Глава 46.

Изгнание монаха

Стоял мягкий весенний день, когда резкий голос чтением сутр прервал игру музыкантов.

— Это невозможно! Вы не пройдете! Стойте! — кричал стражник.

Возник шумный спор.

Удивленный придворный отложил в строну свою лютню, и тут сквозь ажурную стенку ворвался еще один крик.

Экс-император сказал одному из приближенных:

— Пойди и выясни, что там происходит.

Посланец вышел на галерею как раз в тот момент, когда могучего телосложения монах, отбросив в сторону стражника, проталкивался сквозь ворота внутреннего дворика. Волосы свисали ему до плеч, а волосатые ноги подобно массивным сосновым бревнам торчали из-под лохмотьев одежды.

— Теперь его величество сможет меня услышать. Он, должно быть, устал целый день внимать музыке. Пусть он для разнообразия послушает, что проповедует Монгаку простым людям на улицах столицы! — громогласно произнес он и, оглядывая узкий внутренний дворик, развернул свиток.

— Монгаку с холмов Такао! — воскликнул придворный, узнав этого странного человека, которого он часто видел стоящим на углах улиц и просящим милостыню и пожертвования.

Монгаку зачитал обращение с просьбой о пожертвованиях на новый храм. Однако оно звучало скорее как разглагольствование против плохого управления и расточительства аристократов.

— Пусть этого человека арестуют, — приказал экс-император.

Один из его слуг выскочил во дворик и набросился на Монгаку, придавив его руки к бокам.

— Ты с ума сошел! Ты что, не понимаешь? Это дворец!

— Понимаю, — зло ответил монах слуге, который крепко держал его. — Я провел годы на холмах Такао, молясь за возведение храма, из которого на мир снизойдет просветление, на улицах столицы я просил пожертвования у простых людей. Я пришел сюда, чтобы попросить дар у его величества — даже небольшой помощи было бы достаточно. Разрешите мне передать мое скромное прошение.

— Что означают все эти дикие выходки, если ты пришел с просьбой?

— Я знаю, что значит уважение. Я несколько раз стучал в ворота, но все заглушали звуки музыки, а стражники меня не пускали. Мне ничего не оставалось, как ворваться силой. Не надо со мной шутки играть, или вы за это заплатите!

— Сумасшедший монах!

Монгаку высвободил одну руку и, вывернув запястье противнику, через плечо бросил его на землю. Слуга быстро вскочил на ноги и ринулся на монаха, но тот ударил его по щеке свитком с сутрами. После еще одной попытки нападения Монгаку нанес слуге удар в грудь. Тот упал навзничь и больше не поднимался.

Тут Монгаку увидел, что к нему приближается дюжина или даже больше воинов. Он все еще держал свиток с сутрами, но в его правой руке вдруг сверкнул кинжал.

— Назад! — угрожающе крикнул монах.

Воины отпрянули, а он быстро двинулся на выход. Офицер стражи бросился на него, и Монгаку ударил нападавшего кинжалом, но окровавленной рукой самурай вцепился в него и держал, пока не подоспели воины. Они скрутили монаха и повели в тюрьму.

Среди советников Го-Сиракавы возникли серьезные разногласия — следует или нет помиловать Монгаку. Он не только был монахом — простые люди говорили о нем только хорошее и даже любили его. В конце концов монаха решили сослать в Исэ, на востоке Японии.

Монгаку ехал верхом на лошади без седла, улыбался, и сквозь бороду показывались его белые зубы.

— Я слышал, что нашего доброго Монгаку изгнали.

— Этого забавного малого?

— Почему изгнан и куда?

— В Исэ. Люди говорят, в Исэ.

Сочувствующие толпы собирались, чтобы встретить Монгаку, когда он проезжал по улицам столицы. На перекрестках дорог он останавливался, произнося зажигательные речи, пока стражники не начинали нетерпеливо его подталкивать. Человек небольшого роста стоял на цыпочках и внимательно смотрел поверх плеч собравшихся на удалявшуюся неуклюжую фигуру.

С высоко поднятой головой и улыбкой на устах Монгаку выехал из городских ворот, из которых в горести и со слезами на глазах до него уже выехало несметное число изгнанников. Но в толпе, которая прощалась с Монгаку, царило веселье и раздавался смех. Лишь немногие сопровождали кавалькаду, когда она вышла за городскую стену и потянулась по обрамленной деревьями дороге. Монгаку вдруг обернулся, чтобы криком привлечь к себе внимание офицера стражи, который притворялся, будто не слышит его. Потом Монгаку наклонился к воину, который вел его лошадь.

— Стой. Дай мне сойти, — сказал он, объяснив, что ему надо сходить по нужде.

Воин остановился и ждал, пока не подъедет офицер. Монгаку, которого проводили в близлежащий лесок, скоро вернулся, но вместо того, чтобы взобраться на лошадь, он легко взошел на пригорок, уселся на камень и сказал:

— Принесите воды. Я пить хочу.

Офицер покачал головой и нахмурился. Все было в точности, как он и предполагал. Он ожидал, что с этим арестованным у него будут неприятности, и поэтому позаботился о том, чтобы подобрать в стражу воинов покрепче — даже на несколько человек больше, чем считалось необходимым.

— Ничего не поделаешь. Дайте ему воды, — сказал офицер.

Когда Монгаку утолил жажду, он повернулся к командиру и произнес:

— Пока мы здесь, я хочу поговорить с тобой. Слезай с лошади и подойди сюда. Отдохни немножко.

— Что такое? Вы — арестованный, которого везут в ссылку, а мы — ваши охранники. Что вы имеете в виду? Из Оцу мы поплывем, и вы сможете поговорить со мной на судне.

— Тогда будет слишком поздно.

— Мы едва выехали из столицы и не можем терять время. Забирайтесь на лошадь. Мы не можем заставлять нас ждать судно в Оцу.

Монгаку не пошевельнулся.

— Ты не хочешь со мной говорить? — спросил он и разразился притворным смехом. — Эх, бедный мой командир, последний из Гэндзи в столице! Когда я узнал, что меня будет сопровождать сын Ёримасы, то обрадовался при мысли, что будет с кем перекинуться словечком. Увы, ты ничем не отличаешься от всех остальных.

Офицер смущенно покраснел и спешился. Передав повод воину, он приблизился к Монгаку:

— Ваше преподобие, отец часто говорил о вас. Моим людям отдан приказ обращаться с вами не как с обычным арестованным, но я не могу позволить, чтобы вы вели себя столь странно. Я должен выполнять свои обязанности.

— Нет, я не хочу причинять тебе неприятности, но ты конечно же не будешь удерживать ссыльного от того, чтобы он попрощался со своими друзьями.

— Нет таких инструкций, которые запрещали бы это. Мы можем отвернуться в сторону, пока вы поговорите.

— Отлично! Именно этого я от вас и хочу. Я — человек мягкосердечный и считаю, что должен утешить тех людей, которые идут за мной от самого тюремного порога, и отослать их домой.

— Ну ладно, только побыстрее, — не слишком охотно согласился офицер, приказав воинам отступить к краю дороги.

Монгаку встал и помахал каким-то людям, которые находились в отдалении. Скоро воины увидели, как несколько человек двинулись в их сторону почти бегом — четыре или пять молодых монахов, некая парочка и мужчина неопределенного вида. Монахи были учениками Монгаку из Такао, которым он дал несколько советов. Потом Монгаку отыскал взглядом пару — Асатори и его жену Ёмоги. Они смотрели на монаха широко раскрытыми глазами.

— Ну наконец-то и вы, — сказал Монгаку. — Как у вас дела? Вы по-прежнему живете на Улице торговцев волами? Все в порядке? Пора уже иметь детей. У вас есть?

— Был один, но он умер вскоре после рождения, — сказал Асатори. — Ёмоги и я давно знаем вас, но мы никогда не думали, что вот так расстанемся.

— Да, правда. После Хогэнской смуты мы с тобой делили пищу и крышу над головой на развалинах Дворца Ручья под ивой. А ты, Ёмоги, ухаживала за малышами госпожи Токивы и, бывало, приходила со своим ведром за водой во дворец. Да, как же вы изменились и как изменился этот мир!

— Конечно, но в этом нет ничего неожиданного, — сказала Ёмоги, втискивая в руку Монгаку небольшой сверток. — Вот разные лекарства на случай, если вы заболеете. И еще рисовые колобки, сваренные на пару в сладком молоке, я их приготовила сегодня рано утром.

— Какая у тебя хорошая память — мои любимые сладости! Я тебе очень благодарен и за них и за лекарства.

Монгаку опять обратился к Асатори:

— А как продвигаются занятия медициной?

— Вы будете рады услышать, что с этим у меня все в порядке. Совсем недавно я получил разрешение на лекарскую практику, и меня пригласили служить при дворе, но это противоречит моему желанию, потому что я надеюсь скромно провести остаток своей жизни на Улице торговцев волами и помогать бедным.

Монгаку одобрительно кивнул:

— Какие же разные дороги жизни мы избрали, но оба хотим одного — рая на земле. Ты — по натуре скромен, а я — человек неистовый!

— Добрый Монгаку, вы совершенно правы и правильно делаете, что осуждаете бесчисленные пороки в этом мире. Но я все-таки не могу понять, что заставило вас так вести себя во дворце Го-Сиракавы. Там подумали, что вы не в своем уме.

— К сожалению, Асатори, мои мысли и душа не всегда живут в согласии друг с другом. Да, я провел много лет на водопаде Нати в надежде, что его воды очистят меня от пороков, но теперь понимаю, что для меня нужен другой путь к спасению. Я не гожусь для созерцательной жизни, потому что не могу равнодушно смотреть на царящие в мире пороки. И я уже думал о способах, которыми можно избавить нашу столицу от всей ее грязи — продажности правительства и высокомерия Хэйкэ. Я пока не могу сказать, Асатори, что следует предпринять, но по прошествии нескольких лет я своего добьюсь.

Монгаку внезапно замолчал и краем глаза взглянул на стражников и офицера, которые стояли неподалеку.

Опасаясь, что монах сейчас опять заведет крамольные речи, Асатори глазами подал знак Ёмоги — мол, пора уходить, — но офицер уже повернулся к Монгаку и велел ему поторопиться.

Монах взобрался на лошадь.

— Поехали, — сказал он и еще раз обернулся, чтобы попрощаться с Асатори и Ёмоги.

Мужчина, который, наполовину укрывшись, стоял в рощице за пригорком, поджидая своей очереди поговорить с Монгаку, вышел на дорогу как раз в тот момент, когда процессия тронулась с места. Так он и стоял, смотря вслед монаху. Когда тот обернулся, чтобы еще раз бросить взгляд назад, их глаза встретились, и Монгаку узнал этого человека. Тогда монах холодно отвернулся и уставился перед собой на солнечный свет, который пробивался сквозь листья.

Ёмоги и Асатори уже повернулись, чтобы уходить, но услышали, как кто-то зовет их по именам.

— Вы, возможно, помните, что видели меня на холме Фунаока несколько лет назад — на похоронах, когда моей хозяйке Тодзи стало плохо. Вы были очень добры по отношению к ней, — сказал человек, которому не удалось поговорить с Монгаку.

— Да, да, вы были с танцовщицами, которые ухаживали за заболевшей женщиной, — ответил Асатори.

— Да, и моя хозяйка позднее посетила вас дома на Улице торговцев волами, чтобы выразить вам благодарность.

— Конечно, я прекрасно это помню. Вы куда-то направляетесь?

— Я пришел, чтобы попрощаться с арестованным.

— Вы тоже его знаете?

— Да. Он дал мне один совет, когда я нуждался в нем больше всего, и я безмерно ему за это благодарен. Вот и все, — произнес мужчина. Но казалось, что ему не терпелось сказать что-то еще, и он продолжал, оглянувшись, шепотом: — Ёмоги, вы и я почти двадцать лет назад служили господину Ёситомо из дома Гэндзи. Вы ведь помните, господин Ёситомо был возлюбленным вашей хозяйки?

— Я не могу не плакать, когда оглядываюсь на прошлое…

— Я был любимым слугой господина Ёситомо. Это я пытался отомстить за своего погибшего господина, когда ваша хозяйка стала наложницей Киёмори. Это я оставил ту записку в саду особняка в Мибу.

— Ой, вы, должно быть, Конно-мару?!

— Да.

Глаза Ёмоги расширились от изумления. От страха затряслись ноги, и, чтобы удержаться, она припала к руке Асатори.

— Вам не надо бояться, — сказал Конно-мару. — Я давно отказался от своих жестоких замыслов. Я стал слугой в «веселом квартале» и наблюдаю за госпожой Токивой издалека.

Ёмоги вдруг устыдилась своего страха.

— Конно-мару, вы иногда видите мою госпожу? — спросила она.

— Да, на протяжении почти десяти лет я прокрадывался к ней в сад и каждый раз видел ее по нескольку минут. Я остался единственным человеком, который знал ее в более счастливые времена, и она всегда рада встрече со мной.

— О, что же я наделала! — почти про себя сказала со страданием в голосе Ёмоги. — Я ни разу не приезжала повидать ее с тех пор, как вышла замуж. Как сейчас поживает моя госпожа?

— Она уже почти год неважно себя чувствует.

— Больна?

— Последние шесть месяцев она не встает с постели. За все это время я ни разу ее не видел, хотя тайно продолжаю ходить к ней в сад. Я хотел поговорить с вами. Это довольно неожиданно, но… — Конно-мару обратился к Асатори: — Могли бы вы ради меня передать ей послание?

— Почему вы просите об этом меня?

— Вы — лекарь, а Ёмоги когда-то была у нее служанкой, поэтому вам будет нетрудно увидеть госпожу.

Асатори в нерешительности посмотрел на жену и ничего не ответил. Но Ёмоги, обрадовавшись поводу посетить бывшую хозяйку, сразу же согласилась:

— Это не доставит никаких неудобств, и, если со мной пойдет муж, он выяснит, что с ней не в порядке. Я уверена, что она будет очень рада увидеть нас.

— Сейчас у меня с собой нет того, что следует передать, но завтра вечером я принесу вам домой. Помните, что это должно держаться в тайне.

— Естественно, мы никому не скажем.

— Я не знаю, верить этому или нет, но говорят, что повсюду проникли агенты Хэйкэ, которые подслушивают и подглядывают.

— Но вы же не просите нас ни о чем таком, что было бы трудно сделать, ведь так?

— Ни в коем случае. Просто передайте в руки моей госпоже совсем маленький пакетик. Только чтобы он не попал в руки Хэйкэ, а то у нее может случиться беда. Это должно держаться в полнейшей тайне. Завтра вечером я приду на Улицу торговцев волами, — закончил Конно-мару и ушел вниз по тропинке.

Он сдержал слово и на следующий вечер появился в доме Асатори. Еще раз предупредив о тайне, он оставил небольшой запечатанный пакет и удалился.

— Как ты полагаешь, что в нем? — с беспокойством спросил Асатори.

— Просто письмо, я уверена, — заверила Ёмоги, вся в предвкушении предстоящего визита. — И не одно, а несколько. Как ты думаешь, когда ты сможешь пойти со мной?

— В любой день. Но ты не боишься, что люди нас в чем-нибудь заподозрят?

— Почему?

— Люди все еще помнят, что госпожа Токива имела когда-то связи с домом Гэндзи, и если мы пойдем…

— В конце концов, я была всего лишь служанкой и не понимаю, почему люди должны меня в чем-то подозревать. Кроме того, ты до сих пор не отдал ей дань уважения, и теперь, когда мы женаты, пора это сделать. Разве ты со мной не согласен?

Глава 47.

«Гэндзи поднимутся снова…»

Несколько дней спустя Асатори облачился в чистую одежду, а Ёмоги надела свой лучший праздничный наряд, и они отправились в особняк на Первой улице, где теперь жила Токива.

Ей уже было под сорок. От брака с пожилым придворным дома Фудзивара у нее был ребенок, но из-за слабого здоровья она затворницей жила одна в отдаленном крыле большого запущенного особняка. К ней приходило мало посетителей, и ее одиночество прерывалось в основном монахами, которые совершали для нее определенные обряды по буддистским праздникам.

Лишь Конно-мару регулярно и тайно посещал ее, принося новости о ее троих сыновьях. И когда бы он ни приходил, со страстью говорил о будущем:

— Триумф дома Хэйкэ не будет продолжаться вечно. Они опьянены властью и не могут понять того, что наступит день, когда Гэндзи возьмут реванш. Ёритомо в Исэ уже стал мужчиной, а ваш младший сын Усивака на горе Курама тоже скоро будет взрослым.

Токива, которая слишком хорошо знала, что такое ужасы войны, вздрагивала всякий раз, когда Конно-мару говорил в таком духе. Она не могла поверить в то, что несколько оставшихся в живых Гэндзи смогут когда-нибудь занять место Хэйкэ, и она снова и снова с мольбой обращалась к Конно-мару:

— Не надо втягивать моих сыновей в эту ужасную пропасть. Никогда не говорите им подобные вещи.

Она особенно томилась по Усиваке. Ему исполнилось пятнадцать лет, он был отважен и упрям и, как она слышала, являлся единственным из ее трех сыновей, который настаивал, чтобы Конно-мару устроил ему встречу с матерью. Усивака даже пригрозил, что пойдет к ней один. И Токива, вопреки разуму, была полна искушения согласиться на его приход, когда Конно-мару сказал:

— Моя госпожа, я прошу вас дойти до той чащи, которая тянется вдоль верхней части реки, где он сможет увидеть вас издали.

Но она знала, какому риску подвергнет себя Усивака, и была уверена в том, что, однажды получив свободу, он никогда больше не согласится вернуться в монастырь. В конце концов, чтобы не искушать себя и судьбу, Токива отказалась от встреч с Конно-мару и со служанкой отправила ему записку о том, что она больна.

Все двери и окна в комнате Токивы были закрыты, за исключением тех, которые выходили во внутренний дворик. Она погрузилась в свою каждодневную работу по переписыванию сутр, когда появилась служанка и сообщила, что к ней пришли два посетителя. Удивление Токивы обернулось радостью, когда она узнала, кто ее гости. Токива поспешно оттолкнула в сторону столик для письма и приготовилась принять их.

Ёмоги забыла свои тщательно отрепетированные приветствия и расплакалась, увидев бывшую хозяйку.

— Как хорошо, что ты пришла, Ёмоги! — сказала Токива. — Прошло так много лет с тех пор, как мы в последний раз видели друг друга. Как же ты изменилась!

И пока две женщины приветствовали друг друга, Асатори рассматривал внешний вид Токивы наметанным взглядом лекаря. Он не увидел в ней ничего болезненного. Тем временем разговор перешел на Конно-мару, и об Асатори забыли, пока Ёмоги вдруг не вспомнила о словах бывшего слуги Ёситомо.

— Конно-мару говорил нам, что вы больны, но, к счастью, сегодня пришел мой муж, он — лекарь. Это — Асатори, — сказался Ёмоги, наконец представляя мужа. С огромной гордостью она объяснила, что Асатори был когда-то придворным музыкантом, который отказался от этой профессии, чтобы изучать медицину.

Лекарь сел напротив своей разговорчивой жены и слушал, время от времени в знак согласия кивая. Тогда Токива с мягкой улыбкой обратилась к нему:

— Извините, что вам пришлось так обо мне беспокоиться. Сказать правду, я совсем не больна. Я сослалась на нездоровье, чтобы не встречаться с Усивакой. Ведь если Усивака сбежит с горы Курама и объявится здесь, я знаю, что ему придет конец.

Когда она говорила, по ее щекам прокатились несколько слезинок. Ёмоги достала небольшой пакет и положила его перед Токивой.

— Это, моя госпожа, вам просил передать Конно-мару.

Токива жадно посмотрела на этот пакет. Потом быстро его вскрыла. Она чувствовала, что он мог быть только от Усиваки. Усиваки, о котором она не слышала ничего, кроме рассказов о его плохом поведении. Он был неистов, непослушен, наводил ужас на все монастыри на горе Курама, его ненавидели все монахи. Настоятель наконец умыл руки и отправил мальчишку к другому настоятелю, который тоже счел его неисправимым. Донесения о поведении Усиваки, которые доходили до Киёмори, становились настолько тревожными, что из Рокухары в конце концов прибыл офицер, чтобы разобраться в таком плачевном положении дел. А последнее, что слышала Токива, — власти удвоили бдительность в отношении Усиваки.

Через год, размышляла Токива, ему будет шестнадцать, он станет достаточно взрослым, чтобы принять посвящение в духовный сан, и будет скорбеть о смерти отца и о несчастной участи матери. И она молилась единственно о том, чтобы он перестал бунтовать против плена, покорился судьбе и прожил в мире остаток своей жизни.

Из пакета Токива вынула яркий рукав — рукав от одежды псаломщика, в который было завернуто письмо. В нем говорилось:

«Моя матушка,

Вы уже поправились? После того как Конно-мару сказал мне, что вы больны, вы мне снитесь каждую ночь. С вершины этой горы я вижу огни столицы и смотрю в направлении вашего дома, молясь за то, чтобы вы скорее поправились.

В этом году мне велят выбрить макушку, но я не хочу становиться таким, как эти монахи.

Этот рукав — от рясы, которую я надел, когда мне было семь лет и я в первый раз принимал участие в божественных чтениях. С тех пор я, конечно, вырос. Двадцатого июня состоится Великое празднество на горе Курама. В этот день я, возможно, буду принимать участие в божественных чтениях, но не могу сказать, что случится со мной на будущий год.

Мама, пришлите мне с Конно-мару какую-нибудь маленькую вещичку, которую вы носили.

Этой весной все еще холодно, поэтому вы должны принимать лекарства и скорее поправляться.

Ваш сын Усивака».

На клочок бумаги, от которого Токива не могла оторвать глаз, упали слезы. Потом она протянула его гостье со словами:

— Ёмоги, прочти это, — и снова начала рыдать над рукавом, который прислал Усивака.

Ёмоги и Асатори обменялись взглядами, в которых сквозила жалость, и хотели уже прервать свой визит, который только опечалил Токиву вместо того, чтобы подбодрить ее, но хозяйка настояла, чтобы они остались до тех пор, пока не зажгутся фонари. Когда они наконец собрались уходить, Токива принесла небольшую коробку и сказала:

— Здесь письмо для Усиваки. Не могли бы вы передать его?

В коробочке, которая умещалась на ладони, был серебряный образ Каннон и сложенный листок бумаги.

Асатори и Ёмоги, придя домой, поставили образ на стол.

— Как же передать Усиваке посылку так, чтобы никто не увидел? Слишком много людей будут наблюдать за нами на горе Курама. Если власти Рокухары что-то узнают, мы попадем в беду, — размышлял Асатори.

Ёмоги глубоко вздохнула:

— Удивительно, зачем она это делает.

— Что ты имеешь в виду?

— Что я имею в виду… Если моя госпожа так беспокоится за Усиваку, почему она отказывается видеть Конно-мару?

Асатори наклонился к жене:

— Все не так просто, как ты думаешь. Представление Конно-мару о том, что нужно Усиваке, совсем не такое, как у госпожи.

— То есть?

— Лучше я тебе не скажу.

— Мне, твоей жене?

— Ну, Ёмоги, ты слишком обидчива.

— В конце концов, Токива была моей любимой хозяйкой, Усиваку я носила на спине, заботилась о нем, просила для мальчика молока. Я все для Усиваки делала, и найдется немного такого, чего я не сделала бы для него сейчас. Почему же ты от меня что-то скрываешь о них?

— Ну хорошо. То, что хочет для Усиваки Конно-мару, совершенно не совпадает с тем, что хочет для него госпожа Токива. И мы должны крепко подумать, прежде чем что-то предпринять.

— Объясни, что ты имеешь в виду?

Асатори понизил голос до шепота и настороженно выглянул в окно:

— Послушай, Ёмоги, ты любишь поговорить, а о том, что я тебе скажу, знать никому не следует.

— Я — болтунья, вот так так!

— Нет, Ёмоги, не выходи из себя! Сначала послушай. Почему, ты думаешь, госпожа Токива живет и выдерживает все это унижение?

— Из-за последних обращенных к ней слов господина Ёситомо, конечно. В конце концов, она любила его, родила от него троих детей. И даже когда ее сердце было разбито и у нее отобрали сыновей, все мысли моей госпожи были только о них. Будь я на ее месте, я бы поступила так же.

— А с Конно-мару совсем другое дело. Он — воин и никогда об этом не забывает. Конно-мару считает, что должен сделать так, чтобы один из сыновей стал преемником отца, господина Ёситомо, в качестве главы дома Гэндзи. И тогда, возможно, Гэндзи со временем станут достаточно могущественными, чтобы сбросить Хэйкэ.

— Это осчастливило бы мою госпожу.

— Эх, Ёмоги, разве ты уже забыла времена последних двух войн? Ты ведь продолжаешь говорить мне об ужасных тяготах, через которые ты прошла с госпожой Токивой и детьми? Если бы Усивака был тебе от плоти и крови, ты бы не желала ему такой участи, которой добивается для него Конно-мару.

— Почему ты так говоришь?

— Если бы ты была на месте госпожи Токивы и пыталась убежать из столицы с малыми детьми, ты бы никогда не захотела еще одной войны.

— Но я никогда не говорила, что хочу увидеть еще одну войну.

— Но, если ты считаешь, что Конно-мару прав, значит, ты именно этого и хочешь.

— Выходит, Конно-мару безнравственен, потому что думает подобным образом?

— Нет. Он считает, что прав, выполняя свой долг воина, а я считаю, что права Токива: она как мать хочет, чтобы ее дети никогда не участвовали в кровопролитии, и предпочитает, чтобы они мирно жили монахами.

— Ну и что же нам тогда делать с посылкой Токивы?

— Сейчас, когда установлена охрана вокруг горы, передать ее будет труднее, чем когда бы то ни было. Но я не успокоюсь душой, если не смогу увидеть Усиваку и передать ему письмо от матери. И будет правильно, если я поговорю с ним о Токиве и попытаюсь разъяснить ему, каков на самом деле его сыновний долг.

— Но ведь это очень трудная задача!

— Вот о чем я и думал, когда мы говорили с госпожой Токивой. Будет довольно сложно увидеть Усиваку одного, но еще сложнее добиться того, чтобы он понял, чего от него хочет мать.

Потом Асатори начал рассказывать, как он доберется до горы Курама.

Ёмоги, которая и не подозревала, что ее муж настолько храбр, с изумлением слушала его смелый план.

— Лучше я пойду один, Ёмоги.

— А тебе не опасно идти одному?

— Как бы там ни было — такое я принял решение.

Асатори готовился к своей миссии так, будто собирался в дальнюю дорогу. Набрав сухого зерна и другой провизии, он вооружился кинжалом, потом вынес свою любимую флейту, на которой не играл много лет, и привязал ее к поясу. И однажды майской ночью лекарь отправился на гору Курама. Вместо обычного маршрута, который к утренней заре привел бы его к подножию горы, он выбрал мало проторенную и трудную тропу, чтобы избежать нежелательных встреч. В начале пути ему пришлось переходить через темную и пустынную болотистую местность. Приближался сезон дождей, и на небе не было звезд, по которым он мог бы ориентироваться. Когда Асатори ступил на холмистую местность, где перед ним маячили горы, его начали одолевать страхи перед бандитами, которые когда-то кишели в этих местах. Он решил найти укрытие в первом попавшемся доме. Вскоре впереди заколыхался огонек. Асатори облегченно вздохнул и направился к ветхой хижине, которую увидел в просвете. Вокруг нее он различал ряды зреющей пшеницы. Тишину нарушало журчание ручья. Потом он услышал голоса.

— Лошадь? Лошадь была бы удобна для передачи посланий.

— Во что бы то ни стало — лошадь! Совсем неплохо было бы на ней покататься.

— Ослаб от долгого сидения, да?

— Так и есть. Мучается от безделья.

— Но на это нам будут нужны деньги.

— Тут нечего волноваться. В лучших конюшнях столицы найдешь и гнедых, и вороных, и каурых.

— Нет, не надо.

Из небольшого окна в одной из шероховатых кривых стен выходил дым. Асатори поднялся на цыпочки и посмотрел сквозь выходное отверстие. У камина собрались семь или восемь охотников, угольщиков и дровосеков, которые сидели и выпивали. Он был поражен их видом и отшатнулся назад. Они не походили на обычных жителей гор!

— А что здесь не так? — едва ворочая языком, спросил один из мужчин, хватая чашу и наливая сакэ приятелю, которому задал вопрос.

— Навряд ли стоит объяснять. Если это лошадь, то пусть будет рабочая лошадь.

— От рабочей лошади нам нет никакой пользы.

— Да, но чистокровная привлечет внимание, нас станут подозревать.

— Верно, совершенно верно. Достаточно поговорили. Нет смысла обсуждать невозможное.

— Почему бы нам не спеть верхом на лошади?

— Можно и спеть! Когда тоскуешь по востоку, пой!

Те двое, которые жарко спорили, присоединились к остальным, которые время от времени хлопали в ладоши. Они пели какую-то странную песню, смысл которой Асатори различить не мог. Мужчины ее пели и пели, а живший в Асатори музыкант ощутил в ней мощные ритмы, будто бы вырывавшиеся из-под земли, воспевавшие обширные поля, утренние ветры и ночные звезды. Между этой песней и музыкой, которую он слышал при дворе, не было ничего общего, и Асатори с восхищением слушал пение. Вдруг из окна, в которое он подглядывал, вырвался столб дыма. Асатори задохнулся, несколько раз невольно кашлянул и наклонил голову.

— Что такое? — раздался возглас в хижине, и воцарилось молчание.

Пригнувшись, Асатори быстро отбежал в темноту. При звуке его шагов в хижине возник шум. Кто-то пронзительно закричал. Вокруг него и прямо мимо ушей засвистели стрелы. Асатори почувствовал, как подкашиваются ноги, и, спотыкаясь, вслепую пошел вперед.

Два дня спустя Асатори сидел на уступе скалы и жевал вяленые овощи. Горстка риса мокла в близлежащем горном ручье. При закатном солнце были прекрасны облака, на поверхности ручья прыгали рыбешки. Где же он находился, удивлялся Асатори, взбираясь на скалистый гребень и глядя на окружающую местность. Перед его глазами были только вершины гор.