Глава 44.

Скандал

Киёмори ездил в Фукухару все чаще и чаще, и те, кто путешествовал между столицей и западом Японии, изумлялись переменам, которые произошли за пять-шесть лет, потому что рыбацкие поселения и пустоши превратились в процветающий городок с особняками и роскошной усадьбой Киёмори в центре. Там были не только отличные дороги, но вдоль береговой линии выросло много лавок, что уже придавало Оваде черты порта.

Хотя строительство особняка Киёмори было завершено, а вокруг выросло множество подобных ему домов Хэйкэ, но глава дома не добился существенных сдвигов в строительстве огромной гавани, о которой мечтал. Хотя специально построенные для перевозки камня суда одно за другим сбрасывали в море груз для создания мола, его постоянно разрушали штормы и сильные юго-западные ветры. А когда мол начинал принимать проектные очертания, его до основания уничтожали осенние тайфуны. Но Киёмори отказывался прекращать работы. Он взывал к окружающим:

— Неужели здесь нет никого, кто обладал бы достаточным опытом и способностями, чтобы завершить строительство порта? Я бы много дал за то, чтобы заполучить такого человека. Найдите же его и пришлите ко мне.

После поисков везде и повсюду такой человек был найден. Строительные работы возобновились с новой силой. Киёмори смог все же единолично их оплатить. И когда бы он ни бывал в Фукухаре, то приезжал не для того, чтобы на досуге развлекаться в загородном доме, а чтобы проследить за ходом работ в гавани и целиком отдаться рассмотрению многочисленных проблем.

Во время одной из своих поездок в Фукухару Киёмори не обратил внимания на некоторое недомогание до тех пор, пока ночью, когда он возвращался в столицу, его не охватила сильная лихорадка. В Киото заволновались, когда из особняка на Восьмой улице просочились сообщения о болезни Киёмори. Двор направил к его постели своего лучшего лекаря. Экипажи с придворными и высокопоставленными официальными лицами выстраивались у ворот, чтобы получить сведения о здоровье министра. Но поначалу даже родственники не допускались в комнату больного, и вся информация о его состоянии черпалась из уст лекаря. Киёмори же становилось все хуже. На протяжении нескольких дней он ничего не ел. Лихорадка не прекращалась, и лекарь не мог сказать ничего определенного о его болезни.

Очень скоро появились сообщения о том, что Киёмори быстро слабеет. Услышав об этом, официальный представитель дома Хэйкэ в северном Кюсю сразу же отправился в Киото с китайским доктором, который незадолго до этого приехал в Японию.

Мачеха Киёмори, госпожа Арико, и его старший сын Сигэмори посещали храмы и святыни на Восточных холмах и на горе Хиэй и молились за его выздоровление.

Конечно же люди начали строить догадки о том, что произойдет, если Киёмори вскоре умрет. Хэйкэ были еще недостаточно сильны для того, чтобы предотвратить переход власти в руки экс-императора Го-Сиракавы, и никто не сомневался, что первый шаг прежнего императора будет направлен на сокрушение могущественного дома, а вместе с ним и воинов как правящего сословия. Тем временем дворец Го-Сиракавы каждый день осаждали представители двора. После многочисленных консультаций с ними экс-император приказал приготовить ему экипаж и поехал в особняк на Восьмой улице.

Услышав, что прибыл экс-император, Киёмори, похоже, пришел в ужас. Он приказал вымести комнату и сжечь весь ладан. Когда больной оказался лицом к лицу с высоким визитером, тот обратил внимание, как истощен Киёмори, и мягко сказал:

— Вам бы лучше лечь.

— Нет, ваше величество, я могу посидеть.

Лежа на постели в ночной одежде из белого шелка, Киёмори обсуждал с экс-императором весьма важные государственные вопросы.

Они касались смещения с трона мальчика-императора Рокудзо в пользу сына Го-Сиракавы Такакуры. Было очевидно, что экс-император уже определенное время вынашивал в голове эту идею в качестве главного средства обеспечения собственной власти. Он полагал, что Киёмори поддержит его планы, поскольку Такакура был его племянником. Однако он не получил никаких заверений от Киёмори, что тот, по крайней мере, не возражает против такой идеи.

На другой день после визита экс-император отправил своего собственного лекаря в особняк на Восьмую улицу, а после возвращения отвел его в сторону и спросил:

— Как вы нашли его? Есть ли надежда, что Киёмори будет жить?

На что лекарь ответил:

— Мой господин, мне трудно сказать. Своеобразные симптомы его болезни делают для меня затруднительным даже назвать ее.

Впрочем, Го-Сиракава уже не считал к тому времени столь уж важным знать ответ на свой вопрос. Будет Киёмори жить или нет — все равно экс-император осуществит свои планы.

Больным Киёмори был совершенно беспомощен. Обладая крепким здоровьем, он всегда с пренебрежением относился к физическим слабостям, но когда недомогание касалось его самого, Киёмори забывал об этом. Токико часто, посмеиваясь, говорила: «Никогда не видела человека столь робкого и нервного, как вы во время болезни!»

Но на этот раз больной, как ни странно, не волновался и не раздражался, хотя не было никаких признаков, что лихорадка идет на убыль. Время от времени из его комнаты раздавались стоны и несвязное бормотание в бреду. Токико, Арико и Сигэмори проводили долгие часы в молитвах. Призывали гадалок, в крупнейших храмах заказывали специальные службы за выздоровление Киёмори. В целом все представлялось таким образом, будто разгневанные божества мстили неверующему, который слишком долго игнорировал их.

Бред Киёмори не казался ему самому ужасным. Наоборот, когда он приходил в сознание, то чувствовал боль в раздутом животе, наступали приступы душащей тошноты, и Киёмори опять мечтал погрузиться в бессознательное состояние, которое избавило бы его от кошмарной боли. Он видел самого себя в возрасте восьми лет. Он находился то на танцевальной сцене в Гионе, а то среди цветущих вишневых деревьев. И там, под деревьями, стояла она, его утонченная мать, которая улыбалась, глядя, как ее сын танцует. Рядом с ней стоял отец. «Мать! Отец! Смотрите, как я танцую!» И Киёмори танцевал и танцевал до тех пор, пока не падал в изнеможении. Вдруг и отец, и мать исчезали. Его уши пронзали вопли детей. Появлялась домашняя конюшня, и лошади смотрели на него, вытягивая свои тощие, голодные морды. А под луной в сине-фиолетовом небе перед глазами представала Имадэгава — разваливающийся дом, в котором он когда-то жил. Звуки голодного плача младших братьев выгоняли его на улицу, где он бродил без всякой цели. Мать бросила этих детей… А отец — где он? И Киёмори набрел на Косоглазого, который склонился у столба и безмолвно таращился на карнизы. Киёмори — не сын этого мужчины, но он — его настоящий отец. И в этом бреду Киёмори продолжал звать и звать: «Отец! Мой отец!»

А потом вдруг прозвучал голос Сигэмори:

— Отец, что с вами?

Вокруг больного собрались и другие сыновья, стараясь прогнать его бред.

— Я во сне не говорил ничего странного?

— Вы бредили, отец.

— Это были прекрасные сны. Мне стало больно, когда я опять проснулся.

— Отец, только что с острова Кюсю приехал китайский лекарь. Вы ведь хотите, чтобы он зашел к вам?

— Что! Из страны Сун? Да, приведите его сюда.

Лекарь скоро пришел, он был тощ, как журавль, на плечи ниспадали седые волосы. Лекарь внимательно осмотрел Киёмори; время от времени наклонял в сторону голову, что-то бормотал, потом немного отошел от кровати.

Киёмори повернулся к лекарю и спросил:

— Я поправлюсь?

Тот с улыбкой ответил:

— Думаю, что вы выздоровеете через два-три дня.

Киёмори не верил своим ушам. После того как лекарь ушел, принял порошки, которые он оставил. На следующее утро больной почувствовал себя гораздо лучше и продолжал принимать снадобья, которые ему были предписаны, а ночью впал в глубокий, здоровый сон.

Болезнь Киёмори была вызвана кишечными паразитами. Как только они оказались выведены из организма лекарствами и слабительным, Киёмори начал быстро поправляться, и по всей столице распространилась весть о том, что его жизнь спасло чудо. Медицина, которая в Японии тогда находилась еще в зачаточном состоянии, присутствие паразитов в человеческом организме связывала со сверхъестественными причинами, поэтому для лечения обычно вызывали заклинателей и астрологов.

В особняке на западной стороне Восьмой улицы и в Рокухаре жизнь вошла в свое обычное оживленное русло. Повсюду устраивались празднества и веселья, в больших домах Хэйкэ снова была слышна музыка.

Вскоре после выздоровления Киёмори, к удивлению многих, кто его знал, выбрил себе макушку и отошел от общественной жизни. Ему больше желать было нечего — положение Киёмори и дома Хэйкэ прочно, как никогда; все, чего можно было добиться в карьере при дворе, добился. Тем не менее заветные его мечты оставались нереализованными: гавань в Оваде и торговля с Китаем. Он все еще надеялся превратить Фукухару в великий торговый центр, а Ицукусиму — в жемчужину Внутреннего моря, связав Японию с государством династии Сун. К какому же необычайному и великому процветанию привело бы осуществление этих планов!

Вскоре после сдачи своих министерских полномочий Киёмори поселился в Фукухаре, чтобы посвятить все время завершению строительства гавани, и, пока он там находился, император Рокудзо был смещен с трона в пользу девятилетнего сына Го-Сиракавы. Повсюду утверждали, что это было делом рук Киёмори. Самые громкие обвинения последовали со стороны придворных дома Фудзивара, которые на протяжении веков по своему желанию меняли императоров и без ведома которых был произведен последний переворот. В результате дом Фудзивара оказался, по сути, отстранен от власти. И это сделал воин-самурай Киёмори. Хотя самые тяжкие обвинения выдвигались против него, указывали и на то, что очень важной закулисной фигурой осуществленного заговора был Токитада. По Киото поползли самые мрачные слухи. Говорили, будто Токитада повсюду насадил своих агентов, чтобы они докладывали о тех, кто критиковал Хэйкэ.

В июле 1170 года между регентом из дома Фудзивара и Сигэмори разразился скандал, который запомнился надолго.

Второго июля предсказывалось солнечное затмение, и у императорского дворца было возведено семь трибун для наблюдения за этим явлением, но к полудню небо затянули облака, и скоро хлынул ливень. Вообще лето началось неважно. Опасались засухи, и в Великом храме и в других храмах читались молитвы, чтобы пошли дожди. Потом начались ливни, которых не видели уже лет десять. Реки вышли из берегов, была почти затоплена и сама столица. Третьего июля, на другой день после затмения, многие члены двора — принцы, принцессы, регент — посетили службу в храме недалеко от пригорода Сиракава, к северу от Рокухары.

В тот день стояла изнурительная жара. Регент при полном параде, как это полагалось при дворе, ехал со службы. Ему хотелось повернуть домой и освободиться от этих обременявших его одеяний. Но нет, солнце было еще высоко, решил он. Нужно вернуться ко двору, заняться кое-какими делами, а потом, в вечерней прохладе, ехать домой. Регент приказал вознице ехать к императорскому дворцу.

Экипаж медленно покачивался на ходу. Сквозь занавески жаркое солнце освещало одетую в белое фигуру. Регенту было лет двадцать пять. Он выглядел весьма помпезно в своей придворной одежде, из-под его тяжелого головного убора градом катил пот. Не меньше, чем регент, от беспощадного солнца страдала его свита, состоявшая из слуг, охранников, погонщиков волов и конюхов. Купаясь в пыли, они отмахивались от мух жестами, которые говорили об их полном изнеможении.

Темп продвижения задавали волы, и длинная процессия едва тащилась по дороге. Когда она приблизилась к пересечению дорог, то вдалеке показался идущий ей навстречу экипаж в окружении многочисленных сопровождающих. Вскоре выяснилось, что это нарядная дамская карета. Экипаж регента, который можно было отличить по нарисованным на нем гербовым эмблемам, продолжал ехать посреди дороги. Как предписывал этикет, даже придворная дама обязана уступать дорогу регенту, но встречная карета не демонстрировала никакого намерения податься в сторону. Расстояние между ними сокращалось. Карета уже почти вплотную приблизилась к регенту, но нагло продолжала движение. Слуги, сопровождавшие карету, отчаянно жестикулировали, требуя, чтобы экипаж регента убрался в сторону, и тогда его люди бросились навстречу, требуя, чтобы карета остановилась. Несмотря на дикие крики, вопли и проклятия, она продолжала движение вперед.

— Ты что, глухой? Не видишь, чей это экипаж?

— Раскрой глаза! Это сам регент!

— Да кто вы такие?

Карета продолжала, не останавливаясь, двигаться, врезаясь в сопровождающих регента людей и разбрасывая их по обе стороны дороги.

— Стой! Стой!

Вперед с криком выскочил один из слуг регента.

— Наглецы! — заревел он, сбивая с ног погонщика волов и выхватывая у него из рук вожжи, чтобы оттащить карету в сторону.

Охранники, находившиеся позади кареты, с угрожающими криками выбежали вперед:

— Вы нас оскорбили? Что это значит?

Слуги регента отвечали подобным же образом:

— Заткнись! Только деревенский дурак может не знать, что это сам регент! Давайте отсюда! Прочь с дороги!

— Как ты сказал — деревенские дураки? Мы из Рокухары!

— У вас не больше мозгов, чем у кошки или собаки. Деревенские дураки — слишком мягко для вас сказано.

— Хотите подраться?

— Вы все это начали, и мы готовы!

Вооруженные охранники регента набросились на сопровождение дамской кареты, началась жестокая драка.

Буйные вопли усиливались. Палки и камни забарабанили по экипажу регента. Желтым облаком поднялась пыль, покрыв дерущихся так, что в этой дикой схватке нельзя было различить где свой, где чужой. Свита регента состояла примерно из восьмидесяти человек, включая воинов, а у противоположной стороны насчитывалось едва сорок. Но воины из Рокухары были мускулистыми, закаленными бойцами, грубыми на слово и поднаторевшими в силовых противоборствах.

Об обитателе кареты, кажется, совсем забыли. Это была не дама, а внук Киёмори, десятилетний сын Сигэмори, который возвращался домой с уроков игры на флейте. Карета бешено раскачивалась из стороны в сторону. Драка продолжалась, а перепуганный ребенок съежился внутри, весь дрожа при виде окровавленных лиц, ран на головах и сцепившихся тел. Какой-то метательный снаряд влетел сквозь занавеску, и тут он пронзительно закричал.

При всем их бойцовском характере ввиду численного превосходства противника люди Хэйкэ были вынуждены удирать со своими ранеными и сильно поврежденной каретой. Но они задали трепку не хуже, чем сами получили, и, отступая, клялись отомстить.

Сгущались сумерки, и на деревьях, обрамлявших улицы Рокухары, не слышно было даже цикад. Слухи о стычке уже дошли до поместья, и встретить карету вышла процессия людей с горящими факелами. Раздавались осторожные вопросы:

— Это ты, Сиро? Молодой господин невредим?

— Все в порядке, но люди регента опозорили нас… Их было больше.

— Расскажи об этом хозяину. Но что с молодым господином — он не ранен?

— Здоров и невредим, хотя немножко поплакал.

— Поторопись! Разве ты не понимаешь, как волнуются дома?

Не успела карета подъехать к крыльцу, как выбежал Сигэмори и с беспокойством окликнул сына.

Сигэмори выслушал рассказ о схватке от одного из своих военачальников. Это была не их вина, а людей регента, утверждал воин. Придворные слуги не только бросили им вызов, но и яростно набросились на карету. Нет, они бы с уважением уступили дорогу регенту, если бы его люди не оскорбили их первыми. Не было иного выбора, как защищать честь дома Хэйкэ.

Обычно бесстрастный Сигэмори, выслушав рассказ, вспыхнул от гнева:

— Если бы уже стемнело, то можно было бы предположить, что они не узнали моего сына, но такое случилось средь бела дня. Ясно, что виноват регент, и я позабочусь о том, чтобы восстановить попранную справедливость.

На следующий день Сигэмори отправился ко двору с большей, чем обычно, свитой вооруженных воинов, полный решимости сказать регенту все, что он о нем думает.

Регент тем временем узнал, что его сопровождение оскорбило не кого-нибудь, а сына Сигэмори, и в течение нескольких дней не осмеливался появляться при дворе. Он обрушил гнев на своих охранников и слуг:

— Неужели вы не видели, кто это, прежде чем нападать на них? Вы оскорбили не кого-нибудь, а внука Киёмори! Болваны, дураки! Что вы натворили!

Он чувствовал, что беспомощен поправить дело, пока один из его друзей, член Государственного совета, не подсказал регенту, чтобы он отправил своих провинившихся слуг в Рокухару. Это, заверял он, несомненно, смягчит гнев Сигэмори. Двух военачальников и нескольких воинов и погонщиков волов связанными доставили в Рокухару. Член совета, выступавший как представитель регента, скоро вернулся вместе с этими людьми, сообщив, что ему не удалось поговорить с Сигэмори.

— Мне сказали, что господин Сигэмори нездоров и никого не принимает. Однако я понял, что он не хочет обсуждать этот вопрос ни с кем, кроме вас.

Шестнадцатого июля, когда регент должен был появиться в храме в пригороде Сиракава, он выслал своих людей на разведку, и, когда ему сообщили, что воины дома Хэйкэ расставлены по всему маршруту, которым должен был следовать регент, он отменил все выезды, намеченные им на этот день.

Несколько месяцев спустя, 21 октября, в день, когда регент должен был председательствовать на заседании Государственного совета, в императорский дворец пришло сообщение, что регент попал в засаду на пути ко двору и не может присутствовать на совете. Весь двор охватила тревога. Была назначена новая дата заседания Государственного совета, а министры и придворные быстро разошлись. Скоро люди узнали, что нападение произошло недалеко от ворот дворца. Примерно две сотни самураев внезапно появились на дороге и окружили экипаж регента. Шестерых конных охранников, которые ехали впереди, стащили с лошадей, жестоко избили и вырвали пуки волос как знак мести со стороны неведомых противников. Другие участники свиты, всего менее десятка, которым не удалось убежать, разделили ту же участь. Сам регент не пострадал.

Народ искал объяснений, и вскоре шепотком пошли слухи, что Киёмори отомстил регенту за оскорбление своего любимого внука. Однако на самом деле Киёмори все это время был в Фукухаре, куда сообщения об инциденте с его внуком дошли несколько позже. Возмущение постепенно начало спадать, и тогда из неразберихи слухов и их опровержений, которые наводнили столицу, выплыла правда: сам Сигэмори отдал приказ о нападении на регента.

Глава 45.

Строительство гавани

1170 год был годом наводнений и стихийных бедствий, которые оставили без крова и урожая тысячи крестьян, и поговаривали так: «В Фукухаре никто не умирает с голоду. Там для всех есть работа». В Фукухару стали стекаться бедняки, ища работу на строительстве гавани. Прошло уже девять лет с тех пор, как Киёмори взялся за эту грандиозную задачу, и наконец начали появляться очертания мола, выступающего в море подобно мысу. Но тайфун в сентябре того года напрочь смел почти десятилетний труд.

Киёмори задумчиво всматривался в море. Осуществление его мечты начинало казаться делом безнадежным. Финансовые и трудовые затраты были колоссальны. Следовало придумать что-то новое, и он попросил губернатора северной части острова Кюсю из дома Хэйкэ прислать ему несколько китайских мастеров из числа иммигрантов.

Когда гости прибыли в Фукухару, их разместили в Доме тысячи фонарей, который годом раньше построили у моря в сосновом бору в память первого визита на строительство порта экс-императора Го-Сиракавы. Приезд китайцев вызвал большую суматоху, поскольку ни местные жители, ни даже выходцы из Киото, поселившиеся в Фукухаре, никогда раньше не видели иностранцев.

Скоро китайцы стали проводить целые дни у моря и подолгу консультироваться с руководителем строительных работ в гавани, который разочарованно качал головой. «Ничего нового к нашим знаниям не добавилось, — сказал он позднее Киёмори. — Все возможное уже сделано». Надежды Киёмори оказались разбиты, но тем не менее он, похоже, получал некоторое удовлетворение от того, что им исчерпаны все доступные средства и что у его людей не было недостатка умения или усердия. И Киёмори отдал приказ, чтобы строительство гавани продолжалось, как и прежде, а обращаясь к руководителю работ, добавил:

— Мы не смогли противостоять осенним штормам, потому что недостаточно продвинулись до наступления сезона тайфунов. Строительство мола должно быть на девять десятых завершено между этой осенью и летом будущего года. Нам нужно больше людей, больше материалов и денег, но из-за этого не стоит беспокоиться.

Киёмори казался уверенным в себе. До сих пор он обходился исключительно благодаря состоянию дома Хэйкэ, однако у этого источника был свой предел. Но Киёмори полагал, что теперь правительство поддержит его предприятие. Прошло уже два года с тех пор, как экс-император обещал Киёмори выделить средства для завершения строительства гавани, и, хотя ничего не было сделано, Киёмори не сомневался в том, что Го-Сиракава в конце концов окажет ему поддержку.

Киёмори уже давно направлял экс-императору запросы по поводу обещанных средств, но Го-Сиракава всякий раз отвечал, чтобы Киёмори еще немного подождал, и тот ждал. Теперь же он понял, что дольше ждать не может. Строительство гавани должно быть либо как можно быстрее завершено, либо совсем прекращено, и он решил еще раз лично обратиться к Го-Сиракаве за помощью.

Когда первые сообщения о ссоре между слугами регента и Сигэмори дошли до Киёмори, он, вопреки ожиданиям, не взорвался от гнева, а лишь покачал головой и сказал:

— Мои внуки и племянники с возрастом все больше становятся бездельниками. Несомненно, мой внук виноват в нарушении этикета, однако и регент слишком молод и тщеславен. — И после этого с грустью добавил: — У моего потомства чересчур легкая жизнь, и в этом таится большая опасность.

Вскоре после этого Фукухару по приглашению Киёмори посетил экс-император. Целью первого его визита было ознакомиться со строительством гавани в Оваде и принять участие в церемонии освящения нового храма. На этот раз Киёмори устроил дело таким образом, чтобы Го-Сиракава встретился с восьмью китайцами, которые находились в Фукухаре. Две молодые женщины, дочери одного из мастеров, должны были танцевать перед экс-императором и произвести на него впечатление изысканным изяществом династии Сун. А в нужный момент Киёмори еще раз напомнит Го-Сиракаве об обещанной им помощи.

После отъезда экс-императора Киёмори понял, что от Го-Сиракавы нечего ждать никаких денег. Тот искусно уклонился от разговоров об этом.

Но глава дома отказывался признавать свое поражение. Ему исполнилось уже пятьдесят три года, но выглядел он молодо. Той осенью все трудоспособные люди из его западных феодальных владений были привезены в Фукухару. Удалось собрать и необходимые строительные материалы в последней попытке доказать, что мечта Киёмори осуществима. Днем и ночью, месяц за месяцем самоотверженный труд тысяч людей был направлен на выполнение задачи, которую следовало решить до штормового сезона в следующем году. Соседний мыс и окружавшие его холмы очистили от булыжников и камней, которые грудами сваливались на берегу. Огромные бревна связывались для образования плотов и, нагруженные камнями в деревянных ящиках, волоклись к морю и сбрасывались в воду. Тяжелыми булыжниками грузили лодки и одну за другой топили в море. Бревна за бревнами, лодка за лодкой…

Длинными осенними ночами цепочки небольших судов с горящими факелами выстраивались вдоль берегов залива подобно таинственным маякам, и Киёмори смотрел на них с удовольствием. Он сделал все, что было в его силах; остальное зависело от бога.

Когда однажды ночью Киёмори глядел на Млечный Путь, ему в голову пришла мысль о том, что уже много месяцев назад он уехал из столицы и толком не знал, что же там происходило. Кто из его сыновей и братьев, размышлял он, способен заменить его в качестве главы дома Хэйкэ? Цунэмори — слишком хил; другой брат, Норимори, — чересчур пассивен. Токитада склонен к крайностям, явно одарен, но чрезмерно своеволен. Большие надежды подавал Таданори, но он еще слишком молод.

Что касается старшего сына и наследника Сигэмори, то Киёмори знал, что его уважают все Хэйкэ, но на самом деле не любят. В нем было что-то отталкивающее; за спокойной внешностью скрывалось бездушие. Киёмори не нравились его холодные, хитрые глаза, в которых часто сквозила злоба. К тому же Сигэмори и менялся не в лучшую сторону. Исчезли та свежесть и энергия, которые были характерны для него в молодости. Может быть, сын болен? — задавался вопросом Киёмори. Он собирался показать его хорошему врачу, как только вернется в Киото. Киёмори не нравилось еще кое-что: Сигэмори устроил себе личную часовню, в которой проводил много времени… В этом, вероятно, заключалась основная проблема. Вся эта ерунда плохо влияет на его братьев и детей, размышлял Киёмори. Они начали подражать аристократам — научились жить в роскоши, обзавелись манерами чистоплюев, сделали красивым времяпрепровождением религию, преклоняя колени в молитвах с размалеванным лицами и бровями и покрашенными в черный цвет зубами.

Киёмори не имел возражений против изящных манер. Они были крайне желательны. От этого жизнь становилась богаче. Что же касается религии, то даже он принимал монашество. Он ни в коей мере не одобрял неверующих, но это подражание аристократам, это пародирование религии — не для него. В Рокухаре он пытался вдохнуть твердые идеалы в своих самураев. Киёмори добивался того, чтобы в их образе жизни буддизм пользовался таким уважением, которого заслуживает, но с ранней юности он отказывался терпеть религиозные предрассудки, которые его окружали. Только лишь тайны Вселенной имели право на то, чтобы им поклонялись. Токико должна серьезно поговорить обо всем этом с Сигэмори. Скорее всего, в этих вопросах он прислушается к мнению матери…

Поздней осенью Киёмори вернулся в Киото, где ходили разговоры о том, что он останется в столице на зиму.

В тихий, спокойный день, когда только начинали краснеть листья кленов, экипаж регента подкатил к особняку на Восьмой улице, где Киёмори ждал появления своего именитого гостя. Несмотря на раздававшиеся со всех сторон заверения в том, что Киёмори был настроен дружелюбно, регент ехал с некоторыми опасениями, но по прибытии обнаружил, что они ничем не оправданы.

— Доставляет большое удовольствие, господин Киёмори, видеть вас в добром здравии. Я уже довольно давно хотел заехать к вам в Фукухару, чтобы посмотреть на строительство гавани и полюбоваться вашим особняком, но поскольку совершеннолетие его величества так близко, связанные с этим событием хлопоты мешали мне выразить вам мое уважение.

— Конечно, конечно. Ничто не должно отрывать вас от обязанностей, которые налагает на вас высокий пост. Когда церемонии по случаю совершеннолетия завершатся, вы сможете не спеша совершить поездку в Фукухару. И я хотел бы спросить: назначена ли уже дата этих церемоний?

— На последнем заседании Государственного совета было принято решение провести их на третий день Нового года.

— Для всех нас это будет большой праздник, — пылко сказал Киёмори.

Регент беспокойно нахмурил брови.

— Сказать вам правду… — начал он. — Вы, вероятно, уже слышали о ссоре, которая произошла между моими людьми и людьми вашего сына в день заседания Государственного совета?

— Гм… Да, слышал. Мне рассказывали, что это было довольно неприятное дело.

— Конечно, досадно то, что наши люди схватили друг друга за глотки, но кое-кто дал свободу воображению и языку и утверждает, будто возник разлад между нашими домами.

— У нас нет способа обуздать эти языки. Пусть говорят… Но я сделал выговор своему сыну Сигэмори. Это было крайним ребячеством.

— Напротив, господин Киёмори. И причина моего сегодняшнего приезда к вам заключается в том, что я хочу принести извинения. Я в равной степени заслуживаю вашего осуждения. Мне известно, что ваш внук был с позором отправлен в Исэ, и я прошу вас вызвать его обратно. И повторю еще раз — примите мои самые искренние извинения.

— Вам извиняться нечего, — сказал с протестующей улыбкой Киёмори. — Все это дело, похоже, беспокоит вас больше, чем следовало бы. Сигэмори лишь поступил со своим сыном так, как и должен был поступить. Я дал нагоняй Сигэмори, потому что люблю его. Он — мой наследник, и человеку в его положении не пристало приходить в ярость, как это сделали по пустяку его слуги. Китайский лекарь, который лечил меня, осмотрел Сигэмори и обнаружил, что он страдает от какой-то желудочной болезни, предписав ему отдых. Короче говоря, я прошу вас выкинуть произошедшее недоразумение из головы.

— Это больше того, что я заслуживаю, господин Киёмори.