил великолепно по-французски и отвратительно по-английски. Но польдавское правительство затаило против Франции злобу, так как она проголосовала в ООН против проекта южнопольдавской независимости, и в категорической форме рекомендовало всем своим подданным не пользоваться нашим языком на международных съездах и конференциях. Тайная полиция зорко следила за неукоснительным выполнением этого мероприятия. Профессор Больдюк писал свои доклады на французском, а я переводил их на английский, чтобы в любую минуту на заседаниях он мог представить оригинал в качестве перевода.
      Вначале я не придавал большого значения содержанию текста, который переводил. Речь шла о комплексных исследованиях в области электроники, структурной лингвистики, акустики, неврологии, энцефалографии, глоссематики и формальной стилистики. Я сталкивался с понятиями, которые были мне знакомы по работам прежних лет, но большинство рассуждении было мне недоступно, и, не желая попусту тратить время и энергию, я даже не пытался вникнуть в суть работ профессора Больдюка. Однажды мне встретилось в докладе профессора имя моего бывшего преподавателя Ланьо, и я тотчас же насторожился. До сих пор я старался подавить в себе чувство смутной неприязни, которое питал к нему со дня экзаменов. Я не люблю ненавидеть. Ненависть - это бесплодное и слепое чувство, довольствующееся моральными категориями, и из него невозможно извлечь никакой реальной выгоды. Однако желание напакостить Ланьо подсознательно толкало меня поближе ознакомиться с этими трудами, дабы отчетливее представить себе нити, связывающие Ланьо с Больдюком.
      По всей видимости, Ланьо изучал возможность применения отдельных опытов Больдюка к теории литературной критики. Я был поражен, ибо с первого взгляда тексты, над которыми я повседневно работал, не имели ничего общего с литературой. Я поделился своим открытием с Больдюком, изложив ему свою точку зрения с той долей восторженного недоумения и разумной наивности, что безотказно покоряет профессоров на возрасте.
      Больдюк утверждал, что он верит в ценность этих трудов для рациональной и, по сути дела, практически безошибочной литературной критики. Для вящей убедительности он ознакомил меня с текстом одного сообщения, сделанного профессором английского языка сэром Е. Р. Винсентом на VI конгрессе Международной федерации языка и современной литературы, собиравшемся раз в три года и проходившем в Оксфорде в 1954 году. Тема этого сообщения была многообещающей: " Mechanical aids for study of language and literary style" [Механические приспособления для изучения языка и литературного стиля (англ.)].
      К сожалению, я не успел прочесть эту статью. В тот же вечер телеграмма известила меня о внезапной смерти господина Филиппо. Пришлось срочно выехать в Жиронду.
      А уже через день мое положение резко ухудшилось. Практически оконченные опыты господина Филиппе были признаны контрольной комиссией гениальными, но несколько опережающими развитие современной науки. Бумаги спрятали в папку и к этому делу больше не возвращались. По предложению молодого Рикара, возглавлявшего проверочную комиссию, научно-исследовательской лаборатории присвоили имя Филиппе, Спустя три года участники движения Сопротивления установили на ней мемориальную доску. Что же касается меня, то я получил в наследство дом, окружённый соснами, странного вида аппарат, потребовавший годы кропотливого труда, и несколько ящиков с записями и документами.
      И ни гроша денег. Господин Филиппе жил и предоставлял мне возможность существовать на свое жалованье и пенсию бывшего узника фашистских лагерей. Мне никогда и в голову не приходило, что в один прекрасный день мне придется перейти на собственное содержание. В Лозанну я отправился заработать себе на карманные расходы. Таким образом, я очутился без средств. Дед и бабка давно отправились на тот свет, и мать моя затребовала из Алжира все их жалкое наследство.
      Сразу. после похорон я вернулся в Лозанну. Должность переводчика была единственным ресурсом, дававшим мне возможность заработать и продержаться до той минуты, когда я найду себе постоянную работу. Без особых сожалений я решил на время прервать занятия. Но как жить по возвращении домой?
      Из затруднения меня вывел Больдюк.
      - У вас есть связи в Париже?-ворчливо спросил он, когда мы заканчивали переводить его завтрашнее выступление.
      - Кое-какие, - ответил я, подумав о Бреале.
      - В таком случае, немедленно напишите в Главную дирекцию по делам культуры и техники министерства иностранных дел и нажмите на своих друзей. Я просил французское правительство предоставить в мое распоряжение технического сотрудника на год сроком, начиная с октября месяца. Мне безразлично, будете это вы или кто другой. Вы хоть и невежда, но зато ловкач. А это самое существенное.
      В тот же вечер я позвонил Бреалю. Судьба мне улыбнулась. Из-за отсутствия другой кандидатуры эту должность пообещали одному кандидату физических наук, бывшему студенту Высшего педагогического института, который имел два существенных недостатка:
      во-nepвыx, был ставленником заклятого врага Рателя, а во-вторых, числился одним из руководителей Научно-исследовательского государственного синдиката в те времена, когда правительство косо смотрело на эту организацию. Таким образом, моя кандидатура была встречена чуть ли не радостно.
      Не далее чем через месяц после окончания конгресса в Лозанне я, снабженный всеми необходимыми документами и служебным паспортом, сел в самолет, летевший в Польдавию.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
      в которой литератрон рождается в Польдавии
      Я не берусь объяснить, где находится Польдавия. Сама мысль о том, что какое-нибудь государство может находиться там-то или там-то, кажется мне в наши дни безнадежно устаревшей. Географическое положение города или страны имело еще какой-то смысл в те времена, когда поездка туда была сопряжена с более или менее длительным и сложным путешествием. Реактивный самолет все это изменил. Для меня Польдавия находится на расстоянии трех стаканов фруктового сока, одной улыбки стюардессы и двух французских журналов, прочитанных в пути. Самое сложное - это добраться до Орли. Очутившись в аэропорту, можешь считать, что практически уже прибыл к месту назначения.
      Мне будет нелегко описать также и самоё Польдавию. Я давно привык считать улицы и
      дороги связующим звеном между двумя пунктами и поэтому обычно не мешкаю на них. Что же касается домoв, которые я видел по пути от моего отеля до посольства или университета, и пейзажа, окружавшего меня на морском курорте, куда каждый уикэнд съезжались все члены посольства, то вся эта польдавская декорация показалась мне весьма похожей на те фотографии, что печатают на страницах рекламных проспектов, которые валяются на столах в любом туристском агентстве. Поэтому отсылаю к ним любителей живописных достопримечательностей.
      Для общения с жителями Польдавии мне не хватало знания языка. Польдавский язык очень труден, и его грамматические особенности быстро охладили мой первый добрый порыв, что и ограничило круг моих собеседников несколькими университетскими полиглотами и западными дипломатами.
      Впрочем, все это не имело никакого значения, так как свободного времени у меня оставалось крайне мало. Больдюк оказался очень требовательным шефом, настоящим мучителем и для себя и для своих сотрудников.
      Когда-то он был первым министром государственного образования независимой Польдавии, затем через несколько лет, во время военного переворота, угодил в тюрьму, потом правительство Второй республики его произвело в послы, а при ненавистном режиме диктатора Женкоака он жил в мрачном уединении. Как только к власти пришел освободитель Девак, он, желая обеспечить себе сотрудничество наиболее выдающихся деятелей Польдавии, предложил Больдюку на выбор либо возвратиться в тюрьму и вскорости предстать перед судом, либо принять пост ректора Государственного университета. И Больдюк стал ректором, хотя временами его брало сомнение: не лучше ли было избрать тюрьму? При режиме Освободителя польдавского народа от университетских работников требовалось невероятное напряжение. Больдюк работал день и ночь, чтобы написать полагающуюся ему норму научных статей и сообщений. И понятно, я не мог отставать от него.
      Все свои свободные часы, а их было немного, я проводил в посольстве, на превосходном опытном поле, где я без особых затруднений постигал хитроумный механизм административных интриг. Посол был приветливый старик, не находивший себе места от скуки. Говорили, будто он педераст, но в этом смысле он вел себя по отношению ко мне чрезвычайно корректно. Главным его развлечением было соперничество его подчиненных. Среди этих последних наиболее примечательными был Конт, пресс-атташе, и Пуаре, советник по рекламе.
      Конт принадлежал к той же категории людей, что и Бреаль. Он настолько походил на Бреаля, что я почти автоматически начал ухаживать за его женой Сильвией, черноглазой блондинкой, которая отнеслась к моим маневрам весьма неодобрительно. Лишь с трудом я избежал публичного скандала. Конт ничего не заметил. Ученик и почитатель Гаруна Тазиева, он готовил труд по вулканам, которые являются достопримечательностью Польдавии. [Гарун Тазиев ученый-вулканолог. Автор популярной книги "Вулканы"] Страна ему нравилась, но, желая сделать в Париже карьеру журналиста, он рассчитывал пробыть здесь не более двух-трех лет. Впрочем, если бы он и решил остаться, Пуаре бы все равно этого не допустил.
      Портить карьеру своих коллег и добиваться их отзыва во Францию было любимейшим занятием советника по рекламе. Он, вероятно, тронулся уже лет двадцать тому назад, еще в ту пору, когда приехал в Польдавию, но тогда благодаря его молодости, университетскому званию и самоуверенности люди как-то не замечали, что он не в своем уме. Безумие его было отнюдь не безрассудным. Оно даже отличалось той логической завершенностью, той тонкостью расчетов, что характерны для великих параноиков. Я с восхищением и интересом изучал его технику, которая позволяла ему, едва начав беседу, ставить своих самых, казалось бы, трудных собеседников в наиболее невыгодное положение. Он выжидал, пока его жертва рискнет высказать свое мнение или утверждать что-либо. Тогда с дружеской, несколько недоумевающей улыбкой он, покачивая головой, шептал словно бы про себя:
      - Вот как... Занятно... Значит, вы по-прежнему полагаете...
      - Что вы хотите сказать? - настороженно спрашивал собеседник.
      - Да так, ничего... Продолжайте, пожалуйста. Видите ли, пришлось бы слишком долго объяснять. Я думал, что вы в курсе... Во всяком случае, это куда сложнее, чем вы думаете.
      Зная, что я приехал сюда лишь на время, он был со мной весьма любезен и по роду моих занятий втянул меня в свою борьбу. Я охотно пошел ему навстречу, признав в нем мастера своего дела. Желая показать ему, насколько я послушный и способный ученик, я приносил ему сплетни о Конте и даже рассказал, выставив себя, конечно, в самом выгодном свете, о неудачной попытке поухаживать за его женой. Пуаре растерянно посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков.
      - И не удивительно,-сказал он,-она ведь фригидна.
      - Однако Конт, по-моему, очень влюблен в нее.
      - Конт? Ничего похожего! Он предпочитает молоденьких мальчиков.
      - Вы в этом уверены?
      Лицо Пуаре приняло уже знакомое мне выражение жалостливой снисходительности.
      - Занятно... Значит, вы не в курсе? Между прочим, он и не скрывает этого. И напрасно. Все об этом говорят.
      - Я никогда не слышал...
      - А как вы думаете, почему посол просит отозвать его?
      Тут я понял, что, не раскрывая предо мною истинного положения дел, он лишь в общих чертах набрасывает мне план кампании против Конта. Он сам, вероятно, не слишком хорошо разбирался что к чему. Во всяком случае, было совершенно бесполезно убеждать его или искать на его лице скрытую ухмылку, которая могла бы выдать все коварство его планов. На его изможденной, обтянутой сухой кожей физиономии не было и следа насмешки, и только холодная очевидность навязчивой идеи.
      - Мне говорили,-возразил я,-что посол сам...
      - Совершенно верно. Педерастия для карьеры отнюдь не помеха. В этом есть даже что-то изысканное. А сочтут ее в департаменте предосудительной лишь в том случае, если она мешает делу. Посол с установившейся репутацией гомосексуалиста ничем не рискует, даже наоборот, но он не потерпит собрата среди своих сотрудников, опасаясь, как бы его не заподозрили в фаворитизме или даже в заговоре.
      Конт было временно спасен неожиданным приездом Бреаля, возглавлявшего следственную комиссию ЮНЕСКО. Югетта сопровождала его, и, в силу счастливого стечения обстоятельств - служебные обязанности задержали Жан-Жака в столице, - мы провели с ней вдвоем уикэнд на берегу моря. Мы возобновили наши нежные оссгорские отношения. Главное достоинство и главное очарование Югетты заключалось в том, что и покидаешь ее и возвращаешься к ней с одинаковой легкостью и безмятежностью. Уходя, она оставляла после себя какое-то смутное ощущение радости, надолго врезавшееся в память и даже доводившее до тоски, так что, возвращаясь, она не нуждалась в подготовке чувств, дабы вновь разжечь вашу страсть.
      Конт с женой жили в том же отеле, и если он ничего не заметил, то она поняла все. Было ли это соперничеством или ревностью, но я сразу же приобрел в ее глазах новый интерес. Ее взгляды достаточно красноречиво говорили мне об этом, и сразу же после отъезда Бреалей я сделал вторую попытку, увенчавшуюся успехом. Успех даже превзошел все мой ожидания. Сильвия, оказавшись ничуть не фригидной, настойчиво искала моего общества, что вызывало тревогу хотя бы уж потому, что ее склонность ко мне возрастала изо дня в день, принимая характер чуть ли не мании, что утомляло меня не только морально, но и физически. Просто чудо, что муж ее ничего не замечал. Когда она заговорила о разводе, я понял, что пора кончать, так как у нее было двое детей, которых присудили бы мне на воспитание, чего она, несомненно, добилась бы. Я поторопился использовать влияние Пуаре на посла, и не долее как через месяц семейство Конт, отозванное телеграммой, обливаясь слезами, покинуло Польдавию.
      Я не провожал Контов в аэропорт. У меня в то время были другие дела. Некий план, долженствующий изменить мою судьбу, поглощал меня целиком. Все началось во время уикэнда с Югеттой, когда, лежа на кровати перед открытым окном, мы любовались закатом, всегда изумительно красивым на польдавском побережье.
      - Мерик,-сказала Югетта,-ты только даром теряешь время в Польдавии.
      - Уверяю тебя, Больдюк не дает мне ни минуты свободной.
      - Вот именно, а тебе нужно совсем другое. За границу едут для того, чтобы приобрести связи или подготовить себе карьеру во Франции.
      - Ну, на отсутствие связей я пожаловаться не могу. Стоит сюда приехать какому-нибудь влиятельному деятелю, и Пуаре дает мне свою машину, чтобы я возил этого самого деятеля по окрестностям и не давал бы, таким образом, Конту вступить с ним в контакт. И если даже приезжий не интересуется красотами природы, я знаю два-три таких места, которые действительно делают Польдавию незабываемой. Я уже занесен в списки друзей одного издателя, одного профессора Сорбонны, директора цирка и каноника из Нотр-Дам. Что до карьеры, если у тебя есть сейчас таковая при себе, то я хотел бы ее увидеть.
      В ту минуту она была совершенно не способна иметь при себе хоть что-нибудь, чего я сам не мог не видеть. Она протянула руку к ночному столику и закурила сигарету.
      - Ты сам должен об этом позаботиться. Ратель ищет что-нибудь подходящее.
      - В каком плане?
      - В любом: какой-нибудь проект, новую мысль... Он хочет выдвинуть свою кандидатуру для Четвертого Плана, и он не доверяет Фалампену, хотя тот до сих пор его поддерживал.
      - И ты думаешь, я смогу ему помочь?
      - Этого от тебя и не просят. Нужно, чтобы Ратель мог связать свое имя с каким-то делом большого размаха, поражающим воображение, а главное, требующим денег. Понимаешь, что я хочу сказать: атом, секретное оружие, генетика... Я уже решила втянуть Жан-Жака в производство спутников.
      Недавний запуск первого советского спутника оказал особенно сильное воздействие на умы. От безграничности перспективы, которую открывала предо мной Югетта, у меня даже голова закружилась. Я попытался отделаться шуткой:
      - Ты, надеюсь, не хочешь все-таки, чтобы я полетел на Луну.
      - Я хочу, чтобы ты с нее спустился, идиот! - воскликнула она, влепив мне тумак, что обычно предвещало смену ее настроения.-Не пройдет и десяти лет, как спутники начнут применять для радио и телевидения. Жан-Жак будет первым в этом деле, и поэтому Ратель ценит его на вес золота. Постарайся придумать что-нибудь в таком роде. Об этом-то я тебя и прошу.
      Югетта просто смеялась надо мной. Я не был ученым и едва ли мог считать себя литератором. Моя способность к подражанию, моя склонность к лингвистике производили впечатление только на профанов: я располагал довольно туманными сведениями о предмете, зато широко пользовался техническими терминами, вводя в заблуждение даже кое-кого из специалистов, разбиравшихся в предмете не больше, чем я, но сделать какое-либо открытие, придумать что-нибудь самостоятельное я был начисто не способен.
      Я начал проклинать риторический склад своего ума. Словами, говорил я себе, можно сделать все, кроме одного - реальных вещей.
      Однако я ошибался. Несколько дней спустя, разбирая свои бумаги, я наткнулся на брошюру, которую Больдюк давал мне год назад в Лозанне и до которой у меня тогда не дошли руки. Теперь я машинально перелистал ее, перед тем как бросить в корзину. Судя по заглавию, речь шла о языке и литературном стиле: ни то, ни другое не представляло для меня никакого интереса при теперешнем моем умонастроении. И вдруг на открытой наугад странице в глаза мне бросились слова: punched cards, electronic computer, electronic brain... Лихорадочно я принялся за чтение. Как ни странно, но это сообщение, сделанное на литературном съезде, почти полностью касалось электроники. Автор в общих чертах описывал машину, которая после того, как в нее закладывался текст, в течение нескольких секунд выносила приговор:
      "Это Шекспир, год 1603, с манерой Марло в пределах 0,08% и следами Бэкона. Обнаружена неправильно поставленная запятая на двадцать третьей строке сто второй страницы".
      Это было слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Мгновенно я представил себе все возможности, которые открывала такая машина, будь она сконструирована на деле. Впрочем, автор утверждал в заключение: применение такой машины уже теперь позволило бы "не только произвести коренной переворот в изучении литературной стилистики, но и в самом языке".
      Я посмотрел на дату под статьей: 1954. Сколько времени потеряно зря1 Как могло случиться, что спустя столько лет об этой чудо-машине еще не заговорили? Кто эти ученые, которые держат ее втуне? Или она перекочевала по ту сторону "железного занавеса"? Как бы то ни было, пора распахнуть перед ней врата истории. Наш век давно ждет машину слов. Благодаря ей литература, педагогика, информация, политика наконец-то станут точными науками. Всю ночь я бредил машиной, строил грандиозные планы. А на рассвете нашел для нее название: литератрон.
      ГЛАВА ПЯТАЯ,
      в которой я служу своей родине еще в одном качестве
      Больдюку я, разумеется, ни слова не сказал о литератроне, ибо он, практичный и хитрый, как все южные польдавцы, был вполне способен украсть мою идею, чтобы вырваться, наконец, из университетского пленения, куда он попал из-за своей подмоченной репутации.
      Делая вид, что тема эта меня отнюдь не интересует, я под различными предлогами связался со специалистами, могущими дать мне необходимые разъяснения, и в первую очередь с профессором Оксфордского университета мистером Винсентом, автором сообщения, столь меня встревожившего. Винсент связал меня с Джоссельсоном из Вайна, США, с Гюберина из Загреба, с Бофом из Лондона и со многими другими. Вскоре я имел уже довольно ясное представление о положении дела. Каждый ученый, работавший над этим вопросом, шел своим путем, и идеальная машина, описанная Винсентом, так и не была сконструирована, однако элементы ее были разбросаны по десяткам лабораторий трех континентов.
      Я не мог взяться за работу всерьез, не обеспечив себе солидной поддержки во Франции. Момент, увы, был самый неблагоприятный, так как в это время разыгрались события 13 мая 1958 года [Мятеж ультраколониалистов в Алжире]. В течение недели соотношение сил вокруг Рателя резко изменилось. Замешанный в деле "розового балета" Фалампен окончательно исчез с политического горизонта. [Скандальная история, имевшая место во Франции в 1958 году, в которой был замешан бывший президент национального собрания Ле-Трокер. Дело шло о тайных спектаклях, в которых выступали малолетние девочки в весьма откровенных костюмах]. Профессор Вертишу, который в результате навигационной ошибки в 1940 году в районе Лиссабона попал вместе с де Голлем в Лондон, вместо того чтобы согласно своим намерениям возвратиться в Виши, оказался, таким образом, в 1944-м в числе борцов за Освобождение, а в 1958-м, невзирая на свой преклонный возраст, получил пост министра совещаний и конференций и сразу стал весьма влиятельной особой, хотя и не самым светлым умом во Франции. А Фермижье дю Шоссон, оскорбленный тем, что его не позвали на первый прием в Елисейском дворце, подал в отставку, бросил все официальные дела и тут же принялся выпускать оппозиционный еженедельник.
      Ратель снова вышел сухим из воды. Если судить по письмам Бреаля, он, оказывается, бесстрашно встретил бурю. Его положение при новом режиме несколько напоминало положение Больдюка в Польдавии. Против его участия в делах не возражали, но в то же время ему не очень доверяли. Так что в данный момент я не мог рассчитывать на его поддержку. Пожалуй, всего вернее было провести зиму в Польдавии и выжидать, пока ситуация прояснится.
      Так или иначе, но пока надо было решить, какого политического оттенка мне держаться. Я никогда не имел определенных мнений и до сих пор следовал эклектическому социализму, который проповедовал Пуаре и который вполне меня устраивал. После 13 мая Пуаре с великолепным умением менять позиции, которое доступно лишь великим умам, стал деголлевцем. Я попытался было последовать его примеру, но очень скоро понял, что сделал ошибку.
      Слишком много было вокруг настоящих деголлевцев. Все лольдавцы, от самых ярых оппозиционеров и кончая самыми горячими сторонниками Освободителя, даже Больдюк, чтили генерала де Голля и восхищались, каждый по различным соображениям, режимом, установленным во Франции. Они сурово осуждали мою умеренность, которая, впрочем, была не чем иным, как дипломатической осторожностью.
      Потом я разом изменил свою точку зрения и занял позицию смелого, но умного оппозиционера, коей придерживаюсь и поныне.
      Надеюсь, читатель обратит внимание на то, что я не сказал "умного, но смелого", ибо для человека осмотрительного именно ум определяет границы смелости, а не наоборот.
      Вот тогда, осуществив свои давние намерения, я и начал носить очки в нейлоновой оправе, подстриг волосы ежиком, подписался на "Темуаняж кретьен" и усвоил привычку посещать воскресную мессу.
      ["Темуаняж кретьен" - ежедневная газета, выпускаемая католическим издательством. Начала выходить в 1941 году в период движения Сопротивления. За резкую критику политики французского правительства в Алжире подвергалась конфискации.]
      Пуаре был признателен мне за все эти перемены, потому что в силу контраста это позволяло ему еще наглядней демонстрировать свою собственную независимость. Тем самым он лишь поднял свой престиж. Возможно, это и спасло его, ибо посол, которому надоела вся эта возня, решился, наконец, просить, чтобы Пуаре отозвали. Департаменту, где насчитывалось немало жертв Пуаре, было плевать на его репутацию. И потому предложение отозвать его было принято общедепартаментским ликованием. Однако отозвали посла.
      Новый посол был из тех, кого считают слишком незначительным, чтобы быть полезным во Франции. Будучи выслан в Польдавию, он никак не мог утешиться. Голлизм Пуаре и моя оппозиционность удовлетворяли разом и его обиженное самолюбие и чувство неколебимой преданности своей отчизне. Вскоре мы оба стали ему необходимы.
      К концу учебного года я под руководством Больдюка защитил в Государственном университете Польдавии докторскую диссертацию о вариантах "э немого" в произведениях французских военных писателей первой половины XX века. Большая часть материалов была взята из мало кому известной брошюрки, опубликованной в 1954 году в Сен-Флуре бывшим полковником французской Освободительной армии. Купил я ее когда-то на барахолке Мериадек в Бордо, и сам не знаю, благодаря какой случайности книжка эта попала в Польдавию среди прочих моих бумаг. Я ничем не рисковал: слишком далеко Канталь от берегов Польдавии. Впрочем, ни один из членов жюри, даже и Больдюк в том числе, не дал себе труда ознакомиться с моей работой. Первая же страница убедила их, что я вполне к месту цитирую де Голля, и они сочли излишним идти дальше.
      Итак, я стал доктором, что в силу франко-польдавских культурных связей приравнивалось к французскому званию кандидата. Я достаточно хорошо понимал, что степень моей невежественности, невзирая на защиту диссертации, осталась прежней, но с этим скромным дипломом в руках я почувствовал прилив новой отваги. И через несколько дней мне представился случай проявить ее, когда мой бывший преподаватель Ланьо приехал в Польдавию по случаю присуждения ему степени доктора " honoris causa ".
      Как только в гостиной посольства профессорский взгляд упал на меня, я понял, что его антипатия ко мне ничуть не уменьшилась. Он беседовал с послом и Больдюком. Приближаясь к ним, я почувствовал, что непременно буду встречен каким-нибудь разящим замечанием, которое если и не повредит по-настоящему, то, во всяком случае, подорвет доверие ко мне в будущем. Поэтому я решил опередить события. Не дав Ланьо открыть рот, я взял его за локоть и воскликнул:
      - А, старик, до чего же я рад тебя видеть!
      Его так поразило это "ты", что он буквально остолбенел. А я воспользовался этим обстоятельством и, продолжая в том же духе, стал расхваливать Ланьо перед Больдюком и послом, так что любая резкость с его стороны показалась бы неприличной и необъяснимой.
      Я видел, как он весь напрягся, побледнел, открыл было рот. Потом лицо его приняло обычное выражение, насмешливые искорки зажглись в глазах, и в них, как мне показалось, промелькнуло нечто вроде восхищения. Как бы то ни было, он подыграл мне.
      - Кого я вижу!-спокойно отозвался он.-А я и не знал, что ты в Польдавии.
      - Он работает со мной, - подхватил Больдюк. - Это мой ученик.
      - Если не ошибаюсь, - добавил посол, - он недавно защитил под вашим руководством весьма интересную докторскую диссертацию.
      Ланьо как-то неопределенно покачал головой.
      - Значит, ты уже доктор? Браво! Ты не теряешь времени, дорогой... Недаром же я говорил, что ты далеко пойдешь.
      И повернулся ко мне спиной, но я уже выиграл партию. На. следующий день во время прогулки, которую мы совершали в машине Пуаре, Ланьо даже осведомился у меня о моей работе. Я воспользовался этим и расспросил его о том, что так меня волновало. Хотя Ланьо никогда не занимался электроникой, он принадлежал к числу тех людей, чья порука могла пригодиться при поддержке моего литератрона. На сей раз я не совершил оплошности и не стал пичкать Ланьо его собственной стряпней. Я показал себя внимательным слушателем, высказывал сдержанные критические замечания, задавал в подходящий момент уместные вопросы и сумел проявить достаточно тупости, чтобы дать собеседнику блеснуть своим незаурядным красноречием. Не знаю, попался ли Ланьо на мою удочку, во всяком случае, мне показалось, что он мне признателен, и он простер свою благосклонность, чтобы дать мне несколько советов.
      - Дорогой мой, когда у человека возникает интересная идея, упаси его боже, обращаться в Сорбонну. Это же оптовики от науки. Они разучились ее детализировать. Когда вы... когда ты вернешься во Францию, заходи ко мне. Я тебя познакомлю с моим приятелем, неким Буссинго, который руководит в Бриве Высшим педагогическим училищем инженеров-риториков. В его распоряжении оборудование, кредиты и отличный штат молодых ученых, которые только и мечтают о работе.
      Я взял на заметку это предложение. Если дело выгорит, значит все мои затруднения решатся сами собой. Я слышал об этом ВПУИР еще от Бреаля. Я знал, что Буссинго энергично отстаивал свое училище, знал и то, что министерство финансов не раз угрожало лишить его дотации. Именно такая угроза вызывает у хорошего руководителя небывалый прилив творческих сил. Если умело взяться за дело, ученые из школы Буссинго с радостью примут литератрон, лишь бы не помереть с голоду, и мне не составит труда убедить их выполнить за меня всю работу. Но пока еще рано раскрывать мои замыслы.
      В ближайшие недели я обдумывал план возвращения во Францию. Польдавия была мне уже не нужна, и к тому же политический климат в стране портился с каждым днем. Подорванный южнопольдавским восстанием, режим Освободителя начал заметно расшатываться. Больдюк все меньше занимался наукой и все больше политикой.
      Я раздумывал, как бы порвать контракт, как вдруг официальное письмо вывело меня из затруднения. Французский генеральный консул в Польдавии сообщал, что моя отсрочка призыва в армию истекла и мне надлежит без промедления явиться во Францию для несения военной службы.
      Так я распрощался с Польдавией и своим учителем Больдюком.
      Пуаре отвез меня в аэропорт в своей машине.
      -Умеете щелкать каблуками?-спросил он на прощанье.
      - Еще бы!
      Эту науку я прошел еще на вилле Ля Юм. Мне не было и восьми лет, когда я уже щелкал каблуками не хуже заправского фельдфебеля. Тут, конечно, незаменима пара старых добротных немецких сапог, но щелканье, изданное моими туфлями, было, по-видимому, настолько красноречиво, что все пассажиры разом обернулись в нашу сторону, словно услышали револьверный выстрел.
      - Великолепно! - похвалил Пуаре. - Вижу вас в чине старшего капрала. Каблуки будут вашим первым козырем. А если хотите иметь второй, слушайтесь моего совета: всегда и во всем будьте добровольцем. Это проще простого.
      - Просто-то просто, зато опасно.
      - Да нет же, друг мой, смелых людей слишком мало, чтобы подвергать их опасности. К тому же, если вы будете добровольцем во всем, придется предоставить вам выбор.
      Чета Бреалей ждала меня в Орли. Они повезли меня обедать в ресторанчик на площади Турнель, где я возобновил знакомство с бифштексом по-гамбургски.
      Жан-Жак похудел. Ел он нехотя, с отсутствующим видом. Югетта объяснила мне, что он сутками работал над проектом связи через радиоспутник.
      - А как ваши дела?-спросила она.
      Памятуя об осторожности, я в общих чертах изложил им свей замысел.
      Во всем мире я мог хоть в какой-то мере доверять им одним, но тем не менее высказался я довольно туманно. Впрочем, я и не сумел бы разъяснить им технические подробности, в которых и сам не разбирался.
      - Словом, - сказала Югетта, - это машина для болтовни.
      - Верно, но двухстороннего действия.
      - Н-да! Ну ладно, а что вы намерены делать сейчас?
      - Сейчас иду на военную службу, что по теперешним временам означает отправляюсь в Алжир.
      - Это вовсе не обязательно. И как бы то ни было, если у вас имеется проект, надо дать ему ход еще до отъезда.
      - Мне говорили о ВПУИР.
      - Первый раз слышу.
      - Да ведь это же лавочка Буссинго, - вдруг сказал Жан-Жак, щелчком разрушив пирамиду из хлебных шариков, которую он соорудил перед прибором. Способный малый этот Буссинго! Не слишком умный, но способный. Только ему нужны деньги, куча денег. А их надо найти.
      - А что Ратель?
      - Пустое место, - отозвалась Югетта. - С тех пор как он перешел в институт и метит на Нобелевскую премию, он уже не ведает финансами. Он вас обнадежит, но не рассчитывайте получить через него деньги.
      - С помощью этой штуковины Мерика, - заметил Жан-Жак, - можно, пожалуй, поймать на крючок Кромлека.
      - Кром... Кром... А это кто такой?
      - Пьер Кромлек - новый министр убеждения. Из молодых, прокладывает себе дорогу локтями. У него денег куры не клюют.
      - Он мне не внушает доверия, - отрезала Югетта.
      - Чепуха, это у него просто лицо такое: снизу вроде куриная гузка, а сверху вроде павлиний хвост. А когда он строит из себя человека честного, то становится похож на лжесвидетеля. Он ничего не может, этот тип. Но если его уговорить, дело в шляпе.
      - Больше всего он любит газетные отклики. Вот если бы пустить в пользу Мерика хорошую газетную утку у Фермижье!
      - Надо ему повидаться с Контом. Он там заведует отделом науки.
      При упоминании имени Конта я почувствовал на себе взгляд Югетты. Неужели она знает о моем романе с Сильвией? Я слишком ее уважал, чтобы заподозрить в ревности.
      - В Польдавии я сделал все, что только было в моих силах, лишь бы спасти Конта, но Пуаре оказался сильнее меня.
      - Конт это знает, - сказала Югетта, - и вам благодарен, но Сильвия на вас злится.
      - За что?
      - Видно, хотела, чтобы вы за ней поухаживали. Вот и надо было это сделать. Она имеет большое влияние на мужа. Был ли это вызов? Я выдержал взгляд Югетты.
      - Может, и сейчас еще не поздно?
      - Боюсь, что поздно. Она теперь любовница Фермижье. Вам с ним нечего тягаться, дорогой Мерик. Я, конечно, имею в виду его финансовые возможности.
      Жан-Жак, который снова принялся катать хлебные шарики, громко зевнул.
      - Ладно... Посмотрим... Вы уже придумали название для вашей штуковины? Фалампен всегда говорит, что подходящее название-половина успеха.
      С минуту я колебался, следуя старой привычке не доверять никому, затем-было ли то действие отменного фирменного вина или пронзительного взгляда Югетты?-но я поддался чему-то вроде опьянения.
      - Да, название уже есть... Литератрон.
      Жан-Жак сразу перестал катать хлебные шарики, и я почувствовал, как пальцы Югетты порывисто сжали мою руку. Казалось, в ресторане на миг воцарилось благоговейное молчание.
      - Вот это да!.. - медленно сказал Жан-Жак. Первой опомнилась Югетта.
      - Это же просто клад! - сказала она. - Надо взяться за дело немедля. Сейчас Конт,. должно быть, еще в редакции. Милый, позвони ему, пусть он нас подождет. Нельзя терять ни минуты.
      Мы и не потеряли - на другое же утро Фермижье дю Шоссон пригласил меня к завтраку в свой особняк на авеню Фош. Наблюдая за лакеем, который очищал для него яйцо всмятку, он постукивал моноклем по записям, которые Конт, Бреаль и я составили за ночь.
      - Так вы, значит, друг мой, приехали из Польдавии? Вероятно, вы встречались там с... как его?.. с Пуаре?..
      - Мне довольно часто приходилось встречаться с ним в посольстве, сказал я осторожно.
      - Он прохвост, но я его люблю. Он там мне очень полезен. У меня в Польдавии дела. Он занимается моими капиталовложениями, а этим путем тоже можно приносить пользу Франции, не так ли?
      - Безусловно, мосье, - ответил я, поняв вдруг, почему Пуаре оказался незаменимее посла. - Пуаре человек весьма деятельный.
      - Вот и прекрасно! Перейдем к вашему делу. Как я понял ваш... ну, этот... как его... литератрон-это гениальная машина, дело лишь затем, чтобы ее изобрести?
      - Видите ли, мосье...
      - Помолчите, я все понял! Вы же знаете, что я сорок лет работаю в области науки и мне и без объяснений все ясно. Ваш... как его... ну, этот... литератрон, он у вас вот здесь (он ударил себя по лбу) и здесь (он ударил себя в грудь), и вы давным-давно подарили бы его человечеству и отчизне, будь дело только за вами. Почему же вы еще этого не сделали?
      - Я...
      - Молчите! Сам знаю! Вы этого не сделали потому, что вы никому не известны. Страна не знает своих ученых: Бранли, Пастера и... прочих. А почему не знает?
      - Дело в том...
      - Я вас за язык не тянул! Режим-вот причина всему, этот глупейший и отвратительный режим, которому плевать на государственные ценности. Знаете, кто вы, мосье?
      - Простите?..
      - Да, да! Вы живое осуждение Пятой республики и этого ничтожества де Голля, который вообразил, что ему все дозволено. Оставаясь в безвестности, мосье, вы служите Франции. И от имени Франции я, Фермижье дю Шоссон, говорю вам мерси!
      Он обмакнул кусочек хлеба в яйцо и решительно принялся за еду. Потом он долго и мечтательно вытирал губы и небрежно протянул мне руку.
      - До встречи, друг мой. Скажите Конту, чтоб он сделал все необходимое. Четыре страницы с цветными иллюстрациями и не слишком много текста. Пусть постарается взять интервью у Жена Ростана или у Альфреда Сови. И не забудет дать ссылку на труды Тайяра дю Шардена [ K рупнейший католиюеский богослов XX века ]. Приезжайте как-нибудь ко мне на виллу поглядеть моих лошадок.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ,
      в которой я продолжаю служить своей отчизне
      Через десять дней после моего визита к Фермижье я был зачислен в пехотную часть, стоявшую лагерем в Бельхаде, неподалеку от Бордо, Вместе со мной жили баски и парни из ланд, горлопаны и драчуны. Я давно уже наметил линию поведения на тот случай, если мне придется жить в казарме вместе с моими однополчанами. Поскольку изображать из себя видавшего виды человека мне было попросту не под силу, я решил первым делом избегать любых столкновений. Но тут я рисковал прослыть трусом. Так что оставалось воспользоваться своим моральным превосходством и сразу же поставить себя выше остальных. Если я этого добьюсь, тогда главное- это не уронить свою репутацию, которой могут повредить слишком изысканные манеры, и вместе с тем остерегаться впадать в излишнюю демагогию.
      Некогда, во время Освобождения, мне довелось наблюдать за бывшим начальником скаутской команды, старшим лейтенантом французских сил внутреннего Сопротивления, который командовал матросами траулера, причем по сравнению с самым отесанным из них мой отец сошел бы, пожалуй, за человека ангельского терпения и светского воспитания. Однако этот невзрачный очкарик с замашками семинариста делал с ними все что хотел. Его система была построена на эффекте контраста. Из его уст, созданных, казалось бы, лишь для того, чтобы читать "Отче наш", извергался нескончаемый поток самых замысловатых проклятий, самых громовых угроз, самых грязных непристойностей, какие когда-либо приходилось слышать его подчиненным. Но вся эта кошмарная брань, которую он изрыгал с самым простодушным видом, должна была внести умиротворение, привить мудрость, и диктовалась она чистой и наивной моралью. Словно зачарованные столь искусной сменой выражения лица, голоса и чувств, эти головорезы, похожие на пиратов, вели себя смирно, будто на первом причастии.
      Этому-то примеру я и решил последовать. Я пробыл в казарме всего лишь несколько минут и не успел еще привлечь к себе ничье внимание, как какой-то дровосек из Писсе и пастух из Гапарена затеяли ссору. Уже были засучены рукава, обнажившие волосатые руки, уже противников окружила бурная компания любителей драчки. Собрав все свое достоинство, приобретенное за год пребывания на факультете политических наук и за два года дипломатической работы, я оправил свою форму, которая и без того, впрочем, была в безупречном порядке, подошел к толпе и высокомерным движением руки растолкал зевак. Обратившись к будущим воителям с подчеркнутым спокойствием и с умыслом без тени грубого южного акцента выговаривая слова, я первым делом упомянул кое-какие органы, присущие равно мужчине и женщине. Затем, высказав ряд предположений по поводу профессии, которой занимались их достопочтенные мамаши, я в мельчайших подробностях расписал, что именно я готов проделать не только над упомянутыми мамашами, но и над их сестрами, тетками, бабушками и прочими представительницами женского рода, не скрыв судьбу, которую уготовил мужчинам, причем здесь не поскупился на кое-какие уточнения. Я посоветовал им обратиться к грекам и пройти у них соответствующий курс обучения, весьма для них подходящий. В заключение я подчеркнул, что нечего смешивать казарму со злачными местами и подозрительными заведениями, в посему я требую от них, чтобы они вели себя пристойно, если же кто-нибудь посмеет ослушаться - здесь я имел в виду не только зачинщиков драки, но и всех присутствующих,-то я подвергну их пренеприятнейшей и в высшей степени унизительной хирургической операции.
      Общее оцепенение длилось несколько секунд, которые показались мне долгими, как вечность. И чудо свершилось: мои однополчане, присмиревшие и ошалелые, молча разошлись по местам. С тех пор, не прилагая никаких к тому усилий, кроме небольших ораторских выступлений, к которым я прибегал время от времени, я прослыл за сердитого, но справедливого малого, с которым надо держать ухо востро и не лезть в драку. Благодаря мне наша казарма стала образцом спокойствия и дисциплины.
      Как и предвидел Пуаре, мое уменье щелкать каблуками привлекло внимание офицеров и, в частности, лейтенанта Мэндибюля. До того он работал клерком нотариуса и был антимилитаристом, а теперь отбывал службу так же, как и я, и был произведен в Шершеле в свой первый чин. Военный мундир, алжирские бордели и неограниченная власть гарнизона в богоспасаемом городке сделали из него совершенно другого человека. Он вообразил себя рыцарем, призванным защитить христианство и Запад. Он резко осуждал де Голля, медлившего в деле ликвидации анти-Франции и даже сокрушался по поводу того, с какой вялостью действуют в защиту своих собственных интересов преданные французскому правительству алжирцы. Меня он полюбил. Оглушительно звонкое щелканье моих каблуков было для него лучшим доказательством моей верности французскому Алжиру.
      - Ле Герн,-говаривал он,-вы интеллигент, но вы француз. Если завтра от вас потребуется выступить против капитулянтского правительства для спасения Запада от материализма и арабо-марксистской негрофикации, пойдете вы на это добровольно?
      Щелк! Каблуки мои щелкнули особенно звонко, так как я вовремя позаботился о металлических набойках.
      - Всегда готов вызваться добровольцем, господин лейтенант. И это была правда. Следуя второму совету Пуаре, я всегда и во всем был добровольцем. Благодаря этому через неделю после прибытия в Бельхад меня вызвали в канцелярию майора Пелюша.
      Майору Пелюшу, сухопарому и хмурому, со слезящимися глазами и отвислой нижней губой, было под пятьдесят.
      - Рядовой Ле Герн прибыл по вашему приказанию, господин майор!
      Услышав щелканье моих каблуков, он поднял глаза. Потом снял очки и внимательно оглядел меня с еле приметной ухмылкой.
      - Ну что ж, сынок, примите мои поздравления... Отлично щелкаете... Мне это никогда не удавалось, даже в Сен-Сире. А жаль. Судите сами: прошел Нарвик, Сирию, Бир Хакейн, Италию, Нормандию, Индокитай, Алжир-и все еще майор. С такими каблуками, как ваши, я был бы уже по меньшей мере бригадным генералом. Вам следовало бы оставаться в армии. У вас есть образование?
      - Я доктор наук, господин майор.
      - Довольно щелкать. Достаточно одного раза. Доктор медицины?
      - Никак нет, господин майор, доктор эстетической лингвистики.
      - Как? Это еще что за штуковина? А я-то считал себя ученым с моим литературным дипломом. Да, да... Я мечтал стать преподавателем французского языка. И даже защищал диплом о сонетах Бенсерада. Интереснейший писатель Бенсерад, такой тонкий... Но я вас не для того вызвал, чтобы болтать о литературе, хоть и люблю поговорить на эту тему.
      Так вот, мой мальчик, недели не прошло, как вы здесь, но из рапортов, поступивших от вашего начальства, следует, что вы чуть ли не четырнадцать раз записывались добровольцем... добровольцем в наряд на кухню, добровольцем в школу альпинизма, добровольцем на курсы картографов... и бог его знает куда еще... Не далее как сегодня утром вы просили направить вас добровольцем в отряд парашютистов. Скажите, милый, вы записываетесь добровольцем по привычке или по призванию?
      - Служу родине, господин майор!
      - Отлично понимаю вас и весьма за это хвалю, но будьте же благоразумны; на все вас не хватит. Надо выбирать. Идти в парашютисты, к примеру, я бы вам не советовал: вы попросту физически не выдержите. И потом, нам в пехоте нужны такие люди, как вы. Если из нашего состава систематически будут забирать лучших людей в парашютные части, с чем, спрашивается, останемся мы? Взываю к вашей лояльности. Щелк! Каблуки мои ответили раньше меня.
      - Слушаю, господин майор.
      - Если вы будете настаивать на своей просьбе о переводе в отряд парашютистов, вас поймают на слове. Неужели вы и в самом деле так туда рветесь? Еще успеете побывать в Алжире, прежде чем кончится война. Милый мой, я хочу просить вас о небольшой жертве.
      - К вашим услугам, господин майор.
      - Так вот... м-м... скажите, не можете ли вы щелкать каблуками под сурдинку? Меня это нервирует... Так вот, я давно уже задумал создать здесь нечто вроде небольшой газеты, дабы подготовить нашу молодежь к их будущему воинскому долгу и вбить им в головы хоть немного культуры, которой им так не хватает. Мои офицеры помогут, да и я лично готов принять участие... поскрипеть чуток пером, верно? Все это прекрасно... Но для общей организации, для руководства мне нужен не простой человек, а обладающий, так сказать, интеллектуальными и моральными достоинствами... В наши дни ум как таковой может убить военный дух. Но я, мне думается, неплохо разбираюсь в людях. Вы как раз тот человек, которого я ищу. Вы сумеете поднять газету на должный уровень. Разумеется, для этого вы должны пообещать мне отказаться от перехода в парашютисты. Знаю, знаю, это нелегко.
      Зато я освобожу вас от всех мелких тягот военной жизни: нарядов, муштры... Могу я рассчитывать на вас?
      Удача свалилась на меня нежданно-негаданно, я постарался скрыть радость, однако мне не сразу удалось изобразить на своей физиономии жестокую внутреннюю борьбу. И только через несколько мгновений, когда лицо мое исказили муки, а кадык судорожно заходил и зубы забили дробь, я проговорил упавшим голосом:
      - К вашим услугам, господин майор!
      Когда Пелюш отпустил меня, я помчался к Мэндибюлю и стал молить его похлопотать перед майором, чтобы тот освободил меня от данного обещания и разрешил перейти к парашютистам. Мэндибюль строго взглянул на меня и покачал головой.
      - Нет, Ле Герн, - сказал он. - Майор все видит. Существуют различные способы борьбы, и в наши дни всего важнее борьба духовная. Вы призваны к психологическим битвам. Это благороднейшее поле боя. Будьте же достойны его. Я вам завидую.
      Бедняга недаром мне позавидовал - весной его убили в Орэ.
      А я, я воспользовался своей счастливой судьбой. Она еще лучезарнее улыбнулась мне к концу месяца, когда вышел специальный номер еженедельника Фермижье, посвященный литератрону.
      Конт постарался на совесть. Под заголовком "Дано ли машине глаголить?" на шести страницах были помещены в два столбца цветные фотографии: библиотека, битком набитая насквозь пропыленными архивными документами, и рядом электронный оператор ИБМ в лилово-лимонных тонах, бородатый деревенский учитель, зачитывающий список награжденных, и класс африканских школьников, слушающих телевизионный урок, греческий поэт, увенчанный лавровым венком, и лысый техник, управляющий каким-то аппаратом, который при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивал на обыкновенную стиральную машину, но благодаря искусной ретуши мог сойти за весьма внушительный литератрон. Были помещены многочисленные интервью, где Бриджит Бардо, Франсуа Мориак, Фернвн Райно, Р. П. Рикэ, Луи Арагон и Андрэ Мальро высказывались в положительном или отрицательном тоне о моем изобретении. Так как они понятия не имели, о чем речь, - что и не мудрено, - было не слишком трудно придать их уклончивым ответам оттенок благожелательности. Этот раздел заканчивался беседой с Больдюком, взятой по телефону и весьма вольно интерпретированной. И в самом конце упоминалось впервые мое имя, имя скромного ученого, вынужденного жить вдали от родины, дабы продолжать свои опыты, значение коих во Франции еще не понимают. Стремясь проиллюстрировать всю глубину этого непонимания, Конт поместил вслед за беседой Больдюка статью Альфреда Сови, усматривающего в литератроне мальтузианство, и заявление Жана Ростана, осуждающего его с позиций гуманизма.
      Засим шла историческая справка о литератронных машинах и их предшественниках, начиная с Научной Машины, описанной Свифтом в "Путешествии Гулливера", до machina speculatrix [думающей машины (латин.)] современных кибернетиков. Мое имя упоминалось хоть и не броско, но довольно часто. Создавалось впечатление, будто мое открытие - это итог многовековых поисков, венец усилий нескольких поколений, осуществление заветной мечты человечества. Об этом нигде не было сказано прямо, но это чувствовалось.
      На последней странице между двумя рекламными объявлениями была помещена моя небольшая фотография, черно-белая, со следующей подписью: "Ему столько лет, сколько было Эйнштейну, когда тот открыл свою знаменитую теорию относительности. Сейчас он отправляется в Алжи р". Мундир, в котором я был сфотографирован, должен был досказать печальную историю моей жизни:
      гений в расцвете таланта, которого неблагодарная родина обрекла на гибель.
      Не многие из офицеров и солдат моего подразделения были заядлыми читателями еженедельников. Экземпляр специального выпуска валялся в нашей армейской лавке, и еще один, вероятно, имелся в нашем клубе, но я всячески избегал привлекать к этому номеру внимание моих товарищей или начальства. Я приступил к своим новым обязанностям при Пелюше, и мы деятельно работали над подготовкой первого номера газеты, который предполагалось напечатать к концу недели на батальонном множительном аппарате В названии, которое мы выбрали для газеты, - "Д'Артаньян" - было что-то мужественное, воинственное, театральное-словом, рассчитанное на то, чтобы польстить местному патриотизму, но баски находили его претенциозным, а ланды бесцветным. Заметим, что Д'Артаньян был беарнцем.
      Накануне знаменательного дня я пришел в нашу редакцию и почувствовал, что обстановка изменилась. Пелюш держал перед собой ту страницу еженедельника, на которой была напечатана цветная фотография литератронной стиральной машины. Он поднял на меня глаза и покачал головой.
      - Вы преподали мне хороший урок скромности, Ле Герн, - сказал он.
      - Да что вы, господин майор, мне просто повезло.
      - Вы должны были довериться мне. Я понимаю ваше желание идти в бой, но такой человек, как вы, обязан служить родине по-иному и в ином месте.
      Я счел уместным, невзирая на запрет Пелюша, щелкнуть каблуками.
      - К вашим услугам, господин майор.
      - Генерал хочет вас видеть. Он лучше меня объяснит, что вам следует делать. Будьте у него ровно к двенадцати. Вероятно, он пригласит вас к завтраку.
      Генерал Галип был высокий сухощавый старик с обритой наголо головой и орлиным носом. Он напоминал мне одновременно и мумию Рамзеса II и моего давнего врага священника из Гужана.
      Когда я явился к нему с высоко поднятой головой и щелкнул каблуками, мне подумалось, что он похож на стервятника, терзающего падаль. Глаза его блестели радостно и плотоядно.
      - А,-воскликнул он,-вот и наш безвестный гений! Садитесь, мальчик мой. Рад с вами познакомиться. Говорят, вы малый с головой. Что ж, это несколько освежит личный состав моего штаба: у меня ведь там только старые хрычи, задницы и деголлевцы. Вы, надеюсь, не деголлевец?
      - М-м... Никак нет, господин генерал.
      - Прекрасно. Вижу, что у вас есть голова на плечах. Будь вы деголлевцем, ее бы у вас не было и вы ответили бы - да. Что и требовалось доказать. Скажите, мой мальчик, я видел фотографию вашего аппарата в этой газете, - не находите ли вы, что он сильно смахивает на стиральную машину?
      Тут я понял, что говорю с мастером своего дела, и тотчас же генерал Галип вызвал во мне настороженное восхищение, какое я некогда испытывал к Пуаре.
      - Это экспериментальная модель, господин генерал.
      - А в какой стадии ваши опыты сейчас?
      - Работа продолжается, господин генерал.
      - Без вас?
      Я указал глазами на свой мундир, мысленно щелкнув при этом, каблуками.
      - Но ведь и это необходимо.
      - Нет, почему же? Армия вовсе не обязана быть такой же шлюхой, как правительство. Пелюш мне о вас говорил. По его словам, вы одержимы манией добровольчества. Либо вы хитрец, каких мало, либо герой. В обоих случаях вы представляете собой немалую ценность. Точно так же, как и ваше изобретение. Или это что-то настоящее, и тогда честь вам и хвала! Или же это полное дерьмо, и тогда вам дважды честь и слава! Потому что в этом случае вы их всех оставили с носом. Поняли?
      - Уверяю вас, господин генерал...
      - Не уверяйте меня, вы слишком многим рискуете. Как бы то ни было, министр вами заинтересовался. Я получил указание относительно вас. Полагаю, что вы не так уж горите желанием стать офицером. Для этого надо сначала послужить во взводе, потом кончить школу. Не говоря уж об опасностях... Представьте себе на минуточку, мой мальчик, что вас пошлют бить феллахов, каково, а?.. Это вам не стиральная машина... К тому же унтер-офицерское звание вам больше подходит. Для начала получите завтра же нашивки капрала. Что же касается всего прочего, то вы поступите в распоряжение моего старого приятеля Питуита, который руководит Бюро синтеза и изысканий в министерстве. Он вам мешать не будет. Что такое синтез, он еще догадывается, а насчет изысканий, тут уж он пас. Главное, не вздумайте ему объяснять. А то еще, не дай бог, окончательно его запутаете.
      Вот таким образом через пять недель после этого разговора я с сержантскими нашивками в петлицах покинул своих товарищей: Мэндибюля, Пелюша и редакцию газеты "Д'Артаньян".
      Эту газету постигла занятная участь. Пока я ею занимался, мне без особого труда удавалось сдерживать рвение Мэндибюля и присных в рамках разумной осторожности, делая притом вид, что я разделяю их пыл. В случае чего я ссылался на Пелюша. Вопреки своей карьере он был человеком скрупулезно честным и считал, что политика в военной газете неуместна. Галип, который после моего визита издали следил за нашей работой, ни во что не вмешивался и предоставлял все нам самим. Но после моего отъезда был открыт один из тех военных заговоров, которые время от времени лишают министров сна. Галипу было приказано занять своими частями аэродром Леоньян, но он предпочитал держаться в тени, готовый ринуться на помощь .победителю. Ядро заговора составляли трое молодых офицеров, среди которых, конечно, был и Мэндибюль. В подполье они звались Атос, Портос и Арамис. Галипа они окрестили Букингемом. Само собой разумеется, газета "Д'Артаньян" была причастна к этому делу. Накануне дня "Д" Букингем передал трем мушкетерам воззвание, призывающее войска Бельхада пойти на новую уступку. Ночью без ведома Пелюша был выпущен подпольный номер "Д'Артаньяна" и на рассвете распространен по казармам. На первой странице было напечатано воззвание Галипа.
      К сожалению, ни в казармах, где все уже были в курсе событий благодаря своим транзисторам, ни в Париже, где правительство после нескольких часов вполне законной паники, казалось, начало успокаиваться, события не приняли того оборота, на который рассчитывали заговорщики. Галип держался великолепно. Он первый заверил префекта в своей лояльности, затем, собраз солдат, посадил под арест человек двадцать пять капитанов, лейтенантов и взял под стражу Пелюша.
      Мэндибюль и его друзья воспользовались этим и поспешно выехали в Алжир, где двое из них, очевидно обладавшие хорошим вкусом, погибли смертью героев. Пелюш получил отставку. Он был создателем "Д'Артаньяна", напечатавшего "подложный" приказ Галипа, что само по себе внушало подозрения, и начальство, не задумываясь, свалило на него всю ответственность, когда по ходу дела выяснилось, что он в 1945 году служил во французских силах внутреннего Сопротивления в передовом подразделении Грав под командованием генерала Лармина. Ему не простили дурного вкуса.
      Я умею быть благодарным, если это стоит мне не слишком дорого. Пелюш-самый преданный из всех работников в моем бюро. Я придумал для него должность директора-распорядителя и плачу ему не больше, чем дворнику. В свободное время он пишет книгу о военном искусстве, получившем свое отображение в аристократической литературе.
      Так окончилась моя военная карьера, ибо я не считаю службой те несколько месяцев, которые провел в министерстве под началом добродушного полковника Питуита. Я надевал форму лишь в те дни, когда мне приходилось бывать в бюро, то есть крайне редко. Впрочем, не прошло и года после моего поступления на военную службу, как благодаря растущему влиянию Фермижье я был отчислен из армии как страдающий хроническим неврозом. Мне требовалось много свободного времени. Начиналась эра литератрона.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой, наконец, рассказывается, для чего нужен литератрон
      Еще в лагере Бельхад, воспользовавшись очередным отпуском, столь любезно предоставленным мне Пелюшем, я навестил Ланьо, который пригласил меня к себе в бытность свою в Польдавии. Холостяцкой квартирой ему служила дворницкая бывшего прелестного особняка XVIII века в квартале Шартрон в Бордо. Он встретил меня на пороге дружеской улыбкой и гостеприимным жестом попросил войти, что внушило мне доверие. Потом он усадил меня и с любопытством стал разглядывать.
      - Подумать только, целый год не виделись! Как время летит!
      Он молча покачал головой, не спуская с меня глаз. От смущения я вдруг стал необыкновенно болтлив.
      - Время идет, да и события не стоят на месте... Вот и мои опыты уже воплощаются на практике, Теперь мне требуется некоторая помощь. Мы тогда говорили, помнится, о Буесинго... Я решил, что разумнее всего первым делом связаться с тобой...
      Он поднял палец.
      - С вами.
      - То есть как?
      - Я говорю-с вами, а не с тобой. Так уж и быть, я согласен терпеть ваше "тыканье" перед послами, министрами и прочими, раз это может быть вам полезно, но в частной беседе, согласитесь, дорогой, это несколько неестественно.
      Я почувствовал, что бледнею от оскорбления.
      - Ну, если вы так это воспринимаете...
      - Спокойствие, друг мой, спокойствие. Зря вы так горячитесь. Главное-результат. Поэтому публично я готов продолжать игру, полезн/ю для вашей карьеры. Ведь вы карьерист, если не ошибаюсь?
      - Возможно, но ведь и вы тоже!
      - Нет, я уже своего достиг. А это совсем другое дело. И действовали мы по-разному. Послушайте, давайте раз и навсегда определим наши отношения. Я вам до смерти докучаю, вы даже чуть побаиваетесь меня, но считаете, что с моей поддержкой и поручительством вы выиграете время и избавитесь от лишних забот. Кстати, так оно и есть: я для вас одновременно и опасен и полезен. С другой стороны, не буду скрывать, я не питаю к вам ни малейшего уважения или симпатии, но в нашем лучшем из миров люди, подобные вам, легче других входят в доверие к власть имущим. Вы можете послужить мне ледоколом в административной сфере, снегоочистителем в сфере техники, консервным ножом в сфере финансов, и на том ваша роль для меня заканчивается, тем более что вы намерены поручить мне роль университетской отмычки и зонтика для защиты от научных бурь. Словом, каждый из нас надеется заставить другого таскать каштаны из огня. Выиграет тот, кто хитрей, иными словами, я: карьеристы глупы от природы.
      - Надеюсь доказать вам обратное.
      - Браво. Разрешите, я разбавлю ваше виски, У меня создается впечатление, что вы слишком упоены своим успехом, а это опасно. Но давайте поговорим о нашем деле. Вы хотите, чтобы я преподнес вам на блюде Буссинго. Ну, а что вы собираетесь предложить мне взамен? Протекцию Рателя, что само по себе не так плохо, или еще более серьезное одолжение, поддержку Фермижье как журналиста, что много серьезнее. Кстати, специальный номер о литератроне-подлинный шедевр. Примите мои поздравления.
      - Я здесь ни при чем.
      - Разумеется. Правда, вы и в деле с литератроном ни при чем.
      - Я придумал название.
      - Вот-вот. Именно поэтому вы меня и заинтересовали. Литератрон вовсе незачем было изобретать. Единственное, чего ему не хватало, - это вещественного воплощения, гражданских прав, вывески, а так ведь он уже давно известен. В общем речь идет о простом электронном операторе, способном мгновенно отбирать и комбинировать большое число данных по словесному составу, стилю и содержанию заданных текстов, а затем сопоставлять их с теми данными, которые предварительно запрограммированы в его памяти, и с теми, которые были накоплены им ранее. В этом нет никакого колдовства. При умелом пользовании этой машиной можно добиться от нее опознавания любого текста, его анализа, критики и даже поправок. Можно также, изменив последовательность операций, заставить ее самоё сочетать слова, мысли, грамматические периоды, то есть писать, составлять литературные тексты. Все это было испытано, проверено и признано возможным задолго до того, как вы оказали мне честь и стали моим студентом. Существовала даже машина, которая писала вполне приемлемые стихи...
      - Она называлась Каллиопа.
      - Правильно. Каллиопа звучит красивее, чем литератрон, но, признаюсь вам, не сулит больших выгод. У всех этих машин один недостаток-они слишком дороги по сравнению со стоимостью своей продукции. Слишком много времени требуется на кодирование текстов, программирование, создание памяти машины, расшифровку... Разумеется, существует множество технических приемов и устройств, позволяющих свести затрату времени до минимума, можно было бы придумать еще десятки приемов, но все упирается в их дороговизну. Игра не стоит свеч. Подумайте сами:
      какой смысл затрачивать целое состояние на машину, производящую стихи, когда кругом полно талантливых поэтов, которые делают то же самое за кусок хлеба, и притом вполне в духе времени! Оттого все и застопорилось, Преимущество вашего литератрона в том, что он взывает к душе, доходит до сознания, люди по крайней мере будут знать, на что тратят деньги, или хотя бы смогут делать вид, будто знают. Литератрон - это уже цель, побудительный мотив, как говорят психологи. Конечно, все это чистейший вздор, чепуха, но это уже дело второе. Научные гипотезы, перед которыми открываются финансовые шлюзы, отнюдь не всегда самые верные или самые честные. Возьмите, к примеру, открытие Америки.
      - Вы принимаете меня за Христофора Колумба? Ланьо взглянул на меня поверх стакана и расхохотался.
      - Боже упаси... Самое большое за Америго Веспуччи. Но я переселенец, который идет вслед за конквистадором, надеясь разбогатеть. Вы свою машину реализуете или ее кто-нибудь реализует за вас. Это по плечу первому попавшемуся болвану, если только он умеет тратить миллионы. Вы обойдетесь государству куда больше, чем оно когда-либо израсходовало на мои опыты или на опыты моих коллег, и это принесет вам общее уважение. Успех человека, делающего карьеру, измеряют количеством миллионов, которые он тратит, подобно тому как заслуги генерала, расцениваются по количеству убитых солдат. Вы созданы для успеха. Когда вы перестанете носиться со своим литератроном- если, конечно, он вам не подгадит, - я надеюсь, что литераторам, лингвистам-словом, людям, которые по-настоящему умеют им пользоваться, будет дана возможность получить от него кое-какие необходимые им данные. Обойдется это недешево, зато позволит нам выиграть несколько лет в наших исследованиях, да к тому же, если не ошибаюсь, платить за все будет чужой дядя, не так ли? Так вот, только на этих условиях я согласен вам помочь... Когда вы хотите ехать к Буссинго?
      - В Брив?
      - Да нет же, в Париж! Вы что, с луны свалились?
      Я не мог простить себе своей наивности. Было совершенно очевидно, что такой человек, как, Буссинго, не может позволить себе роскошь жить в провинции.
      В Бриве, где находились кафедры ВПУИР, был, конечно, и директорский кабинет, но там сидел помощник директора, то есть человек рангом пониже. Буссинго же лично руководил лабораторией прикладной механориторики, входившей в программу изысканий этого учебного заведения и помещавшейся в Нейи, в особняке, принадлежавшем училищу. Там Буссинго работал, окруженный десятком молодых талантливых людей, питомцев и дипломантов все того же ВПУИР, исполненных неукротимой решимости с помощью сего почетного звания завоевать место под солнцем.
      Попав на пост директора ВПУИР, Буссинго обрел тот авторитет и уважение, которых не сумел добиться у настоящих специалистов в области литературы. Из безвестного и захудалого института он сумел создать питомник высококвалифицированных краснобаев, умевших болтать изящно и убедительно, а главное, ни о чем. Питомцев этих величали "князьками Буссинго". Чаще всего из высоких инстанций обращались за услугами именно к ним. Большинство министров имели при себе по нескольку таких специалистов, которые писали для них речи, краткие приветствия и выступления по телевидению, обучали их жестикуляции, мимике, искусству интонации. Поговаривали даже, будто сам Буссинго был специальным консультантом при Елисейском дворце, и в красноречии главы государства с удовлетворением улавливали характерную манеру воспитанников ВПУИР. Министр совещаний и конференций, признанный сторонник традиции, а также министр недавно созданного министерства убеждения пока еще не поддались влиянию "князьков Буссинго", но те мало-помалу проникали и в эту сферу. Гедеон Денье, возглавлявший секретариат Кромлека, был тоже питомцем ВПУИР.
      Все эти сведения мне сообщила Югетта, от которой я получил письмо за несколько дней до моего визита к Ланьо. Таким образом, я уже знал, что мне предстоит иметь дело с людьми, не уступавшими мне в решимости сделать карьеру. Бесспорно, у меня имелось перед ними то преимущество, что мое призвание было глубже, зато я не располагал их техническими, возможностями. Поэтому, когда мы с Ланьо явились в лабораторию в Нейи, я все время был начеку.
      Но опасения оказались напрасны. Буссинго встретил нас с такой нескрываемой радостью, что я сразу почувствовал себя хозяином положения.
      Как только вышел специальный выпуск газеты, посвященный литератрону, Денье тут же поставил Буссинго в известность о том, как это воспринял Кромлек.
      - Именно такой человек мне и нужен! - воскликнул министр убеждения, указывая на мою фотографию.
      Денье не замедлил сообщить министру, что я работаю в содружестве с бригадой ученых из ВПУИР и что путь ко мне лежит через лабораторию прикладной механориторики. Заявление, пожалуй, чересчур смелое, ибо в тот момент ни Денье, ни Буссинго не имели обо мне Ни малейшего представления. Они пытались было навести справки через газету, но Бреаль, решив извлечь как можно больше пользы из своего молчания, дал Конту приказ держать язык за зубами.
      Так как Кромлек распорядился доставить все сведения обо мне не позднее чем через неделю, Буссинго попал в весьма затруднительное положение. Мой визит помог ему благополучно выпутаться из этой истории.
      Итак, на руках у меня были все козыри. И я вел игру осмотрительно, как скромный, незаинтересованный, наивный молодой человек. Только такие ученые, как сотрудники ВПУИР, подлинные специалисты, твердил я, обладают необходимыми качествами для того, чтобы выполнить трудную задачу окончательно доработать литератрон. Я упорно настаивал именно на окончательной доработке, давая тем самым понять, что право авторства на это изобретение и на его использование принадлежит мне одному.
      Буссинго быстро разобрался что к чему. Так как в данную минуту он не мог вступить со мной в пререкания, он, как хороший игрок, принял все мои условия скопом. Лаборатория прикладной механориторики брала на себя доработку и только доработку. Главное было вытянуть из Кромлека побольше денег. Порешили на том, что завтра же мы все - Буссинго, его ближайшие сотрудники, Денье, Бреаль и я - соберемся для первой деловой беседы. Ланьо отказался присутствовать на этой встрече под тем предлогом, что ему надо читать лекцию в Бордо. В тот же вечер, когда мы прощались с ним на площади Пале-Рояль, он сказал мне с улыбкой:
      - Желаю вам, дорогой Ле Герн, всяческого преуспеяния, поскольку в конечном счете я же от этого выиграю. Умная кошка любит счастливых и жирных мышек.
      На другой день я обнаружил, что Гедеон Денье был не кто иной, как тот самый блондинчик из вице-дирекции отдела бланков и формуляров министерства государственного образования, который некогда был моим первым гидом в высоких сферах административной технократии. Он получил повышение и, выполняя почти министерские обязанности, стал неприятно надменным. Он и со мной попытался было говорить свысока, но я решил без дальнейших слов преподать ему урок скромности.
      С самого начала заседания он подтвердил, что Кромлек располагает весьма широкими возможностями. Первые же выкладки показали, что инженеры определяют затраты на необходимое оборудование в миллион новых франков, а эксплуатационные расходы составят еще полтора миллиона в год.
      Денье одобрил расчеты кивком головы и покровительственной улыбкой. Было очевидно, что эти суммы не испугают его начальника.
      Примерно через час у нас, участников совещания, сложилось впечатление, будто проект обретает реальность, и все возликовали. Тогда-то я их и ошарашил:
      - Ну что ж, значит, с доработкой литератрона все ясно. Остается главное.
      - О чем это вы? - тревожно осведомился Буссинго.
      - Да о том, что незачем затевать всю эту возню, если мы собираемся ограничиться только прототипом. Литератрон, о котором сейчас шла речь, всего лишь первая экспериментальная модель и самая примитивная из серии машин, которые будут непрестанно усовершенствоваться в процессе процветания нашей науки. Мало сконструировать литератрон. Надо еще создать литератронику.
      - Создадим, дорогой мой, создадим! - самоуверенно воскликнул Денье. Сколько вам для этого нужно?
      - Трудно сказать. Я предвижу три фазы: экспериментальную, фазу развития и становления, а также изыскательную, все это предусматривается и пятилетним планом работы. Для первой фазы потребуется... О, это будет более чем скромно... Ну, для начала, скажем, десять миллионов...
      Денье облизал губы.
      - Десять миллионов... старых?
      - Что вы! Новых, разумеется.
      На миг над овальным столом воцарилось почти благоговейное молчание. Под строгим взглядом Буссинго Денье вдруг потерял все свое самообладание.
      - Вы уверены, дорогой мой, что вы не оговорились, что вы не хотели сказать, например, сто миллионов старых франков? Ведь так легко ошибиться в нулях...
      Очевидно, миллиардами он не имел права распоряжаться. Он пробормотал что-то о необходимости посоветоваться с министром, Все разошлись подавленные. Именно на это я и рассчитывал. Мне было на руку, что мои партнеры оказались в не слишком выгодном положении. Мои чрезмерные требования поставили в тупик этих крохоборов. Но замешательство их тотчас сменилось гневом. Денье хмурился, а Буссинго пришел в холодную ярость. Однако, покидая зал, я с удовлетворением подметил в глазах кое-кого из "князьков" блеск восхищения.
      Когда мы с Жан-Жаком садились в его машину, он сказал мне:
      - Не знаю, достаточно ли вы благоразумно действовали. Мне, например, истратить миллиард ничего не стоит. Просто непостижимо, сколько можно накупить за эти деньги всякой всячины, разных забавных штучек. Но на этих господ, мне кажется, вы слишком уж нажали. Теперь либо дело выгорит, либо все полетит к чертям. Вы запросили такую цену, что им придется вас утопить.
      - Не думаю. Хотите пари?
      -- Нет, Вы ведь счастливчик.
      Он оказался прав. Через два дня меня вызвали к Кромлеку.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
      в которой повествуется о финансах в высоком и низком значении, этого слова
      Как это обычно бывает, Пьер Кромлек вполне нормальным быстрым темпом вскарабкался по лестнице, ведущей к министерскому креслу; адъютант генерала де Голля в Лондоне, осведомитель ДЖЕР [Служба разведки и контрразведки] во время Освобождения, агент-двойник УТБ [Управления территориальной безопасности], в дни "перехода через пустыню", начальник отряда отравителей ядовитыми газами в 1956 году (позднее ему же было поручено поддерживать порядок в Алжире), - был типичнейший представитель тех без лести преданных субъектов, относительно которых можно с уверенностью сказать, что они никогда не изменят выигрышному делу. Став министром, он начал брать уроки хорошего тона, дикции, орфографии и с помощью нескольких биографических статей, умело составленных некоторыми понятливыми журналистами, сумел обзавестись блестящим университетским образованием. Оказанный мне прием, выдержанный в лучшем стиле Института политнаук, был столь безупречен, что даже я не мог ни к чему придраться, если бы не его взгляд. У Пьера Кромлека были не просто холодные глаза специалиста по извлечению политической квинтэссенции, читателя Мориса Дюверже, нет, это были глаза изголодавшейся змеи, мертвые и зоркие одновременно. Жестом руки он отпустил Денье и сразу же перешел к делу. - Мне нравится широта ваших взглядов,- сказал он.Впервые мне представляют проект, превосходящий мои бюджетные возможности. Поздравляю вас, примите мою благодарность. Это значительно облегчает нашу задачу.
      Несколько растерявшись от таинственного характера этих похвал и от удавьей невозмутимости, которой дышала физиономия министра, я осторожно забил отбой:
      - Господин министр, если ваш бюджет не позволяет делать такие затраты, может быть, следовало еще разок подсчитать стоимость...
      - Упаси вас бог, дорогой! Если сумма будет ниже первоначально указанной, министерство финансов обяжет меня выдать ее за счет моих обычных кредитов. В данном случае, поскольку об этом и речи быть не может, я вырву необходимые средства у правительства. Простейшая операция. Стоит только убедить президента, что идея принадлежит ему. У меня в Елисейском дворце есть друзья, которые сумеют этого добиться. Остальное уже пойдет своим ходом. Из дворца позвонят Матиньону, Матиньон даст мне указания, я обращусь за деньгами в министерство финансов, министерство откажет, я доложу Матиньону, Матиньон утрясет вопрос в Елисейском дворце - и дело сделано. Общество от этого не разорится... Но игра должна стоить свеч. Ваш литератрон штука реальная?
      - Господин министр, опыты, которые я сейчас проделываю, вполне позволяют надеяться...
      - Мне нужна уверенность, а не надежды. Вы слышали что-нибудь о "Воспитании оратора"?
      - Оратора? Это, по-видимому, что-нибудь насчет монашеского коллежа, господин министр?
      Кромлек взял со стола потрепанную брошюру, я узнал ее по голубой обложке - это была книжка из серии античных авторов, где текст и перевод воспроизводились в две колонки на одной и той же странице.
      - Отнюдь, эта книга некоего римлянина по имени Квинтилиан. В свое время я раскопал ее у букиниста. Дорогой мой, эта книга " кладезь знаний. Здесь вся наука убеждения: жесты, мимика, остроты, аргументы... Тот, кто усвоит все изложенное в ней, сумеет убедить любого в том, что из дерьма можно сделать конфету. Но это не всякому доступно. Требуется практика, и немалая. Вот почему мне хочется получить такую машину, которая автоматически и серийно делала бы то, что человек, вооруженный этой книгой, делает в некотором роде кустарно. Теперь слушайте: я беру, прошу прощения, дерьмо, закладываю его в машину, нажимаю на кнопку, и из специальной дверцы выскакивают такие конфетки, что все газеты Франции просто пальчики оближут, когда они их от меня получат. Вот мой идеал. Поняли?
      Теперь отвечайте мне либо "да", либо "нет": ваш литератрон способен на такое?
      - Видите ли, господин министр, при условии, если присоединить ток и наладить программирование...
      - Я спрашиваю: да или нет?
      - Да, господин министр.
      - Вот это хорошо. Получите десять миллионов. Что касается вас, то я полагаю, что вы хотели бы оформить свое служебное положение. Я возьму вас к себе на должность... ну, скажем, стилистического контролера. Думаю, что условия вас устроят...
      - С вашего разрешения, господин министр, я хотел бы заниматься своими опытами на добровольных началах. Если я преуспею, вы сами будете судить, на каком посту я сумею быть наиболее полезным и какого положения заслуживаю.
      Хитрец, он умело вел игру и с восхитительной искренностью выразил восторг ло поводу моего бескорыстия. А мне и впрямь не слишком улыбалось попасть в полную от него зависимость и в особенности находиться в подчинении у какого-то Гедеона Денье и довольствоваться окладом супрефекта.
      Честно говоря, в деньгах я не нуждался. Сильвия Конт проявляла достаточную щедрость, и мои финансовые дела были весьма неплохи. Отважно бросив вызов Югетте, я возобновил прежнюю польдавскую связь и без особого труда вновь добился успеха. На всякий случай я проявил достаточно предусмотрительности и не позволил Сильвии порвать с Фермижье дю Шоссоном. Я даже всячески склонял ее к укреплению этих уз, служивших почти неиссякаемым источником доходов. Из него-то я получал свою долю, и не малую к тому же. Сильвия, в свою очередь, предъявляла все большие требования к Фермижье, который по-настоящему был влюблен в нее.
      Вероятно, кое-кто из читателей будет шокирован такими подробностями. Более того, найдутся люди, которые сочтут меня котом. Мысль эта гнетет меня, ибо я не выношу вульгарности, однако такое оскорбление не может меня задеть. Если все мужчины, которые используют свою жену или жену ближнего своего для получения материальных благ, - если все они коты, то почему же тогда на белом свете до сих пор не перевелись мыши? Когда жена строит глазки начальнику своего мужа для того, чтобы добиться для последнего повышения, которое в конце месяца выразится в определенной сумме денег, когда коммерсант ставит у прилавка свою жену или дочь для того, чтобы привлекать клиентов мужского пола и увеличивать оборот, что опять-таки к концу года исчисляется в звонкой монете, никто не видит в том ничего предосудительного. Лично я считаю более достойным мужчины зарабатывать деньги непосредственно самому и более честным для женщины. расплачиваться монетой, менее тяжеловесной, чем улыбки по заказу.
      В этом смысле Сильвия как нельзя лучше подходила мне, и все те месяцы, когда мы вновь обрели друг друга, она была для меня сплошь и рядом бесценной помощницей. Она была неотразимым аргументом, чтобы убедить сомневающегося или задобрить подозрительного, ибо блистала красотой и благодаря длительной практике довела до совершенства и без того выдающиеся природные данные. Фермижье ничего не подозревал. Однако он был болезненно ревнив, но эта ревность была нам даже на руку. Желая избавиться от мужа, Фермижье послал Конта за репортажем на Землю Адели. Оставшись одна, Сильвия отправила детей в Швейцарию, а сама душой и телом отдалась призванию, которое мне суждено было открыть в ней еще в Польдавии.
      Не говоря уже о финансах, любовные мои дела шли как нельзя лучше, не будь в этом замешана Югетта. Я продолжал разыгрывать перед ней комедию нежной дружбы, делая вид, что моя страсть всегда к ее услугам. К сожалению, я и сам себе едва осмеливался признаться - это уже не было комедией. Сомнения не оставалось, я попался. К великому моему стыду, я был увлечен Югеттой, или, вернее, находился в том состоянии, когда привязанность колеблется между привычкой и нежностью. Я чувствовал, что очень скоро мне придется либо порвать с ней, либо пойти на риск и оказаться в западне. Но порвать с такой женщиной, как Югетта, не так-то просто, особенно если она знает, что соперница ее такая женщина, как Сильвия. По сути дела, существует лишь два сорта женщин: женщины-овцы и женщины-скотоводы. Сильвия принадлежала к первой категории, а Югетта ко второй. С одной у меня установились отношения хозяина к своей овечке, с другой-отношения равного с равным. Я питал к Югетте в некотором роде чисто профессиональное уважение. Я даже не раз задавал себе вопрос, уж не свойственна ли женщине роль скотовода, а не овцы. Вероятно, среди них преобладают сводницы, а не проститутки. Чем больше я наблюдал за четой Бреалей, тем больше убеждался, что семейство это нужно рассматривать именно с этой точки зрения. Югетта была ловким барышником, так как, выходя замуж за Жан-Жака, она выбрала породистого скакуна, Она терпеливо пестовала его в конюшне Рателя и руководила его карьерой с настойчивостью, достойной тренера Мэзон-Лафитта [ Мэзон-Лаффит - знаменитые во Франции бега ]. Жан-Жак однажды простодушно поведал мне, что, когда он готовился к экзаменам, Югетта взвешивала с точностью до одного грамма потребляемые им липиды и протиды. Даже теперь, когда . ему приходилось затрачивать много сил на работу в лаборатории или на выступление на конгрессе, она строго следила за тем, чтобы он получал необходимую дозу стимуляторов и транквилизаторов, хронометрировала время его сна, ограничивала его деловые встречи, беседы, часы отдыха. Сверх того, она принимала журналистов и беседовала с ними вместо него, вела переговоры с промышленниками и издателями, без зазрения совести спекулируя своим родством с Рателем, и находила еще время быть необыкновенно приветливой с любым человеком, если, по ее мнению, он мог оказаться полезным ее мужу. Для всех остальных она хранила каменное выражение лица.
      Югетта причиняла себе столько хлопот не из голой корысти. Большинство женщин пестуют своих мужей либо ради их карьеры, либо ради продления рода, и по этой причине брак превращается в коммерческое предприятие или в конный завод. Брак Югетты напоминал именно скаковую конюшню, где лошадь чистых кровей выращивают только ради спортивных достижений. Разумеется, Югетта не пренебрегала доходами, которые приносили Жан-Жаку его заслуги, и она хотела бы иметь детей, если бы уход за таким мужем-люкс не был столь трудоемкой и всепоглощающей обязанностью, но трудилась она во имя славы, как художник, и именно это делало ее в моих глазах такой соблазнительной.
      Теперь я понимал, чем были вызваны ее упреки в карьеризме, брошенные мне еще в Оссгоре, и иногда даже задавал себе вопрос, достоин ли я Югетты. Я выходил из себя, видя, что она не ревнует меня к Сильвии. Небольшая толика ревности польстила бы мне, пришпорила бы меня, но я был введен в заблуждение ее первой реакцией после моего возвращения во Францию: она судила о мужчине по его аллюру на ипподроме, а вторичное завоевание Сильвии не было, по ее мнению, таким уж блистательным финишем. Почуяв во мне темперамент скотовода, она довольствовалась тем, что по-товарищески указала мне на трудную, но выгодную сделку. И с той минуты следила за моими успехами у Сильвии с чисто, так сказать, спортивным интересом, лишенным всякой страсти. Она ничего не имела против того, чтобы я выращивал поголовье, но не хотела выпустить меня из своей конюшни.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
      в которой я раскрываю карты
      Вероятно, читателя несколько удивит тот факт, что я до сих пор еще ничего не рассказал ни о полковнике Питуите, ни о Бюро синтеза и изысканий. Истины ради должен признаться, что я не сохранил об этом учреждении сколько-нибудь ярких воспоминаний. Бюро состояло из двух отделов. Один из них - отдел синтеза-занимался тем, что стремился свести содержание руководств по военному делу различных стран к четырем или пяти наиболее характерным фразам, которые, в свою. очередь, следовало свести к единой формуле, содержащей в себе всю квинтэссенцию военной премудрости. Литуит считал, что этой формулой станет "смирно", но кое-кто из его сотрудников склонялся скорее к "вольно". По этому поводу среди работников отдела часто возникали живейшие споры. Я лично придерживаюсь мнения, что и те и другие ошибались. Все происходящее давало мне основания полагать, что формула будет звучать следующим образом: "Отставить!"
      Я входил в состав бригады ученых, работавших в отделе изысканий, основной задачей которой было переписать все имевшиеся на французском языке военные тексты в условном наклонении. Что и говорить, работа неблагодарная, но я в душе находил ей оправдание. Я рассчитывал снискать расположение армии, которой в будущих своих планах отводил немаловажную роль. К тому же я питал к армии и питаю поныне подлинное уважение. Разумеется, ее военное значение в настоящее время сведено к нулю, и никому в голову не придет использовать ее на поле брани. Но зато она по-прежнему обладает немалым политическим престижем и безграничным административным могуществом. Одна только мысль о том, что обыкновенный реактивный самолет сжигает за несколько режимных полетов один госпиталь, три лицея или десять школ, и впрямь может внушить уважение даже самым отъявленным скептикам. "Закрыто по случаю отпуска", объявленное ректором учебного заведения, сборщиком налогов и министерством социального обеспечения, кажется налогоплательщику незаслуженно досадной привилегией первых, тогда как откровенные военные действия являются священным правом, оспаривать которое осмеливаются лишь заклятые враги отчизны. Короче, когда уже совсем нет денег, для армии они еще найдутся, когда все двери закрыты, открыть их - под силу только. военным. Я знавал одного начальника канцелярии, который был оштрафован за то, что поставил свою машину у порога собственного дома рядом с машиной генерала, приехавшего к нему в гости, а для последнего это происшествие кончилось только тем, что постовой полицейский ему козырнул.
      Питуит в отличие от Галипа и Пелюша был просто дураком. Я очень скоро изучил все его причуды. Он не одобрял двух вещей: замену винтовки модели 1936 года винтовкой системы Лебель и упразднение портупеи на офицерском кителе. Зато он высоко оценивал введение галунов на погонах и так как приписывал эту реформу влиянию Свободных французских сил в 1945-м, то был не лишен некоего простодушного голлизма, что было по вкусу гражданским властям, но производило обратное впечатление на его военное начальство. Человек недальновидный, он дивился тому, что до сих пор не произведен в генералы.
      С моей помощью он все же стал генералом. Я подал ему мысль поручить отделу изысканий изучение закона Паркинсона и возможности применения его во французской армии. Норткот Паркинсон, английский специалист по административной социологии, изучал закон увеличения штата в управлениях британского Адмиралтейства. Он доказал, что число работников, используемых Адмиралтейством, обратно пропорционально тоннажу морского флота: чем меньше кораблей в море, тем больше народу в канцеляриях. Я позволил себе высказать предположение, что закон Паркинсона в применении к Франции можно сформулировать следующим образом: рост военных расходов обратно пропорционален квадратному корню поверхности территории, подлежащей обороне. Иначе говоря, чем меньше у нас территорий, тем дороже обходится их защита. Прельщенные этой теорией, Питуит и его подчиненные тотчас же взялись за проверку. Один молодой лейтенант, только что окончивший Политехническое училище, доказал, что если бы удалось свести территорию страны до размеров королевских владений в эпоху первых Капетингов, то военный бюджет Франции превысил бы бюджет СССР. Другой лейтенант-на сей раз офицер запаса,-работавший налоговым инспектором, возразил, что столь малая территория не в состоянии поставлять налоги, требуемые таким бюджетом. Тогда Braintrust [Мозговой трест (англ.)] Питуита разработал ставшую ныне классической теорию геофинансового равновесия обороны. По этой доктрине в точке пересечения нисходящей кривой квадратных километров с восходящей кривой миллиардов военного бюджета, существует характерная для каждой страны точка равновесия, широко известная под названием "точка Питуита" (сокращенно "ТП"), где оптимальной поверхности площади соответствует также оптимальный военный бюджет: в одном случае следует сократить численность армии, в другом - урезать территорию.
      Применив эту доктрину к Франции, специалисты из отдела изысканий после длительного и глубокого изучения вопроса, уже спустя много недель после того, как я покинул бюро, пришли к выводу, что для того, чтобы создать ударную силу, достойную такого названия, следовало бы предварительно предоставить право самоопределения Бретани, стране Басков, Русильону, Лозеру и острову Рэ. В этом духе и была составлена докладная записка, которая произвела неизгладимое впечатление в верхах. Бюро синтеза и изысканий было ликвидировано, а Питуиту дали отставку в чине бригадного генерала.
      Однако в связи с этим делом обо мне заговорили. Так как я всегда старался подчеркивать недостатки и причуды Питуита, делая в то же время вид, что беру его под защиту, мои акции во время его крушения не упали. Напротив, моя позиция снискала мне репутацию человека лояльного и не лишенного гражданского мужества, то есть обладающего качествами, которые военное начальство ценит в ближних весьма высоко.
      Мне это было как нельзя более на руку. Хотя я и ушел из армии, но намеревался заручиться уважением и доверием военного руководства. Это могло облегчить мне дело, когда литератрон перейдет из стадии экспериментов в стадию практического применения. И впрямь, если министерство убеждения было в моих глазах, так сказать, инкубатором моего проекта, то армию я рассматривал как ту благодатную почву, что наиболее пригодна для интенсивного извлечения выгоды.
      Так же я расценивал и министерство совещаний и конференций. Официально я не имел к нему никакого касательства, но посланцы Вертишу неоднократно ко мне обращались. В большинстве это были писатели, издатели, кинематографисты или лекторы из французского объединения. Они приходили ко мне побеседовать о высоких интересах культуры. Я отделывался от них любезными, но уклончивыми фразами.
      Только спустя несколько дней после того, как я ушел из армии, мне был нанесен более важный визит. Меня посетил маленький круглый лысый человечек, я тотчас же узнал его по большим очкам в черепаховой оправе, потому что часто видел их на экране телевизора или в витринах книжных магазинов.
      - Милостивый государь, - сказал он мне, - если то, что о вас говорят, правда, то вы, вероятно, единственный человек, который может спасти французскую литературу.
      Я сделал неопределенный жест, скромно отвергая похвалы, но промолчал. Мой собеседник между тем продолжал:
      - Я, милостивый государь, президент жюри Синдиката по литературным премиям. По традиции, равно как и удобства ради, наше учреждение находится в ведении министерства совещаний и конференций. Вам, вероятно, известно, сколь серьезно знаменитый ученый, придающий огромное значение будущему этого министерства, интересуется общественными науками, как смело, с какой необыкновенной прозорливостью он всегда ратовал и ратует за применение современных методов, основанных на последних достижениях науки, и надеюсь, вам также известна его забота о нашей прекрасной французской культуре...
      Я снова помахал рукой - на сей раз это означало учтивое согласие со сказанным, но позволяло мне в то же время уклониться от ответа. Мой посетитель, как видно, заметил мой жест, ибо он прервал свою тираду, решив воспользоваться паузой, чтобы вытереть свой голый, красный, блестящий череп, затем склонился ко мне и сказал приглушенным голосом:
      - Мосье, сложилась драматическая ситуация. Прежде мы выдавали десяток литературных премий, а в итоге продавалось более миллиона экземпляров, что составляет большую половину книжного рынка. В настоящее время мы присуждаем четыреста двадцать семь идентичных премий, и нам не удается продать хотя бы по тысяче экземпляров каждой премированной книги. Чтобы не быть голословным, разрешите привести вам один пример: мадам Гермиона Бикетт получила в прошлом году премию "Трех ювелиров" за свой сборник стихов "Кошечка на крыше", а продано было не более четырнадцати экземпляров. Ее издатель покончил самоубийством.
      И снова я ответил едва уловимым жестом-жестом сочувствия; мой посетитель вытер глаза.
      - Да, мосье, вот в каком положении оказались мы, писатели. Вот почему, полагаясь на рекомендацию профессора Вертишу, я пришел к вам, преисполненный законной надежды: мосье, спасите!
      - Господин президент! - воскликнул я. - Неужели вы пришли предложить мне написать роман на премию Гонкуров? Поверьте, я совершенно к этому не способен.
      Он тонко посмотрел на меня.
      - Вы-то, быть может, и не способны, ну, а литератрон?
      Идея, которую он мне выложил, состояла вкратце в следующем. Ежегодно секретарь жюри Синдиката литературных премий будет отбирать сто произведений, имезших наибольший успех у читателей. Специалисты проанализируют их стилистические, повествовательные, описательные, идеологические и эмоциональные особенности. Полученные данные поступят в память литератрона, а он тотчас же интегрирует эти данные и выдаст произведение, которое будет, так сказать, квинтэссенцией успеха, бестселлером робота. Авторство будет приписано какому-нибудь писателю, выбранному наугад из числа членов Общества писателей, не имеющих задолженности по членским взносам, а супержюри, выделенное синдикатом, присудит ему без всякого риска Единую государственную литературную премию, заменяющую отныне все остальные премии.
      Грандиозность этих перспектив не испугала меня. С самого начала я предвидел нечто в таком роде. Я распрощался со своим посетителем, ничего ему не пообещав, но не лишив его, однако, надежды.
      В тот вечер мне стало ясно, что наступил решающий момент - пора переходить к действию.
      Читатель, быть может, спросит, чего же я хотел добиться своим литератроном, что надеялся выкроить себе из той паутины, которую уже плел давно. Я мог бы ответить так, как, наверное, ответила бы Югетта: подлинное честолюбие удовлетворяется собой, не ставя конечных целей. Я мог бы также сослаться на то, что план боя становится ясным лишь после его окончания и что лучшим стратегом является тот, который, когда замолкнут пушки, сумеет разъяснить, конечно, с блеском, с наличием гения, как провел он задуманную операцию, хотя на деле весь маневр был, так сказать, сымпровизирован вслепую на месте. Должен, однако, признаться, что у меня была своя руководящая мысль, далекая цель, по-видимому в данное время недосягаемая, хоть совершенно определенная. Я хотел получить научный институт и кафедру в Сорбонне.
      Мысль об институте, признаюсь, родилась одновременно с мыслью о литератроне: Государственный институт литератроники, ГИЛ - я уже видел мысленным взором этот заголовок на почтовых бланках - вышел в полном вооружении из моего мозга, как Минерва из черепа Юпитера.
      ГИЛ, центр которого, по моей мысли, должен был разместиться в ультрасовременном здании в Шартре (религиозный облик городка компенсируется модернизмом заведения), будет органически связан с Парижским университетом, с Государственным научно-исследовательским институтом и с ЮНЕСКО, но одновременно будет достаточно автономен, чтобы поддерживать с различными министерствами и с частным сектором, с другой стороны, отношения, на плодотворность коих я возлагал большие надежды. Для начала я предполагал создать отдел убеждения, который будет выкачивать субсидии из Кромлека, отдел государственной защиты, где я размещу все то, что, по моему мнению, следует засекретить, отдел культуры, чтобы доставить удовольствие друзьям Вертишу, и, возможно, отдел преподавания, но с большими предосторожностями, ибо эти господа из университета весьма ревниво оберегают свою независимость.
      Так как я за собой оставлял поет директора, то мог предложить Буссинго только должность помощника директора, что будет не так-то легко осуществить. Пожалуй, стоило сохранить его самостоятельность. Надо будет просто оговорить, что его лаборатория прикладной механориторики будет играть при ГИЛе роль научного кабинета, исследовательского организма, экспериментального центра и центра по подготовке специалистов в области литератроники. Такая комбинация меня вполне устроит, ибо в случае необходимости под руками будет козел отпущения.
      Что же касается всех административных советов, требующихся по закону, то они будут подведомственны высокоавторитетному Рателю, поскольку его Нобелевская премия, кажется, уже на мази. Бреаль, которого прочили в Коллеж де Франс, будет представлять там молодую науку, а Фермижье, только что купивший ежедневную вечернюю парижскую газету, возьмет на себя общественное мнение.
      Особых трудностей вроде не предвиделось. Дело это, конечно, не сегодняшнего дня, но пути его достаточно ясно намечены. Несколько иным представлялось мне положение с кафедрой в Сорбонне. Должно быть, читатель опять удивится, как это я при всем своем тщеславии готов был довольствоваться столь скромным положением. Но тот, кто недооценивает звание профессора в нашей стране, плохо знает Францию. Разумеется, у нас, как и везде, профессор - человек малооплачиваемый и немного чудаковатый, к которому относятся с пренебрежением, но если он унижен в силу наших нравов, то наши же традиции охраняют его надежнее табу. Тот, кто отнесется неуважительно к профессору университета, в особенности если oн связан с правительством, администрацией, армией или полицией, навлечет на себя столь же суровое осуждение, как и тот, кто позволит себе толкнуть калеку. По сути дела, профессор и есть безногий калека общества. Положение достаточно выгодное, чтобы воспользоваться им как естественным способом защиты. Литератрон мог в один прекрасный день лопнуть у меня под пальцами, как мыльный пузырь, и тогда, пожалуй, литератроникам придется несладко, но никогда никто не посмеет напасть на профессора литератроники. Именно таким образом я и собирался бить Ланьо его же собственным оружием.
      Очень хорошо, скажут мне, но почему именно Сорбонна? К чему создавать себе излишние трудности? Не лучше ли постепенно добиваться успеха где-нибудь в провинции более легким путем? Давать такие советы - значит плохо знать нашу страну. Я остановил свой выбор на Сорбонне потому, что как раз количество ее ученых дает возможность воспользоваться благоприятнейшей слепотой толпы. Можно сомневаться насчет достоинств того или иного провинциального профессора, но кто позволит себе усомниться в качествах профессоров Сорбонны, потому что их развелось такое множество, что публика уже давным-давно отчаялась различить одного от другого? Невозможно подсчитать, сколько их, и в последнее время начали прибегать к методам подсчета, подобным тем, которыми пользуются при сфероидальном счислении: берут квадратный метр Сорбонны и извлекают из него профессоров со званиями, лекторов, преподавателей-ассистентов, просто ассистентов, помощников преподавателей, уполномоченных по обучению и прочие разновидности преподавательской фауны. Путем простого умножения можно, таким образом, получить приближенное число каждой категории. Метод этот статистически вполне оправдан, но не дает полной точности. Какой-нибудь профессор может исчезнуть, и никто в течение многих лет не обратит на это внимания. Случается даже, что вдруг то там, то тут обнаруживается кафедра-паразит, которую никогда официально не создавали, но которая образовалась путем простого клеточного деления.
      Разумеется, я не надеялся немедленно получить звание профессора. Придется пробраться черным ходом. Удовольствуемся для начала должностью преподавателя-ассистента. Стоит мне только переступить порог Сорбонны, все остальное будет зависеть от ловкости, умения и терпения. Я не торопился: профессорская кафедра от меня не уйдет. И жалованье меня тоже не интересовало. Нуждайся я в деньгах, я не пошел бы - разве что для смеха добывать их в министерстве государственного образования. Но мне требовалось неуязвимое служебное положение. Во Франции можно себе позволить буквально все, если ты принадлежишь к определенной категории лиц и получаешь определенный оклад.
      Я надеялся при поддержке Больдюка, у которого были большие связи во Франции, пустить в ход докторскую степень, полученную в Польдавии. Только один Ланьо мог помешать моим планам. Придется его либо нейтрализовать, либо умаслить. В данную минуту я больше склонялся ко второму решению, ибо смутно предвидел возможность убить разом двух зайцев. В той мере, в какой Ланьо не будет препятствовать моим замыслам, я постараюсь приобщить его к моей научной деятельности, буду всячески содействовать тому, чтобы на его факультете был создан литератронный центр, оснащенный экспериментальным литератроном. Я достаточно хорошо знал ректора Сорбонны и предвидел, что он не потерпит, чтобы какой-то провинциальный профессор занимался дисциплиной, которую не изучают в Парижском университете. И конечно, Сорбонна тут же затребует один или несколько литератронов более крупных, более мощных, а главное, более дорогих, чем тот, которым располагает Ланьо. Итак, я был совершенно уверен, что смогу уговорить любого купить слона вместе с погонщиком.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
      в которой я становлюсь жертвой коварства
      В последующие месяцы моя жизнь, хотя и весьма деятельная, была, однако, какой-то удивительно нереальной. Я много путешествовал, выступал с докладами, давал интервью и,главным образом в поисках личных контактов, вел разговоры то с одним, то с другим. Опасаясь проявить свое невежество в технических или научных вопросах, я пускался в общие рассуждения с социальной и гуманитарной точки зрения о результатах, которых мы надеялись достигнуть с помощью литератрона. Я всегда отличался способностью находить и применять именно те слова, которые звучат для каждого из моих собеседников особенно убедительно. Так что я довольно неплохо справлялся со своей задачей, но едва только предмет обсуждения выходил из сферы моего понимания, приходилось подменять осведомленность краснобайством, и я нередко испытывал ощущение, будто меня уносит в облака. При этом я чувствовал какое-то даже приятное головокружение и уже стал привыкать к нему, но в иные минуты ощущение неуверенности брало верх над опьянением собственными речами, и я испытывал мгновенную, но острую тревогу, думая о непрочности нашего предприятия.
      Между тем в ВПУИР дела шли неплохо. Буссинго нашел среди своих молодцов двух-трех не слишком талантливых зубрил, которые выполняли всю работу в лаборатории, тогда как "князьки" все плотнее группировались вокруг круглого стола в brainstorming sessions .
      Мысль о встрече в Руаомоне принадлежала Гедеону Денье, который желал придать себе вес, чтобы вновь обрести доверие Кромлека, утраченное в результате его бюджетной нерешительности. Я не мешал ему, зная, что в нужный момент без труда сумею убрать со своего пути этого поденщика карьеризма. Пускай берет инициативу на себя и обожжет себе крылья, если потерпит крах.
      Я уже давно наметил план провести в ЮНЕСКО большой международный симпозиум по литератрону. Встреча в Руаомоне явится для меня генеральной репетицией, столь же поучительной, сколь и совершенно безопасной. Поэтому я относился к запланированной встрече со сдержанной, но весьма демонстративной благожелательностью.
      Избранная тема "Убеждение и механопсихика" мне не понравилась. Она казалась мне слишком ограниченной, и я опасался, что получится узкая встреча специалистов, где мне трудно будет играть ведущую роль. Напрасные страхи: невероятное количество самых разнообразных людей проявило интерес к встрече и представило тезисы докладов. Большинство из них, как не имевших ничего общего ни с убеждением, ни с механопсихикой, мы отклонили. Впрочем, как оказалось, отобранные доклады тоже имели весьма отдаленное, я бы сказал, чисто внешнее отношение к основной теме, и то главным образом по названию. Но все это не имело ровным счетом никакого значения, ибо никто их не слушал. Что же касается прений, то они свелись к ряду путаных, более или менее туманных монологов. Ратель, дремавший на председательском месте, старался увязывать их между собой, комментируя каждое выступление столь общими фразами, что они могли с таким же успехом звучать при распределении наград в детском саду, на открытии гигантского циклотрона или при спуске на воду трансатлантического лайнера. Прения несколько оживились лишь в тот момент, когда старый иезуит, приглашенный на эту встречу с целью уравновесить всем известный антиклерикализм Рателя, обрушился с резкой и совершенно несправедливой критикой на одного несчастного лютеранского пастора, прочитавшего сообщение под названием:
      "Пролегомены экспоненциальной эрменевтики". Ратель резко упрекнул иезуита в отсутствии понимания вселенского духа.
      -Так это, оказывается, пастор?-воскликнул монах, приложив козырьком руку к глазам. - Примите мои извинения, сударь. С этим новым церковным одеянием вечно получается путаница. А я-то принял его за доминиканца.
      Несмотря на все эти шероховатости, встреча, по мнению специалистов, прошла весьма успешно. Кроме газет, принадлежавших Фермижье, своих корреспондентов прислали также "Фигаро" и "Монд". Отчет, напечатанный в "Монд", был настолько точен и подробен, что большинство участников совещания тщательно штудировали его для того, чтобы понять, что же они хотели сказать в своем выступлении.
      Уже к концу дневного заседания появились работники телевидения - явное свидетельство того, что где-то на подступах находится министр. И действительно, буквально спустя несколько секунд Денье передал мне записку, в которой сообщал об ожидающемся прибытии Кромлека.
      - Хозяйский глаз! - прошептала Югетта, сидевшая рядом со мной и прочитавшая записку через мое плечо. - А кто будет сейчас выступать?
      Я справился в повестке дня:
      - Ланьо, мой бывший учитель.
      - Он как, толковый?
      - Вообще-то да, но тема, которую он выбрал, малоинтересна: "Убеждение и классическая культура".
      - Лишь бы Кромлек не заскучал!
      Здесь-то и таилась опасность. Уж лучше бы министр попал на выступление пастора. Он бы ничего не понял, но туманные пасторские речи внушили бы ему известное уважение к нашей работе. Напротив, тема, предложенная Ланьо, отдавала устаревшим гуманизмом и старомодной интеллигентской изысканностью, которая настораживает любящее актуальность высокое начальство и тем самым преграждает путь к государственному кошельку. В какой-то мере именно поэтому я отстаивал Ланьо, когда Ратель и Буссинго высказались против его выступления. Предоставляя ему возможность выступить в Руаомоне, я как бы брал его согласно своему плану себе в напарники, но сам характер его сообщения неизбежно ограничит его дальнейшие возможности, что было мне на руку. Говорить о классической культуре перед такой аудиторией значило снискать себе репутацию литератора в узком смысле слова (от чего Ланьо трудно было бы впоследствии отделаться) и одновременно доказать свою негодность для руководящей работы в области литератроники. Ему, конечно, разрешат возиться с литератроном, но, чтобы всерьез пользоваться аппаратом, ему придется обращаться к специалистам из Государственного института литератроники, то есть ко мне.
      Но на наше горе, могло случиться так, что судить о нас Кромлек будет на основании сведений, почерпнутых у Ланьо, к тогда весь мой хитроумный замысел обернется против меня же. Какой-то лысый и нервный господинчик как раз заканчивал свое невразумительное выступление. Может, еще не поздно изменить повестку дня? Я попытался жестами привлечь внимание Денье, но он ничего не понял, да и потом было уже поздно. Вспышки магния оповестили нас о прибытии Кромлека еще раньше, чем он успел перешагнуть порог. Министр на миг застыл в величественной позе у дверей, а затем, предшествуемый семенящим Гедеоном Денье, направился к столу президиума, пожал руку Рателю, предусмотрительно повернувшись так, чтобы лицо его было видно фотографам в три четверти, и продлил на лишнюю секунду рукопожатие - с таким расчетом, чтобы оператор телевизионного выпуска успел использовать достаточное количество пленки. Наконец он уселся рядом с Рателем и обвел присутствующих тяжелым и долгим взглядом удава, выбирающего жертву среди выводка кроликов. Заметив меня, он несколько раз хлопнул веками, выражая свою признательность. Еще две-три минуты он позировал перед фотографами, пока оператор из телевизионного выпуска крутил последний крупный план. Один за другим фотографы покинули зал.
      - Дамы и господа, - начал Кромлек, - я присутствую здесь в качестве частного лица. Прошу вас продолжать работу, словно меня тут нет.
      Нервный господинчик, чье выступление было прервано приходом Кромлека, пролепетал в заключение несколько слов и исчез, словно в люк провалился. Ратель промямлил что-то, туманно прокомментировав выступление предыдущего оратора, почтительно поклонился министру, затем, явно утомленный хлопотливым днем, немедленно предоставил слово Ланьо.
      С первых же фраз я понял, что меня обвели вокруг пальца. Свое выступление Ланьо посвятил "Воспитанию оратора" Квинтилиана, объявив последнего основоположником современной науки об убеждении. Когда Кромлек услышал имя своего любимого автора, он резко вскинул голову, и его взгляд так оживился, что почти стал походить на человеческий. Ланьо даже не дал себе труда перекроить главу из этой книги и подавал ее нам в первозданном виде. Читал он отчетливо, как и положено на лекциях, и говорил с нами, как с учениками четвертого класса; ни одно слово не ускользнуло от внимания министра, который- это можно было прочесть на его лице - был в восторге оттого, что все понимает. По мере того как Ланьо изрекал общие места, голова Кромлека от восхищения раскачивалась все быстрее, все с большей амплитудой. Ему открылся новый гений. Отныне Ланьо будет мне грозным соперником.
      Вот тут-то я увидел в глазах Гедеона Денье блеск торжества, и весь заговор стал мне сразу ясен. Не будучи в силах сам убрать меня с дороги, Денье обратился к единственному человеку, способному внушить мне страх, открыл ему необъяснимое пристрастие Кромлека к Квинтилиану и подстроил так, что министр появился в нужный момент.
      Вечером я обедал у Бреалей. За столом мы обсуждали эту непредвиденную угрозу.
      - Если вы рассчитываете на Жан-Жака в смысле поддержки у Кромлека, сказала Югетта непривычно кислым голосом, - боюсь, он не сумеет быть полезным. Он сейчас не очень-то в фаворе.
      Бреаль смущенно хихикнул.
      - Брось! К чему сгущать краски? Просто я подписал один манифест, который не по душе правительству...
      - Не сказав мне ни слова, - уточнила Югетта, подняв глаза к небу.
      - Манифест?
      - Да, присоединился к протесту против ареста одного специалиста по ядерной физике в Польдавии. Иначе я поступить не мог: его дочь была моей сотрудницей.
      - Будь это сотрудник, ты, вероятно, проявил бы больше осмотрительности. Я задумался.
      - Скажите, пожалуйста, этот манифест... Припоминаю... Прекрасный манифест. Если я его не подписал, то только из скромности, ведь я же не физик, верно? Зато я собрал немало подписей... Обождите-ка. Дайте вспомнить... А Ланьо разве не подписывал?
      Югетта ложала плечами.
      - О, наверняка подписал. Но для него это не имеет такого значения, как для Жан-Жака: он не несет административной ответственности. К тому же Ланьо известен как представитель левой интеллигенции. Он все подряд подписывает. К этому уже привыкли. Даже внимания не обращают...
      - А физик-то коммунист, если не ошибаюсь?
      - Вот это как раз и чревато опасностями для Жан-Жака. Но для Ланьо, если вы задумали погубить его в глазах Кромлека, надо придумать что-нибудь другое.
      Она была права, но моя идея стоила того, чтобы за нее подраться. Разумеется, некоторое фрондерство интеллигенту к лицу. Даже аполитичность Бреалей была не лишена левизны, правда, в тех случаях, когда дело не касалось мероприятий правительства и главным образом его руководителей. Что же до моего христианского либерализма, то он позволял мне на словах заходить далеко, особенно с тех пор, как Ватикан претерпел ряд эволюции и, таким образом, был мне весьма основательной поддержкой. Поэтому, если бы мне удалось изобразить Ланьо коммунистом или хотя бы сочувствующим коммунизму, ему было бы нелегко заменить меня при Кромлеке даже с помощью Квинтилиана.
      К сожалению, все это требовало времени, а мне необходимо было действовать срочно, чтобы опередить своих противников. Лучше всего было бы организовать, и как можно скорей, симпозиум в ЮНЕСКО. Основное его направление уже созрело в моем уме. Этот симпозиум заставит позабыть о встрече в Руаомоне, и уж на сей раз я постараюсь, чтобы Ланьо не принимал в нем участия.
      - ЮНЕСКО?-воскликнул Бреаль.-Что ж, идея неплохая! Ваш друг Больдюк только что назначен постоянным представителем Польдавии в ЮНЕСКО. Он приезжает на следующей неделе.
      - Значит, он уже не ректор?
      - Нет. После падения Освободителя он считался вождем социалистов-интимистов, которые провалились на последних выборах. Новый президент счел за благо отстранить его от дел. Классический случай.
      Все это было неожиданной удачей. Больдюк, безусловно, будет в восторге оттого, что получит в изгнании возможность выдвинуться.
      Со своей стороны, обратившись к нему с просьбой стать ведущей фигурой на симпозиуме и крестным отцом литератрона, я лишь расплачусь с ним за все, что он когда-то сделал для меня, и эта мысль была бальзамом для моей совести.
      - Мне хотелось бы взяться за дело как можно скорее, - сказал я.
      - Если вам нужны деньги, то рассчитывать на ЮНЕСКО я вам не советую. Оно утверждает финансовые планы на пять-шесть лет вперед. Но ведь вы располагаете миллионами Кромлека.
      - Пока еще я ими не распоряжаюсь, и к тому же мне не улыбается быть ему обязанным.
      - Тогда надо найти другого вкладчика.
      - Я подумал о Фермижье.
      - Почему бы и нет?! Через Больдюка вы заручитесь поддержкой польдавцев. Со своей стороны, я обещаю вам повлиять на Рателя, чтобы он подключил к делу государственную французскую комиссию.
      - Не забудьте о Вертишу, - напомнила Югетта.
      - Ни в коем случае! Этот симпозиум рисуется мне в виде двух пленарных заседаний: одно в начале, другое в конце, а вся остальная работа распределяется по трем комиссиям: "Литератроника и убеждение", возглавляемая Кромлеком, "Литератроника и культура" - это для Вертишу, и "Литератроника и оборона" под началом военных...
      - Необходимо, - прервал меня Бреаль, - подыскать еще что-нибудь для афро-азиатов. В ЮНЕСКО это котируется. Что вы скажете, например, о такой комиссии, как "Литератроника и деколонизация"? Пойдет?
      - Мы еще не знаем всех возможностей литератрона, - осмотрительно сказал я, - но попробовать можно.
      - Что касается даты, советую вам назначить симпозиум на конец января. Театральный сезон в самом разгаре, все весенние модели уже готовы и начинают демонстрироваться. Министры будут валом валить. Это как раз та пора, когда их жены любят прокатиться в Париж.
      Когда я распрощался с Бреалем, Югетта проводила меня до дверей.
      - Что ты намерен предпринять до симпозиума, чтобы обезвредить Ланьо?
      - У меня Про запас имеются два или три хода, в частности демонстрация эффективности литератрона в избирательной кампании, что должно соблазнить Кромлека.
      - Этого недостаточно. Нужно окончательно подкосить репутацию Ланьо с точки зрения политической, и тут одной подписи под манифестом мало, надо придумать что-то другое. Пусти в ход наиболее действенные средства.
      - Какие?
      - А что ты собираешься делать с Сильвией? Фермижье отправил Конта в Индонезию за репортажем о вулканах. Она свободна. Брось ее в объятия Ланьо. Если она такая ловкая, как ты утверждаешь, ей не понадобится и месяца, чтобы его скомпрометировать.
      - Ты думаешь? Клиент не из легких.
      - Может быть, хочешь, чтобы я им занялась?
      - Ты? Да ты с ума сошла!
      - А почему, скажи на милость, Сильвия, а не я? Боишься, что я ему не понравлюсь?
      - Я этого не сказал.
      - А мне он нравится. Особенно потому, что способен побить тебя в этой игре.
      - Югетта!
      Она захлопнула дверь перед самым моим носом.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
      в которой литератроника подвергается испытанию
      Когда я сказал Югетте, что намерен продемонстрировать действия литератрона в ходе выборной кампании, это не было пустым бахвальством. Такой проект и в самом деле существовал. Родился он в лаборатории в Нейи во время одного из brainstorming sessions, что являлось излюбленной формой деятельности механориториков Высшего педагогического училища инженеров-риториков. Проект этот был основан на дорогой моему сердцу рабочей гипотезе, а именно: для каждого человека его представление о собственной персоне является образцом совершенства. Итак, сознательно или подсознательно принимаешь из чужих творений лишь те, в которых видишь себя таким, каким сам себя представляешь, и лишь те слова звучат для тебя убедительно, которые, по твоему мнению, ты сам мог бы произнести. Важнее всего было проверить, можно ли на моем литервтроне осуществить идею, подсказанную мне в свое время президентом Синдиката жюри по литературным премиям. Проект же составления речей избирателей и избираемых был делом второстепенным.
      Литератрон был еще не полностью укомплектован, речь шла лишь об одной операции. Если не считать кодировки, большую часть материала пришлось бы разбирать и сортировать вручную, ибо механизмы могли вступать в действие только в конечных фазах эксплуатации. К тому же пришлось прибегать для наиболее длительных и особо трудных манипуляций к помощи электронного оператора ИБМ. Но значение имел только конечный результат. Никто не интересовался ни стоимостью, ни сроками подготовительных работ. Я хотел только одного - иметь возможность прийти к Кромлеку и сказать ему: "Господин министр, вот избирательный округ. Укажите мне желательного кандидата, и я вам его изберу".
      Рассчитывая на эффект неожиданности, я просил Буссинго не слишком разглашать наш замысел. Особенно теперь необходимо было хранить строжайшую тайну. И главное, Гедеон Денье должен был узнать о наших опытах только в последнюю минуту. Я поделился своими соображениями с Буссинго, который тотчас же согласился со мной. Буссинго тоже достаточно раздражало высокомерное поведение его бывшего ученика и то, как он вел себя при Кромлеке. Этот феодал от науки не мог допустить, чтобы вассалы свергли сюзерена. Таким образом, полнейшее молчание стало законом в Нейи, а сам проект был зашифрован под названием "Операция Нарцисс".
      Оставалось подыскать только опытное поле. Не могло быть и речи о том, чтобы ждать общих выборов. И опять на помощь мне пришел случай. Помощник директора ВПУИР в Бриве известил Буссинго о том, что в следующем месяце предвидятся частичные выборы в Педуяке, центре департамента Везер, Педуяк, городок, насчитывающий пятнадцать тысяч жителей, расположенный в пятидесяти километрах от Брива, являлся идеальным местом для экспериментов наших обследователей, которые, находясь поблизости от ВПУИР, могли действовать с максимальной расторопностью и без лишней огласки. С другой стороны, политическая конъюнктура чрезвычайно благоприятствовала проведению опытов. С незапамятных времен восемьдесят процентов жителей Педуяка голосовали за республиканцев-социалистов демократического и светского действия, то есть явно левых. Остальные голосовали за демократов-христиан республиканского и социального действия, то есть чуть-чуть правых. Никаких других умонастроений зарегистрировано не было. С момента возникновения Пятой республики "нет" стало появляться в подавляющем большинстве бюллетеней на каждом референдуме, причем число таких бюллетеней все возрастало от выборов к выборам. В течение трех четвертей века округ Педуяк находился в руках республиканцев-социалистов, другими словами, в руках семейства Бюнь, и никаких изменений в ближайшем будущем как будто не предвиделось. В данном случае речь шла о выборах мэра, так как прежний мэр городка Сиприен Бюнь, пенсионер, после тридцати трех лет парламентской деятельности отошел в лучший мир. Предполагалось, что избрание его племянника доктора Стефана Бюня будет простой формальностью.
      "Операция Нарцисс" развертывалась с быстротой и точностью, свойственными десантным операциям. В нашем распоряжении имелось двадцать восемь дней до крайнего срока представления кандидатур. В течение одной недели тридцать сборщиков (студенты первых курсов ВПУИР) со сверхпортативными магнитофонами записывали согласно строгому плану разговоры педуяков и педуячек. Предварительно город был разбит на четыре сектора. И в каждом из секторов действовал ответственный сборщик мнений, которому полагалось записать определенное число высказываний по группам населения, общественно-профессиональной принадлежности, образовательному цензу, имущественному положению и т. д. и т. п. Данные собирались у выхода с фабрики восковых свечей, единственного промышленного предприятия Педуяка, и у кассы окружного банка сельскохозяйственных удобрений. Собирали их и в пятницу - на рынке дичи, и в воскресный день - во время торжественной мессы, и на террасе Коммерческого кафе, и на городском стадионе, и в приемной зубного врача, и в зале ожидания на вокзале, и в булочных, бакалейных лавках, мясных магазинах, на Центральном рынке, что на площади Орлож, и даже в розовой гостиной подпольного борделя, помещающегося в первом этаже здания, принадлежащего Обществу конного спорта. У наших сборщиков было столь высоко развито чувство профессионального долга, что они не пренебрегали даже шепотом влюбленных парочек, сидевших на берегу Везеры в ночной час. Записывая беседы за семейным столом и в супружеских постелях, они подслушивали у дверей и окон, влезали на крыши, спускали в дымоходы ультрачувствительные микрофоны.
      Ленты с записями грузовичок ВПУИР каждый вечер доставлял в Брив, где находился я вместе со штабом "Операции Нарцисс", Три бригады, прибывшие из Нейи, сменяя друг друга, двадцать четыре часа в сутки разбирали и сортировали материалы согласно методам, разработанным в течение последних месяцев. Собранные таким образом данные были закодированы и перенесены на перфорированные карты. Так как студенты, преподавательский состав и все служащие ВПУИР были мобилизованы на кодировку, то каждый перфоратор регулярно получал питание и функционировал день и ночь.
      За двадцать дней до начала "Операции Нарцисс" мы возвращались в Париж, имея при себе картотеку с 17738 перфокартами. Эти карты содержали подробный список не только слов, выражений, имен собственных, наиболее часто употребляемых в Педуяке, но еще и анализ их грамматических сочетаний со всевозможными хвалебными, уничижительными, восторженными, неодобрительными и прочими оттенками, классифицированными согласно частоте их употребления, их артикуляции, логике, фонетической нагрузке - звучности, интенсивности, тональности, ритму, - так же как и их эмоциональной окраске и интеллектуальному содержанию.
      По утверждению специалистов, мощному электронному оператору ИБМ должно хватить трех минут пятидесяти семи секунд, чтобы переработать весь этот материал и сделать выводы. Но раньше придется подготовить программу работы в соответствующих формах, в затем перевести его заключения в документы, годные к потреблению. Вот тут-то и вступит в действие экспериментальный литератрон из лаборатории Нейи. При нынешнем состоянии оборудования для проведения этих операций потребуется недели две. Следовательно, у меня впереди будет еще почти неделя, и я успею поставить Кромлека в известность и убедить его испытать наши предложения на практике.
      А пока что я связался с Больдюком. Он был счастлив вновь очутиться в Париже и выражал свое франкофильство в самой трогательной форме. Он пожелал лично возложить букет на могилу Неизвестного солдата и сфотографировался перед "Марсельезой" Рюда. Фотографию напечатала вся оппозиционная пресса Польдавии.
      - Видите ли, дорогой мой Ле Герн,-объяснил он мне,- "Марсельеза" в Польдавии, как и повсюду, - это песня истинных революционеров. Мерзкая жаба - я имею в виду нашего президента - поймет этот намек,- не беспокойтесь. Пусть вся Польдавия узнает, что социализм интимистов, который я проповедую, проникнут духом свободы и гуманизма, то есть духом бессмертной Франции.
      Откровенно говоря, я в нем отчасти разочаровался. В нем появилась новая черта - страсть к напыщенным политическим тирадам. Я уже с трудом отличал, где начинается расчет и где кончается наивность. Я был изрядно раздосадован, но со мной Больдюк всегда сохранял серьезность. Он с энтузиазмом принял мой проект симпозиума.
      - Среди моих сотрудников есть человек, обладающий организаторским даром,-сказал он.-Ему мы и поручим все это дело. Он француз, но долго жил в Польдавии. Впрочем, вы должны его знать, он, по-моему, работал в посольстве в ваше время. Его фамилия Пуаре.
      Признаюсь, эта новость меня буквально ошарашила. Пуаре не из тех людей, которых приятно часто встречать на своем пути. Но я вынужден был признать, что если он возьмется за организацию симпозиума, то сумеет преодолеть любые препятствия. Можно было опасачься лишь одного, как бы он не приписал себе все наши успехи. Однако с тех пор как мне стало известно, что он состоит на откупе у Фермижье, я перестал его бояться. Но продолжал ли он еще работать у него? Я осторожно осведомился об этом несколько дней спустя, когда был принят прославленным финансистом.
      - Пуаре? Пуаре?.. Ах да, Пуаре!.. Так я же пристроил его к этому... ну, как его... к Больдюку. Молодец Больдюк... Замечательный малый... И с будущим. Он в оппозиции к их идиоту президенту, который поговаривает о том, чтобы национализировать мои плантации в Польдавии. Больдюк истинный франкофил. Ему следует оказать поддержку во имя высших интересов нашей страны. Надо будет выпустить специальный номер, посвященный его персоне... Шестнадцать страниц в цвете... Договорились? Вы хотели поговорить со мной о симпозиуме. Слушаю вас.
      - Профессор Больдюк думает поручить организацию всего дела именно Пуаре.
      - Очень хорошо, браво, великолепно! Но советую вам присматривать за Пуаре, как бы он не превратил ваш симпозиум в конгресс Коридонов!
      - Вы хотите сказать...
      - Что Пуаре педераст? Конечно! По-моему, это заметно, разве нет? А когда один такой куда-нибудь вотрется, сразу набегут сотни ему подобных. Ему пальца в рот не клади, всю руку откусит, если можно так выразиться... О, простите, пожалуйста, может, и вы тоже?
      - Нет, нет...
      Я вспомнил о слухах, которые Пуаре распускал когда-то про посла и Конта. Гениальная мысль - бросать в других камешки, которые падают в твой собственный огород! Я был буквально подавлен чувством запоздалого восхищения и не мог себе простить, что не разгадал тогда его игры.
      - Не обижайтесь,- продолжал Фермижье.- Я лично очень люблю педерастов. Сердечные, отзывчивые люди и с великолепными связями: ничего не сделаешь. В мире искусства и литературы без них шагу ступить нельзя, не говоря уже о международных организациях. Имея при себе такого типа, вы окажете огромную услугу нашему другу Вертишу. Но скажите мне, пожалуйста, если вы не гомосексуалист, то, может, хотя бы католик?
      - Видите ли...
      - Ясно. Вы такой же католик, как я еврей, так сказать, только по большим праздникам. Главное, посещать мессу. Религия почти так же хороша, как и педерастия, само собой разумеется, с точки зрения standing.
      - Не вижу, что общего...
      - Так откройте глаза. Вертишу - приверженец "Opus Dei". Если вас заподозрят в безбожии и если при вас не окажется педераста, который сумеет оказать вам поддержку, то Вертишу с любезнейшей улыбкой вышвырнет вас вон с помощью своей банды. Какие основные темы вы подготовили для своего симпозиума?
      - Пока следующие: литератроника и убеждение, литератроника и культура, литератроника и оборона, литератроника и деколонизация.
      - Хорошо, добавьте еще: литератроника и религия. Для этой секции я вам дам первоклассного человека, одного американского каноника. Он представил планы автоматической исповедальни. Грехи указаны на диске, вы опускаете полдоллара в щель и получаете талон с отпущением грехов, который в ризнице обменяют вам на столько-то свечей, на столько-то отпечатанных типографским способом молитв - словом, на все что требуется. Очень ловко! А о педагогике вы не подумали? Вам необходима секция "Литератроника и педагогика". Кромлек мне рассказывал об одном потрясающем типе, который как раз этим занимается. Какой-то профессор. Его фамилия... Рванье... Дранье... Вспомнил - Ланьо!
      Мои противники зря времени не теряли. Я с трудом выдавил снисходительную улыбку.
      - Ланьо? Какая чепуха! Он поэт. Ничего серьезного... Фермижье скользнул по мне взглядом.
      - Ну что ж... Дело ваше. Только постарайтесь не восстановить против себя Кромлека. В прошлом году я из-за него не получил ордена Почетного легиона. А ведь я платил не скупясь.
      - Надеюсь в скором времени снискать расположение Кромлека.
      Не слишком раскрывая свои карты, я в основных чертах изложил Фермижье "Операцию Нарцисс". Он слушал меня с необычным вниманием.
      - Гм-гм... - хмыкнул он, когда я кончил. - В случае удачи ваша штуковина будет настолько хороша, что жаль отдавать ее в исключительное пользование правительству. Уступите часть моим газетам. Я заплачу, сколько потребуется. И литературную часть тоже. Я как раз купил издательство "Пресс Сен-Луи". Если вы будете проводить опыты для Вертишу, то учтите, что сфабрикованное вами произведение, удостоенное литературной премии, издавать буду я. По рукам?
      В ту самую минуту, когда я уже собрался уходить, он взял со стола телеграмму.
      - Если не ошибаюсь, вы знакомы с Контом? Я отправил его обследовать вулканы Индонезии. Он остался на дне Папандаяна, на острове Ява. Талантливый малый, у него очаровательная жена. Жертва долга. Мы посвятим ему... одну страницу... черно-белую.
      Я побежал к Сильвии, которая только что узнала о случившемся и казалась не слишком взволнованной.
      - В одном ему повезло: он погиб, не расставшись со своими иллюзиями... Из-за Земли Адели и вулканов Индонезии мы за последние два года и трех месяцев не были вместе. Он даже не успел заметить, что я стала потаскухой.
      - Сильвия, господь с тобой...
      - Прошу тебя, не деликатничай. Я потаскуха по призванию, ты альфонс,и все довольны, так не будем, хотя бы наедине, разыгрывать комедии.
      - Что ты думаешь теперь делать?
      - Да ничего. Продолжать. Я хотела было поехать к детям в Швейцарию... или вызвать их сюда... Но зачем? Я не прочь чем-нибудь заняться. У тебя ничего нет на примете?
      Я хотел было сказать ей про Ланьо, но непонятная щепетильность меня удержала. Еще слишком свежа была ее потеря, к тому же я полагал, что сумею обезоружить Ланьо более простым способом. Сильвию можно будет пустить в ход позднее, в случае, если он окажется чересчур неподатливым.
      - Возможно, и подыщу,- ответил я,- но не сейчас. Есть ли у тебя связи в среде крайне левых?
      - Я близка с одним очень видным деятелем коммунистической партии, знаю секретаря одной ячейки, который для меня готов на все.
      - Ну что ж, поддерживай с ними знакомство, они могут пригодиться.
      Не знаю, была ли Сильвия действительно удручена своим горем, но последующие часы она употребила на то, чтобы доказать мне, что траур к лицу не только одной Электре.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
      в которой литератрон торжествует. но коварство не сдается
      Когда назавтра я встретился с Пуаре, я испытывал такое чувство, какое, по-видимому, должен испытывать юноша, посетивший свою бывшую школу. Весь облик Пуаре, а особенно его лицо свидетельствовали о преждевременной дряхлости, и я задним числом умилился собственной наивности - подумать только, я в свое время трепетал перед этим человеком!
      - Бедняга .Конт! - вздохнул он, пожимая мне руку.- Я всегда говорил, что это типичный неудачник. Вы, вероятно, помните, как я старался удержать его в Польдавии?
      Но я теперь не хуже его умел вести игру.
      - Безусловно,- ответил я,- и, как его ближайший друг, я всегда буду вам за это признателен.
      Он даже и бровью не повел и тотчас же приступил к вопросу об организации симпозиума.
      - Я возьму на себя руководство секцией "Литератроника и педагогика",сказал я.
      - Значит, вы преподаете?
      - Нет еще, но собираюсь с будущего года читать лекции по литератронике во ВПУИР.
      Действительно, вопрос этот был согласован с Буссинго, но я прекрасно чувствовал всю несостоятельность этого педагогического маневра в поединке с Ланьо. По-видимому, Пуаре был в курсе моих затруднений, ибо он с понимающим видом кивнул головой.
      - Милый мой Ле Герн, пришло время дядюшке Пуаре всерьез заняться вами. Вам нужен солидный и постоянный пост в системе государственного образования, вот что вам нужно.
      Золотые слова, но еще не приспело время открыть ему мои тщеславные замыслы.
      - На что я, в сущности, могу надеяться с моими двумя свидетельствами лиценциата и дипломом доктора наук, полученным в Польдавии?
      - Ах да! Вы же доктор! А я-то собирался предложить вам место преподавателя в средней школе! Послушайте, дядюшка Пуаре вхож в министерство государственного образования, и у него вот в этом самом кармане есть как раз то, что вам требуется. Вы слышали о Государственном гипнопедическом университете?
      - Гипнопедия - это, если не ошибаюсь, преподавание во время сна? Кладут маленький громкоговоритель под подушку...
      - Совершенно верно! Это сейчас последний крик моды, способный оздоровить университеты. Вместо того чтобы загромождать аудитории, студенты будут оставаться дома и спать. Этот метод имеет еще и то преимущество, что во время сна заниматься политикой несподручно. Снотворное им будет отпускаться по доступным ценам.
      - И нужны будут преподаватели?
      - Безусловно!.. Но не для преподавания, конечно, поскольку курс будет записан на магнитофонных лентах, а просто для престижа. Что за университет без преподавателей! Главный инспектор, который ведает набором педагогов, один из моих... словом, мой добрый друг. Он вас немедленно устроит. Там предпочитают, чтобы персонал не был испорчен прежним условным преподаванием.
      - Но скажите, пожалуйста, ведь кто-то же должен делать эти магнитофонные ленты?
      - А как же! Если это вам по душе, возьмитесь за это. Я и виду не подал, но мгновенно представил себе, какое новое и обширное поле деятельности открывается перед литератроном.
      - Вы полагаете, что меня возьмут?
      - Считайте, что дело сделано. Даете мне свободу действий?
      - Конечно, но только, надеюсь, без шуток?
      Он посмотрел на меня своими большими мутными глазами.
      - Разве я из тех, кто подводит своих друзей? В тот же вечер (оставалась только неделя до начала "Операции Нарцисс") мне позвонил Буссинго.
      - Работа закончена, материал готов.
      - На двое суток раньше срока? Великолепно!
      - Вот именно!
      - Что такое? Что-мибудь не ладится?
      - Нет, нет. Приезжайте, сами увидите.
      И он повесил трубку. Если все в порядке, то откуда такой кислый тон? Со смутной тревогой на душе я отправился в Нейи, где "князьки" сидели с похоронными минами. Когда я вошел в зал, Буссинго молча протянул мне три странички, напечатанные на машинке.
      Было условлено, что полученный от литератрона материал - квинтэссенция политической мысли педуяков - будет представлен в форме афиши, речи и статьи, которую можно разослать газетам.
      Все три страницы содержали совершенно идентичный текст. Начинался он так: "В политике чем больше все меняется, тем больше все остается без изменений. Везде кумовство, плутовство и К+. Повесить бы парочку-другую, авось дело бы лучше пошло! Самые умные как раз и есть самые отпетые дураки. Сошка помельче расплачивается, а кто покрупнее, выходит сухим из воды. Нам нужен не человек, а кремень!" И в таком вот роде все двадцать пять строк до последней фразы: "И убивают всегда одних и тех же".
      Закончив чтение, я поднял глаза на Буссинго:
      - Надеюсь, это шутка?
      - Нет,- ответил он,- это результат анкеты, проведенной за две недели среди триста двенадцати человек и стоившей нам восемь тысяч старых франков.
      - Не может быть. Вероятно, аппараты подкачали.
      - Мы все проверили и трижды повторяли опыт. И каждый раз получали вот эту чепуху и для речи, и для афиши, и для статьи.
      - Не такие уж дураки эти педуяки! Когда мы записывали их высказывания на ленты, они говорили совсем другое, а не несли такой ерунды!
      - Вполне возможно, но полученные результаты и есть как раз квинтэссенция того, что они хотели выразить, это, так сказать, их сокровенные мысли... Или же сама литератроника - ерунда. Вам решать.
      Он был прав. Или пан, или пропал. Я на секунду прикрыл глаза и принял решение.
      - Господа, опыт продолжается. Буссинго, прошу вас отпечатать для меня несколько копий этого текста. Еду к министру.
      Кромлек принял меня холодно. По-видимому, Гедеон Денье уже успел его настроить против меня, но я с мужеством отчаяния бросился навстречу опасности. Я изложил министру мой проект избирательного метода, и, к великому моему удивлению, он выслушал меня с интересом.
      - Эта старая каналья Фалампен, с которым я был коротко знаком в начале моей карьеры, частенько поговаривал о машине для выборов. Если вы ее изобрели, то это эпохальное изобретение!
      Он и глазом не моргнул, читая страницу, которую я протянул ему твердой рукой, хотя с трудом сдерживал внутреннюю дрожь. Он задумчиво перечитал страницу раз, другой.
      - А знаете, ведь это великолепно,- проговорил он наконец.- Выступая с таким текстом три раза в день в телевизионных новостях, я меньше чем за месяц покончу с любой оппозицией. Если бы только президент пожелал мне довериться...
      Он вздохнул.
      - Могу я надеяться, господин министр...
      - Полагаю, что вы своего добьетесь. Мы подыщем вам кандидата.
      И кандидата нашли в лице господина Жозефа Бледюра, домовладельца из округа Педуяк. Это был плотный мужчина с медальным, словно высеченным из мрамора лицом. У него были благородного рисунка подбородок, орлиный нос и пустые глаза. Слыл он человеком, не имевшим не только собственных мнений, но и мыслей, однако так как он выдал дочь за помощника статс-секретаря, то счел более элегантным стать членом Национального республиканского союза.
      Другим достоинством Жозефа Бледюра был его голос - теплый, проникновенный, с дрожью. Его любили приглашать на свадьбы и похороны, ибо никто, как он, так не умел между сыром и рюмкой доброго арманьяка исторгнуть у присутствующих обильные слезы умиления, которые без чрезмерного интеллектуального напряжения облегчают умы, затуманенные вином и отяжелевшие от обильной пищи.
      - Болван,- говорил о нем Леопольд Пулиш,- но говорит отлично.
      Леопольд Пулиш был главный смотритель дорог Педуяка и питал давнюю ненависть к семейству Бюнь, таинственными путями добившемуся успеха. Он согласился быть помощником Жоэефа Бледюра. Помощником же доктора Стефана Бюня оказался один из моих однокашников по лицею.
      - Только безумец мог ввязаться в такую авантюру,-сказал он, сидя со мной за рюмкой аперитива на террасе Коммерческого кафе - Бюня здесь просто боготворят. Христианские демократы даже не сочли возможным выдвинуть против него своего кандидата, Да твоего Бледюра на смех поднимут. Впрочем, давно уже подняли. Шут гороховый. Ваш опыт порочен в самой своей основе.
      Пожалуй, и сам я придерживался того же мнения, и, если бы не местное белое вино, гордость Педуяка, я бы, наверное, раскис. Надо, впрочем, сказать, что нашему кандидату, несмотря на всю его глупость, хватило ума проявить характер.
      - Нет! - воскликнул он, прочитав документ, изготовленный литератроном.- Вы не имеете права просить меня нести публично такую околесицу.
      - Мы гарантируем вам полный успех,- ответил я, внутренне усомнившись в своей правоте.
      - В конце концов я дорожу своей честью.
      - Господин Бледюр, дело касается не только вас, но высших интересов страны и науки.
      - Тогда позвольте мне изменить некоторые слова, добавить кое-что...
      - Ни в коем случае! Это исказит данные. Довольствуйтесь повторением текста.
      Положение еще ухудшилось в воскресенье, накануне начала избирательной кампании. В то время как духовенство Педуяка по вполне естественным причинам поддерживало христианских демократов, священник прихода церкви Сен-Сиприен, самого влиятельного прихода в городе, произнес проповедь и, не высказываясь открыто, стал на сторону доктора Бюня. Этот молодой священнослужитель с передовыми взглядами не лез за словом в карман.
      - Ум человеческий тоже творение господа бога! - вскричал он.Избиратель-христианин не ошибется, голосуя за кандидата, который, кроме сего божьего дара, обладает еще и благородством чувств.
      И только назавтра, в базарный день, появились первые проблески надежды. Как и было договорено, мы начали печатать литератронный текст, не изменив ни единой запятой, ежедневно в областных и местных газетах под непритязательным заголовком:
      "Кандидатура Жозефа Бледюра. Его мировоззрение". Вся базарная площадь гоготала. Однако, когда я боковыми улочками пробирался на избирательный участок, я заметил старого сапожника и молодого булочника, которые, стоя на пороге, усердно читали газету. Надо думать, они изучали мировоззрение Жозефа Бледюра. Вот тогда-то я впервые увидел на их лицах выражение, которое я в дальнейшем имел возможность наблюдать неоднократно и получившее впоследствии название "эффект Нарцисс". Это, в сущности, сочетание удивления и душевного довольства. Невропатологи доказали, что тут действует явление резонанса, которое сродни действию Ларсена в электроакустике. Сокровенные мысли человека, будучи ему реинъецированы, вызывают в нейронах высших нервных центров отклонение гипнотических и эйфорических колебаний. Короче говоря, не признаваясь себе в том, что в прочитанном или услышанном он обнаружил собственные мысли, человек впадает в состояние блаженной восприимчивости, которая временно притупляет его способность мыслить критически.
      Очень скоро мы получили еще несколько доказательств "эффекта Нарцисс". Так как избирательная кампания должна была продлиться целую неделю, Жоэеф Бледюр ежевечерне выступал с речью в разных кварталах города. Собрание начиналось докладом Пулиша, чтобы заполнить время и не вызвать недовольства избирателей тем, что их, мол, тревожат ради пятиминутного выступления депутата. Пулиш, человек грубый, не блистал красноречием. В первый вечер он уселся на место под шиканье и насмешки толпы. Тишина не восстановилась и тогда, когда поднялся Бледюр и согласно договоренности принялся выкладывать свое мировоззрение.
      - Граждане и гражданки! В политике чем больше все меняется, тем больше все остается без изменений.
      Неудержимый хохот потряс весь зал. Явно смущенный, однако крепившийся, Бледюр продолжал:
      - Везде одно кумовство, плутовство и К+!.. Снова раздался смех, но на сей раз уже менее оглушительный, и кто-то с места крикнул: "Браво!"
      - Повесить бы парочку-другую, авось дело бы лучше пошло! Теперь слышались уже только отдельные смешки, и энергичное "тише" заставило их умолкнуть.
      - Самые умные как раз и есть самые отпетые дураки...
      - Почувствовав поддержку зала, Бледюр сразу обрел уверенность. С подлинным блеском он довел свою тираду до конца. Его последняя фраза была встречена, правда, робкими хлопками, но никто уже не думал смеяться, кроме кучки молокососов, которые демонстративно не слушали оратора. При выходе с собрания у большинства слушателей был отсутствующий и удивленный вид, как у людей, попавших во власть невротического резонанса.
      Назавтра аплодисменты были куда щедрее. Еще через день они уже перешли в овацию. Успех был совершенно явный. Но вопреки всем ожиданиям Жозеф Бледюр не желал признавать, что своими успехами он обязан литератрону, и пытался объяснить все исключительно своим талантом. Уже через неделю он стал блестящим лицедеем. А в последний день решительно отказался читать заготовленный текст.
      - Пора показать вам,-сказал он,-на что способен настоящий оратор.
      На этом заключительном собрании он говорил, и, надо сказать, прекрасно говорил в течение целого часа. И был освистан. Эта перемена настроения всерьез меня встревожила. Накануне выборов мы с Кромлеком, приехавшим инкогнито, чтобы присутствовать при последней фазе "Операции Нарцисс", обошли весь город. На площади Орлож человек двадцать, собравшихся перед воззванием Жозефа Бледюра, хохотали во все горло. Воззвание это, содержавшее все тот же текст, было напечатано в три цвета - черным и красным по ядовито-желтому полю, согласно рекомендации изучавших этот вопрос специалистов из министерства убеждения.
      - Это не сулит ничего доброго,-сказал я Кромлеку.
      - Напротив,- возразил он.- Присмотритесь-ка к этим насмешникам. По нищенской одежде и изысканности выражений в них нетрудно распознать педагогов. Их реакцию, следовательно, надо рассматривать как отклонение от нормы, и при таком режиме, как наш, она по самой своей природе противостоит мнению большинства. Педагоги составляют в Педуяке два процента избирателей. Пускай себе смеются.
      Он оказался прав. Господин Жозеф Бледюр получил 85 процентов поданных голосов. В большинстве избирательных участков общее число поданных за него голосов составляло 90 процентов, и только в том районе города, где он прибег к своим ораторским талантам, оно упало до 50 процентов.
      Мы отметили этот успех за бокалом превосходного местного вина. Я осмотрительно не выказывал своего торжества, предоставив Кромлеку делать соответствующие выводы из этой блистательной победы. Но Жозеф Бледюр и Леопольд Пулиш оказались куда менее скромными. Послушать их, так успех выборов был целиком их заслугой. Кромлека это вывело из себя.
      - От этого Бледюра так и разит самодовольством,- сказал он. - Он, чего доброго, потребует, чтобы я уступил ему свое кресло!
      Отныне я считал свое благосостояние обеспеченным. У Кромлека не было теперь причин отказывать мне, и долгожданный миллиард оказался в моем распоряжении словно по мановению волшебной палочки. Буссинго приобрел для меня особняк, который я облюбовал в Шартре, и мы начали перевозить туда лаборатории литератрона.
      В последовавшие затем недели две бригады научных работников, поступившие целиком в распоряжение учреждения, которое уже называлось Государственным институтом литератроники, приступили к опытам по составлению двух программ. Первая программа, над которой официально шефствовал Союз слаборазвитых интеллигентов, по существу, представляла собой попытку получить для газет Фермижье идеальный комикс, который был бы одновременно чуть порнографическим и - весьма завуалированно антиправительственным. Другая программа составлялась согласно пожеланиям Синдиката жюри по литературным премиям. Этот процесс находился под прямым контролем посланца Вертишу Фюльжанса Пипета, представительного, кокетливого старика, чьи волосы, глаза, галстук и носки были одинакового голубовато-лавандового цвета.
      Подготовка к симпозиуму шла полным ходом. Пуаре оказался на редкость деятельным субъектом. Не прошло и недели, как пятнадцать иностранных делегаций сообщили о своем согласии принять участие в симпозиуме. Пуаре с места в карьер разработал во всех подробностях программу пленарного заседания на открытии симпозиума и разрешил весьма деликатный вопрос, возникший в связи с возможным соперничеством Рателя и Больдюка - оба они были кандидатами в лауреаты Нобелевской премии. Первый - его повсюду считали вдохновителем и присяжным покровителем Государственного института литератроники - будет председательствовать на первом заседании. Второй же, духовный отец литератрона, произнесет вступительную речь. Что касается секций, то он незамедлительно наметил всех докладчиков. Американский каноник прилетел на "боинге", затем укатил в Рим, где он рассчитывал представить на рассмотрение вселенского собора Ватикана II свой храмотрон, предназначенный для электронной унификации церквей.
      О Ланьо больше и речи не было. Мое положение в области преподавания литератроники окончательно упрочилось. Бреаль прикрепил ко мне одну из своих самых преданных сотрудниц. Это была госпожа Ляррюскад, та самая, которая несколько лет назад продемонстрировала мне гибкость бюджетных миллионов. Она была по-прежнему темноволосой и шустрой, но весь пыл ее темперамента был теперь целиком направлен на профессиональную деятельность. С первых же дней она стала фанатиком литератрона и развела такую бурную деятельность в министерстве государственного образования, что даже страшно становилось. Она добилась, уж не знаю каким образом, подписи декрета, согласно которому дипломированный специалист по литератронике прикреплялся к каждой школе или университету с тем, чтобы выправлять электронные копии. Находиться он будет в подчинении директора областного литератронного центра, который, в свою очередь, будет подведомствен Государственному институту литератроники. Разумеется, пока все это были планы, ибо мы не располагали необходимым персоналом. Пока что мы смогли пристроить нескольких "князьков" в пяти-шести показательных учебных заведениях. Тем не менее декрет этот вызвал всеобщее возмущение. Федерация государственного образования организовала многочисленные митинги протеста. Преподавательский состав филологических факультетов объявил забастовку, правда, всего на десять минут, и то в воскресный день, чтобы не мешать занятиям. Общество доцентов открыло на страницах газеты "Монд" весьма прискорбную дискуссию по этому поводу.
      Дальше дело не пошло, и я поздравлял себя с тем, что мое имя пока еще нигде не упоминалось. Мне уже давно пора было обеспечить себе твердое положение. Я всячески торопил Пуаре, но он столкнулся с совершенно неожиданными трудностями. Доступ к общественно полезной деятельности во Франции столь же затруднген, сколь мизерна оплата. Это в какой-то мере роднит ее со старой испанской аристократией. В конце концов выяснилось, что включение меня в штат зависит от решения какой-то комиссии, которая выскажется положительно лишь после того, как выслушает сообщение о моих работах и, в частности, о моей докторской диссертации. Я было встревожился, но Пуаре поспешил меня успокоить:
      - Все это простая формальность. Докладчик не будет даже читать вашей диссертации. Промямлит два-три слова в конце заседания, все проголосуют, и дело в шляпе.
      К сожалению, комиссия собиралась лишь раз в год, и очередное ее заседание должно было состояться только через несколько недель. В ожидании окончательного решения меня, поскольку мне требовалось какое-нибудь официальное положение, назначили на договорных началах помощником ассистента, временно исполняющим обязанности лектора в Государственном гипнопедическом университете. Так как я к тому же был уполномоченным по изысканиям в министерстве убеждения, прикомандированным к министерству совещаний и конференций, и числился преподавателем ВПУИР, мой оклад по совместительству давал мне достаточную сумму, позволявшую лишь изредка прибегать к щедротам Сильвии, что меня вполне устраивало. Однако я был по-прежнему уязвимым и целиком зависел от настроений и капризов моих покровителей.
      Шумный успех моего предприятия подгонял события, и я не без оснований опасался, как бы Государственный институт литератроники не был официально создан раньше, чем мое служебное положение позволит мне стать его директором. Знал я также, что где-то притаился Гедеон Денье, не сложивший оружия.
      Однажды утром в небольшой служебной квартире, которую я занимал в Шартре, раздался телефонный звонок. Звонил Ланьо.
      - Дорогой друг,- сказал он,- я проездом в Париже. Не хотите ли пообедать со мной сегодня вечером? Я буду счастлив представить вам человека, который глубоко восхищается вами.
      Начало это не предвещало ничего доброго.
      - Я с ним знаком?
      - Вы, вероятно, читали кое-что из его трудов, но фамилия его ничего вам, по-видимому, не скажет... Фаналь... Пьер Фаналь... Он живет в провинции.
      Какое-то смутное воспоминание мелькнуло в моем уме, но я не смог сопоставить его с названной фамилией. Мы договорились встретиться в баре на левом берегу Сены. Весь день фамилия Фаналь преследовала меня. По-видимому, она мне где-то попадалась. Я позвонил Югетте, единственному человеку, которому мог довериться.
      - Фаналь?.. Нет, не припоминаю... Но будь осторожен. Я тебе уже сотни раз говорила, чтобы ты не слишком доверял Ланьо. Поверь мне, если ты хочешь от него избавиться, скомпрометируй его.
      Но как скомпрометировать человека среди белого дня? Я вынужден был принять приглашение, и Лвньо явился на свидание точно в назначенный час.
      Вместе с Ланьо меня в баре ждал здоровяк лет пятидесяти, с багровой физиономией и лихо закрученными кверху усами. Когда он меня увидел, лицо его отнюдь не выразило восхищения, напротив, оно скорее выразило с трудом сдерживаемый гнев. Я отметил про себя, что на груди его красовалась целая радуга регалий.
      - Дорогой Ле Герн,- начал Ланьо,- позвольте представить вам господина Пьера Фаналя, торговца скотом из Сен-Флура. Господин Пьер Фаналь - герой последней войны. Он был капитаном французской Армии освобождения. К тому же он большой эрудит. Представьте себе, что он весьма интересуется разновидностями "э немого" в произведениях современных военных писателей. Я дал ему прочесть вашу блестящую диссертацию, посвященную этому вопросу, и он весьма высоко оценил ее, ибо обнаружил в ней мысли, изложенные им самим в одной небольшой работке. Думаю, вам небезынтересно будет ее полистать.
      И он бросил на стол брошюру, которую я узнал с первого взгляда. Тогда я сразу понял, кто такой Пьер Фаналь.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
      в которой я мужественно смиряюсь с неудачей и, не поморщившись, глотаю горькую пилюлю
      Так и не раскрыв рта, бывший капитан французской Армии освобождения смылся тотчас же после обеда, который длился недолго. Я был с ним не слишком-то любезен. Однако, когда в тот же вечер я встретился с Ланьо с глазу на глаз в баре на площади Сен-Мишель, я все еще думал об этом самом Фанале. А негодяй Ланьо не считал нужным скрывать свое торжество.
      - Друг мой,-сказал он,- целиком уступаю вам сомнительные радости гипнопедии. Если вы окажетесь достаточно понятливым, то я вряд ли ознакомлю докладчика, которому поручено изучить вашу диссертацию, с полным собранием сочинений Пьера Фаналя. Я даже уступлю вам руководство педагогической секцией на симпозиуме ЮНЕСКО. Я хочу от вас только одного: дайте
      мне выступить с докладом на ту тему, которая давно меня интересует. Что же касается Государственного института литератроники, то я лично не имею никаких возражений против того, чтобы вы забавлялись по мелочам в Шартре. Но Шартр расположен слишком близко от Сорбонны. Поэтому я хочу, чтобы институт и его основные лаборатории находились в Бордо в моем распоряжении. Мы сейчас как раз строим в предместье города превосходный университетский городок. Я уже облюбовал местечко и для института.
      Лишь с трудом мне удалось не показать ему своего гнева и унижения. Но что поделаешь? Я был целиком во власти Ланьо. Не говоря уж о том, что, если мой плагиат откроется, это повлечет за собой крах всех моих надежд и никогда мне не получить пост директора, к тому же еще дело быстро получит огласку и будет использовано моими соперниками и врагами. Кромлек, Вертишу, Фермижье, глазом не моргнув, пожертвуют мной. Больдюк мне этого никогда не простит. Поэтому я вынужден был смириться и пожертвовать второстепенным ради главного.
      - Для начала,- продолжал Ланьо,- вы поможете мне занять прочное положение при Кромлеке и представите меня Фермижье дю Шоссону. Этот человек меня интересует: он в оппозиции, любит меценатствовать, и, кроме того, говорят, у него прелестная любовница.
      - Вы с ней не знакомы? Могу вас ей представить.
      - Покончим раньше с серьезными делами. Так вот, симпозиум и институт. Могу ли я на вас рассчитывать?
      - Вы хозяин положения.
      Он наклонился ко мне и схватил меня за локоть.
      - Ну, ну, Ле Герн, крепитесь. Я ведь не ищу вашей гибели. Нам обоим хватит места под солнцем.
      Признаюсь, д чуть было не попался на удочку. Оказывается, во мне еще сохранились остатки сентиментальности, что наверняка погубило бы меня, если бы не возобладал здравый смысл. Я понимал, что не могу дать свободу действий человеку, владевшему столь грозным оружием. С другой стороны, надо было успокоить его в отношении моих намерений. Если я его вспугну, это может оказаться для меня роковым, особенно в том положении, в котором я сейчас находился. Поэтому-то я и извлек из глубин далекого своего детства тот чистый, простодушный взгляд ребенка, который некогда так неотразимо действовал на рыбачек в Гужанском порту.
      - Между нами, не спорю, существует немало недоговоренностей,- сказал я с почти неподдельной ноткой искренности,- но прошу вас не сомневаться хотя бы в уважении, которое я питаю к вам, и, быть может, еще наступит день, когда вы сочтете меня достойным вашей дружбы.
      Он явно растрогался и пожал мне руку. Вернувшись к себе, я провел остаток ночи в мучительных поисках средства избавиться от него. Я не мог обратиться за советом к Пуаре, ибо было чересчур рискованно доверить ему тайну моей диссертации. Что касается Югетты, то я заранее знал, что она скажет.
      Использовать Сильвию было, пожалуй, неплохой идеей. Тем более это не так уж сложно, поскольку сам Ланьо подал мне эту мысль, заговорив о ней. Но как скомпрометировать в наши дни человека? Скандалы денежного характера возможны лишь на тех социальных ступенях, которые Ланьо давным-давно перешагнул. Нравы хоть и стали куда более уязвимыми, однако невозможно нынче состряпать такое дело, как "розовый балет" или как дело Профьюмо, с той же легкостью, что и "Операцию Нарцисс". Для этого необходимы определенная политическая обстановка, административное пособничество, финансовые возможности. Словом, такая роскошь, которую частное лицо не может себе позволить. А не пустить ли слух, что Ланьо коммунист? Это обвинение может еще подействовать на Бреалей, которые вращались в кругах, близких к президенту, но вряд ли оно смутит даже провинциальных профессоров. К тому же это пугало вышло из моды с тех пор, как появились несколько противоречивых коммунистических течений. Китайский сталинизм в малых дозах благосклонно принимается в высоких инстанциях, особенно тогда, когда ему сопутствует резкая критика Советского Союза, и наоборот. В некотором смысле обвинение в принадлежности к ОАС было бы для Ланьо более опасным, ибо тут легко усмотреть элемент бунта против самого главы государства, что в глазах официального лица единственное непростительное преступление. К сожалению, Ланьо не давал никаких поводов для таких подозрений. И тем не менее мне необходимо было найти что-нибудь в таком духе, спровоцировать Ланьо на какой-то поступок, жест, слово, статью, где можно было бы узреть открытый вызов той правде, которую олицетворяет государственная власть.
      Надо было также заручиться согласием Сильвии. Назавтра же я убедился, что могу на нее рассчитывать. Она покорно выслушала меня и тотчас же на все согласилась. Я уже не впервые давал ей подобные поручения. И однако, она показалась мне какой-то сдержанной, неуловимо отчужденной. Она заговорила о детях, которых собиралась навестить в Берне в следующем месяце. Я почувствовал, что в тайниках души ее гложет тоска.
      - Проще всего, пожалуй,-сказала она, прощаясь со мной,- пригласить твоего типа на вечер, который устраивает Фермижье на следующей неделе в Фурмери.
      Фурмери - это загородный дом в тридцати километрах от Парижа, который Фермижье купил Сильвии. Он любил принимать там своих друзей и сотрудников, и я тоже несколько раз бывал у них, О лучшей обстановке для моей кампании и мечтать не приходилось - Сильвия без труда вскружит голову Ланьо, не вызвав ревности Фермижье.
      Ни Фермижье, ни Кромлек не стали возражать, когда я вновь выдвинул кандидатуру Ланьо. Оба они были слишком озабочены завершением предпринятого, чтобы думать о таких мелочах. В общем дело так завертелось, что я был бы не прочь несколько умерить пыл моих помощников, так как мне необходимо было обезвредить Ланьо прежде, чем провозгласить царство литератроники, единственным пророком коей я рассчитывал стать.
      Но я оказался на поводу у событий. Ободренные успехом "Операции Нарцисс", специалисты из училища Буссинго, бросив работу над первым экспериментальным литератроном, зашифрованным под названием "Али-Баба", занялись другим аппаратом, способным проделать за сорок восемь часов ту работу, на которую во время "Операции Нарцисс" мы затратили не менее месяца. Мы окрестили его "Бумеранг". Кроме того, был запущен и третий "Хамелеон", более усовершенствованный, которым особенно заинтересовался Ланьо, так как он был предназначен для его лаборатории в Бордо.
      "Бумеранг" работал одновременно и над проблемой комиксов, так называемым "Проектом Арабель", и над проблемой литературных премий, или "Проектом Парнас". Работы над вторым заданием продвинулись настолько, что я, будь на то моя воля, уделил бы ему все внимание, но Кромлек настаивал на том, чтобы в первую очередь покончить с третьим проектом, более сложным, который можно было осуществить только при помощи аппаратов типа "Хамелеон".
      "Проект 500" (так он назывался) был детищем Гедеона Денье - я ни на минуту не сомневался в этом. Состоял он, этот проект, в том, чтобы выделить основной языковый словарь объемом до полтысячи слов,- придав ему несколько грамматических правил,- который станет отныне единственным языком, узаконенным в прессе, на радио и телевидении для выражения высоких идей. Слова и грамматические правила будут подбираться с таким расчетом, чтобы они могли соответствовать лишь известному числу строго определенных схем и в любых случаях отвечать взглядам правительства. И хотя Ланьо продолжал оставаться в оппозиции, тем не менее я побаивался, что он заинтересуется этой увлекательной научной проблемой и из чистой любви к опытам войдет в игру Кромлека. Ученые, увы, слишком часто забывают, что знания без осознания долга способны лишь погубить человеческую душу.
      С другой атороны, Фермижье подгонял меня с "Проектом Парнас". Издательство Сен-Луи медленно прогорало, и, если издатели не выберутся из затруднений с помощью бестселлера, их поглотят могучие конкуренты из "Жанны Д'Арк" со своей колоссальной продукцией; акционером этого предприятия был, по слухам, сам Вертишу.
      Наконец, Ратель, а в особенности Больдюк спешили с открытием симпозиума, один в связи со своей Нобелевской премией, другой по той же причине, но еще и потому, что слухи, доходившие из Польдавии, предвещали смену правительства. Опираясь на мощную поддержку французских дипломатических кругов, партия социалистов-интимистов, признанным вождем которой был Больдюк, имела все шансы выиграть при будущем перевороте. Упорно не примыкая ни к одному из блоков, нынешнее правительство Польдавии возглавило всемирную кампанию против французских ударных сил, а равно боролось за предоставление независимости последним французским колониям. Больдюк ловко пользовался этой ситуацией. Еженедельник Фермижье прославил его имя по всей Франции, и правительственная пресса воспевала его как поборника будущей франкофильской Польдавии. Симпозиум добавит к этому облику еще и венок мученика науки, к которой я тоже когда-то имел честь принадлежать.
      Я чувствовал, что, если при таком положении дел я буду слишком явно тормозить продвижение литератроники, меня незамедлительно сметут с пути. Кромлек как раз и открыл мне в этом отношении глаза во время одного заседания, происходившего у него в кабинете, когда я несколько сдержанно высказывался уже не помню по какому вопросу.
      - Господин Ле Герн,- сказал он просто,- мы уже давно пережили стадию научной щепетильности. Отныне литератроника является делом правительственным. Этот вопрос уже обсуждался в совете министров, где было решено, что литератрон вступит в строй еще в этом году, невзирая ни на какие трудности. Это решение дальнейшему обсуждению не подлежит.
      В другое время подобные речи преисполнили бы меня радости. Но должен признаться, в данном случае я испытал чувство, близкое к возмущению. В конце концов литератрон - это моя собственность, мое детище. По какому праву правительство намерено распоряжаться им без моего согласия?
      И, только проглядывая "Ле канар аншэнэ", я понял, почему Кромлек торопится завершить работу. Из поступавших откликов явствовало, что Жозеф Бледюр, приписывая исключительно себе весь успех одержанной в Педуяке победы, возомнил себя политическим деятелем и теперь принимает все меры, чтобы внушить эту мысль президентскому окружению. Так как он был богат, зять влиятельного и честолюбивого помощника статс-секретаря и, кроме того, человек, которого никто не мог заподозрить в избытке собственных мнений, а к тому же еще на редкость радио- и телегеничен, то стали поговаривать, что он, возможно, заменит Кромлека в министерстве убеждения.
      Югетта, которая всегда была в курсе всех сплетен, могущих послужить процветанию ее конюшни, сообщила мне эту новость.
      - На этом деле ты ничего не выиграешь, - сказала она. - Бледюр никогда не простит, что он был избран благодаря тебе. Это работа господина Перришона.
      Я был не слишком уверен в этом, и сомнения мои еще усилились, когда как-то вечером меня посетил элегантный молодой человек, в котором я не без труда признал Леопольда Пулиша, главного смотрителя дорог Педуяка и помощника Жозефа Бледюра. Он, видимо, принадлежал к той породе людей, которые любят говорить все начистоту, и потому прямо приступил к делу:
      - Ведь вы же понимаете, в политике главное - уметь защищать себя, не так ли? Если господин Бледюр станет министром, я стану депутатом. А вы кем станете, а? Стоит над этим подумать. Господин Бледюр, хоть он и дурак, но руки у него длинные. А если он запустит руку поглубже, то пристроит вас, куда вы только пожелаете!
      Конечно, я был достаточно осмотрительным, чтобы не принимать все эти посулы за чистую монету, и оставил Леопольда Пулиша в полном неведении относительно моих намерений. Однако, ссылаясь на приближение литературного сезона, я мобилизовал все свои бригады на работу над "Проектом Парнас", тем самым замедляя реализацию "Проекта 500", который одновременно удовлетворил бы честолюбивые замыслы Кромлека и усилил влияние Ланьо.
      Накануне того дня, когда Фермижье устраивал прием в Фурмери, мне представили предварительный отчет о результатах, полученных "Бумерангом" в первой фазе "Проекта Парнас". Я буквально обомлел. Речь шла о том, чтобы определить заглавие и набросать план будущего бестселлера, тщательно проанализировав успехи книжной продукции на рынке за минувший год. Но как выяснилось, "Бумеранг" оказался неспособным интегрировать в одном прототипе все данные, полученные в результате анализа. В сущности, он выявил несколько форм бестселлеров, наиболее полно отвечавших различным проявлениям читательских эмоций.
      Отчет представлял собою четыре проекта романов. Первым шел сентиментальный роман карманной серии, тираж которого определялся в 700 тысяч экземпляров, под названием "Секретарша-девственница". За ним следовал тиражом в 550 тысяч большой медико-сентиментальный роман типа Кронин Слоутер - Субиран, в картонном переплете с цветной суперобложкой. Назывался он "Под сенью стетоскопов в цвету".
      Детективный роман из "черной" серии под названием "Хулиган целится в пах" предполагалось издать тиражом в 400 тысяч экземпляров. Наконец, четвертый проект рекомендовал роман, относившийся к так называемой "объективно-феноменологической" категории, который по идее должен был состоять из серии фраз во втором лице множественного числа настоящего времени изъявительного наклонения, без точек и запятых. Назывался он "Сапоги всмятку", В докладе роман характеризовался как произведение, рассчитанное на избранный круг читателей, не более чем на 300 тысяч человек, зато весьма подходящее для экранизации мастерами бессюжетного и антиизобразительного кино.
      Машины не могут делать все, потому приходится выбирать, Быть может, мне следовало с большей осмотрительностью подойти к выбору, но голова моя была слишком занята, и я намеревался запустить в производство любую книгу, только бы поскорее. Никогда я не был рьяным чтецом романов и мало интересовался и названием и жанром бестселлера текущего года. Я пригласил к себе в кабинет Буссинго, Фюльжанса Пипета и президента Синдиката жюри по литературным премиям. В процессе дискуссии выявилось, что Буссинго, большой любитель комиксов, питал подлинную страсть к эротической литературе. Он категорически высказался за "Секретаршу-девственницу". Фюльжанс Пипет с неопределенной улыбкой на тонких губах заявил, что не видит резона возражать. Что же до президента синдиката, то он придерживался мнения Буссинго, усиленно напирая на то, что такой тип романа удается женщинам-писательницам. Поэтому он считает желательным, чтобы в этом, так сказать, пробном случае имя автора определялось бы не жеребьевкой и что авторство, или, вернее сказать, материнство, следует официально приписать госпоже Гермионе Бикет, незадачливой лауреатке Премии трех ювелиров.
      На этом и порешили, хотя и остальные проекты не были забракованы. Было бы просто обидно не использовать столько трудов и выдумки. Наш еще не совсем определенный административный статут предоставлял нам в финансовом отношении известную свободу действий. Пипет и Буссинго попросили у меня разрешения приступить к механо-редактированию перфорированных карт по проекту романа "Хулиган целится в пах". Я дал свое согласие, возможно, несколько опрометчиво, но мы единодушно решили продать оба не использованных нами проекта. "Под сенью стетоскопов в цвету" был куплен спустя неделю одной крупной лабораторией фармацевтических препаратов, специализировавшейся в области успокоительных и снотворных средств. Роман, литературные качества которого целый год приводили в восторг восемьсот тысяч читательниц одного женского журнала, послужил отличной рекламой фирме. Женщины в тот год продемонстрировали удивительное единодушие.
      Но самой любопытной оказалась судьба романа "Сапоги всмятку". Прославленный финансист Бернар Кастор-Брюлэ, основатель и главный акционер целой сети магазинов новинок, купил не только проект, но и упрощенную модель литератрона и тотчас же запустил его в эксплуатацию. Мысль его была проста - самому производить книги, предназначавшиеся для книжных отделов его магазинов. Ему хотелось придать своей литературной продукции то разнообразие, что способствует не только успешному сбыту товаров, но и свободе художественной выразительности, и одновременно использовать закон эффективности, лежащий в основе рациональной эксплуатации испытываемого прототипа. По своей стилистической структуре "Сапоги всмятку" как нельзя лучше подходили для этой роли. Достаточно было изменить время, наклонение, залог, лицо или переставить слова согласно системе простой подмены, чтобы получить бесчисленное множество различных, но в то же время неуловимо схожих меж собою книг.
      В качестве образца стиля в проекте приводился следующий абзац:
      "Вы подвешиваете на лестнице сапоги моего деда и вы сетуете вы и бабушка и вы сушитесь сапоги в особенности правый вокруг второго гвоздя слева тот на котором пятно ржавое в форме звезды с пятью лучиками кожа на подметке потрескалась длиною в двадцать два миллиметра с четвертью, но вы самая красивая пара из всех сапог в квартале и вами каждый год любуются четырнадцатого июля".
      Один из вариантов, предложенных литератроном универсального магазина "Галери Кастор-Брюлэ", выглядел так:
      Где были подвешены сапоги На лестнице Кто их подвесил
      Бабушка потому что надо вам сказать что это были сапоги моего дедушки и моя бабушка огорчалась оттого что сапоги ссохлись
      Так ли это было
      Да особенно правый
      Уточните
      Под подошвой на высоте второго гвоздя слева
      Имел ли этот гвоздь особую примету
      Да ржавое пятно в форме звезды с пятью лучиками и вокруг была трещина
      Какой длины трещина
      Двадцать два миллиметра с четвертью
      С четвертью
      Да
      Продолжайте
      Так как это была самая красивая пара из всех сапог в квартале можно было любоваться ими каждый год четырнадцатого июля
      Благодарю Другой вариант начинался так:
      "Не я ли повесил в кабине лифта тапочки моего внучатого дяди и не был ли я огорчен..." и т. д. и т. п.
      Существовал также вариант этого романа в переложении для детей, старомодно прелестный, как нянюшкины сказки:
      "Жила была бабуся которая повесила семимильные сапоги своего мужа на лестнице в замке Синей Бороды и она была очень грустная ибо..." и т.д. и т.п.
      Начинание Бернарв Кастор-Брюлэ имело шумный успех и произвело переворот не только в торговле новинками, но и вообще в книжном деле. Некоторые издатели последовали его примеру. Так родилось литературное течение, известное под названим "роман-новинка".
      Если я задерживаю внимание читателя на этих фактах, то лишь для того, чтобы показать ему, что наша литература, искусство - словом, вся наша культура много выиграла бы, будь литератроника всеобщим достоянием. Вот почему я никогда не прощу себе, что на самом ответственном этапе опытов я поступил опрометчиво. Когда все мы сошлись на том, что "Секретарша-девственница" более всего подходит в качестве бестселлера, я должен был бы сам проследить за ходом процесса. Я же перепоручил это дело Фюльжансу Пипету и тайком позвонил Фермижье, чтобы сообщить ему имя автора, будущего литератронного лауреата, Об этом мы договорились заранее, и, прежде чем грядущий успех мадам Гермионы Бикет окончательно сразил ее товарищей по перу, к ней явился представитель издательства Сен-Луи и подписал с ней договор.
      На следующий день она присутствовала на приеме в Фурмери. Это была дама лет шестидесяти, небрежно одетая, с неумело раскрашенной физиономией, но в ее живых глазах светился ум. Однако я сразу же подметил в ней первые симптомы того, что я называл про себя "феноменом Бледюра". Произведение, которое должно было снискать ей литературную славу, находилось во чреве литератрона "Бумеранг" на этапе перфорированных карт и электрических импульсов, а между тем она приписывала себе все заслуги, припоминала, как вынашивала замысел книги, даже как писала ее, хотя, возможно, все это делалось помимо ее сознания. Я передал ее на руки Пуаре и Пипета, которые, казалось, прекрасно понимали друг друга (чему я ничуть не удивился), а сам направился к Ланьо, бледное лицо которого мелькнуло в толпе.
      Когда я подошел ближе, Югетта только что представила его Сильвии. Ланьо и Сильвия стояли у перилец на берегу озера - самого очаровательного уголка парка Фурмери,- и я был поражен той удивительной близостью, которая в мгновение ока возникла между ними. То, что подчас казалось мне в Сильвии холодностью или равнодушием, выглядело на фоне почти лунатической отрешенности Ланьо бесплотной оболочкой, защищающей внутреннюю жизнь, которая сейчас угадывалась в глазах Сильвии, озаренных изнутри глубоким, рассеянным светом. И я вдруг понял, почему, несмотря на распутство, к которому она питала несомненное пристрастие, более того - даже стремилась к нему, я всегда ощущал ее превосходство над собой. Уже много лет она словно бы не отдавала себе отчета в своем собственном существовании, и в эту минуту я ощутил одновременно с уколом ревности, что она вновь обретает и отстаивает себя.
      - Пошли,- проговорила Югетта, увлекая меня за собой.- Она обратила его моментально.
      - Только бы она не переборщила...
      - А тебе-то что до этого?
      Голос Югетты дрогнул не то от гнева, не то от сдерживаемых слез. Я взглянул на нее и вдруг понял, что мы оба больше не в силах скрывать своих чувств. Она принадлежала мне, а я ей. Поблизости оказался темный уголок. Она протянула мне губы.
      - Милый,- шепнула она.- Я хочу быть с тобой всегда...
      - А Жан-Жак?
      Она издали показала мне на Жан-Жака, беседовавшего с Рателем.
      - Взгляни. Я ему больше не нужна. К сорока годам он пойдет куда дальше, чем Ратель в шестьдесят восемь. Институт, Нобелевская премия... Весь этот путь я уже проделала вместе с дядей. Мне это неинтересно. Хватит с меня этих окаянных жрецов науки.
      Вдруг она овладела собой и отодвинулась от меня, силясь улыбнуться.
      - Но прежде чем думать о нас, надо подумать о тебе. Я знаю, что тебе надо сделать, чтобы провалить Ланьо. Международная организация "Интеллигенция против французских ударных сил" устраивает в будущем месяце конгресс в Берне. Среди сторонников этого движения двадцать процентов коммунистов, тридцать процентов насеровцев, а остальные польдавцы. Я говорила об этом с Сильвией. Она берется устроить так, чтобы Ланьо получил приглашение выступить на конгрессе.
      - Думаешь, он поедет?
      - Да, если будет уверен, что Сильвия в то же время поедет в Берн повидать своих детей.
      - А этого будет достаточно, чтобы подмочить его репутацию?
      - Как раз то, что требуется. Если он поедет, то без разрешения министра. Конечно, за это ему ничего особенного не будет, но Кромлеку придется держать его в некотором отдалении, А Фермижье слишком дрожит за свой орден, чтобы навлечь на себя гнев Кромлека.
      Мы бросили последний взгляд на Сильвию и Ланьо. Они медленно брели по берегу озера, поглощенные беседой, которой не предвиделось конца.
      Фермижье, стоя в дверях, представлял Больдюка журналистам. Мой бывший шеф, чувствовавший себя в своей тарелке, как раз рассказывал им о конгрессе в Берне.
      - Мне стыдно называться польдавцем,-воскликнул он,-особенно когда я думаю о том, что подобная инициатива могла получить поддержку моих соотечественников, поставленных благодаря превратностям политики во главе моей беззащитной отчизны. Только французы имеют право оспаривать французский гений, ибо критическая мысль и является как раз составной частью этого гения, который не подлежит экспорту за границу!
      Укрывшийся в темном уголке Гедеон Денье подал сигнал к аплодисментам.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
      в которой победа уже совсем близка
      Прием в Фурмери состоялся в один из последних погожих дней октября. До симпозиума оставалось около трех месяцев. Я был полон решимости воспользоваться этим мероприятием и добиться окончательного признания, которое откроет передо мной воистину царственный путь к легкой и прибыльной карьере.
      Прежде всего я преследовал две цели:получить назначение на пост профессора в Гипнопедический университет и добиться официального открытия Государственного института литератроники. Для осуществления этих сокровенных чаяний необходимо было убрать с дороги Ланьо. Попадется ли он в сети Сильвии?
      На сей счет я уже располагал кое-какими благоприятными сведениями. Мадам Ляррюскад, которая держала меня в курсе событий, происходивших в министерстве государственного образования, сообщала, что Ланьо просил разрешения на отъезд в Берн и что ему отказали под тем предлогом, что он-де обратился за разрешением меньше чем за шесть недель до начала конференции. Кроме того, дабы убедить Ланьо отказаться от своей затеи, ректору Бордоского университета было конфиденциально предложено пустить в ход аргументы технического и психологического, но ни в коем случае не политического характера. Вместе с тем на вмешательство ректора больших надежд не возлагали.
      За одну неделю "Бумеранг" закончил редактирование "Секретарши-девственницы". Литератрон работал круглосуточно, выбрасывая по странице каждые четверть часа. Меня заверили, что никогда ни одному писателю не удавалось добиться таких темпов, разве что Жоржу Сименону, и то в часы бодрствования, тогда как литератрон не нуждался во сне.
      Для очистки совести мне захотелось просмотреть рукопись. Начиналась она так: "Хрупкая молодая девушка с фиалковыми глазами, сошедшая на остановке Порт де Лила, была скромно, но опрятно одета..." Кончался роман фразой: "Он прочел в ее ликующем взгляде обещание несказанного счастья". Я с дрожью закрыл книгу.
      - Здорово, а? - спросил Буссинго с восторженным блеском в глазах.
      - Великолепно! - отозвался Фюльжанс Пипет. - Боюсь только, как бы Жан Ноше не подал на нас в суд за плагиат. Чересчур смахивает на его новеллы в "Жур де Франс". Можно подумать, что он сам пользуется услугами литератрона.
      - Не нравится мне это,- сказал я.- А вы уверены, что ни одна строчка из нашей продукции не просочилась на сторону?
      - Просочилась? Нет, нет, будьте спокойны. Но почему вы об этом спрашиваете? - проговорил Фюльжанс Пипет с такой поспешностью, что меня невольно охватило сомнение.
      - Во всяком случае,- заметил Буссинго,- Жан Ноше писал свои рассказы уже задолго до того, как был сконструирован "Бумеранг".
      - Значит, тогда это природный дар.
      Итак, рукопись "Секретарши-девственницы" была отправлена в типографию. Там пообещали срочно набрать книгу. Выпуск романа в свет намечался чеоез три недели, а присуждение премии Единым литературным жюри должно было состояться неделей позже.
      Мне не терпелось ускорить "Проект Арабель", но он задерживался из-за обилия материала, нуждавшегося в предварительной обработке. День за днем наши испытатели выдавали на-гора все новые комиксы. Вскоре выяснилось, что комиксы составляли основу французской литературной продукции, и мы всерьез призадумались над тем, не следует ли нам принять во внимание эти данные при составлении новых вариантов "Проекта Парнас". А Буссинго считал, что имеет прямой смысл объединить оба проекта и издать "Секретаршу-девственницу" как фотороман.
      В ожидании окончательного решения этой проблемы все наше внимание было сосредоточено на "Проекте 500". "Хамелеон" находился в стадии первых опытов. Им пользовались для отбора наиболее часто употребляемых слов из докладов политических деятелей различных толков. И удивительное дело: из каждого такого текста "Хамелеон" запоминал не более пяти слов, и всегда одни и те же: я, мне, Франции, народ, будущее. Чтобы расширить отбор, мы снизили порог частоты и смысловой интенсивности, не допуская слов ниже определенного уровня. И тогда появились слова: процветание, мир, справедливость, и несколько позже - свобода.
      Так обстояло дело, когда телефонный, звонок Гедеона Денье известил меня о том, что Ланьо укатил в Берн.
      - Вы свидетель,- сказал Денье,- что я всегда относился к Ланьо с недоверием. Не будь меня, он бы давно очернил вас в глазах Кромлека. Во всяком случае, теперь он показал свое настоящее лицо, и я, наконец, высказал шефу все, что у нас с вами накипело на душе.
      - И что же хозяин?
      Он так блестяще разыгрывал эту комедию, что я никак не мог не поддерживать его. К тому же если он вдруг переметнулся в мой лагерь, какой мне смысл строить из себя святошу?
      - Хозяин в бешенстве. А тут еще Бледюр, который без конца плетет в кулуарах интриги. Вы же понимаете, что Кромлеку не так-то приятно давать объяснения УТБ.
      - УТБ? А какое ему до этого дело? Отправившись в Берн, Ланьо ведь не совершил никакого государственного преступления! Это просто служебное недоразумение.
      - Если бы дело шло только о Берне, дорогой мой! Все куда серьезнее, чем вы думаете. Что-то просочилось.
      - Просочилось?
      Я тотчас же вспомнил о разговоре, который был у меня несколько дней назад с Буссинго и Пипетом. Но в какой степени наши литературные опусы могут интересовать УТБ?
      - Я не могу рассказать вам все подробности по телефону, но давайте завтра встретимся. Мы должны действовать заодно, не так ли?
      - Ну конечно же, дорогой мой!
      Я положил трубку с чувством тревоги, ибо если Кромлеку придется объясняться с полидией по поводу Ланьо, то и меня не преминут вызвать. А что говорить? Чтобы лгать с пользой для дела, надо хоть знать правду.
      Я все еще раздумывал над этим, когда снова зазвонил телефон. На сей раз это оказалась Югетта.
      - Милый, что случилось? Инспектор допрашивал Жан-Жака. Я так беспокоюсь о тебе.
      - Почему? Я ничего дурного не сделал... Это, очевидно, касается Ланьо?
      - Видимо, да. Но у меня такое впечатление, будто здесь есть и еще что-то. Послушай, если тебя будут спрашивать, не нажимай слишком на Ланьо. Скандал может обернуться для всех нас катастрофой...
      - Ладно.
      В этот момент кто-то позвонил в дверь, и мне пришлось положить трубку. Я открыл и очутился нос к носу с генералом Галипом. Он был одет в поношенную канадку, под мышкой держал нераскрытым свой зонт, а бритый череп прикрывал баскским беретом. Он еще больше стал походить на загнанного хищника, и глаза его сверкали так, словно я был весьма лакомой падалью.
      Вошел он размашистым шагом, как будто на ходулях, положил свой зонт на мой письменный стол и уселся в кресло.
      - Друзья встречаются вновь, мой мальчик? А?
      - Рад служить, господин генерал!
      Я умудрился щелкнуть каблуками своих домашних туфель.
      - Отставить, отставить! Вы, видно, считаете меня этаким старым военным хрычом?.. Не спорить!.. Так вот, мальчик мой, вы правы - я старый военный хрыч. И потому привык подчиняться приказу. Как называется ваша эта балаболка?..
      - Литератрон?
      - Вот-вот... Хотите знать мое мнение: это первостатейное дерьмо. Уж поверьте мне. Но штаб решил, что это может заинтересовать ведомство национальной обороны. Ну что ж, тут я покоряюсь. Хрыч, хрыч, но покоряюсь. Надо вам сказать, что я ведаю службой контрразведки, не спрашивайте чьей, мне самому не известно. Так вот, выясняется, что у вас работает профессор-коммунист.
      - Прежде всего, господин генерал, Ланьо не коммунист. А потом, я не понимаю, чем литератрон мог заинтересовать государственную оборону!
      Он вытащил из кармана программу симпозиума ЮНЕСКО, которую Пуаре отпечатал и распространил на прошлой неделе.
      - А это что? Я хоть старая калоша, но читать еще не разучился. Так вот, я читаю: "Секция 3: Литератроника и государственная оборона"...
      - Это чистая теория, господин генерал! Председатель комиссии швейцарский полковник, а докладчик - югославский капитан.
      - Плевать я хотел! В наши дни национальная оборона - дело интернациональное. Военная тайна не имеет родины, мой мальчик. Впрочем, как выяснилось, ваш профессор в бегах.
      - Он в Берне.
      - И принимает там участие в конференции, собравшейся с подрывными целями.
      Меня вдруг осенило.
      - Хотите знать правду, господин генерал? Ланьо укатил в Берн, чтобы повидаться с Сильвией Конт, любовницей господина Фермижье дю Шоссона.
      - Это действительно так?
      - Даю слово, господин генерал! Только прошу вас, не предавайте это огласке. Фермижье - один из основных наших вкладчиков, сами понимаете...
      Он пристально взглянул на меня.
      - Хорошо. Или я уже ни к черту не гожусь, или вы говорите правду. Еще не было случая, чтобы мне солгали, а я не заметил бы.
      Внутренне я поздравил себя с тем, что мне удалось совместить самую чистую правду с ловким маневром, который снимал в глазах Галипа вину с Ланьо, но оставлял его на подозрении у Кромлека и присных. Если бы я хоть чуть-чуть исказил факты, то этот чертов старик сразу бы заметил. Под маской старого хрыча, которую он носил не без удовольствия, глаза его светились насмешливо и проницательно. Я уже понял, что мне его не провести, но он вдруг размяк:
      - Ладно. Вместо того чтобы послать к вам инспекторов, я предпочел сам с вами повидаться, потому что еще в Бельхаде вы произвели на меня хорошее впечатление. Не хотите ли, кстати, поработать для меня?
      - Господин генерал, я весьма польщен, но те обязанности, которые держат меня здесь...
      - Понял. Не продолжайте... Слишком рискованно, а? Вы правы. Паршивая профессия военное дело. Если бы нам дано было все начать сначала, знаете, кем бы я хотел стать?
      - Нет, господин генерал.
      - Монахом. Тут хоть, если вы во что-то верите, есть надежда, что это надолго. Вашу веру не топчут ногами каждые десять-двенадцать лет... Ну что ж, мой мальчик, до свиданья. И приглядывайте за вашей этой, как ее там, балаболкой, если не хотите иметь неприятности.
      Галип взял свой зонт и направился к двери. На пороге он обернулся.
      - Между нами говоря, признайтесь, это ведь стиральная машина.
      Не знаю, что это мне взбрело в голову, но я нарушил золотое правило любого карьериста - никогда не признаваться ни в обмане, ни в мошенничестве, ни даже в невинном розыгрыше.
      - Да, господин генерал, стиральная машина. Глаза его заблестели от удовольствия.
      - Благодарю за доверие. Я сумею держать язык за зубами.
      Итак, полицейская угроза осталась без последствий, она лишь подтвердила немилость, в которой очутился Ланьо, не спешивший, впрочем, возвращаться во Францию. Я не имел никаких вестей от Сильвии, но мы, правда, договорились, что она напишет мне только в случае провала. В университете начались занятия, и Ланьо так или иначе не мог больше задерживаться.
      К тому же в начале ноября произошло событие, ускорившее закрытие Бернского конгресса. Три южнопольдавских полка, взбунтовавшись, двинулись на столицу и после короткого боя захватили правительственный дворец и расстреляли на месте находившегося при исполнении своих обязанностей президента и всех министров. Революционный комитет в составе трех полковников высказался за интимистский социализм, и Больдюк, которого восторженная толпа провозгласила отцом отечества, был отозван из Парижа, дабы занять пост президента нового правительства. Отъезд его из Орли был обставлен со всей помпой, и газеты Фермижье - один раз не в счет! выступили заодно с правительством, приветствуя новую франкофильскую Польдавию.
      Пуаре улетел вместе с Больдюком. Он заверил меня, что скоро вернется и закончит подготовку симпозиума.
      - А Больдюк? - спросил я.-Он же нам необходим!
      - Не беспокойтесь. Приедет в январе на симпозиум. Это будет великолепный предлог для официальной поездки во Францию, и он от него не откажется.
      - Вы думаете?
      Большие мутные глаза Пуаре приняли свойственное им скорбное выражение.
      - Бедняжка! Никогда вам ничего не понять. Ему так или иначе придется приезжать сюда просить о финансовой помощи. Или вы думаете, что франкофильство дается даром?
      - Но он может получить деньги в другом месте... Впервые за все время, что я знал Пуаре, в его глазах блеснул насмешливый огонек.
      - В Польдавии может произойти еще один государственный переворот, и в этом случае ваша шкура будет цениться куда дороже моей. В худшем случае, дружище, вас ждет тюрьма. Если, не приведи господь, дело дойдет до такой крайности, позвольте дать вам один совет: признавайтесь и доносите. Признание и донос для полиции - это все равно что для военных щелкать каблуками и записываться в добровольцы: дураков это вводит в заблуждение, а всех прочих обязывает держаться с вами корректно, даже если им это нежелательно.
      Мне"не довелось больше свидеться с Пуаре. Он попал в какую-то неприятную историю и исчез значительно позднее, будучи одним из виднейших руководителей Народной Польдавской Республики, сменившей правительство Больдюка. Конечно, он был человек неуравновешенный, опасный и вредный. И хотя он в конце концов утратил в моих глазах тот зловещий престиж, который я приписывал ему в Польдавии, но я по-прежнему испытывал в его присутствии какую-то неловкость. Однако среди многочисленных людей, с которыми меня сталкивала жизнь, он был одним из немногих, о ком я вспоминаю без отвращения, вероятно, потому, что он принадлежал к редкой категории лиц, не пытающихся убедить ближнего, что они, мол, ангелы.
      Последствия больдюковского переворота в Польдавии оказались непосредственно для меня весьма благоприятными. Внезапная слава Больдюка отраженным светом пала и на его приближенных, и нашу литератронику осенил некий президентский блеск. Литератрон приобретал определенную ценность в дипломатических кругах. На одном из приемов на Кэ д'0рсэ какой-то сановный начальник министерства иностранных дел удостоил меня дружеским кивком головы и назвал "мой дорогой", а как известно, такое обращение является привилегией только преуспевающих дипломатов рангом не ниже посла.
      Никогда еще не было у меня столько друзей, как в то время. Я с легкостью мог бы прославиться, выступая по радио, телевидению и в печати, но я оставался верным той атмосфере таинственности, которой с самого же начала окружил свою персону. Пусть все меня знают, не слишком много зная обо мне. Это как с литератроном: если бы о нем стало известно слишком много, кое-какие технические детали, несомненно, вызвали бы возражения специалистов. В идеале я хотел, чтобы публика творила о литератронике и обо мне легенды, так сказать, имела бы о нас полурелигиозное представление, какое она, к примеру, имеет о Фрейде и психоанализе или об Эйнштейне и его теории относительности.
      Когда "Секретарша-девственница" появилась на витринах книжных магазинов, я дал мадам Гермионе Бикет возможность предстать перед телевизионными камерами. Она, впрочем, прекрасно справилась с этой задачей. Симптомы "Феномена Бледюра" отлично сочетаются, как оказалось, с требованиями литературного темперамента. Мадам Гермиона Бикет главным образом говорила о себе, поэтично изображая литератрон как некую механическую музу, как некий дар доброй феи электричества ей - современной Золушке литературного царства. А я фигурировал в ее докладе, так сказать, на заднем плане, в образе волшебника, хоть и чуть сатанинского, но вместе с тем вполне доброжелательного.
      Именно в этом качестве я и согласился принять участие в научной передаче, посвященной литератрону. Эта передача, подготовленная Буссинго, в популярной форме знакомила зрителя с литератроникой, попутно касаясь ее применения в различных сферах человеческой деятельности, не вдаваясь в детали. Впервые тогда и был продемонстрирован .на экране опытный текст "Проекта Арабель". Текст этот был еще очень несовершенен, но через четверть часа восторженные телезрители обрывали телефоны французского радио-телевидения, желая узнать, в каких газетах они смогут прочесть продолжение нашего текста. Напротив же, отличный образец "Проекта 500", начинавшийся следующей фразой: "Франция, будучи Францией, и мир, будуни тем, что он есть, обязывают нас по природе вещей, чтобы мы были тем, что мы есть",- был решительно отвергнут телевидением. Опасались, как бы извращенные умы не усмотрели тут дерзкой пародии.
      В развернувшихся вслед за тем коротких прениях, в которых принял участие Фюльжанс Пипет, был поставлен вопрос о возможности литературного применения литератроники. На эту дискуссию мы не пригласили ни писателей, ни критиков, ни преподавателей литературы, рассудив, что их мнение будет заведомо предвзятым. Один из участников дискуссии, заведующий книжным отделом большого универсального магазина, предложил сконструировать аппарат, снабженный телефонным диском, с помощью которого, используя простейший шифр, читатель может выразить свои вкусы. Монета, опущенная в щель аппарата, позволит получить по истечении нескольких минут новый вариант книги, полностью отвечающий пожеланиям читателя. "В общем,закончил свое выступление оратор,- это будет библиотрон". Буссинго отметил у себя в блокноте это предложение как заслуживающее особого внимания.
      Госпожа Ляррюскад прокомментировала серию снимков, отображающих применение литератрона в педагогике. Среди них имелся прототип карманного литератрона, которым предполагалось уже в будущем учебном году оборудовать все школы. Заведующий учебной частью одного из лицеев, спрошенный по этому поводу, вполне благосклонно отозвался об этом мероприятии и заявил, что, по его мнению, существует лишь одна опасность: поскольку литератрон может работать в двух направлениях, то есть писать копии и исправлять их, то вполне может случиться, что продукция аппарата попадет на черный рынок, где будут торговать литератронными сочинениями для неуспевающих учеников. "Поэтому- сказал он,- следует эти аппараты вручить в надежные, опытные руки квалифицированных педагогов". Госпожа Ляррюскад очень мило одернула его, напомнив, что подобной работой будут заниматься исключительно специалисты по школьной литератронике, получившие диплом об окончании Государственного института литератроники. Она даже предвидит то время, когда обучение по всей Франции будет вестись с помощью гигантского литератрона, снабженного сетью звуковой внутренней связи. "Роль преподавателя,- сказала она в заключение,- сведется к самому главному: в классной комнате будет непосредственно присутствовать человеческое существо. Все прочее сделает литератроника".
      Затем на экране быстро промелькнул мой американский каноник, его храмотрон был отвергнут Римом, и он, не теряя времени, приступил к работе над синкретотроном, предназначенным для механической унификации теологических наук. Всего несколько минут для выступления дали - боясь вмешательства Галипа - одному швейцарскому полковнику, которому поручили рассказать о военном применении литератрона. Полковник особенно упирал на небольшое исследование, которое мы возложили на "Бумеранг", сводившееся к тому, чтобы провести сравнение между прилагательными, употребляемыми швейцарскими солдатами в разговорах со старшинами своей роты или в беседе об излюбленном сорте шоколада. Впрочем, никто так и не понял, в чем же, собственно говоря, задача - отучить швейцарских солдат от шоколада или поднять популярность ротных старшин?
      Передача завершилась моим изображением в крупном плане у пульта "Хамелеона", а комментатор в этот момент провозгласил: "В мире, где Машина отвоевывает себе право вещать, создатель литератрона полон готовности смело смотреть всем в лицо!"
      Могу сказать, что именно этот момент и явился истинно кульминационным во всей нашей литератронной авантюре. Последние препятствия рухнули. На следующий день после передачи мадам Ляррюскад сообщила мне по телефону, что декрет о создании Государственного института литератроники уже находится на подписи. Комиссия, которой поручено решить вопрос о присвоении мне докторской степени, должна собраться через две недели, и решение ее было заранее предопределено.
      Как-то вечером Югетта прикатила ко мне в Шартр, она взяла себе привычку посещать меня через каждые два-три дня.
      - Все решено,- сказала она.- На следующей неделе я расстаюсь с Жан-Жаком. О милый, теперь мы уже никогда не разлучимся!
      - А что говорит Жан-Жак?
      - Он Несчастен, но, по существу, я иду навстречу его желаниям. Он получил назначение, которое поистине увенчало его карьеру, и я теперь ему не нужна.
      - Что это за назначение?
      - Он вошел в состав экипажа первого международного базового спутника. Будет руководить лабораторией радиокоммуникаций. Мы давно уже были в курсе, но до вчерашнего дня это держалось в секрете. Органы военной безопасности тщательно проверили все: и его прошлое, и его связи, и его труды...
      - Теперь я понимаю, почему ты так перепугалась, когда его вызывали в УТБ.
      - Я боялась за нас... На днях он уезжает в Соединенные Штаты на подготовку которая продлится несколько лет. Он был немного расстроен, из-за Меня, но в последние недели он только и думает, как бы поскорее уехать... Мерик, милый, я так им горжусь, но, признаться, мне стыдно за себя... Мне так хотелось бы погрустить!
      Она заплакала. И, обняв ее, я понял, что мечты мои на пороге свершения. Но кому дано знать, откуда и когда грянет гром?
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
      которая свидетельствует, что oт славы до позора всего один шаг
      Не знаю, в каком обличье предстала предо мною судьба, чтобы меня предостеречь. Но факт остается фактом: я ее не узнал. В тот самый вечер, когда Югетта объявила мне о своем намерении покинуть Жан-Жака, Больдюк выступил с весьма важным докладом в учредительной ассамблее Польдавии, но тогда я не обратил на это никакого внимания.
      Назавтра утром - была пятница - в книжных магазинах появился в продаже новый детективный роман, который читатели буквально рвали друг у цруга из рук: уже к полудню только в одном Париже было распродано более трех тысяч экземпляров. Но я в то утро не выходил из дому.
      В тот день, в два часе, я получил третье предупреждение - на сей раз в виде телефонного звонка. Звонил Ланьо. Ом хотел срочно увидеться со мной.
      Я давно уже думал о возвращении Ланьо и заранее наметил линию поведения. До моего назначения он мог еще мне напакостить, и я сильно опасался того, как бы он, впав в немилость, не увлек меня в своем падении. С другой стороны, мой хитрый план предоставить Ланьо скромное, но заметное место в литератронике вновь выплыл на поверхность, поскольку Ланьо теперь не мог уже извлечь из этого никакой выгоды. Итак, ничто не мешало мне, заручившись его профессорской рукой, пробраться в Сорбонну. Выступая в роли его друга и защитника, я ловко замаскирую свое к нему недоверие, не рискуя в то же время выпустить его из-под моего контроля, поскольку его поездка в Берн временно, но довольно существенно охладила к нему власти.
      В будущем, хочет он того или нет, он вынужден будет считать себя моим вечным должником, так как благодаря мне получит свой кусок литератронного пирога.
      - Какой сюрприз! - воскликнул я.- Приходите же немедленно! Где вы?
      - В Шартре, совсем рядом с вами.
      - Подымитесь ко мне! Я вас жду.
      - Должен вам сказать, что я не один.
      - Могу ли спросить...
      - Со мной Сильвия Конт.
      Я почувствовал, как внезапная тревога сдавила мне желудок.
      - Сильвия? А разве она не проводит уикэнд вместе с Фермижье в Фурмери?
      - Нет. Фермижье уехал по делам в Брюссель. Он вернется в понедельник утром.
      На понедельник было намечено присуждение Государственной литературной премии в Друане.
      Вечером того же дня Фермижье дает прием в честь мадам Гермионы Бикет.
      - Ну что ж, подымайтесь оба.
      Я был окончательно сбит с толку. Ожидая звонка в дверь, я в течение нескольких минут перебрал в уме всевозможные гипотезы, но ни одна из них меня не удовлетворила, все казались нелепыми, за исключением одной возможного предательства Сильвии. Но в таком случае сам собою возникал вопрос: как же Ланьо умудрился попасть впросак? Почему так долго не давал он о себе знать? А я-то думал, что он давным-давно вернулся в Бордо и там переживает свою неудачу. Между тем в голосе его отнюдь не звучало ни отчаяние, ни гнев.
      Когда они вошли, оба какие-то напряженные, с отсутствующими взглядами нашкодивших подростков, я тотчас же с ужасом понял, что произошло.
      - Мы с Сильвией собираемся пожениться,-буркнул Ланьо, словно бы бросая мне вызов.
      - Ах, вот как!.. Что ж, примите мои поздравления. Мосье Фермижье дю Шоссон, надеюсь, вас уже поздравил?
      - Он еще ничего не знает. Мы хотели поставить в известность вас первого.
      - Благодарю вас, но почему же именно меня? Или вы рассчитываете, что мне удастся амортизировать удар? Задача не из легких. Вы же сами знаете, Ланьо, что я всегда защищал вас...
      - Не трудитесь понапрасну. Сильвия все мне рассказала.
      - Все, Сильвия?
      Она выдержала мой взгляд, только грустно улыбнулась и пожала плечами.
      - Все, Мерик... Я хочу, чтобы ты понял: так больше не могло продолжаться... У меня дети. Им необходима семья... И потом, я так одинока...
      Ланьо взял ее за руку
      - Дело не в этом, Ле Герн,- сказал он.- Если я вас посвятил в наши дела, так только потому, что вы, несомненно, еще хлебнете неприятностей с Фермижье. Что бы вы ни думали, я нисколько на вас не сержусь. В конце концов благодаря вам я встретился с Сильвией. Мосье Пьер Фаналь вернулся в свой Сен-Флур и, если вы не против, пускай там и сидит. Единственное, в чем я сейчас нуждаюсь, так это в покое, чтобы заняться Сильвией... и нашими детьми. Не хочу оставлять вас в заблуждении: я к вам питаю ничуть не больше симпатии, чем прежде, да и уважения тоже. Вы продолжаете распространять тот вид обмана, который мне решительно ненавистен. Вот почему я всегда действовал вам наперекор и мог бы с успехом продолжать это и впредь. Но меня ваша игра больше не интересует. Я нашел себе занятие по душе.
      Мне с трудом удалось скрыть овладевшее мной чувство облегчения. Теперь можно было без особенного риска показать себя ловким игроком.
      - Послушайте,- проговорил я,- почему вы мне не доверяете? Я всегда готов был, да и сейчас тоже, предоставить вам ведущее место в научно-исследовательской работе по литератронике, то место, которое вы, несомненно, заслуживаете. Я боролся лишь с вашими непомерными претензиями. А теперь повторяю: вы должны иметь у себя в Бордо экспериментальный литератрон и научно-исследовательский институт, работающий только над интересующими вас проблемами. И готов помочь вам, несмотря на те трудности, которые вы сами на себя навлекли, приняв участие в Бернском конгрессе.
      Он пожал плечами и, как мне показалось, засмеялся несколько натянуто.
      - Это дело прошлого, друг мой. У меня теперь не будет времени заниматься литератроникой... Откровенно говоря, я уезжаю из Бордо... В Сорбонне создана кафедра структурной глосематики, и я дал себя уговорить... Так как я единственный кандидат...
      - Сорбонна? Итак, вы сжигаете все, чему поклонялись...
      - Поклонялся... Ну, это уж чересчур сильно сказано...
      И, словно ища опоры, он инстинктивно подвинулся к Сильвии. Я взглянул на них обоих, и мне вдруг почудилось, будто они бледнеют, становятся бесцветными, бесплотными, как тени мертвецов, которых вызывал Улисс. Я не могу припомнить теперь, как они покинули мою квартиру. Больше я никогда их не видел и иной раз задаю себе вопрос, существуют ли они еще на этом свете.
      Недавний страх приобрел, напротив, вполне реальный характер, когда я подумал о том, как примет Фермижье весть об измене Сильвии. Ведь это я еще столь недавно так горячо рекомендовал ему Ланьо, и как знать, не совместятся ли наши имена в распаленном гневом мозгу этого покинутого любовника?
      Но когда я увидел в тот вечер телевизионный выпуск последних новостей, я задрожал от страха уже по иным причинам. Передавали основные выдержки из доклада Больдюка, сделанного им накануне. Начинался он восторженными похвалами в адрес генерала де Голля и призывами к франко-польдавской дружбе. Во имя этой дружбы, продолжал Больдюк, польдавское правительство решило запретить продажу некоторых французских газет, которые позволили себе. критику в адрес больдюковской Польдавии (далее шел перечень названий) или критиковали свое собственное правительство, искажая тем самым подлинное лицо дружественной Франции (следовал еще список, включавший все газеты Фермижье). Но это было еще полбеды. Войдя в раж, Больдюк заявил, что в качестве первого вклада в дело помощи, которую он ждет от Франции братскому народу Польдавии, польдавское правительство издало декрет о немедленной конфискации всех сельскохозяйственных, промышленных и коммерческих предприятий, принадлежащих французам.
      Я выключил телевизор, боясь услышать что-нибудь в таком же духе. На ночь мне пришлось принять несколько таблеток гарденала, чтобы уснуть хоть на час. Мне ужасно хотелось позвонить Югетте, но я мог нарваться на Жан-Жака, что было бы весьма нежелательно.
      Назавтра газеты передали новости из Польдавии, добавив еще одну деталь, что встревожило меня более всего прочего. На первой странице был напечатан портрет польдавского министра секвестров и конфискаций, которому поручено было провести в жизнь декрет о конфискации имущества, принадлежавшего французам. По слухам, министр этот был француз из окружения Больдюка, недавно получивший польдавское подданство. Фотография была неотчетливая, но я с первого взгляда узнал Пуаре.
      Сильвия и Ланьо, Больдюк и Пуаре-кольцо измены смыкалось вокруг меня, и, таким образом, весь гнев Фермижье неизбежно обрушится на мою голову. Любой ценой я должен был вырваться из этого круга. Но как? Я не мог ни на кого рассчитывать, разве что на Буссинго, В конце концов ко всему этому литератрон не имел никакого отношения.
      Была суббота-как раз по субботам мы с Буссинго обычно встречались в лаборатории в Нейи для подведения итогов недельных опытов.
      Когда я собирался сесть в машину, я вдруг увидел в витрине книжного магазина, возле которого стоял мой автомобиль, несколько экземпляров бестселлера, появившегося накануне. Это был детективный роман, и на его пестрой обложке я с ужасом прочел: "Хулиган целится в пах", Леопольд Пулиш, издательство "Жанна д'Арк".
      Я купил книгу и лихорадочно перелистал ее. Никакого сомнения не оставалось: это была сюжетная канва, выданная "Бумерангом". Литератронный стиль можно было без труда распознать с первых строк. К тому же Леопольд Пулиш был начисто не способен написать книгу. Так при чем же на обложке этого явно пиратского тома имя заместителя Жозефа Бледюра? Все это сильно смахивало на заговор. Но кем он подстроен? И против кого? Неужели меня предал и Буссинго?
      Не знаю, как я добрался до Нейи. Помню только, что по дороге я несколько раз проезжал на красный свет. Выйдя из машины, я бегом бросился в кабинет Буссинго, но там было пусто. Лаборатория ВПУИР производила впечатление покинутой. Но в этом не было ничего удивительного: "князьки" являлись по субботам только в экстренных случаях, а все литератронные установки находились в основном в Шартре. Консьерж сказал мне, что не видел Буссинго с позавчерашнего дня. По-видимому, он был в Бриве. Я позвонил к нему домой, но никто не ответил. Обычно Буссинго уезжал в Брив в четверг вечером и возвращался в воскресенье.
      Окончательно сбитый с толку, не зная, что и предпринять, я попытался найти Фюльжанса Пипета у Вертишу, затем Гедеона Денье у Кромлека. Ни того, ни другого на месте не оказалось. Домашнего адреса Пипета я не знал. У Денье после продолжительного шушуканья детский голосок ответил, что папа уехал на дачу до понедельника.
      Оставалось одно - вернуться в Шартр. Всю вторую половину дня я провел за чтением романа "Хулиган целится в пах". Книга показалась мне ужасно пошлой. Вечером я включил телевизор и случайно попал на литературную страницу телевизионных новостей. Я узнал жеманный голос Фюльжанса Пипета прежде, чем на экране появилась его физиономия.
      - Я бесконечно счастлив, что мое вступление на пост директора издательства "Жанна д'Арк" совпало с таким крупным успехом, но главным образом я горжусь тем, что возглавляемая мною фирма достигла вершины научного прогресса в области литературы. Зрелый талант Леопольда Пулиша опирается на самые современные достижения техники, и "Хулиган целится в пах" - результат смелых открытий в области электроники.
      Их было трое на экране: Пипет и Пулиш-рядышком на диване и Жорж Бортоли - лицом к ним и спиной к экрану.
      - Вы, конечно, хотели бы рассказать о литератроне? - спросил последний. - Скажите, кажется, совсем недавно появилось еще одно произведение, которое тоже имеет отношение к технике подобного рода?
      Презрительная улыбка скользнула по лицу Фюльжанса Пипета.
      - Вы, вероятно, намекаете на эту сентиментальную чепуху, под которой поставила свою подпись довольно известная писательница и которую опубликовал один из наших конкурентов? Действительно, рукопись этого произведения представляет собой экспериментальный текст, разработанный литератроном типа "Бумеранг", но он отнюдь не предназначался для публикации. Это, понимаете ли, только опыт, просто набросок, тогда как произведение Леопольда Пулиша в высшей степени оригинально...
      Слушать дальше не имело никакого смысла. Все и так было совершенно ясно. Заговор этот готовился издавна. Вертишу или, вернее, те, кто им руководил, пристроили ко мне Фюльжанса Пипета для того, чтобы воспользоваться результатами операции, которой Фермижье рассчитывал исправить дела своего издательства "Сен-Луи". Стае главным редактором издательства "Жанна д'Арк", подлец Пипет получил свои тридцать сребреников по весьма выгодному курсу. К тому же выбор Леопольда Пулиша в качестве автора свидетельствовал о том, что против Кромлека поднята Кампания. Неужели клика Жозефа Бледюра заключила союз с таинственной и неуловимой группой Вертишу?
      Последние слова Фюльжанса Пипета, звучавшие с экрана, отчасти подтвердили мою догадку.
      - Скромность Леопольда Пулиша мешала ему поведать нам еще еб одной стороне своей чарующей личности. Но я настоятельно хочу подчеркнуть тот факт, что его литературный талант удачно сочетается с глубоким политическим чутьем. Ближайший сотрудник знаменитого парламентского деятеля Жозефа Бледюра, наш друг Пулиш, по всей вероятности, в недалеком будущем будет призван сыграть видную роль в судьбах Франции.
      - Смею ли я выразить надежду, - поспешил закруглиться Жорж Бортоли, что все это не помешает ему написать еще множество детективных романов?
      Я понял, что меня обвели вокруг пальца. Предательство парочки Пипет Вертишу в некотором роде замыкало круг и превращало меня в единственную мишень гнева Фермижье. С другой стороны, я чувствовал, что с помощью темных махинаций кто-то старается выбить из-под моих ног единственную точку опоры - министерство Кромлека.
      В отчаянии и тревоге я решился на шаг, который был мне не слишком по душе. Я отправился к Бреалям. Жан-Жак оказался дома, он выглядел осунувшимся, бледнее обычного, но, как всегда, был очень сердечен. С первых же слов он постарался ободрить меня. Как ни велико его горе, он, однако, прекрасно понимал, что не имеет морального права жертвовать счастьем Югетты во имя своей работы и научной карьеры. Он хотел только иметь возможность поддерживать с нами в будущем дружеские связи, ибо, по его словам, раны, нанесенные дружбе, хотя, как правило, менее зримы, но зато куда глубже, чем раны любовные. Я не знал, как его благодарить, но он вывел меня из затруднения, спросив, что, собственно, привело меня к ним. Он внимательно выслушал мой рассказ, пожал плечами.
      - Да, - проговорил он, - в такой атмосфере я живу более пятнадцати лет. Думаю, что вас не должно удивлять мое стремление вырваться в абсолютную тишь межпланетного пространства. А как вам следует поступить, Югетта присоветует вам лучше.
      - Мерику лучше всего не подавать признаков жизни, - сказала Югетта. Все, что бы он ни сделал или ни сказал, будет использовано против него же. Напротив, если он предоставит действовать другим, он, возможно, заставит их открыть свои слабые стороны.
      - Югетта права, - подтвердил Жан-Жак. - Ничего не предпринимайте. В отношении Фермижье я мало чем могу вам помочь, но в общем-то он может иметь к вам претензии только личного характера. Главное для вас-это как можно скорее создать институт и получить пост директора. Это дело чисто административное и правительственное. Обещаю вам пустить в ход все связи и поддержать вас.
      Стараясь не проявить своего изумления, я во все глаза глядел на человека, чей семейный очаг я разрушил и который, несмотря на все, за пять минут успел предложить мне и дружбу и помощь в столь щекотливом деле. Не могу сказать, чтобы я был растроган. Я просто ничего не понимал, и, как всегда в тех случаях, когда я чего-то не понимаю, меня охватывало смутное раздражение.
      - Но я могу все же повидаться с Буссинго?
      - С Буссинго-да. Он инженер. Но у него недостаточно длинные зубы, чтобы он мог стать опасным.
      Когда Югетга, прощаясь со мной, обняла меня на пороге, глаза ее наполнились слезами.
      - Будь осторожен, Мерик.
      - Ты боишься?
      - Нет... Просто у меня предчувствие... словно я тебя потеряю...
      - Но почему, дорогая? Куда бы я теперь ни пошел, ты повсюду пойдешь за мной.
      Этот визит вернул мне самообладание. И завтра утром я без колебания позвонил у двери двухкомнатной квартиры, которую занимал Буссинго на улице Вожирар. Человек в сером плаще, отворивший мне дверь, одним рывком втащил меня в переднюю.
      - Давай входи, и без скандала...
      - Ну что, Бурден, попался? - крикнул из другой комнаты голос, который я тотчас же узнал.
      - Да, господин генерал, тот самый тип из Шартра... Два каких-то молодчика потрошили внутренности кресел, а третий, как я успел заметить, шарил в кухонных шкафах. В комнату
      размашистым шагом вошел Галип.
      - А, мой друг Ле Герн! Оставьте его, Бурден, он не имеет никакого отношения к делу, но он расскажет нам все, что знает. Не так ли, Ле Герн?
      Я ничего не знал или, во всяком случае, знал очень немного. Однако допрос длился весь остаток дня и добрую половину ночи, но мне так и не удалось ничего узнать о судьбе Буссинго. На прощанье Галип, не вдаваясь в подробности, посоветовал мне почитать завтрашние газеты.
      Остаток ночи я провел без сна в номере гостиницы, поблизости от квартиры Буссинго. На заре я вышел купить газеты. Дело Буссинго было напечатано повсюду на первой полосе. Французскую секретную службу несколько месяцев назад (дата как раз совпадала с запуском "Проекта Арабель") всполошило сообщение о том, что существует несомненное сходство между некоторыми советскими иллюстрированными изданиями и американскими комиксами.
      Следствие позволило установить, что источник и тех и других gags находится во Франции. Позднее, когда те же органы секретной службы занялись расследованием научно-исследовательской деятельности литератрона, было обнаружено, что и в России и в Америке пользовались исчезнувшими экспериментальными комиксами литератрона "Бумеранг". Подозрение незамедлительно пало на Буссинго, и он был взят под секретное наблюдение. Разоблачить его помогла телевизионная передача о литератронике. Когда один из участников дискуссии подал мысль о конструировании автоматических литератронов, способных производить продукцию по заказу читателей путем простого поворота диска телефонного типа, Буссинго поторопился записать в свой блокнот предложение оратора. Один из инспекторов это заметил. Осмотр корзины для бумаг показал, что он действительно занялся этой проблемой и начертил схему аппарата, отвечающего новым пожеланиям выступавшего. А десять дней спустя один из наших агентов похитил в Москве планы одного аппарата, предназначавшегося для ГУМа и носящего имя самолитчик. Одновременно из Нью-Йорка Месси [ крупнейший универсальный магазин ] сообщил о выпуске нового аппарата лит-о-мата для нужд своей клиентуры, Схема установки самолитчика полностью соответствовала чертежам, захваченным у Буссинго.
      Арестованный на Аустерлицком вокзале в ту минуту, когда он садился в поезд "Париж - Брив", Буссинго тотчас же "раскололся". С двенадцати лет он состоял членом американского клуба любителей комиксов, с конца войны переписывался с одним советским астрономом из Пулковской обсерватории, одержимым той же страстью. Между членами клуба обмен книгами считался в порядке вещей, и Буссинго дал возможность пополнить коллекцию своему советскому другу. Разведчики обоих лагерей, воспользовавшись этой лазейкой, добрались до Буссинго и превратили невинный поначалу обмен в настоящую торговлю конфиденциальными и даже секретными сведениями. Страсть к комиксам возобладала у Буссинго над чувством долга. Полученное им первое издание "Тарзана" и редчайший экземпляр советского плаката 1922 года на текст Маяковского были платою за планы самолитчика и двойника лит-о-мата.
      Буссинго утверждал, что никогда не пускал в ход книг, полученных в качестве гонорара, но как писала одна из оппозиционных газет: "Когда представишь себе, что человек, который более пятнадцати лет был наставником государственной риторики и считался, так сказать, вдохновителем красноречия наших правителей, оказался отравленным литературой самого низкого пошиба, то вполне закономерно возникает вопрос: какие подрывные идеи, какие нарочитые ошибки, какие, наконец, нелепости имел он возможность изрекать десятками официальных уст, не будучи ни разу схвачен за руку?"
      Позвонив по телефону в Шартр, я узнал, что помещение моего института занято полицией. По-видимому, то же самое происходило и с лабораторией в Нейи. Я понял, что всему пришел конец. Галип, правда, старался не впутывать меня в это дело, но как долго это будет ему удаваться? Какой вес будет иметь его поручительство, если властям необходим козел отпущения? У меня осталась только одна надежда, правда весьма слабая: попытаться встать под защиту Кромлека и положиться на добрую волю Гедеона Денье.
      Сила отчаяния помогла мне прорваться в кабинет Денье, несмотря на строгий приказ не пускать меня на порог. Денье принял меня, не предложив сесть, и демонстративно глядел на часы.
      - Ле Герн, - начал он, - в том, что с вами произошло, вините только себя одного. Если бы вы не пытались меня очернить в глазах Кромлека, просовывая это ничтожество Ланьо, вы бы не докатились до теперешнего положения. Я сотни раз предупреждал вас относительно Буссинго, но вы всегда и во всем действовали мне наперекор. Очень сожалею, но ничем не могу быть вам полезен... А теперь прошу извинить, но я очень занят в связи со сменой руководства.
      - Какой сменой?..
      - Разве вы ничего не знаете? В связи с этим крайне неприятным делом Буссинго господин Кромлек счел нужным подать в отставку. Его просьба будет удовлетворена в среду на совете министров.
      Я начинал понимать.
      - Полагаю, - сказал я, - что его заменит господин Бледюр.
      - Совершенно верно. Господин Бледюр согласился возложить на себя эти тяжелые обязанности.
      - Значит, и вы покидаете министерство?
      -Я, конечно, нет. Ведь нужен человек, который сумеет обеспечить преемственность. Господин Бледюр просил меня выполнять в его секретариате те же обязанности, которые я нес при Кромлехе.
      Денье - Бледюр, четвертое предательство. Я был побежден. Оставалось одно - склонить голову и смириться с ударами судьбы, которая для начала предстанет предо мною в облике Фермижье. В два часа дня в ресторане Друан Государственная литературная премия была присуждена Леопольду Пулишу за его роман "Хулиган целится в пах". Один лишь голос был подан за "Секретаршу-девственницу", по-видимому, это был голос самого президента синдиката: он производил впечатление человека честного.
      Я вернулся в Шартр, где полицейский, стоявший у дверей моего дома, вежливо козырнул мне и предупредил о звонке Фермижье, который, как я понимал, теперь уже не заставит себя долго ждать.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
      в которой все становится на свои места
      Однако Фермижье заставил себя ждать. Прошли первая половина дня и вечер. Сидя у телефона, я курил сигарету за сигаретой, потягивая виски. Ожидание пришлось весьма кстати, оно позволило мне овладеть собой. Теперь мне было стыдно, что я впал утром в панику, и я даже содрогался от отвращения, вспоминая свой унизительный поход к Гедеону Денье, на который толкнул меня страх. Человек моей закалки обязан назубок знать правила игры, обязан видеть в ударах судьбы лишь повод для контратаки и победы. Даже угодив в крупные неприятности, я сумел сохранить кое-какие козыри. И прежде всего я был не один: со мной была Югетта.
      Более всего я злился на себя за то, что упустил удачный случай на допросе, который мне учинил Галип. Я, как школьник, ограничился тем, что защищался.
      "Признавайтесь и доносите", - советовал мне в свое время Пуаре, и как же он был прав! Но на кого доносить, кого разоблачать?.. С трудом соображая от усталости, я перебирал в памяти подходящие имена, и вдруг меня осенило... Фермижье, ну конечно же, он! Одним выстрелом я убью двух зайцев! Я даже улыбнулся при этой мысли.
      Но тут же зазвонил телефон. Был час ночи. Голос Фермижье звучал почти дружески.
      - Алло, Ле Герн? Разумеется, вы не спали... Хе, хе, меня это ничуть не удивляет. Так вот, дорогой, я тоже не сплю. Но теперь-то я уж засну - все мои дела в порядке. Да, именно мои... Поняли? А чтобы уладить ваши, я жду вас утром ровно в десять.
      Он положил трубку, даже не дав мне времени ответить. Как быть? У меня мелькнула мысль: а не поехать ли к Галипу, опередив Фермижье? Но я чувствовал себя слишком усталым и к тому же понятия не имел, где служит Галип, да и при любых обстоятельствах важнее всего было выяснить, что припас для меня Фермижье.
      Ровно в десять часов я явился на улицу Фош. Эта встреча удивительно напоминала наше первое свидание, происходившее три года назад. Я ощущал во рту привкус бессонницы, совсем такой же, как после безумной ночи, когда Бреали, Конт и я готовили проект специального номера, посвященного литератрону. Фермижье встретил меня в том же самом халате, и, пока тот же самый лакей очищал яйцо всмятку ему на завтрак, он, Фермижье, тем же самым моноклем постукивал по заметкам, лежавшим перед ним на столе.
      - Итак, подведем итоги! - начал он.
      - Рога - это неизбежное украшение в моем возрасте. Ограбление в Польдавии - это профессиональные издержки. Надувательство Вертишу - ну что ж, это мне по заслугам. Впрочем, вчера вечером мы все уладили. Промахнулся с Бледюром - ну, здесь мне действительно досадно из-за ордена Почетного легиона. Кромлек мне его твердо обещал при ближайшем распределении, но я как-нибудь с этим примирюсь. Остается ваш друг... как его?.. этот шпион.
      - Буссинго? Он не...
      - Он не ваш друг, я знаю. Но вам все равно никто не поверит.
      - Позвольте мне все же...
      - Позвольте уж вы мне, дорогой. Ведь я же в конце концов рогоносец! Итак, я говорил: остается ваш друг... ах да, этот... Буссинго. Человек в моем положении может все себе позволить, кроме одного - быть замешанным в подобные истории. Значит, шпион Буссинго не существует, и поставим на этом точку.
      - Вы хотите избавиться от Буссинго?
      - Ни в коем случае, миленький, ни в коем случае, Фермижье убивает лишь два сорта людей: своих врагов на дуэли и своих служащих на медленном огне нищенского оклада. Просто мы превратим это темное дело о шпионаже в невинное дельце о мошенничестве, приукрашенное должностным преступлением, взяточничеством, злоупотреблением доверием, хищением общественных средств и тому подобными пустячками.
      - По-вашему, это менее опасно?
      - Запомните, милейший, когда человек богат, он всегда вне подозрений. К тому же, признания виновного меня не коснутся.
      - Вы рассчитываете на Буссинго?
      - Да кто вам об этом говорит! При чем тут этот... ну, как его? Да... Буссинго. Виновный - это вы.
      - Я?
      - Несомненно! По существу, что я о вас знаю? Ничего! Вы явились ко мне в один прекрасный день с этой историей, я имею в виду вашу штуковину. Я, с моей любовью к науке и преданностью делу прогресса, поверил вам. Дал вам возможность подготовить специальный номер с этим мальчуганом... как его?.. Контом. Славный парень, жертва журналистики, погибший на поле брани информации... Еще одна из ваших жертв... А чем в конце концов был этот ваш... ах, как его?.. Ну, литератрон? Просто стиральная машина!..
      Он сердито постучал моноклем по странице журнала, на которой действительно была изображена та самая стиральная машина, которую мы использовали, облагородив ее фантазией художника.
      - Стиральная машина!.. Вот и вся загадка этого... ну, как его?.. литератрона! Военная тайна? Да полноте! Розыгрыш, который дал возможность ее творцу прикарманить... сколько?.. ну да... миллиард старых франков!
      - Но я не взял себе ни единого су1
      - Ни единого? А на что вы живете! У вас нет состояния, никаких доходов, вы, следовательно, не получаете... А вот здесь у меня записана сумма, которую вы платите за квартиру, число ваших костюмов, марка вашего автомобиля... Кто все это оплачивал?
      Мог ли я ему сказать, что все это оплачивал он сам через Сильвию? Да, мог! Он, вероятно, и сам об этом догадывается.
      - Вы же знаете... - замялся я.
      - Безусловно, знаю, - ответил он весьма любезно, - но публика не знает. Поверьте мне, милейший, этот миллиард - в старых франках сумма выглядит для следователя солиднее - да еще плюс Конт в качестве вашей жертвы для суда - все это обеспечит вам несколько лет тюрьмы.
      И он принялся макать ломтики хлеба в яйцо, словно забыв обо мне. И, только выпив кофе, он снова заинтересовался моей персоной.
      - К счастью, - сказал он, - я вижу вас насквозь. Я ведь вас сразу раскусил. Вы как раз тот самый тип жулика, который мне нужен.
      - Ну, знаете ли...
      - Вас смущает слово "жулик"? Пускай будет "сотрудник". Итак, по существу, вы совершенно непричастны ко всему этому гнусному мошенничеству.
      - Это не мошенничество! Мы достигли значительных результатов. Я могу доказать.
      - Каким образом? Уж не рассчитываете ли вы на Бледюра, чтобы похвастаться "Операцией Нарцисс"? Или мадам Гермиона Бикет и мосье Леопольд Пулиш возьмут и объяснят журналистам механизм "Проекта Парнас"? А "Проект 500"? Возможно, Кромлек на эту удочку и клюнет, да только никто ему не поверит. Нет, милейший, вы невиновны потому, что я так решил, а решил потому, что вы можете быть мне полезны.
      - В чем я могу быть вам полезен?
      - Увидим. Сейчас вы нуждаетесь в отдыхе. Не подскажете ли вы мне какой-нибудь укромный уголок, куда вы могли бы на время удалиться?
      Внезапно в моей памяти всплыло воспоминание о домике в сосновом лесу вблизи Гужана - тихая гавань после шторма. Вереск, должно быть, еще цветет, а в лесу еще попадаются грибы.
      - Да, покойный дядя оставил мне в наследство небольшой домик.
      - Отлично, вот и поезжайте туда. Вчера вечером я перевел на ваш счет небольшую сумму, которая позволит вам поразмыслить на досуге. Уезжайте как можно скорее, лучше всего даже сегодня.
      - Хорошо.
      Я повиновался как во сне. Мои ноздри уже ощущали запах смолы и влажного перегноя, который стоит зимой в сосновом лесу.
      - Но прежде чем уехать - это, конечно, просто формальность, - вы напишете заявление, которое мы передадим в прессу как коммюнике и напечатаем в специальном выпуске моих газет. Вы предоставите на суд общественности презренного негодяя, который втянул вас, простодушного ученого, в этот мерзкий разгул лжи. Вы укажете его имя...
      - Но какое имя?
      - Еще не знаю. Подыщите кого-нибудь. Главное, чтобы вы его разоблачили. Пишущая машинка в соседней комнате.
      "Признавайтесь и доносите". И здесь снова я услышал совет Пуаре, и мне снова предстояло склонить выю перед моими хозяевами.
      - Буссинго?
      - Нет, это не в его жанре.
      - Ланьо?
      - Ни в коем случае! Скажут, что я мщу.
      - Денье?
      - Не причастен! Со вчерашнего дня он у меня на жалованье- следит за Бледюром.
      - Пипет?
      - Опоздали. Нынче ночью мы заключили соглашение о слиянии издательств "Сен-Луи" и "Жанна д'Арк". Подыщите кого-нибудь из своего окружения. Ну-ка, вспомните, в ту ночь, когда вы готовили специальный номер, вы ведь были не один с Контом?
      - С нами были Бреали. Он - физик, в она - племянница Рателя.
      - Вот и прекрасно, как раз то, что нужно! Изобличите их.
      - Надеюсь, вы не станете выдавать Бреаля за жулика?
      - Избави бог! Он действовал, только повинуясь тщеславию. Это ему зачтется. И потом, принимая во внимание его репутацию и репутацию Рателя, их в конце концов оставят в покое.
      - Но это же испортит ему карьеру!
      - Ничего. Он еще молод. Начнет все сначала.
      - Но Ратель не получит Нобелевской премии.
      - А я - разве я получил орден Почетного легиона?
      В глубине смятенной души я любовался трагическим великолепием своего положения и даже испытывал некое горькое упоение. Я знал, что бы мне посоветовала в данном случае Югетта, и это было самое страшное. Мне чудилось, будто я слышу ее голос: "Доноси, иди,от!" Если я отступлю, я буду недостоин ее. Если я повинуюсь, я рискую потерять ее навсегда.
      Сделав над собою невероятное усилие, я поднялся и направился в соседнюю комнату, где меня ждала пишущая машинка. Благородные и порядочные люди, презирающие таких типов, как я, даже представления не имеют о том, сколько требуется душевной силы и выдержки, чтобы сознательно предать такого друга, как Жан-Жак, чтобы отплатить за его благородство самым необоснованным наветом. Все время, пока я писал мою "исповедь", я ощущал рядом с собою Югетту, страдающую, как и я, но стойкую, и только эта поддержка позволила мне довести дело до конца. Подобно многим несчастным любовникам, прославленным искусством. мы приносили свое счастье в жертву честолюбию, которое делало нас достойными друг друга.
      Я уехал из Парижа еще до полудня, заглянув по дороге в Шартр только затем, чтобы захватить свои пожитки. В Гужан я приехал ночью. Стояла мягкая погода, осень на юго-западе Франции вообще бывает мягкая. Широко распахнув окна, выходившие в сосновую рощицу, я заснул таким мирным сном, о каком забыл в последние недели.
      С самого утра я отправился пить кофе в Морской бар. Хозяин, нисколько не удивившись моему появлению, протянул мне газету.
      - Вы правильно поступили, мосье Ле Герн. Это смело с вашей стороны. Этим типам, которые о себе бог весть что воображают, надо говорить правду.
      - Разрешите взять газету?
      Газета отвела мне пятиколонник под шапкой: "Литератрон: утка бывшего слушателя Высшего педагогического института Жака Бреаля!" И ниже: "Это была обыкновенная стиральная машина, - признается Мерик Ле Герн, сам первая жертва мошенничества". "Во всяком случае, - не без остроумия продолжал автор статьи, - эта стиральная машина смывает грязь подозрений с директора ВПУИР Буссинго, недавно обвиненного в шпионаже. В хорошо осведомленных кругах поговаривают, что генерал, руководивший секретной службой и ответственный за арест Буссинго, отстранен от должности".
      Итак, Галип стал первой жертвой моей "исповеди". Сколько еще последует за ним? Я не испытывал ни малейших угрызений совести - это дело интересовало меня лишь со статистической точки зрения.
      Стоял необычайно мягкий, весь окутанный бледно-голубым туманом день, которые бывают только в Аркашонском бассейне. Я медленно катил на машине по маршруту Ла Тест-Пиля-Муло среди акаций и отцветавшего вереска. При въезде в Тир-о-Пижон мне попался пузатый лысый коротышка, в котором я не без труда признал того, кто некогда был блистательным молодым Рикаром, вытеснившим моего дядю с поста руководителя научной лаборатории нефтяных разработок. При виде этого честолюбца, ставшего жертвой своего удовлетворенного честолюбия, почти сглодавшего его, я воочию оценил все преимущества моего положения. Он был старше меня года на два-три, и, однако, нас разделяло целое поколение. Я носил в себе весь юный пыл своего великолепного провала.
      Он встретил меня по-дружески и предложил выпить аперитиву.
      - Я видел сегодня утром вашу статью в газете, - сказал он.- Что за тип этот Бреаль?
      - Совсем неплохой тип, - ответил я.
      - А знаете, я ему завидую... Позволить себе такую шуточку не каждому по плечу, в особенности человеку с его репутацией. В науке он крупная фигура, поверьте мне. Я знаком с его работами. А теперь его с грязью смешают.
      - Тогда почему же вы ему завидуете?
      - Он свободен. Способен все послать к черту ради шутки.
      - Вы полагаете, он это сделал нарочно?
      - Вы же сами написали об этом в газете! Во всяком случае, нарочно или нет, я на такое не способен. Все мне осточертело, я себя ненавижу, понимаете, ненавижу. Я не ученый, а повар. Научная лаборатория - держи карман шире! Запрещается делать открытия... запрещается даже пальцем пошевельнуть. Зато у меня положение...
      - Вы же сами к этому стремились.
      - Совершенно верно. Я даже вскарабкался на плечи вашего дядюшки, чтобы достичь высот. О, Филиппе - вот это был настоящий ученый-исследователь! Его изобретение, знаете ли, было подлинным переворотом в науке. Теперь за такую штуковину его бы озолотили.
      Я навострил уши.
      - Да неужели?
      - А вы как думали! Это же сэкономило бы миллиарды. В свое время этим тоже интересовались. Только, видите ли, многим это было ни к чему. Вот и отправили идею "а свалку!
      - Но ведь можно воскресить ее! Он пожал плечами.
      - Не выйдет! Документация недостаточная. Филиппе нам не доверялся. Он сообщил тогда лишь самые необходимые данные. И кто знает, где теперь его записи?
      - Действительно, кто знает?
      Я воздел руки к небесам в знак полной своей неосведомленности. Но в тот же вечер, оставшись один в доме, я отправился в пристройку, где дядюшка имел обыкновение мастерить всякую всячину, и снял чехол со странного аппарата, над которым дядя работал до последних дней жизни. Я долго разглядывал его, потом открыл стоявший под столом ящик, покрытый толстым слоем пыли. В нем лежало несколько туго набитых папок. Я взял ту, на которой было написано: "Принципы действия детактора", и унес ее к себе в комнату.
      Сначала мне показалось, что чтение этих сложнейших выкладок поможет мне избавиться от неприятных мыслей, которые засоряли мой мозг, как песчинки, скрипящие в шестернях воспоминаний. Но, к моему великому удивлению, я обнаружил, что записки эти предельно ясны и что я даже увлечен чтением. Таким образом, я убедился, что мой литератронный опыт пригоден мне хотя бы для того, чтобы разбираться в научных текстах.
      Потянулась череда дней праздных и в то же время заполненных усидчивым трудом. С утра я уходил в лес за каштанами, иногда мне попадался случайно уцелевший белый гриб. По вечерам я читал записки дяди, жаря в золе каштаны. Каждое утро почтальон приносил газеты, а время от времени и письма.
      Так я узнал, что карьера Кромлека пошла по другому руслу. Оказалось, что Леопольд Пулиш, первый лауреат Государственной литературной премии, заменивший Жозефа Бледюра в Палэ-Бурбон, по предложению Вертишу был назначен субсекретарем по разделу сублитературы и вынужден был отказаться от своего депутатского мандата. Таким образом, педуякам пришлось дважды за один год голосовать за кандидатов в палату депутатов. Педуяки надеялись, что раз они избавились от Бледюра, то победа останется за их любимцем доктором Стефаном Бюнем, Но Кромлек, выставив в последнюю минуту свою кандидатуру, повел, не теряя времени, кампанию по методу Бледюра и оказался, так сказать, всенародно избран 89 процентами избирателей. Я был одним из немногих, кто подозревал, что, покинув министерство убеждения, он прихватил с собой папку, где хранилось дело "Операции Нарцисс".
      Получил я также письмо от моего друга американского каноника. Синкретотрон имел не больше успеха в Риме, чем храмотрон, но старый каноник не падал духом и возложил все надежды на поправки, которые вторая сессия Ватикана не преминет, по его мнению, внести в понятие о непогрешимости. Он проектировал гигантский догматрон, который позволит осуществить "Операцию Нарцисс" в масштабах всего христианского мира и с предельной точностью установить квинтэссенцию единомыслия.
      Лучшим источником информации служила мне всё та же мадам Ляррюскад. Эта женщина обладала врожденным даром верности. Не исключено к тому же, что я вызывал в ней нечто вроде материнских чувств. Из ее писем я узнал, что все литератронное оборудование под шумок передано в распоряжение ГОНВМИР (Группа общего незамедлительного вмешательства межминистерской риторики) организации, находящейся в непосредственном подчинении премьер-министра. Что касается Гипнопедического университета, добавляла мадам Ляррюскад, то пусть я не сокрушаюсь. Его разогнали вскоре после моего отъезда под тем предлогом, что этот опыт менее эффективен, нежели телеобучение. Обслуживая по поручению теледирекции одну из телеслужб нового Государственного телеуниверситета, мадам Ляррюскад разделяла мнение начальства. "Действительно, - писала она, - благодаря гипнопедии рассчитывали сэкономить на строительстве университетских аудиторий. Но тогда пришлось бы создавать целые университетские городки со специально оборудованными спальнями, что обошлось бы еще дороже. А телеуниверситет избавит нас от всякой заботы по размещению студентов как в часы занятий, так и во время сна. Чтобы прослушать курс лекций, студенту достаточно иметь транзистор и место под мостом". В конце письма она сообщала, что в целях поощрения децентрализации встал вопрос о создании для провинциальных университетов телеректоров с дистанционным управлением.
      Из всего этого можно было сделать вывод, что в наши дни приставка "теле" пользуется огромной популярностью! По всей видимости, именно она является сезамом, открывающим все двери финансовым инспекторам. Я принял это к сведению.
      Все остальное меня не слишком беспокоило. Я знал, что если университет подчас и принимает решения несколько легкомысленно, то в целом он остался верен Экклезиасту, взирая на происходящее с позиций вечности. В чем я и убедился приблизительно месяц спустя после моего бегства из Парижа, получив решение за подписью министра государственного образования, из коего следовало, что компетентная комиссия высказалась положительно о моей диссертации и моя докторская степень, полученная в Польдавии, обретает правомерность в границах французского государства.
      К этому времени я уже почти закончил разбор записей покойного дяди. Теперь я в достаточной степени овладел материалом и мог толковать о нем без того страха, который вечно преследовал меня в деле с литератроном. Впервые в жизни я был по-настоящему уверен в своих знаниях. И удивительное дело, это вызывало неведомую мне дотоле застенчивость. Первой моей мыслью было поднести в дар Фермижье изобретение моего дяди в знак счастливого возвращения. Но как преподнести? Я был чересчур стреляный воробей, чтобы заниматься блефами, рискованными пари, всеми этими блестящими импровизациями, которые убеждают менее, чем реальные факты.
      В общем я подсознательно очутился по ту сторону баррикады, в рядах прежде столь презираемых мною экспертов. Когда же я, наконец, не без труда вырастил плоды, то обнаружилось, что я не способен их сбыть.
      Приближалась зима с короткими сумеречными днями, когда безмолвный, влажный туман цепляется за ветки сосен. В оцепенелом лесу слышался лишь стук падающих с деревьев капель, изредка заглушаемый криком птиц, да издалека доносилось бульканье весел рыбачьей лодки на реке.
      Однажды вечером, когда я заканчивал ужин, перед домом остановилась машина, и, прежде чем я успел подняться из-за стола, вошла Югетта. С минуту она, выпрямившись, стояла на пороге, и лицо ее было скрыто тенью.
      - Милый!
      Мгновенье спустя она была в моих объятиях.
      - Ты на меня не сердишься?
      - За что мне на тебя сердиться? Ты поступил как мужчина. Дашь мне поесть? Я впихала из Бордо натощак и умираю с голоду!
      Она освободила край стола и уселась.
      - Как Жан-Жак?
      - Он в Бордо. Больдюк предложил ему кафедру .в Государственном университете Польдавии. Пароход отплывает завтра вечером.
      - А ты... ты едешь с ним?
      Она взяла из моих рук миску и принялась сбивать яйца.
      - Он меня об этом просил... или, вернее, мне это предложил.
      Он думает, что ты меня бросил. Он просто тебя не знает, милый. Для таких людей, как он, все кажется слишком ясным.
      - Он, должно быть, меня презирает.
      - Разве что вначале... но, пожалуй, нет. Он больше об этом не думает. Единственное, что его сейчас
      беспокоит, это то, что лаборатории Польдавии плохо оборудованы. Ему трудно будет продолжать свои опыты. Потребуется немало времени и сил, чтобы всплыть на поверхность. Вот для этого, по существу, я и нужна ему.
      Я дал яичнице подрумяниться, прежде чем задал вопрос, который тревожил меня. Я задал его, не оборачиваясь, чтобы Югетта не видела моего лица.
      - И что же ты решила?
      - Еще сама не знаю. Вот приехала посмотреть...
      Она ела и пила с аппетитом.
      - Приехала посмотреть, кто из вас двоих больше во мне нуждается.
      - И ты еще спрашиваешь? - прошептал я, заключая ее в объятия.
      Как некогда ночью в Оссгоре, мы прислушивались, лежа рядышком, к влажной тишине сосновой рощи. Потом в полудреме я вдруг услышал, как Югетта достала из сумки сигарету, потом мне почудилось, что она поднялась и возится у стула, где лежала ее одежда. Я повернулся на бок.
      - Где спички? - шепотом спросила она.
      - В кухне.
      Дверь слегка скрипнула, и я вновь погрузился в дрему, смежившую мне веки. Руку я положил так, чтобы Югетта, укладываясь, оказалась в моих объятиях. Некоторое время спустя шум мотора разбудил меня, но окончательно я проснулся, почувствовав, что никто не лежит рядом со мной. Тепло Югетты уже улетучилось из постели. Я сел, свесив ноги, и прислушался. Из кухни не доносилось ни звука.
      - Югетта! - крикнул я, повернув выключатель.
      Под желтым светом лампочки стул, на который она положила свои вещи, был пуст, Я бросился к двери. Машины не было. Я вернулся в спальню, где только два-три окурка со следами губной помады свидетельствовали о том, что все это мне не пригрезилось.
      Я погасил свет, вытянулся на кровати и, широко раскинув руки, захохотал. Мною овладело чудесное ощущение свободы. Я жаждал деятельности. Ночь дружески вливалась через широко открытое окно. Уйдя из моей жизни, как воспоминание, исчезнув, как солнечный зайчик, растворившийся в снопе лучей, без драм, без ссор, Югетта пожелала, чтобы ее жертва, ее выбор стали для меня источником веры, сделали бы меня достойным самого себя.
      Теперь без боязни и без стыда я видел себя таким, каким был на самом деле. Торговец иллюзиями, человек воздуха, высокопарный мечтатель, да, все это так, но если бы не было на свете таких, как я, кто бы двигал миром? От литератрона все же что-нибудь да останется, и это что-нибудь, разумеется, принесет еще много зла и, возможно, чуточку добра. Но без него даже эта чуточка не существовала бы, ничего бы не существовало. Нас, шарлатанов, ловкачей, притворщиков, болтунов, следовало бы выдумать, если бы нас не было, ибо это мы снабжаем землю той малой толикой истины, которая живет среди нагромождения лжи. Когда люди науки и труда ясно отдадут себе отчет в том, что они из себя представляют и на что они способны, тогда можно будет подумать о том, как бы нас ликвидировать. Но это дело далекого будущего! Еще долго человечество будет нуждаться в явных плутах и добронамеренных жуликах хотя бы для того, чтобы пробить толстый пласт честных людей, покрывающий мир, как корка грязи, и позволить злосчастному человечеству глотнуть хоть изредка чистого воздуха взамен отравленной атмосферы казенных добродетелей.
      Спустя три дня я без предупреждения явился к Фермижье. И все же он принял меня. Был тот час, когда он, как обычно, завтракал яйцом всмятку.
      - А, милейший! - воскликнул он. - Вы чудесно выглядите.
      - Я действительно в форме, - ответил я.
      - Тем лучше. Каковы ваши планы на будущее?
      - Я полагал, что вы мне что-нибудь предложите.
      - Превосходный ответ. Но не станете же вы утверждать, что в тиши изгнания ваш плодотворный ум не обогатился какой-нибудь новой идеей. Я не требую от вас столь же гениального открытия, как этот... ну, как его?.. литератрон, но тем не менее...
      - Кое-что у меня есть... - осторожно проговорил я. - Интересует ли вас нефть?
      - Когда располагаешь таким состоянием, как мое, волей-неволей интересуешься нефтью.
      - Речь идет об одном весьма оригинальном детекторе для определения месторождений нефти, работающем по принципу звукоулавливателя и позволяющем экономить миллиарды...
      - Н-да-а-а...
      Никакого энтузиазма на его лице я не прочел. Вероятно, я не так взялся за дело.
      - Аппарат этот был изобретен моим покойным дядюшкой Филиппе... бывшим борцом Сопротивления, узником Освенцима.
      - Прекрасно. Можно дать на трех черно-белых полосах. У вас, надо думать, сохранились семейные фотографии?
      - М-м... конечно. У меня даже имеется первый вариант аппарата. Можно показать опыты.
      - Очень мило, очень эффектно... Можно и опыты показать... Инженер в каске, аппарат с циферблатом... Надеюсь, аппарат с циферблатом?
      - Даже с двумя.
      - Очень хорошо. Аппарат с двумя циферблатами, поисковая партия, буровая вышка... и брызнувшая нефть... Разворот в цвете. А как называется аппарат?
      Я выдержал маленькую паузу, прежде чем ответить, желая выделить название с тем, чтобы оно прозвучало наиболее выигрышно.
      - Телеолеотрон, - проговорил я.
      Я увидел, как в глазах Фермижье зажегся блеск, предрекавший мне удачу и предвещавший теперешнее мое богатство.
      ОБ АВТОРЕ
      Робер Шарль Эскарпи родился в 1918 году в семье директора школы. Эскарпи окончил Бордоский университет, затем Эколь Нормаль в Париже, Эскарпи - крупный филолог, знаток английской литературы. Во время войны он активно участвовал в Сопротивлении. После войны стал преподавателем литературы в университете Бордо; он автор большого количества работ по литературоведению (им написаны книги о творчестве Байрона, Киплинга, Марка Твена). Не чуждается Эскарпи и журналистской деятельности; он одновременно работает хроникером в газете "Монд" и фельетонистом в "Канар аншене". Эскарпи активно участвует в политической жизни страны, он был в самой гуще борьбы против оасовских террористов в 1961 году.
      "Литератрон" - вторая книга Эскарпи, выходящая в нашей стране (первая - "Святая Лизистрата" - была выпущена "Прогрессом" в 1964 году).
      О ХУДОЖНИКЕ
      Александр Андреевич Васин известен читателю как оформитель и иллюстратор современной советской и зарубежной литературы.
      За годы работы в московских издательствах им оформлено и проиллюстрировано около ста книг. Среди них произведения Т. Драйзера, А, Кронина, Э. М, Ремарка, О. Уайльда, а также ряд произведений современной советской литературы.
      Такие работы Васина, как "Праздник святого Иоргена" Г. Бергстеда, "Стихи" Франсуа Вийона и "Живые и мертвые" К. Симонова, были отмечены дипломами.
      О ПЕРЕВОДЧИКЕ (добавление моё - V.Voblin)
      Эстер Лазебникова-Маркиш - литератор и переводчик.
      Была женой советского еврейского поэта и писателя Переца Маркиша.
      В начале 50-х годов её муж был расстрелян вместе с другими деятелями еврейской культуры, а Эстер Лазебникова (а также оба сына - Давид и Шимон) были отправлены в ГУЛАГ (в Сибирь), где и находились вплоть до эпохи "позднего реабилитанса".
      После реабилитaции, в 60-е годы, ей иногда удавалось заработать на жизнь переводами наподобие этого или гонорарами от нескольких переизданий стихов и прозы своего мужа.
      После Шестидневной Войны издание подобных книг в СССР пошло на убыль, и Эстер Лазебникова-Маркиш вместе с обоими сыновьями эмигрировала в Израиль, где живёт и публикуется по сей день (2002 год, сентябрь).