Какой заполошный день! Прослушав, словно Штирлиц в гестапо, магнитофонные разговоры на кафедре, Саня сразу же вслед за призывным сигналом Возлюбленной послал эсэмэску сменщику Богдану. Ни в коем случае не пей, Богдан, пива и немедленно возвращайся в институт, на вахту. В будке, вернувшись, Саня сразу задернул занавеску, а турникет установил на автоматический режим. Ему-то совершенно обязательно надо было стать свидетелем исторической защиты и при этом никак не попадаться на глаза ретивым администраторам. Ах, этот въедливый проректор по хозяйству, по прозвищу Пузырь! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и даже сумел спастись от гнева прежнего ректора, когда тот поймал его на чем-то некрасивом.
      Возлюбленная материализовалась внезапно из воздуха, пропитанного миазмами литературы. Ее красота и молодость резко контрастировали с жалкой будкой охранников, будто в хижину смолокура забрела принцесса. Узенький, хорошо знакомый диванчик, умывальник с ведром под раковиной, микроволновая печь, на которой охранники разогревали скудный харч... Декорации не соответствовали героине. Она предстала перед Саней свежей, как бутон жасмина, благоухая молодостью, счастьем и старинными духами "Красная Москва". Отряхнулась, словно молодая курочка: взметнулись локоны, шелк цветной яркой материи на подоле, сережки в ушах. Ой, как захотелось в этот момент Сане крепкого и затяжного интима! Но ему всегда этого хочется. "Солдат, ты о бабах думаешь?" - "Я завсегда о них думаю". Сейчас же надо было говорить о серьезном. Однако, втянув носом сладковатый сандаловый запах, Саня начал грубо:
      - Ты чего, сдурела, что ли? Надушилась, как старуха в церковь.
      - Ничего ты не понимаешь, покойники из подвала этот запах любят, он им что-то навевает.
      - А что они тебе говорили? Зачем звали?
      - Не ревнуй, не лапали они меня, они ж бесплотные, один литературный дух, только руки тянули. Это не долгоиграющие бугаи, как ты: и утром, и вечером, и в обед, и вместо обеда. Народ деликатный, все члены Союза писателей эсэсэсэр. Одни имели срока в лагерях, зато другие баловались доносами, третьи проскользнули по жизни, ни в чем не замеченные. Опытные и знающие этикет мужики. - Ох, умеет его красавица отвлечь и успокоить, не переставая охорашиваться. Предметы мелькали у нее в руках, словно у опытного иллюзиониста: прессованная пудра, расческа, тюбик губной помады, какие-то кисточки, тампончики. - Они что-то волнуются за меня, поэтому и вызвали. Чтоб разведать. Темнят старые перечницы, спорят, дают наставления, намекают на что-то, бушуют. Конкретного ничего не высказывают. Им кажется, что мой диплом недостаточно соцреалистичен, бытового многовато, излишек эротического. А как без этого, когда здесь смысл жизни? Усопшие эстеты, наоборот, говорят об эстетической пластике.
      - Эстеты это да-а, - потянул Саня, вспомнив о несданном зачете по предмету, - у них всегда особое мнение. Они втихаря любят эротическое, а говорят об эстетическом. Если они заступились за тебя, тогда все понятно: значит, у покойников есть сношения с некоторыми нашими преподавателями, которые духовно уже умерли, но формально еще числятся в живых. И те и другие говорят одно и то же, но наши - в стилистике времени. Как мне стало известно, они тебя хотят на защите потрепать.
      - А что такое? - Возлюбленная повела худым беззащитным плечиком. Саня, глядя на невинную деву, подумал: ну истинная Мадонна. Именно с таких красоток в средневековье рисовали Божественное материнство. Но эта неземная хрупкость и за себя постоять умела. Саня собственными глазами видел, как на Тверской она исполосовала сумочкой физию юного балбеса, пытавшегося ущипнуть ее за попку. Не хватай чужое бесплатно! - Все наличные препы желают меня лажануть? - спросила мадонна равнодушным голосом. - Или только те, которые мне за ворот заглядывали?
      - Тебе, конечно, все одно лишь мерещится, - отомстил Саня за "долгоиграющего бугая", - а здесь еще и другой мотив. Они, как ты знаешь, между собой воюют, статьи пишут, друг друга за настоящих писателей не считают. Каждому хорошо, когда товарищу по перу плохо. Вышел у коллеги новый роман - говно. Книгу в издательстве зарубили - так ему и надо. Появилась положительная рецензия - по блату. Сводят счеты, друг о друге мемуары пишут, припечатывают. Мешают проскользнуть в бессмертие. Ты только предлог, для некоторых важно зацепить твоего научного руководителя. А он всегда бывшего ректора поддерживал. Поняла цепочку? Через тебя и завкафедрой можно потрепать. Ничего особенного не произойдет, но нервы поточат. При других обстоятельствах тебя бы без звука бы пропустили, а здесь есть случай потоптаться с ба-альшим удовольствием.
      - Ох уж эти стариканы со своими дневниками, воспоминаниями, документальной прозой, в которой они позволяют себе про всех расписывать. Почти о всех в институте что-нибудь написали, садисты. Так-де было, так, мол, было, надо сохранить для истории литературы! Не хотят люди в историю, хотят сидеть на лавке и бздеть в портки, выдавая эту бздню за научные достижения!
      Саня пропустил эти причитания мимо ушей, потому что прекрасно понимал: каждый литератор - завистник. Еще Саня не без раздражения вспомнил о бывшем ректоре, по кличке Звонарь, который принимал его в институт. И про себя отметил, что творческая зависть у писателя - это чувство универсальное: оно и на молодых направлено, и на писателей старых. Видите ли, это бывший ректор, и хозяйственник неплохой, и романист, и еще изобрел, казалось бы, примитивный жанр прижизненных дневников - про себя и про литературу, про культуру и про политику. Почему эти его дневники вызвали такой читательский интерес? Многие коллеги кинулись что-то подобное писать, ан не получается. Этим же, наверное, объясняется и раздражение его подруги. Молодому писателю каждый успешный старый писатель в досаду. Пусть эти носороги-долгожители скорее освобождают место. Но они пока не уходят, и с ними надо считаться. И ведь себе же во вред. Саня отчетливо представлял себе фигуру современного писателя с его страстью к самосожжению: каждый за литературный успех и себя продаст, и родных. И он сам такой же.
      - А чего же ты в свой диплом в последний момент насовала? - как бы мимоходом поинтересовался Саня. Совсем недавно, когда он слушал магнитофонную запись, у него появилось подозрение, что дорогая подруга не утерпела и вместо невинных рассказиков про детство и белые березы в последний момент всунула еще кое-что из своей профессиональной жизни. Ты что, впендюрила рассказ про изнасилованную папаней девочку?
      - Вполне реалистическое для нашего времени сочинение. Я и повесть о девочке, которая служит горничной у своего бывшего клиента, тоже вставила. В литературу входить надо, чтобы о тебе заговорили, чтобы ты сам понял - можешь ты заниматься этим или нет. Я что, даром эти пять лет мантулила, зарабатывала на образование?
      - Но в этой повести... там же все ясно: что ты делаешь, чем занимаешься. Нельзя же так подставляться.
      - Это тенденция литературы. Автор сливается с героем. Лимонов писал, как с негром трахался, а Роман Сенчин, наш, кстати, Лита выпускник, - как хотели по пьянке трахнуть компанией своего товарища, тоже студента. Ты читал его повесть "Афинские ночи"? Ты поверил? Не надо только надуманного автора путать с настоящим, а вымышленное - с реальностью. И Лимонов, и Сенчин - это настоящая литература, а не Донцова. И Лимонов наверняка ни с каким негром не трахался, и Сенчин ни в каких афинских ночах не участвовал, дрочили, небось, оба и на пишущей машинке тюкали. Литература реальнее, чем жизнь, жизнь мы забываем, а с персонажами литературы нас похоронят. Дело не в трахах, а в том, что эти трахи, как телесериалы, смотреть настоящий читатель не желает. Из современной литературы выпадает всякие "он сказал", "она почувствовала", "он прижал ее к груди". В жизни все не так; неужели, Саня, ты этого не понимаешь? Здесь нужно больше фантазии и все прямее, искреннее. Руководитель это сознает, он не сентиментальный дурак, хотя и старое совестливое мудило. И дружок Звонарь у него такой же! Так в последнее время подставился, стольких против себя восстановил. На него сейчас другое преподавательское мудило под чужой фамилией скинуло письмо в министерство. Вот нервов-то потреплют! Разве кого-нибудь волнует, что это неправда? Это - писатели, им главное повеселиться, потереть ручонками. Рабы письма и зависти. Он, как ты, Саня, тоже думает, что есть справедливость, есть честность и если что-то написано талантливо и искренне, то все поймут, что это хорошо.
      - А если не защитишься? Если завалят?
      - Дело ведь не в защите, я взяла здесь все, что только могла. Когда учишься за собственные деньги, то все происходит по-другому. Пропускать занятия и то жалко. Я все раскопала, побывала на всех семинарах, знаю, где занимаются делом, а где добывают выслугу лет. Это, конечно, сильный вуз, а самое главное - здесь среда, в которой хочешь, не хочешь, станешь писателем.
      Такой, пожалуй, Саня свою красотку еще не видел: в ней чувствовалась невероятная решимость и уверенность в себе и своем будущем. Саня про себя знал, что характер у него мягкий, рядом с Возлюбленной он зайчик. Но тут же подумал, что обязательно добьется, сравняется с ней, научится далеко и высоко летать, как она.
      А Возлюбленная продолжала:
      - Я просто чувствую, что писательницей уже стала. Диплом мне не очень-то и нужен. Я его кому, мамке покажу? На стенку повешу? Мне клиенты станут больше класть в сумочку за высшее образование? Это не кандидатская диссертация, за которую приплачивают. Мне главное - себе было доказать. А себе я уже доказала.
      И в этот самый момент - а действие сцены, как было сказано, происходило на тесном пространстве проходной - вдруг раздался автомобильный гудок. Саня, несколько успокоенный бойцовским настроением Возлюбленной, как раз хотел протянуть руку и пошалить немножко, приобнять, помять, погладить, поцеловать. Он взглянул на телевизионный экран: в чугунные ворота уткнулась ветвистыми рогами черная ректорская "Волга". Окна в авто были затенены, как на машинах бандюков или олигархов. Надо идти открывать.
      Ворота в институте отворяются медленно, как ворота в рай. Машина осторожно потопталась на канализационном люке, находящемся прямо на дороге. В дождь его приоткрывали, чтобы способствовать более энергичному сливу дождевых вод. Тогда приходилось ехать с особой осторожностью, чтобы не бултыхнуться колесом в дыру. Но пока дождя не предвиделось; люк, следовательно, надежно закрыт. Под ним, в глубоком колодце, главная артерия, по которой все институтские соки из двух корпусов и жир от мытья посуды в столовой уходят в главный коллектор, находящийся прямо под Бронной улицей. Проток для нечистот часто засоряется, и тогда рабочие по двору Витек Вотинов и Володя Рыжков берутся за трос, поминая ученый народ не всегда цензурными словами. Чего только ни пихают замечательные представители отечественной культуры в канализацию: и остатки магазинных салатов прямо в пластмассовых банках, и пакеты из-под молока, и всякие женские обмотки. А вытекающие из столовой жиры, накапливаясь, все это обволакивают, словно смолой.
      Когда черная, блестящая лаком, машина, переваливаясь, медленно проплывала мимо, Саня помахал рукой шоферу Лешке. Работа у Лешки, возившего ректора по делам и домой в подмосковный городок, была тяжелая: туда-обратно утром и вечером. Но Леша не унывал - у него молодость. За тонированным окном смутно промелькнуло значительное и сосредоточенное лицо нынешнего ректора, украшенное тяжелой патриаршей бородой. Сане это нравилось, борода придавала ректору солидность и внушительность, а общему виду - патриархальность. По привычке ко всему цеплять литературные ассоциации Саня про себя сказал: "Гости съезжались на дачу".
      Появление начальства будто подало тревожный сигнал. Все во дворе задвигалось быстрее и, как бы аккомпанируя появлению первого лица, в институте прозвенел звонок. Так трубы в "Гамлете" приветствуют выход короля. Сразу во дворе появился проректор по хозяйству, похожий на Полония, отца Офелии. Между своими-то, как уже говорилось, у него было прозвище Пузырь. С этим хозяйственником всегда случались странные и таинственные вещи. Из подобной породы людей в средние века рождались алхимики, а теперь - фокусники. Он мог превратить любое количество денег в совершенно нереальные, числящиеся только по ведомостям вещи. Волшебные предметы вроде бы стоят на полках и хранятся на складе, но при ближайшем рассмотрении, когда к ним подходишь вплотную, тают в сероватой дымке жизни, растворяются в текущем дне. Пузырю не надо, как обычному фокуснику и магу, даже накрывать их какой-нибудь тряпочкой или попонкой. Он действует силой слова и внушения. Раз он посмотрел на водопроводные трубы, купленные для ремонта, и они немедленно оказались принадлежащими некой сторонней организации. А однажды он на бумаге превратил неремонтированный и нереставрированный канализационный колодец в уже отремонтированный, перестроенный и отреставрированный. Особое искусство здесь заключалось в том, что за эти нереальные действия перечислялись вполне реальные суммы другим организациям. Говаривали, что, как голуби, свободно попарив в заоблачной вышине, возвращаются в родную голубятню, частично эти суммы в обналиченном, как нынче принято говорить, виде возвращались к магу. Но ведь это, наверное, слухи?
      При описании этого замечательного человека нужна кисть Гоголя - так многообразны его человеческие таланты. У Пузыря, как у любого предприимчивого специалиста, была неизъяснимая любовь к рабочим из бывшего СССР. На современный манер их называют гастарбайтерами. Он любил грузин, таджиков и прочих представителей киргиз-кайсацкия орды. Может быть, они вместе гоняли голубей? Кроме любви к голубям и нелегальным мигрантам, Пузырь обладал редкой страстью к начальству. До самозабвения. Его любовь обволакивала и баюкала, навевая отвлекающие сны. Свойство это чисто русское. Теперь Пузырь, как без труда заметил Саня, любил красивую серебристую бороду. Так поклонники президента Путина верноподданнически носят часы на правой руке.
      Вот и сейчас Пузырь, не успев приложиться к лакированному крылу руководящей "Волги", с умилением и искренним восторгом не отрывал глаз от ее холодного бампера. Машина медленно двигалась к центральному входу. А Пузырь, наверное, предавался лихорадочным размышлениям: не следует ли ему припасть к рифленым следам на асфальте, оставшимся от ее колес?
      Возможно, все так бы и произошло. Высыпавшие на перерыв студенты могли бы зафиксировать волнующую сцену. Но в этот момент откуда-то - то ли из толпы, то ли из столовой, то ли из самой преисподней - к Пузырю подкатил с вдохновенными призывами некто в клоунском костюме, с жабо вокруг лиловой шеи и типовых башмаках с загнутыми носами. Впрочем, одни в этой фигуре видели клоуна, другие - преподавателя по сценическому лицедейству по прозвищу Тыква. В пространстве, посвященном полету фантазии и выдумке, каждый имел право видеть по-своему. Место обязывает.
      Но в это же время метаморфоза произошла и с Пузырем, на которую его, очевидно, подвигла радость при виде духовно близкой ему Тыквы. Основной хозяйственник будто оброс другой шкуркой и превратился в смутно знакомый литературный персонаж. Лицо стало некой химерической рожей, костюм непомерно раздвинулся, на рукавах появились стариные буфы, брюки укоротились до спорного уровня, и спереди вместо привычной ширинки на молнии обнаружился расшитый кабаллистическими знаками лоскут, в котором даже неспециалист по средневековью мог признать гульфик, где джентльмены того времени носили, как в футляре, не только источник своего мужества, но и всякие полезные предметы вроде закуски, подарков для дамы и мелкой бижутерии. Карманов, как известно, тогда не было, их еще не придумали.