Тадамори наблюдал за светлячками, вьющимися над ручьем. Медленно прихлебывая сакэ под игру Арико, он скоро задремал, прислонясь к столбу. Но вдруг старый воин выпрямился, пробудившись; кто-то проскакал ворота и рысью подъезжал к ограде конюшни. Раздался крик, и Тадамори услышал, как слуги возбужденно засновали по своим помещениям.

— Они пришли!

Токитада, брат Токико, в чрезвычайном волнении появился в комнате и выкрикнул, что к столице прибыли монахи с горы Хиэй. Позади него присел на колени Хэйроку, вассал Киёмори. По их побелевшим лицам было понятно — оба знали, насколько серьезно это известие.

Арико отложила флейту, ловя взгляд Тадамори.

— Какая жалость, это случилось именно сегодня, — прошептал про себя Киёмори и с улыбкой повернулся к отцу. — Наконец-то они пришли!

Проснувшись окончательно и сев очень прямо, Тадамори заметил:

— Значит, они пришли? Нам нужно выйти на улицу и встретить бурю. Монахи с горы Хиэй так же неизбежны, как гроза летом и сильный ветер зимой. По всей вероятности, смерч сдует этот дом, как листья.

— Я могу лишь склониться перед волей неба, — ответил Киёмори, — но не перед волей этих людей. На руинах я всегда смогу выстроить новый дом.

— Если ты все решил сам, Киёмори, то я далек от того, чтобы советовать тебе изменить мнение.

— Не стоит беспокоиться. Я молюсь, чтобы монахи сначала пришли сюда, ибо опасаюсь, что они решат двинуться на Приют отшельника.

— Его величество предостерегали, чтобы на этот раз он не уступал монахам с горы Хиэй, иначе у них появится привычка угрожать ему. Он уже отказался передать им усадьбу Кагасираяма.

— И без сомнения, именно это, а вовсе не драка в Гионе, послужило действительной причиной для вооруженного протеста. В перепалке Токитады с монахами не было ничего особенного, ничего такого, что в других обстоятельствах они приняли бы всерьез.

При этих словах Токитада и Хэйроку, державшиеся в коридоре, подались вперед.

— Нет, братец, я действительно побил несколько человек. Они признали Хэйроку виновным в каком-то незначительном проступке, приказали пасть ниц и извиняться, спросили имя господина и наконец оскорбили нас в таких выражениях, какие ни один воин сносить не станет, ну я и набросился на них. Если вы передадите меня монахам, вам больше не о чем будет беспокоиться. Позвольте мне пойти в Гион и сдаться этим людям. Извините меня за то, что я сделал.

— Погоди, погоди, Токитада, ты куда собрался? — спросил Киёмори.

— Наверняка я стал причиной столь серьезных беспорядков! — вскричал Токитада.

— Разве не говорил я тебе предоставить все мне? Тебя совсем разум оставил? Разве я не говорил уже, что не боюсь последствий? И ты слушай, Хэйроку, это дело я улажу сам, без посторонней помощи. Пойми, Хэйроку, я собираюсь использовать тебя как козла отпущения. Мне кажется, я слышу тысячи голосов — голосов простых людей с рыночной площади, — убеждающих меня идти вперед и совершить то, что я должен совершить… Сейчас ставка больше, чем моя жизнь. От меня зависит будущее воинства. Не будем больше препираться, иначе такой редкий шанс выскользнет у меня из рук.

В тягостном молчании, последовавшем после этих слов, было слышно, как вооружались вассалы, готовясь получить распоряжения от Киёмори.

— Отец, вы побудете еще немного?

Прибытие Цунэмори верхом, в сопровождении нескольких вассалов и лошадей, заставило Тадамори подняться на ноги.

— Нет, вечер был крайне занятным… И, Киёмори, худшее все еще может случиться, поэтому до наступления утра отправь женщин и детей в безопасное место.

С этими словами предупреждения Тадамори неспешно вышел во двор и взобрался на лошадь. Киёмори подождал, пока Арико расположится в паланкине, и сел в свое седло, сказав, что немного их проводит. Вместе с братом, ехавшим рядом, Киёмори медленно вывел всю процессию за ворота.

Светлячки группами садились к ним на седла, залетали в рукава. Несчетные мелкие насекомые кружились на ветру в веселых вихрях.

Когда кортеж из двадцати человек прибыл к мосту Годзё, Киёмори повернул голову и через плечо посмотрел на сторожевые огни в недалеком Гионе, озаряющие небо зловещим светом.

Утро. Выглядит столица странно. В каждом доме окна прикрыты ставнями, и за воротами — никого. Основные дороги пустынны, словно ночью. Только иногда то там, то здесь слышится цокот копыт и проезжают воины. Десять лошадей, двадцать лошадей проскакали; затем три или четыре, их вели на поводу в направлении императорского дворца; чиновники спешили к месту службы, во дворец.

— Мне надо переговорить с Киёмори, властителем Аки. Я — Тадамаса из дома Хэйкэ. Где сейчас его можно найти?

У всех восьми ворот Приюта отшельника толпились воины в полном боевом облачении. Тадамаса, дядя Киёмори, один проскользнул со стороны двора и принялся искать племянника.

Один из воинов остановился, чтобы ответить:

— Правитель Аки мог еще не приехать. Прошел слух, будто монахи собираются атаковать его поместье, прежде чем направиться ко двору или дворцу.

— А, понимаю, его больше заботит сохранность его собственности, а не безопасность дворца. Очень на него похоже. Тогда я направляюсь в Рокухару.

Тадамаса повернул голову лошади на восток и галопом поскакал к мосту Годзё. Уже подъезжая, он заметил фигуру всадника, двигавшуюся в его направлении. Лошадь шла иноходью, мерно помахивая хвостом.

— Тпру! Дядюшка, куда это вы? — крикнул Киёмори, когда Тадамаса мчался мимо него.

Тадамаса резко осадил лошадь и повернул ее. Когда Киёмори к нему подъехал, он сердито выпалил:

— Ха, так это ты, Киёмори! Ты думай, что говоришь! Что это значит — куда это вы? Как только я услышал, что более двух тысяч монахов прибыли с горы Хиэй, моя первая мысль была о тебе. Увы, сказал я, только он избавился от бедности, смог выстроить себе особняк, и так быстро всему этому приходит конец. Мне тебя жаль, я чувствую к тебе то, что лишь дядя может чувствовать к племяннику. Я могу тебе помочь, уверен в этом, и вот мчался к тебе полным ходом.

— Это… крайне любезно с вашей стороны, — произнес Киёмори, посмеиваясь, но вместе с тем вежливо наклонив голову, — но, дядюшка, разве вы не понимаете, с кем мы имеем дело? Никто, даже его величество, не осмелится противостоять священному символу. Не имеет значения, какие размеры имеет помощь, которую вы предлагаете, но мы беспомощны против монахов с горы Хиэй. Если только вы не приехали посмотреть на развалины моего дома, ваши слова по меньшей мере комичны. Но я осознаю, что ваше предложение идет от всего сердца.

— Г-м-м… теперь я понимаю. На рассвете я встретил твоего отца в Ведомстве правосудия, и он вроде бы думал так же, как ты. На самом деле вы оба совершенно одинаковые… И никого из вас не беспокоит, что случится. Вы совершенно безразличны к тому, что может произойти.

— Отец говорит от себя, а я — от себя. Сохранять спокойствие — что в этом странного? Встречный вопрос — что с вами происходит? В этих угрозах применить оружие нет ничего необычного.

— Довольно. Чем больше ты болтаешь, тем лучше я понимаю, что вы с отцом — пара трусов.

Тадамаса, не желая даже предположить, что его племянник уже стал мужчиной, по привычке упорно относился к Киёмори грубо, словно он остался тем же юнцом оборванцем, каким был десять лет назад. В свою очередь Киёмори терпел Тадамасу лишь потому, что он доводился отцу братом. Ни к кому другому Киёмори не испытывал большей неприязни. Позднее он заметил в Тадамасе определенную озабоченность и почувствовал, что продвижение Тадамори в Ведомстве правосудия, так же как новый титул и ранг, полученные им самим, почему-то нервировали дядюшку, хотя у Тадамасы не было причины им завидовать, так как и сам он недавно получил важный пост при дворе.

— Давай слезай с лошади, Киёмори, слезай и послушай, что я тебе скажу.

— Нет, я еду проверить оборону дворца и не могу задерживаться.

— Ты должен был в числе первых прибыть во дворец, а сам в этот час ехал не спеша, разве ты торопился туда попасть? — сказал Тадамаса, поспешно спрыгнув с лошади и схватив стремя Киёмори.

— Так что же вы хотите? — нетерпеливо спросил Киёмори, неохотно спешился и уселся под сосной, стоявшей у дороги.

— Теперь слушай меня. Если откажешься, то с этого самого дня я отрекусь от всех священных кровных уз, существующих между нами, — заявил Тадамаса.

— Так что же это значит?

— Ты совершенно ослеплен любовью к жене. Токико заставляет тебя плясать под ее дудку.

— Вы говорите о моей жене?

— А о ком же еще? Ты ей позволил уговорить себя вызвать эту беду, слабоумный муж — вот ты кто! Я ни в ком не встречал такой глупости. Почему ты не выдашь Токитаду монахам с горы Хиэй?

— А, минуточку, я не совсем понял. Вы говорите, раз Токитада — брат моей жены, то я прислушался к просьбам Токико и, следовательно, ответственен за эту серьезную ситуацию?

— Это вполне возможно. Мне нет нужды тебя спрашивать о том, что для меня, твоего дяди, и так совершенно ясно.

— Значит, вот как обстоит дело. И как оно вам представляется?

— Поклянись мне здесь и сейчас, что выдашь Токитаду и своего вассала Хэйроку, а сам останешься пленником в собственном доме и будешь там ждать решения. А я тем временем поскачу в Гион и сам поговорю с монахами. У них не останется причин настаивать на своих требованиях, и мы отвратим бедствие.

— Я отказываюсь.

— Что?!

— Пусть сначала возьмут меня за ноги и разорвут на части, а прежде я не выдам этих двоих.

— Почему ты отказываешься? Какую ценность представляют их жизни по сравнению с душевным покоем императоров?

— Виновны не только Токитада и Хэйроку. Если суждено несчастью посетить двор, то это будет лишь результатом его непрерывных злоупотреблений. Если атакуют дворец, то это будет лишь результатом плохого управления. И в том и в другом случае вряд ли я могу отвечать за последствия.

— Ты с ума сошел, Киёмори? От тебя ли я слышу эти бесстыдные слова?

— Не более бесстыдные, чем те, которые до сих пор я слышал от вас. Мне очень дорога моя жена, но она не принимает за меня решения.

— Очень хорошо, очень хорошо… Я сказал довольно. Пусть произойдет то, что произойдет! Еще я слышал, как ты сказал такое, что нельзя недооценить. Что бы ни случилось с их величествами, тебя это не касается?

— Я это сказал, несомненно.

— Изменник! Подлый изменник!

— В самом деле?

— Боги, конечно, обрушат наказание на твою нечестивую голову! Иметь такое чудовище племянником! Нет, я не стану из-за тебя рисковать своим положением при дворе. Я умываю руки, Киёмори!

— Ну и ну, как же вас разобрало-то!

— Ты и Тадамори — хороша парочка — отвергли мои предложения помочь. Подожди и увидишь, оба пожалеете об этом… Более у меня нет причин продолжать о тебе беспокоиться. Скажи отцу так: с этого самого момента я, Тадамаса, отказываюсь от всех притязаний на принадлежность к дому Хэйкэ.

Неуверенность и сама смерть, подкрадывавшаяся к столице, заставила Тадамасу, на мгновение поддавшегося панике, отречься от всех связей с домом Хэйкэ. Однако же Киёмори воспринимал взрыв эмоций дяди с улыбкой, словно обычную размолвку перед завтраком.

Киёмори наблюдал за Тадамасой и его лошадью, пока они не исчезли вдали в клубах пыли, затем встал и отвязал своего коня. Когда он уже устраивался в седле, две фигуры выпрыгнули из-за деревьев и с обеих сторон схватили поводья.

— Э, да это вы, Токитада и Хэйроку! Вы не торопились вернуться, и я поехал вперед. Ну что? Как там Токико и дети?

— Мы все сделали, как вы приказали. Они в безопасности, в храме Анракудзюин, и вам не нужно за них бояться.

— Хорошо! Женщины и дети спрятаны, Мокуносукэ приглядывает за домом в Рокухаре. Теперь меня ничего не тревожит.

Услышав эти слова, Токитада и Хэйроку закрыли лица рукавами и заплакали, умоляя Киёмори простить их; они кричали, что не знают способа искупить свою вину; они не только направили возмущение с горы Хиэй вниз, но их глупость привела к возникновению разногласий внутри дома Хэйкэ, так они говорили.

— Послушайте, прекратите хлюпать носами, я уезжаю, — сказал Киёмори и пустил лошадь галопом.

Двое оставшихся повернули вслед Киёмори тут же покрывшиеся пылью лица и через мгновение бегом бросились за ним.

Три монаха, возглавлявшие воинов с горы Хиэй, вышли из Приюта отшельника, кипя от ярости. Судя по гневным взглядам, их требования, вне всяких сомнений, были отвергнуты. Они остановились у поста стражи, чтобы забрать обратно свои копья, демонстративно ими потрясли и вышли за ворота, где к ним присоединились еще двенадцать их подчиненных.

Чтобы передать свои требования властям, монахи, как правило, посылали своих представителей, а получая отказ, они неизменно вносили в столицу Священный ковчег и святые эмблемы и терроризировали власти до тех пор, пока не добивались неохотного согласия, поскольку никто не осмеливался противостоять находящемуся в ковчеге божеству.

В этот раз гора Хиэй потребовала выдачи людей владетеля Аки: его шурина Токитаду и вассала Хэйроку. Одновременно монахи еще раз объявили о своих притязаниях на усадьбу Кагасираяма, но прежний император им отказал.

Волна возбуждения прокатилась по рядам воинов. Раздались крики:

— Вот идет владетель Аки, Киёмори из дома Хэйкэ!

При появлении Киёмори, глядевшего, как всегда, весело, стражники разразились приветственными возгласами. Проезжая сквозь ряды вооруженных воинов, он вертел головой и широко всем улыбался; он почувствовал в них внезапный подъем духа. То же самое ощущал и Киёмори. За ним уныло следовали Токитада и Хэйроку, представляя разительный контраст с возвышавшейся на лошади жизнерадостной фигурой Киёмори.

Секретари дворца, чиновники и придворные с вытянутыми лицами толпились в покоях императора, где государь-инок ждал Киёмори.

Киёмори опустился на колени:

— Государь, хотя в действительности монахи с горы Хиэй требуют усадьбу Кагасираяма, но причиной их появления здесь стали люди из моего дома. За это несу ответственность один я. Таким образом, прошу разрешить мне уладить дело с монахами, как сочту целесообразным.

Император-инок выразил согласие; от перепуганных придворных не последовало ни одного протеста, ни один из них не спросил, как Киёмори собирался склонить монахов спокойно вернуться на гору Хиэй. Киёмори, почтительно поклонившись, удалился.

Его люди наблюдали за ним издалека, переговариваясь:

— Нам нечего ждать от этих придворных с дрожащими коленками, но у господина Киёмори, несомненно, есть план.

До этого момента окружение Киёмори внимательно наблюдало за каждым его движением, высказывая различные предположения о следующем шаге, который он предпримет. Его отказ выдать Токитаду и Хэйроку монахам получило полное одобрение его воинов, поглядывавших на него с уважением и любовью. Каждый чувствовал, что Киёмори был таким человеком, с кем всегда можно поговорить, как с мужчиной. В храбрости и искусстве владения оружием Киёмори ничем не отличался от других воинов, но его глубокая симпатия к бедным и забитым простолюдинам и готовность их защитить сделала его популярным в воинстве; еще одним привлекательным качеством была его способность передавать окружающим собственную жизнерадостность. Где бы он ни находился, его крупное, но пропорциональное лицо — брови как гусеницы, скошенные книзу глаза, большой нос, полные губы, по-молодому красные щеки и уши с тяжелыми мочками, дрожавшие при смехе, — распространяло веселье.

Обладатель этих замечательных черт вышел из внутренних ворот и направился через дворцовую площадь. Очень скоро его окружили воины, которые стали приставать к нему, выкрикивая:

— Киёмори из дома Хэйкэ, что решили на переговорах?

— Будет императорский указ?

— Что там было, что сказал его величество?

За одним вопросом сразу же следовал другой. Киёмори вытер разгоряченный лоб, подтянул наверх шлем, болтавшийся на спине, водрузил его на голову и затянул шнурки на подбородке.

— Ну-ну, не стоит беспокоиться. Я еду прямо в Гион, чтобы остановить их марш с ковчегом.

— Остановить? Их?

— Но эти монахи ничего не боятся, они презирают нас, как пыль под своими ногами, а прошлая ночь показала, что они жаждут нашей крови. Следует ли вам туда ехать, господин? Никто не знает, как они поступят…

— Это правда, но я беру с собой Токитаду и Хэйроку. Как ни жаль, но я должен буду передать их монахам и попытаться достичь согласия.

— Как? Значит, вы все же выдадите их монахам?

— У меня нет выбора.

— Ничего себе! Значит, его величество рассчитывает, что основную тяжесть этого дела примут на себя воины?

— Хватит, кончайте этот бесполезный спор. Вспомните, что такое решение предложил не его величество, а я. Так дайте мне выехать, чтобы остановить их, прежде чем они выступят из Гиона. Если мне будет сопутствовать удача и я вернусь живым, будет что рассказать. Теперь всем разойтись по своим постам.

Вместе с Токитадой и Хэйроку, следовавшими за ним, Киёмори выехал на залитую слепящим солнцем дорогу, побелевшую под иссушающим жаром. Каждый лист и каждый побег поник в пламени солнечных лучей. Не отрывая глаз, молча смотрели стражники вслед этим троим, словно на призраков, вышедших побродить при свете дня.

Стоя на каменной лестнице одного их храмов Гиона, три предводителя, вернувшиеся из Приюта отшельника, обратились с горячей речью к двум тысячам монахов, собравшимся узнать о результатах переговоров.

— …Мы не обнаружили искренности в его величестве. Нам вернули обратно обе петиции. Никакой надежды нет, что хотя бы вопрос о Кагасираяме будет урегулирован. Чтобы привести его величество в чувство, нам не остается ничего, кроме похода на дворец со Священным ковчегом.

Поднялся неистовый рев: «Значит, на дворец! Покарать их!» — и с этими криками множество людей принялось подбирать оружие и двигаться к святилищу, где среди тонких свечей, горевших, как мириады звезд, в облаке благовоний, которое уже окутало почти все рощи Гиона, стоял Священный ковчег. Под пение сутр, размеренные удары гонгов и барабанов, чье биение напоминало призывы к оружию у дикарей, огромная армия двинулась в путь, и воздух пульсировал, словно заряженный каким-то дьявольским воздействием. Поднятый наконец на плечи монахов в белых одеждах и ослепительно мерцавший золотыми инкрустациями, Священный ковчег, медленно покачиваясь, начал свой путь с горы к большой дороге.

Вдруг перед надвигавшимся ковчегом возникла человеческая фигура и подняла руку.

— Погодите, вы, адские монахи!

На голове этого человека был черный железный шлем без знаков различия, тело заковано в черные доспехи, на ногах — соломенные сандалии, а в поднятой вверх руке — длинный лук. Невдалеке за его спиной стояли Токитада и Хэйроку, без оружия, с застывшими, как маски, лицами.

— Я, владетель Аки, Киёмори из дома Хэйкэ, прошу меня выслушать. Среди вас, злобных монахов, должен же найтись хоть один человек, кто прислушается к голосу разума.

Наступающему войску он показался Адзурой, богом войны, высеченным из черного янтаря, с разверстыми устами, извергающими поток звуков.

Пораженные смелостью этого парня и его словами, монахи закричали:

— Вот так-так! Киёмори! — Затем сумасшедший рев вырвался на волю. — Разрезать его на куски ради праздника крови!

Предводители, шагавшие впереди, ничем не выказали своего удивления и остановили мятежников, удержав их такими словами:

— Пусть говорит. Никому его не трогать. Сначала нужно услышать, что он хочет сказать.

Носильщики ковчега отталкивали назад разъяренную толпу, выкрикивая:

— Никто не должен подходить к ковчегу и осквернять его! Берегитесь приближаться к священной эмблеме!

Не сходя с места, Киёмори хрипло прокричал:

— То, что вы требовали, я теперь же вам даю. Здесь Токитада и Хэйроку — берите их! Однако не забудьте, они все еще живы.

Настороженные взгляды предводителей после слов Киёмори сменились издевательскими ухмылками. Киёмори еще раз набрал в легкие воздуха и продолжал:

— Все это происходит из-за драки в Гионе. Смотрите на меня, о боги! И ты, Будда, услышь! Слушайте, что я скажу. Виновны обе стороны, разве и те и другие не были пьяны? Разве не сказано: в ссоре не правы обе стороны? Я, Киёмори, выдаю горе Хиэй тех двоих, кого я люблю, и взамен требую, чтобы этот священный предмет, символ вашего божества, тоже, как и вы, меня послушал.

Громовой хохот встретил слова Киёмори.

— Посмотрите на этого Киёмори, владетеля Аки! Да он бредит! Да он безумец!

Вся фигура Киёмори искривилась от усилий, которые он прилагал, чтобы быть услышанным. Пот стекал по щекам, подбородку и за ушами.

— Безумец я или нет, но послушайте, что я еще скажу. Пусть и этот бог также меня послушает! Будь он божеством или самим Буддой, только он — бедствие, обман и причина человеческих страданий! Он — объект идолопоклонства и не более того! Разве не обманывал он людей веками, не вел их в никуда, этот гнусный идол с горы Хиэй? Но Киёмори не обманешь. Так слушай же меня, ты, проклятое божество, и берегись!

Оцепенение охватило монахов, пока Киёмори доставал стрелу и прилаживал ее к луку; лук заскрипел, согнутый почти до формы полной луны. Затем Киёмори прицелился прямо в ковчег.

Один из предводителей прыгнул вперед, завопив:

— Увы! Будь проклят, богохульник! Ты умрешь, захлебнувшись в собственной крови!

— Умру, говоришь? Да будет так.

Тетива зазвенела, стрела просвистела в воздухе и вонзилась в самый центр ковчега. Из двух тысяч глоток вырвался исступленный рев. Монахи в белых одеяниях вскочили на ноги и наперебой закричали, воздух вдруг наполнился яростными воплями, отчаянными криками, стонами людей, которые вот-вот лишатся рассудка, и звериным воем.

Никогда еще ковчег так не оскверняли! Никогда ни один человек не поднимал на него руку, поскольку если бы он осмелился, то был бы поражен и умер, истекая кровью. А Киёмори продолжал стоять, и кровь не хлынула у него изо рта. Он публично разоблачил пустоту мифа, и монахи лишились своего авторитета. Ошеломленные предводители лихорадочно искали способ превратить разочарование толпы в ярость и стали подбивать ее к насилию.

— Не позволим безумцу бежать!

Основная часть толпы бросилась вперед. Киёмори исчез в потоке мелькающих копий, пыли и молотящих палок. Неподалеку толпа очень скоро поглотила Токитаду и Хэйроку, и они пропали из виду.

У Киёмори порвалась тетива. Он размахивал луком вокруг себя, сбив с ног трех-четырех противников и продолжая драться, как одержимый. Но другого оружия он не имел, и шансов у него было мало.

— Не убивайте его! Возьмите живым! — Охрипшие предводители настойчиво требовали: — Поймайте его! Сбейте с ног! Мы поволочем его живьем обратно на гору Хиэй! Схватите его живым, живым! — кричали они.

Киёмори можно было использовать как заложника в будущих переговорах с дворцом или, наказав этого отъявленного бунтовщика, на примере показать народу, каково могущество горы Хиэй.

Неповоротливая толпа двигалась неуклюже, и в рукопашной схватке Киёмори вырвал алебарду у какого-то монаха. Он принялся рубить ею по рукам и ногам, пока не покрылся кровью и не заметил шесть или семь человек, распростертых на земле, раненых или мертвых. Он ловил взгляды Токитады и Хэйроку, оказавшихся недалеко и пытавшихся протиснуться к нему. Обрывки их встревоженных криков долетали до него, и он отозвался:

— Не сдавайтесь! Не теряйте мужества!

Все это произошло в течение каких-нибудь мгновений. Тем временем выкрики и волнение привлекли простолюдинов из ближайших окрестностей. Очень скоро плотная толпа возникла на месте событий. Один из простолюдинов подобрал камень и крикнул:

— Не дайте себя разорвать этим волкам с горы Хиэй!

Послышались и другие громкие крики:

— Никчемные наемники! Проклятые монахи!

Толпа шумела:

— Вот вам, жадные, злые монахи!

Народ хватал с земли камни и метал их в сбившихся монахов. За ревом возмущения последовал новый залп камней. В тот момент среди деревьев Гиона возник черный столб дыма. Еще столб, затем еще и еще. Увидев это, монахи дрогнули и в смятении начали отступать. «Мы попали в засаду!» — закричали они друг другу и бросились бежать. В панике было забыто о неприкосновенности ковчега; он опасно кренился над головами, с трудом удерживаемый на плечах монахов, летевших со всех ног по направлению к Гиону.

Киёмори стоял на склоне горы и громко смеялся.

— Вот как они побежали! Поразительно! — Свои черные доспехи он бросил на землю и стоял обнаженный по пояс, вытирая потное тело. Как смешно! И он снова расхохотался. Не он отступил, а две тысячи человек! Он планировал убежать, если монахи набросятся на него после выстрела в ковчег, и отдал Токитаде и Хэйроку строгий приказ сделать то же самое, как бы они ни жаждали смертельной драки. «Собачья смерть не для вас, — сказал он им. — Не беспокойтесь о приличиях, просто смывайтесь». Они договорились встретиться на горе позади храма Киёмидзу.

Бегство монахов озадачило Киёмори. Этот град камней, без сомнения, застал их врасплох, но разогнал их, должно быть, появившийся дым. Он смотрел на черные, поднимавшиеся к небу столбы, от которых солнце сделалось кроваво-красным, и размышлял о причине пожаров, когда увидел Токитаду, в одиночестве поднимавшегося по склону.

— Ах, вы целы и невредимы!

— Ну вот и ты, Токитада, а где же Хэйроку?

— Хэйроку тоже убежал от этой кровожадной толпы.

— Он подойдет позже?

— Я его встретил у моста Тодороки. Он посмотрел на дым и уверенно заявил, что его отец наверняка имеет к этому какое-либо отношение. Затем он убежал в сторону Гиона. Позднее он, конечно, придет.

— Так вот оно что. Мокуносукэ — не тот человек, чтобы как лентяй сидеть в Рокухаре. Этот Старый был кое-чем занят — подпаливал монахам штаны сзади!

Киёмори оказался прав в своем предположении. Мокуносукэ, как старший слуга, оставленный следить за домом в Рокухаре вместе с двадцатью более молодыми слугами, не смог вынести мысли, что Киёмори рискует жизнью из-за Хэйроку, и в тот же день пораньше, проводив госпожу и ее свиту в тайное убежище, разработал собственный план и направил оставшихся слуг спрятаться у подножия Восточных гор. Он не мог предположить, что Киёмори совершит такой дерзкий поступок. Мокуносукэ планировал поджечь храмы и святилища Гиона, если бы монахи двинулись на дворец или решили атаковать Рокухару. Однако удачное сочетание событий оказалось еще более действенным.

Наконец в поисках Киёмори на гору поднялись Мокуносукэ и Хэйроку. Оказавшись опять лицом к лицу, невредимые, они почувствовали переполнявшую сердце благодарность. Они воздели в молитве руки к багряному солнцу, а по щекам Киёмори потекли слезы. Киёмори прошептал:

— Поистине, небеса и земля не оставили меня, а духи предков охраняли и жалели этого слабого человека.

Все еще полуодетый, Киёмори уселся на уступе скалы и бодро подвел итог:

— Итак, друзья, на сегодня наши волнения закончились. Затем придет завтра, следующий день, и дни, которые наступят затем, — возмездие.

— Оно наверняка придет, — отозвался Мокуносукэ, нахмурив брови, — и тогда будет не до смеха.

— Ха, пусть их будет стократ больше, я и тогда смогу победить, ведь у меня есть два союзника.

— Что вы имеете в виду? — осмелился спросить Мокуносукэ.

— Один союзник — мой отец в Имадэгаве, другой — небесное чудо, град камней. Конечно же, Старый, ты их видел, тех людей, выпрыгнувших невесть откуда и закидавших монахов камнями?

Приближавшиеся голоса прервали Киёмори. Токитада живо заглянул за скалу и посмотрел вниз, в ущелье. Остальные потянулись за доспехами и оружием. Показав жестом сохранять молчание, Мокуносукэ быстро заверил Киёмори, что, по всей вероятности, эти люди — другие его слуги, и пришли они на встречу с ним. Очень скоро слуги действительно появились, и от них Киёмори получил подробный отчет, как они проскользнули в Гион и как удивили врага, предав огню тамошние лачуги и маленькие постройки. С облегчением услышав, что они пощадили храмы и святилища, Киёмори похвалил Мокуносукэ за искусный маневр.

— Старый, ты так же мудр, как и стар. Будь я на твоем месте, я бы сровнял с землей все храмы и святилища Гиона.

Услышав такое, старый слуга, протестуя, покачал головой:

— Нет-нет. Я всего лишь учился у моего господина Тадамори, который в ночь на званом приеме, когда придворные вельможи замышляли его убить, принес с собой якобы настоящий меч, который на самом деле оказался из бамбука, и расстроил планы врагов. Сегодняшний обман был только бледной попыткой подражания господину Тадамори.

Эти скромные слова старика моментально вызвали в голове Киёмори образ отца. Какое-то время он сидел молча, опустив взгляд, что-то обдумывая, затем поднял глаза и произнес:

— Старый, теперь мы спустимся вниз, в Рокухару, и будем ждать приказов из дворца. Я выполнил то, что собирался сделать. На сердце у меня легко, и нет никаких сожалений. Со всем смирением я буду ожидать решения. Что скажешь, Токитада?

Вскочив на ноги, Киёмори надел кожаные доспехи и вместе со слугами двинулся по руслу речки, стекавшей вниз, к Рокухаре.

— Значит, Киёмори, сын Косоглазого, это сделал? Как же ему удалось?

Полное пренебрежение Киёмори в отношении горы Хиэй потрясло столицу, причем в основе всенародного удивления лежало почти нескрываемое удовлетворение. Даже придворные не говорили о Киёмори ничего дурного, а соперничавшие монастыри поднимали гору Хиэй на смех. По мере того как потрясение от неожиданности проходило, а страх отплаты со стороны монахов утихал, люди начали размышлять, как же власти поступят с Киёмори.

Император-инок Тоба неоднократно получал угрозы с горы Хиэй, а регент и государственные министры собирались ежедневно и рассматривали требования священства. Тоба, державший в своих руках реальные рычаги власти, посещал заседания, но не подавал ни одного знака, одобрявшего или осуждавшего поступок Киёмори, а внимательно выслушивал все, что там произносилось. Во время обсуждений министр Ёринага настаивал на казни Киёмори, доказывая, что лишь такое решение внушит народу страх к богам и умиротворит власть на горе Хиэй.