Это очень старое, растолстевшее, но достаточно еще бодрое существо. Вечное, как секвойя. Возможно, оно было определено сюда еще семьдесят с лишним лет назад, когда Максим Горький, урожденный Пешков, основывал институт своего имени, перед тем как быть отравленным на пожалованной ему правительством даче на Рублевском шоссе. Надо заметить, как занятно называется этот ареал гнездования и советской, и сегодняшней элиты. Филологи - конечно, с присущей им, как и историкам, природной лживостью, когда дело касается власти и ее интересов - этимологию тут выводят, наверное, из слова "рубить", валить леса и боры, которыми славились эти места возле Москва-реки, освобождать пространства под поля и поселения. Я думаю, что название происходит от слова "рубль", который всегда был главным хозяином жизни. Когда дача понадобилась снова для власти, Горький и скончался; на доме еще некоторое время можно было видеть мраморную дощечку, клеймящую, обзывая памятным, это место, а потом и она исчезла. Собака постоянно перевоплощалась, не покидая своего поста. Дачу сейчас занимает бесстрашный первый президент России Ельцин. Возможно, собака, которую, заметим, зовут Музой, докладывает обо всем происходящем в литературе лично господину Ельцину. Кто, собственно, оспорит и то и другое?
      Вообще, как гласят предания, собаки и кошки жили в отделе кадров всегда. Спрашивается, почему? Тем, что со своей привычкой всюду все вынюхивать, притворяясь дремлющими или даже спящими, они лучше кого бы то ни было подходили к работе в КГБ, это ни у кого не вызывает сомнения. Посмотрите на лежащего на кухне во время литературного разговора котика. Как все время подрагивает у него ушко, а как иногда вдруг даже у храпящей собаки внезапно открывается все понимающий глаз! Мигнула, сфотографировала и опять вроде бы спит. Но я все-таки думаю, что перевоплощенные собаки и коты лишь наблюдатели и связные, главное все же остается за людьми.
      В этой своей мысли я окончательно утвердилась, когда мне рассказали о собаке Боксере, который жил в отделе кадров еще до того, как здесь стала царствовать Муза. Как он прибился к институту, старожилы не помнили, известно только, что Боксер внезапно появился возле пустой миски, принадлежавшей совсем недавно ушедшему в нети коту Сержанту. Куда уехал цирк, куда ушел Сержант, никто не знал, шли только намеки относительно весеннего времени года и прочее. Пришел Боксер, который через пять лет тоже сам по себе исчез, но осталось предание. Этот самый Боксер около двух часов дня ежедневно выходил из ворот на Тверской бульвар, подходил к троллейбусной остановке, ждал почему-то именно 15-й троллейбус и аккуратно садился в него с переднего входа. Докуда он ездил, где останавливался, с кем виделся и по какой надобности - в этом никто осведомлен не был и, наверное, теперь уже не будет. С какой стати? Известно только одно: где-то около трех часов на другой стороне Тверского, около здания тогда еще не разделенного на две кровоточащие половины Художественного театра, из остановившегося троллейбуса номер 15 выбегал наш Боксер, быстренько пересекал Твербуль и через пять минут уже чавкал над своей миской с сознанием честно и добросовестно выполненной работы. И что бы это тогда значило?
      Но хватит истории. Немножко захолодало, пора заканчивать лёты-облёты. Неподвижно постояв, как потенциальная утопленница в воде, с обращенным к окну лицом, я медленно разворачиваюсь, чтобы совершить заключительную акцию. На мгновенье мне кажется, что собака Муза, лениво глянув в окно, приветственно махнула мне лапой.
      Как я уже упомянула, на стене, почти рядом с окнами отдела кадров, висят две мемориальные доски: на одной, выложенной неким, черного гранита, крестом, помещено изображение поэта Мандельштама в виде русского мученика. А чего было заводить игры с властью, писать гадости про вождя всех народов лично товарища Сталина? И ведь, наверное, и в политику-то не лез, не вникал в разные там верховные интриги, а вот "широкая грудь осетина" ему далась, небось, все присочинил, чтобы лишний раз повыхваляться перед либеральной интеллигенцией.
      Теперь самое время нырнуть в соседнее окно. Меня всегда удивляло, что простые люди ходят по бульвару, смотрят козьим взглядом на дома, даже, может быть, замечают мемориальные доски. Но кто-нибудь всерьез задумывался, что же делалось когда-то за этими стенами, на которых эти доски висят? Как бушевали страсти на листах бумаги за письменными столами и что делается там теперь. Об этом самом теперьмы, если будет время, поговорим позже. Пока я хочу влететь в окно первого этажа, в студенческую аудиторию, в которой раньше находилась квартира Андрея Платонова. Кто это был такой, напоминать не надо? Единственное, что меня немного беспокоит, это решетки на окнах. Об этом, о царстве решеток в наше время, когда мир в стране четко делится на тех, кто ворует, и тех, кто решетки делает и охраняет, уже написал все тот же наш бывший ректор. Я уже в который раз поминаю его, но что поделаешь: это не только действующий и читаемый писатель, коему студент обязан отдать должное по учебной программе, но и... об этом опять дальше, позднее. Пока общие рассуждения о том, придуманном им вслед за жизнью, образе - решетках на окнах, на дверях, на витринах как символе сегодняшнего нашего существования. Конечно, воображение и воля - это великая сила, но тут боязно: при процеживании сквозь решетки всегда есть риск зацепиться кофточкой или колготками за окалину. А как вам понравится молодая дама, дипломница, с вырванным из платья клоком?
      Напрягаюсь. Взлетела. Резкий хлопок, будто самолет преодолел звуковой барьер. В руке ремешок с тяжестью сумочки, значит она при мне. На полу раскаленные куски арматуры, стеклянная крошка. Огляделась. Тем временем все эти осколки стекла, обломки дерева, кусочки металла, как при обратной съемке, внезапно поднялись над полом и в строгом порядке, который не высчитал бы ни один компьютер, один за другим стали отлетать в сторону окна, заделывая образовавшуюся брешь. И все затянуло. Какая сила волшебства! В этот момент я подумала, что с моим искусством можно было бы пройтись по сейфам банков. Колготки тоже целы, платье даже не помялось.
      Оглядимся, хотя, как пишут в старинных романах, все до боли знакомо. В стене - застекленная ниша для книг; здесь, видимо, хранилась небольшая библиотека писателя. Одна дама, родственница классика, сначала обещала кое-что из этой библиотеки, но потом забыла и не дала даже списка книг, чтобы, не дай Бог, не подобрали что-то подобное из книжных хранилищ. Пусть в глазах общественного мнения писатель будет оставаться в забросе. С другой стороны, писатель ведь не читатель, а если читатель, то где тогда ему найти время, чтобы писать? Планшеты и щиты с фотографиями по стенам - летопись жизни писателя: работа инженера-гидравлика, первые произведения, жизнь в Москве, опала, арест сына, болезнь, смерть. Отдельно - большой фотографический портрет писателя. Это какое-то нездешнее тонкогубое лицо со взглядом то ли священника-аскета, то ли иезуита в шарфе и пиджаке. Стены этой большой комнаты - в которой сейчас, конечно, столы для занятий и стулья, черная доска для записей мелом - выкрашены в непередаваемо отвратительный сине-болотный цвет. Старожилы института помнят: ремонтом комнаты и восстановлением цвета "как было" занималась дочь писателя. Говаривают, довольно энергичная, даже амбициозная была особа. Может быть, в то давнее время и краски никакой, кроме отвратительно-болотно-синей не было? В связи с этим необходимо обратить внимание на входную дверь, которая далеко "не как было" раньше - она железная; когда здесь писались разные произведения, называвшиеся потом критиками антисоветскими, а теперь - российской классикой, подобные двери ни у кого не водились. Установка металлической двери внутри помещения продиктована следующим обстоятельством. Вроде бы эта самая амбициозная дочь собралась отдать в институт раритеты, которые остались от прошлой жизни ее отца: бюро карельской березы, за которым работал писатель и которое можно теперь видеть на снимках в учебниках и энциклопедиях, и абажур, висевший в той жизни над столом. Институтская же дирекция знала пагубную страсть студентов к сувенирам: вмиг все растащат по щепочкам и лоскуткам. Именно поэтому и была заказана металлическая дверь.
      Ставя эту дорогую дверь, институтское начальство мечтало о неком доподлинном кабинете, в каком когда-то жил знаменитый писатель, а теперь за стеклами и музейным бархатным ограждением хранится его мебель, и здесь же будут проходить семинарские занятия по современной литературе. Но не тут-то было. За дверью ничего ценного и памятного не довелось хранить, странноватая дочка поманила этим самым бюро карельской березы и абажуром другую организацию. И вообще, у дочки были наполеоновские планы: ей хотелось вместо мемориальной комнаты получить все здание, в институтских аудиториях завести музей и стать его директором, а всю родню - кого хранителем, кого администратором, кого просто кассиром в кассе сделать. А как бы хорошо еще и сдавать в аренду некоторые помещения!
      Но отбросим суетное! Каждый раз священный трепет пробирает меня, когда я оказываюсь в этих стенах. Именно здесь, почти на том же самом месте, где я, отряхнувшись от осколков стекла, сейчас стою, скромный мальчик Саня впервые положил мне руку на бедро. Ой, сколько же к этому моменту я перевидела этих жадных рук! Мама, мама, помню руки твои! Папа и чужие папочки, я помню и ваши корявые ручищи. Но магическая сила была именно в этой, Саниной, ладони. Какой-то дьявольский, счастливый жар почувствовала я во всем теле. Какую-то неведомую прежде дрожь. Впервые разве мне изображать перед мужчиной священный, мелкий, будто неконтролируемый, трепет желания? Ан нет, тут было что-то другое, мною ранее не перечувствованное! Подлинность - она всегда внезапна.
      Саня, мой соученик и дружок, привел меня в эту аудиторию, чтобы рассказать о классике, творчеством которого он увлекался. Он жужжал мне о полюбившемся творце на каждой перемене. А писатель, даже молодой, разве не должен быть любопытен? Если это здесь, рядом, то почему не ознакомиться с новым для меня знанием? Отменили в тот день последнюю лекцию, и мы пошли изучать историю литературы, так сказать, в яви, в ее вещественных атрибутах. Все изображения людей на фотографиях глядели в этот момент, мне казалось, на нас. Ладонь была большая, как, впрочем, и сам Саня, сильная и тяжелая. Были поздние осенние сумерки, в окнах аудитории наблюдались фигуры прохожих, спешащих по бульвару. Саня с увлечением передавал апокрифы о великом писателе, который будто бы работал дворником в институте, и, выходя из здания, совершенно не представляя, кто перед ними отбрасывает лопатой с дорожки снег или метлой - желто-красные листья, юные гении пера подбадривали пожилого человека. Саня был очень воодушевлен, почти так же, как искусственно бывают воодушевлены поэты на своих семинарах, и в этот момент его рука жестко и властно коснулась моего бедра. Может быть, в этот момент он играл ту же психологическую игру, что и Жюльен Сорель с госпожой де Реналь? Трус я или не трус, возьму девочку за попку или не возьму? Этот замечательный, с нежным, еще детским пушком на щеках, мальчик! Ну, предположим, не на много старше меня, которой тогда, на первом курсе, тоже было восемнадцать, но ведь женщины, как известно, созревают и становятся взрослыми раньше.
      Да, с самого начала, с первого взгляда, с того первого семинара первого сентября, когда мы встретились в аудитории, сразу же возникла симпатия и какое-то влечение друг к другу. Забегая вперед, все же скажу: не только плотское, но и духовное лежало в стремлении к близости с этим мальчишкой. Впрочем, влечение ко мне мужчин - вещь для меня привычная, но тут неожиданно и я колебнулась в его сторону. Да что же, всю жизнь облизывать пятидесяти или шестидесятилетие стручки? К восемнадцати годам мне уже обрыдли эти животы, обросшие жесткими, словно проволока, седыми волосами. По крайней мере, тогда, в самом начале нашего знакомства, внимательно слушая своего руководителя, престарелого профессора, знаменитого не только книгами, но и разнообразной общественной в советское время деятельностью, я мысленно прикидывала, девственник или не девственник этот прелестный розовощекий и мощный парень. Как много для хорошей прозы определений! Спал ли он когда-нибудь с женщиной или все еще пробавляется утренними поллюциями и вечерней мастурбацией? И вдруг этот мнимо краснеющий при взгляде на студенток акселерат кладет мне на бедро горячую руку.
      А чего, собственно, было терять мне, молодой женщине, живущей с мужчинами с тринадцати лет и никогда прежде не испытавшей оргазма? А тут сразу же возникла эта непонятная дрожь во всем теле, о которой я только слышала от своих товарок, а здесь впервые испытала. Это было какое-то предвкушение новых для меня впечатлений. А Саня, не отрывая руки от моего бедра и, наверное, ощущая мое волнение, все говорил и говорил о замечательном русском классике, как заправский экскурсовод. Может быть, подумала я, этот поток слов и сам литературный аспект его речи действует на него укрепляюще? Я знала одного не очень молодого клиента, который возбуждался, только когда начинала звучать мелодия из телепередачи "Спокойной ночи, малыши". Никто не верил этому, но он носил с собой магнитофончик с кассетой, на которой была записана так о многом сексуальном напоминающая ему мелодия.
      Тем временем из крепкой руки Сани на мое девичье бедро изливалось все больше и больше волнующего тепла, но голос его как будто и не вибрировал от подступающих желаний. Неопытность или кокетливое мужское коварство? А если подобная возможность настоящей страсти больше не возникнет? Если я больше не повстречаю паренька, на зов которого ответит мое фригидное тело? Конечно, при моей профессии быть фригидной не так уж плохо, но не испытать вовсе никогда плотской радости - это ужасно. И потом, почему считается, что женщина - это только некий молчаливый и пассивный объект любви? Проверить, убедиться, что лежит в основе не встречаемой мною раньше линии поведения... Возможность этой проверки была только одна! Но это делала не я. Будто кто-то другой, будто неведомая сила взяла теперь уже мою руку за запястье и прижала ее к тому месту Славиного естества, которое никогда не солжет.
      И тут я опять должна воспользоваться некой литературной ассоциацией. На смену божественному Стендалю, уже вызываемому ранее из потустороннего бытия, я выкликнула из наших институтских учебных программ дотошного Томаса Манна с его романом о Феликсе Круле. Спасибо и низкий поклон вам, милые и подробные преподаватели! Все получилось, вот уже и знаменитая мадам Гупле, супруга фабриканта фаянсовых унитазов, с ее волнующей сединой в каштановых волосах! Я обратилась к ней в тот момент, когда она в спальне отеля дотронулась до истинного естества молодого лифтера Армана. Что-то волнующее она тогда сказанула! Не только мысли, но и подобные боевые эпизоды запоминаются в большой литературе.
      В моей коллекции ощущений не было еще такого прочного и крупного, как королевская жемчужина, аргумента. Это было не просто нечто, это был некий живительный дар божий! Пусть простит меня всемилостивейший Господь за это кощунственное сравнение. Но разве не он наградил подобным сокровищем моего Саню! Сейчас, снова переживая наше первое соединение с Саней, я еще и еще раз убеждаюсь, как мало существует слов для описания волнения, которое сначала предшествует плотскому соприкосновению мужчины и женщины, а потом и сопровождает этот живородящий акт. Ведь сам этот процесс, свидетельствующий о слиянии души и тела, из которого по идее должна возникнуть новая жизнь, как он смешон и гадок, когда видишь его на видеопленке!
      А дальше у меня все - словно мираж, струящийся от песчаного зноя! Это раньше я внимательно следила, дабы экономить силы, за всеми перипетиями сексуальной гонки. Чем больше волнующих слов, искусственных ласк, привычных движений, выражающих истому и покорность, тем скорее дело движется к завершению. Это как у строителей, сдал дом под ключ - получай плату. А потом все слова обоими участниками этих гонок быстро забываются! Но, оказывается, в иной жизни, когда судьба и случай идут в масть, все происходит по-другому. Здесь-то я все запомнила до малейших деталей. И как было хорошо, долго и не утомительно под угрюмым взором глядящего со стены классика. Разве могла я что-то подобное предположить, когда уже со спущенными на армейские ботинки штанами Саня подпрыгнул к металлической двери, чтобы повернуть ключ. А какая взвешенная и холодная мысль меня прожгла во время последних, как пишут в романах, содроганий, когда я сама вдруг закричала, словно укушенная в холку жеребцом кобылица: произойдет ли что-либо подобное со мною еще раз? О, Саня! И еще: лишь бы никто не принялся ломиться в аудиторию на мой истошный крик...
 

Глава вторая