Глава 39.

Лекарь Асатори

Асатори вышел из дома Момокавы и быстро спустился с холма. Прошел год с тех пор, как он принес письмо Монгаку лекарю Момокаве и был принят учеником. У этого лекаря занимались еще несколько человек, но усердие и опыт, который приобрел Асатори, ухаживая за многочисленными больными, которые жили в трущобах, помогли ему преуспеть лучше других в изучении анатомии, физиологии, лечебных трав и других основ китайской медицины. Если бы Асатори стал придворным музыкантом, это занятие принесло бы ему честь и благополучие, но в жизни, которую он избрал, жизни в нищете среди бедняков, он нашел удовлетворение, которого не знал бы при дворе.

По всей столице опять цвели павловнии, а Асатори, глядя на них, вздыхал. С момента, когда павловнии сбрасывали свои пурпурные цветы, и до осени в кварталах бедняков бушевали эпидемии. В какие-то годы они свирепствовали больше, в какие-то — меньше. Он только что читал об ужасной дизентерии, от которой пока не найдено никаких средств лечения, хотя ее страшные последствия были слишком хорошо известны. Она одинаково косила и богатых и бедных, и страдающие от нее могли лишь умирать, пока мор не прекратится. В прошлом году до наступления первых морозов в столице как раз от такой болезни умерли тысячи людей. Асатори молился, чтобы нынешним летом этого не произошло опять, ведь жизни трети обитателей Улицы торговцев волами были унесены последней эпидемией.

— Асука, что ты тут делаешь? — с удивлением спросил Асатори, когда пришел на Шестую улицу. У забора, огораживавшего пастбище, росла в полном цвету павловния. Молодая девушка стояла под деревом.

— Наконец-то, Асатори! — закричала она, бросаясь к нему, заливаясь слезами и хватая его протянутую руку.

— В чем дело, Асука? Ты ждала, когда я приду домой?

— Да…

— Опять приходил Змий?

— Он пришел и сказал, что на этот раз обязательно увезет меня. Тогда я убежала сюда.

— Тебе не надо бояться, — заверил ее Асатори. — Я ему выплачу долг. Я поговорю с ним и уверен, он не увезет тебя силой.

С каждым поворотом, который приближал их к Улице торговцев волами, улочки и аллеи становились все более убогими. Когда они подошли к глиняной хижине колесного мастера, Змий все еще находился там и угрожал запуганным родителям. Он был в сопровождении ярко одетой пожилой женщины, которая с притворной добротой объясняла:

— Ведь вы же не хотите всю жизнь прожить в этих жалких трущобах, правда? Я пришла, чтобы дать вам совет, вам, у которых дочь — такое восхитительное создание. Неужели вы никогда не задумывались о ее будущем?

Рёдзэн и его жена не выказывали никаких намерений уступать, и Змий продолжал угрожать:

— В таком случае я заставлю вас немедленно выплатить сумму, которую одолжил вам в прошлом году. Если бы я тогда не дал вам денег, Асуки сейчас не было бы здесь — ее бы продали кому-нибудь на северо-востоке. Не говорите мне, что забыли об этом. Почему, вы думаете, я опять дал вам денег нынешней весной? Потому что вы сказали, что слишком жестоко увозить девочку в таком юном возрасте. И вот здесь находится женщина, которая обещает устроить ее танцовщицей. На что вам жаловаться? Это больше того, что вы заслуживаете!

Асатори и Асука протолкнулись сквозь толпу любопытных соседей, которые, чтобы лучше видеть, вытягивали шеи у двери. Похоже, Змий и его спутница чувствовали себя все более неловко при виде окружившей хижину толпы.

— Мы придем опять. Обдумайте все, вы оба, — уходя сказал угрожающе Змий.

— Какой упорный малый, этот Змий. Вы получше смотрите за Асукой. Сейчас за вами охотится сам дьявол, — заметил Асатори, когда, как обычно, осматривал больного Рёдзэна. — У вас осталось лекарство? Как только кончится, пошлите кого-нибудь, и я дам еще, — тепло сказал он и после нескольких советов больному удалился.

На следующий день Асука появилась в доме Асатори.

— Добрый Асатори, вот украшение для волос, которое Змий велел вернуть вам. Оно ведь ваше? — спросила она, передавая вещицу лекарю.

Замысловатая булавка, сделанная из серебра и золота, которая была, вероятно, слишком дорогой вещью даже для придворного музыканта, являлась подарком, который Асатори сделала его мать, когда он достиг совершеннолетия. Она предназначалась для того, чтобы придерживать головной убор, который придворные музыканты носили на официальных церемониях. Мать сделала для сына такую булавку на заказ, продав свои немногочисленные пожитки, чтобы заплатить за нее, и это была вещица, которой Асатори очень дорожил. После того как он пообещал Змию выплатить одолженные им Рёдзэну деньги, лекарь убедил дельца принять единственную ценность, которая у него имелась.

— Непонятно, почему этот скупец вернул ее? — удивился Асатори.

— Не знаю.

— Думаю, он не сделал бы это, если бы не собирался прийти опять. Лучше пусть булавка будет у тебя, Асука, на тот случай, если он… Я ей больше не пользуюсь.

Асука неохотно взяла дорогую вещицу, и только после того, как девочка ушла, Асатори увидел, что булавка аккуратно положена на коробку с его книгами.

Асука часто навещала лекаря после того дня, когда он не дал ее увезти на северо-восток. А в последнее время проводила с ним больше времени, чем с родителями, и Асатори, который к ней привязался, помогал девочке с чтением и письмом, гордился ее талантами, потому что она не только научилась писать каллиграфическим почерком, но и уже умела сочинять стихи. Хотя девочка и выросла среди бедняков, отец Асуки, в прошлом слуга благородного человека, казненного после Хогэнской смуты, дал своей дочери приличное воспитание.

В этом году, кажется, не предвиделось эпидемии, но не по сезону холодная погода почти уничтожила посевы риса и пшеницы. Люди с беспокойством говорили о плохом урожае, о голоде, который наступит зимой.

Как-то после лекций по медицине Асатори возвращался домой. Подойдя к двери, он кликнул Асуку, думая, что она там и приводит в порядок дом. Однако ответа не последовало. Пройдя переднюю, он вдруг обнаружил Ёмоги, которая враждебно смотрела на него. Лекарь поискал глазами Асуку и увидел ее, с вызывающим видом сидевшую в маленькой кухне. Ни одна из девушек ничего не сказала. После долгого молчания Асатори произнес:

— Что же это такое? — Вид обеих посетительниц, готовых разреветься, озадачил его. — Ну, Ёмоги, наконец-то ты пришла! Мы ведь давно не виделись, так?

— Здравствуйте, Асатори, — ответила Ёмоги, сдержанно кивнув. — Вы, может быть, уже знаете, что моя хозяйка прошлой осенью довольно неожиданно вышла замуж.

— Да, я и вправду слышал об этом.

— С тех пор я не могу часто уходить, потому что ее окружают странные слуги, и она любит, чтобы я была с ней как можно больше.

— Так тебе же повезло! А этот дом — не очень подходящее место для встреч, хотя я был бы счастлив, если бы мы могли время от времени видеться.

— Я уверена, что вы вполне довольны тем, что я не могу часто приходить и видеть вас.

— О нет, это не так, — со смехом отрицал Асатори.

— Но я вполне все понимаю. Я вижу сама.

— Что? Что ты имеешь в виду?

— Ничего, просто так.

Ёмоги отвернулась и заплакала. Асука, которая молча наблюдала за ними, вдруг встала и босиком выбежала из дома.

— Асука! Эй, Асука, куда ты? Что случилось?

Асатори выглянул из окна и во весь голос позвал ее, но Асука не хотела возвращаться. Все еще озадаченный лекарь подумал, не поссорились ли Ёмоги и Асука в его отсутствие. Небольшая размолвка, с улыбкой размышлял он, и вернулся к Ёмоги. Он с удивлением отметил, что она уже совсем не ребенок, которого Асатори знал шесть или даже больше месяцев назад.

В девушке, казалось, переменилось все: манера поведения, прическа, речь говорили о том, что это уже молодая женщина. Возможно ли, задавался вопросом Асатори, что осознание женственности в семнадцать лет могло так явно преобразить ее в столь трепетное существо. И он пришел к заключению, что это вполне естественно, и упрекнул себя за слепоту. Он предпринял еще одну попытку разрядить ситуацию:

— Ёмоги, Асука сделала что-то такое, что оскорбило твои чувства?

— Нет, ничего, — немногословно ответила девушка и добавила: — Я даже подумала, что она немая, потому как едва ли произнесла и слово, увидев меня.

— Она встречает не так много людей, кроме тех, которые живут в трущобах. Асука бедна, очень неуверена в себе и крайне робка с незнакомыми людьми.

— Нет, я не думаю, что дело в этом.

— Тогда в чем же?

— Она смотрела на меня таким свирепым взглядом, как будто хотела, чтобы я ушла. Я полагаю, вы хотите жениться на ней? Так, Асатори?

Лекарь был поражен. Глаза Ёмоги искали встречи с его глазами с такой решимостью, что он отвел взгляд. Асатори прошиб холодный пот, когда до него дошло, что он был причиной размолвки между его знакомыми. И он поразился, что такая молодая девушка, как Асука, тоже может ревновать. Неужели, размышлял лекарь, Ёмоги уже питала к нему такие же чувства прошлой осенью, когда он обращался с ней так, как будто она еще была ребенком.

— Ты пришла сюда по какому-нибудь поручению? — спросил Асатори, меняя тему разговора.

— Нет, я хотела получить от вас кое-какой совет.

— Какой же?

— Асатори, я думаю оставить свою хозяйку и перейти жить сюда. Что вы на это скажете?

— Что заставляет тебя покинуть госпожу Токиву?

— Мне не доставляет радости мысль о том, чтобы оставить ее, но…

— Но ты же была с ней с тех пор, как родились ее дети, так ведь? Боюсь, что госпожа будет по тебе скучать.

— Да, я тоже об этом думала.

— Что привело тебя к мысли о том, что ты можешь прийти и жить здесь?

— Разве вы мне всегда не говорили, что жизнь богатых — это сплошная показуха? Что не может быть сравнения между ними и бедняками, у которых вы встретите настоящее великодушие и доброту? Я много думала о сказанном вами и считаю, что вы правы.

— Но, Ёмоги, это не причина для того, чтобы ты выбрала убогую жизнь здесь, когда люди стараются убежать отсюда!

— Я устала от жизни в роскоши. Когда я узнала, что вы отказались от роли придворного музыканта, потому что чувствовали то же, что я сейчас чувствую, я захотела поселиться здесь.

— Но ты долго не выдержишь после многих лет безбедной жизни. Ты должна поговорить со своей хозяйкой и спросить ее, что она думает о том, чтобы отпустить тебя.

— Конечно, госпожа будет меня останавливать. По правде говоря, я больше не испытываю к ней таких чувств, как раньше. После того, что произошло между ней и господином Киёмори, и потом ее выхода замуж… Хотя она и красивая, это стыдно…

Ёмоги выросла, рассуждал Асатори, она стала женщиной, которая выносит суждение в отношении другой женщины. Она стала скептически относиться к своей хозяйке и беспокоится о собственном будущем. Однако лекарю нищих было больно то, что Ёмоги просила его разделить с ней это будущее, которое он не сможет обеспечить. Как отговорить ее? У Асатори ныло сердце при мысли о стоявшей перед ним задаче. Но Ёмоги, похоже, была довольна уже тем, что находилась здесь, болтая с ним и нисколько не заботясь ни о чем. Когда наступил вечер, она помогла ему приготовить скудный ужин и осталась, чтобы поесть вместе с ним.

— Теперь тебе бы лучше идти, Ёмоги.

— Но как только моя хозяйка отпустит меня, вы разрешите мне прийти сюда, да, Асатори?

Но он проводил ее, сказав:

— Ну, в следующий раз, когда Монгаку приедет в столицу, ты должна спросить монаха, что думает он. До этого не делай никаких опрометчивых поступков.

Лекарь дошел с ней до перекрестка, а потом вернулся домой.

Огонек небольшого светильника трепетал на вечернем ветерке. Взяв фонарь, Асатори поставил его на столик для письма и стал развязывать тесемки на медицинских книгах, когда услышал какой-то плеск позади дома. Склонившись с узкой веранды, он увидел шест для сушки одежды, прикрепленный между ветками дерева. Маленькая фигурка вытягивалась, чтобы повесить на нем выстиранное.

— Это ты там, Асука? Не надо больше стирать в темноте. Иди сюда, а то уже прохладно.

— Но если я сделаю это сейчас, у вас будет на завтра кое-что чистое.

— О, ты так добра, что постирала мою запачканную одежду?

— Я начала стирать днем, когда пришла эта женщина, и вот… — сказала Асука, робко приближаясь к веранде. Наконец она села рядом с Асатори, осторожно придерживая один палец.

— Заноза?

— От шеста.

— Ну-ка, дай я посмотрю.

Асатори взял ее руку и поднес близко к глазам.

— Здесь слишком темно, пойдем к свету.

Он вооружился иглой и начал вытаскивать занозу. Асука, казалось, не обращала внимания на боль.

— А, вот она — вышла! Должно быть, больно — кровь идет.

— Нет, не очень.

— Кровь скоро прекратится.

Асатори успокаивал девочку, взяв палец в рот и посасывая его. Вдруг Асука расплакалась. Лекарь быстро обнял ее и прижал к себе, как будто она была маленьким ребенком.

— Чего ты плачешь, Асука?

— Потому что я счастлива, так счастлива, — всхлипнула девочка.

— Тогда перестань плакать.

— Я плачу потому, что не смогу больше приходить сюда.

— Почему ты так говоришь?

Асука, однако, не стала отвечать, а Асатори продолжал покачивать ее на руках. Бедный ребенок, думал он, так истосковалась по ласке, дитя трущоб.

— Асука, почему ты не взяла булавку, которую я на днях подарил тебе? Возьми ее сегодня… не надо стесняться.

— Это правда мне?

— Знаешь, лучше продай ее и купи себе одежду.

— Нет… — Асука покачала головой. Прижимая к себе булавку, она наконец улыбнулась. — Я буду хранить ее всегда — всю мою жизнь.

Настроение у ней улучшилось, она ушла домой, а Асатори опять засел за книги. Сегодня, однако, и без того трудный текст показался безнадежно запутанным.

Асатори, который не видел Асуку два или три дня, по пути домой остановился у дома Рёдзэна. Он был ошеломлен, узнав, что в нем поселились горбатый ребенок и калека со своими немногочисленными пожитками — сковородой и деревянной бадьей.

Калека с завистью сказал:

— Вы хотели увидеть Рёдзэна? Он позавчера уехал в прекрасный дом, вон там — не сравнить с этой глиняной хижиной. Я слышал, что кто-то из «веселого квартала» приезжал за его дочерью. А у меня только эта горбатая. Никому она не нужна, даже если бы отдал ее задаром. Вы ведь лекарь, да? Вы могли бы что-нибудь сделать для нее, правда?

В тот вечер Асатори, как обычно, взялся за свои книги, но с трудом мог понять прочитанное — перед глазами между ним и открытой книгой возникали лица Змия и пожилой женщины. Кроме того, он обиделся на Рёдзэна — тот даже не зашел попрощаться. Впрочем, случайные, ни к чему не обязывающие знакомства были обычным делом в трущобах, куда люди приезжали утром, а вечером уезжали. Это происходило постоянно, успокаивал сам себя Асатори; у него не было оснований для чувств, которые он испытывал. Лекарь продолжал думать о судьбе Асуки. Что поделаешь — она была не его ребенком. Да и чем Асатори мог бы ей помочь?

Мотыльки и мелкие насекомые, которые, прилетев на огонь, нашли свою смерть, были разбросаны по столику для письма и книгам. Среди них оказалось несколько изящных и красивых существ — подобных Асуке. Другие — отталкивающие твари — напоминали лекарю Змия. В конце концов, что он мог делать, кроме как давать лекарства больным? Почему он должен считать, что сможет помочь кому угодно? Неужели он стал настолько самодовольным, что думает, будто решит такую сверхчеловеческую задачу? Он даже не мог толком вылечивать больных!

Асатори вышел на задворки дома и окатил себя ведром воды из колодца, отчасти для того, чтобы избавиться от охватившей его вялости.

Когда он вытерся и надел кимоно, то увидел на крышах людей, которые кричали друг другу:

— Где пожар?

— В районе Хорикава.

— В «веселом квартале» или где-то рядом.

Асатори взглянул на покрасневшее небо. Услышав, что пожар был где-то неподалеку от «веселого квартала», он вдруг захотел последовать за бегущими в ту сторону людьми. Но вместо этого лекарь пошел обратно в дом, закрыл ставни и лег в постель. То и дело он слышал глухие удары неспелой хурмы, которая падала на тонкую крышу над его головой.

Глава 40.

Жемчужина Внутреннего моря

На реке Ёдо к отплытию в устье готовился небольшой флот речных судов, и берег был заполнен шумной толпой. С наступлением лета, когда его обязанности при дворе стали не такими неотложными, Киёмори наконец-то отправлялся в Ицукусиму к усыпальнице предков. Стояли суда всех размеров и видов: пассажирские, для перевозки лошадей и оружия, груженные продовольствием.

— Токитада еще не приехал? — недовольно осведомился Киёмори.

— Скоро должен быть, — ответил Норимори, успокаивая своего нетерпеливого брата.

Норимори и двое его офицеров, а также бывший пират Митиёси сопровождали Киёмори в путешествии через Внутреннее море. В группе, насчитывавшей почти тридцать человек, были также плотники, каменотесы, строители и другие рабочие.

Киёмори повернулся к Красному Носу, который стоял позади.

— Бамбоку, Токитада так и не приехал. Может, нам отправляться?

— Ну, можем еще немного подождать. Он опаздывает, но обязательно приедет.

— Как ты думаешь, почему он задерживается?

— Как будто что-то произошло с одним из его слуг. Прошлой ночью был пожар в «веселом квартале».

— Почему это должно его задерживать?

— Я слышал, что у одного из его слуг произошла ссора со слугой какого-то господина, после чего и начался пожар.

— Еще одна стычка между воинами?

— В последнее время они, кажется, происходят все чаще и чаще. Охранники при экс-императоре и при дворе все время оскорбляют друг друга и нарываются на ссоры.

— Соперничество наверху доходит и до них? Досадно…

— Воины, по-видимому, еще не остыли после резни двух последних войн. Не хотелось бы лишний раз повторяться, но воины в наши дни становятся чересчур своевольны.

— Сейчас нам на это не стоит обращать внимания. Их так долго притесняли, а теперь они только начинают поднимать головы… Но что же случилось прошлой ночью?

— Слуга выпил немного лишнего и оклеветал вторую супругу его величества… Другой услышал его и стал спорить. Вот так все и началось.

— Это что, было причиной пожара?

— Как будто так.

— Мы можем не обращать внимания на чванство, но пожаров и личных ссор из-за политики терпеть не должны.

— Однако очень похоже, что воины постоянно превращают враждебность между их величествами в ссоры между собой.

— Меня беспокоит то, что могут сделать воины. Я хотел бы, чтобы Токитада присмотрел за ними, пока я в отъезде.

— О, вот и он, как раз вовремя!

Лицо Киёмори просветлело, когда он оглядел берег и увидел Токитаду, который слезал с лошади среди скопления повозок. Он очень торопился. Протолкнувшись через толпу, Токитада вскоре сел на корабль Киёмори.

За опущенными шторами они на некоторое время погрузились в разговор. Киёмори считал Токитаду своей правой рукой и полагался на него даже больше, чем на собственных братьев.

— Ну, очень хорошо, все оставляю на твоем попечении, — закончил Киёмори, и Токитада поспешил на берег и смешался с толчеей мужчин и женщин из Рокухары, которые пришли проводить своего хозяина.

В сезон жары река Ёдо обмелела. Даже в самых глубоких местах суда скребли дно, и это вынуждало лодочников и воинов тащить их или толкать шестами через мели. Безветрие делало жару почти невыносимой.

Уже на следующий день обмелевшая река заставила людей Киёмори оседлать лошадей и продолжать путь вдоль берега моря по раскаленным дюнам.

От Микагэ путешественники держали курс на запад. Позади них раскинулись живописные горы, а впереди лежала плоская равнина, которая извивалась по береговым контурам. Крайне редко попадались признаки обитания человека; юго-западные ветры беспрестанно бросали брызги на росшие на пляжах сосны. Время от времени путники видели китайские джонки, беспомощно дрейфовавшие на ветру и волнах. Но погода установилась прекрасная, и настроение у всех было хорошим.

Район, через который они проходили и который нарекли Фукухара — Долиной доброй удачи, — разбудил в Киёмори много воспоминаний.

«Вот здесь мы высадились в 1135 году, когда я был с отцом. Мы высадились здесь, чтобы подавить бунт на западе… Вон те рыбацкие деревушки и искривленные сосны ничуть не изменились. Изменились только времена и я».

Все земли Хэйкэ — Исэ, Бинго, Аки, Харима — граничили с морем. И его юношеские воспоминания об отце, об успехах дома Хэйкэ были неотделимы от моря, а Фукухара стала связующим звеном между богатым событиями прошлым и не менее богатыми мечтами Киёмори о будущем.

Почти три недели он провел в Фукухаре. В это время глава дома Хэйкэ часто брал с собой Бамбоку, чтобы исследовать окрестные холмы и горы. По его поручению произвели замеры глубины у мыса Овада и речного устья. Когда из-за дождей Киёмори лишился возможности исследовать прилегающие территории, он приказал сделать карты окрестной местности, а затем в задумчивости проводил над ними ночи напролет.

Военачальник, казалось, не знал усталости, но изнурил своих людей, до поздней ночи держа с ним совет, и даже тогда, когда все уже спали, вдруг приподнимался в кровати, зажигал светильник и до рассвета продолжал изучать карты.

— Я думаю, благоразумно ли с нашей стороны оставаться здесь так долго. Интересно, как к этому отнесутся люди при дворе, когда узнают об этом? — спросил однажды Бамбоку.

Киёмори покачал головой:

— Не могу сказать. По общему мнению, мы совершаем паломничество в Ицукусиму.

— В таком случае, господин, разрешите мне здесь остаться, чтобы закончить работу. Я буду следовать вашим планам по инспектированию здешних земель, изучу возможности водоснабжения и строительства дорог. А вы можете спокойно ехать дальше.

Киёмори поддержал предложение Бамбоку и, оставив с ним нескольких помощников, возобновил путешествие в Ицукусиму водным путем. День за днем он наполнял свои легкие воздухом, дувшим с бесконечного голубого океана. Во Внутреннем море мимо него проплывали бесчисленные острова, взоры Киёмори устремлялись далеко и свободно, и он распалялся: «Да, столица чересчур перенаселена! А с этой тоскливой дырой мы сотворим большие дела! Мой будущий дом будет построен с видом на это море!»

Наконец в один прекрасный день над гребнями волн возникли очертания Ицуку-симы.

Вскоре на берегу, чтобы приветствовать Киёмори, появились жрицы из синтоистского храма. Высадившись на берег, он обнаружил, что храм лежал почти в руинах — ветры с моря сделали свое черное дело; только пески и причудливо искривленные ветром сосны вдоль берега выглядели прекрасно.

Киёмори и его спутники переночевали на постоялом дворе недалеко от моря, а на следующий день он начал свое продолжавшееся неделю уединение.

В последние дни его пребывания многочисленные посетители с материка прибывали на остров, чтобы засвидетельствовать почтение Киёмори, чья слава разнеслась по всем уголкам страны. Появились старые воины, которые служили еще при его деде; приезжали и другие, которые помнили Тадамори; а воины, в прошлом служившие Киёмори, собрались, чтобы увидеть его еще раз.

— Я как будто приехал домой, — сказал он собравшимся на праздник в его честь. — Это место настолько стало родным для меня, что я не хочу возвращаться в столицу.

Пребывание Киёмори продолжалось две недели, и за это время он раскрыл свои планы главному священнослужителю Ицукусимы. Это были грандиозные планы — настолько невероятные, что его собеседник мог лишь с изумлением слушать.

И вот что сказал Киёмори:

— Мы не можем оставлять этот прекрасный остров в развалинах. Я хочу и могу рассказать вам, как быстро и хорошо все будет сделано. Мы построим тории [4], подобия которых еще не видели. Они раскинутся через водный путь при подходе с моря, и те, кто будет приезжать сюда молиться, станут проходить через эти великие ворота. Главная святыня и прилегающие к ней здания соединятся подвешенными над морем широкими галереями; по вечерам у моря будет зажигаться сотня светильников, и их сияние станет окрашивать волны, делая красоту острова еще более захватывающей. Главный зал для молитвы мы сделаем настолько просторным, что в нем поместятся тысячи людей. Сосновые леса на холмах будут застроены башнями и пятиэтажными пагодами. — Впечатлившись той картиной, которую нарисовал, Киёмори продолжал: — Это будет сделано и для моего собственного удовольствия, и для всех, кто будет приплывать на многих кораблях из столицы, из Китая и далеких стран. Путешественники станут говорить: «Смотрите! В Японии даже самый небольшой и отдаленный остров может похвастаться благородной архитектурой и природной красотой!» Они могут сказать, что мы скопировали их здания, но сосны, белые пески на берегу и вся природа, меняющаяся от сезона к сезону, уникальны. А когда они сойдут на берег, перед их взором предстанет сама многовековая сущность наших искусств — периодов Асука, Нара, Хэйан… И когда их корабли встанут на рейд у Овады, я буду приветствовать их в своем доме. Овада? Потребуется время, но я планирую сделать ее великим морским портом, защищенным от ветров и приливов. А когда будет готов мой дом в Фукухаре, я стану каждый месяц приезжать сюда, чтобы помолиться, на кораблях столь же величественных, как китайские…

Для слушателей Киёмори такие планы казались небылицами, бреднями сумасшедшего, невообразимого мечтателя. Но в этом человеке была широта, которая напоминала им море, они гордились тем, что могут считать его своим.

А когда Киёмори собрался уезжать, его нагрузили подарками, бесценными сокровищами из Китая — фимиамом, благоухающим алоэ, узорчатыми скатертями, шелковыми тканями, тяжелой парчой, картинами, сосудами цвета морской волны, красителями и лекарствами. Не все было из Китая, что-то пришло из стран, расположенных на востоке Средиземного моря, из Аравии и района Персидского залива.

Вид и запах таких экзотических товаров еще более возбудили Киёмори. Надо будет ускорить строительство порта Овада, подумал он.

В Оваде Киёмори еще раз прервал свое обратное путешествие в Киото, чтобы встретиться с Бамбоку, а в сентябре, после полуторамесячного отсутствия, он прибыл в столицу.

Что-то не в порядке, понял Киёмори, когда въехал в Рокухару.

Его старший сын Сигэмори, который был среди первых, кто его приветствовал, сказал:

— Мой беспокойный дядюшка замышлял серьезные неприятности, пока вы отсутствовали, но вам лучше услышать эту историю от Ёримори.

Киёмори нахмурился, услышав, что его сын таким образом говорит о Токитаде. Несомненно, он казался серьезному Сигэмори чем-то вроде буяна, но Киёмори предпочитал черты неистовости и даже безрассудства, столь характерные для Токитады, чрезмерной рассудительности своего сына. Однако при таком заявлении сердце его замерло.

— Что такое? Он втянул Ёримори в какую-то неприятную историю?

— Это нечто большее, нежели его обычные выходки. Он вовлечен в некий заговор, который может потрясти правительство.

— Не могу поверить в то, что Токитада выступил против трона.

— Вряд ли его величество расценит это как нечто иное.

— Хорошо, подожди. Я поговорю с тобой позже.

Встретившись с домочадцами и расспросив их, как они выполняли свои обязанности в его отсутствие, Киёмори прошел в комнаты жены, где вся в слезах его встретила Токико.

— Я не могу простить себя за то, что произошло, — плакала она и в промежутках между рыданиями рассказала ему подробности.

Во время долгого отсутствия Киёмори в Рокухаре между двором и дворцом экс-императора происходили обычные трения. Прошел слух о том, что Токитада и Ёримори вступили в заговор с целью возвести на трон сына Го-Сиракавы. Этот слух дошел до императора Нидзо. После чего Токитада и Ёримори были императорским указом лишены своих званий и изгнаны из столицы.

Токико, закончив свой рассказ, увидела, как по губам Киёмори скользнула вялая улыбка.

— У тебя нет причин винить себя. Все произошло так, как замышлял экс-император в монастыре. А Токитада, возможно, проявил некоторую опрометчивость и поддался на некую уловку Го-Сиракавы. Экс-император хочет, чтобы у правящего императора появился повод подозревать меня в покушении на трон, и в таком случае я бы принял сторону Го-Сиракавы — вот в чем суть его интриги.

— Но как вы думаете, при чем тут все-таки Токитада?

— Теперь, когда я вернулся, можешь ни о чем не беспокоиться, — заверил Киёмори супругу с обычным для него самообладанием и закончил разговор.

Токико была разочарована, что он не сказал ей большего, и в ее голове продолжали роиться тревожные мысли. Возможно ли, что ее муж и брат действительно вынашивали планы сместить императора и заменить его молодым принцем, их собственным племянником? Был ли посвящен в эту тайну Го-Сиракава? Такая ужасающая возможность причиняла Токико страдания. Куда ненасытные амбиции этих людей приведут их, задавалась она вопросом.

По возвращении Киёмори сразу же представился при дворе, где получил долгую аудиенцию у молодого императора Нидзо. Хотя Киёмори был одним из тех очень немногих людей, кому Нидзо доверял, хозяин Рокухары не стал поднимать вопрос о случившихся в его отсутствие драматических событиях. Не затрагивал больную тему и император.

День спустя Киёмори отправился во дворец Го-Сиракавы. Как ему представлялось, экс-император был втайне доволен результатом своей последней интриги, которая, как Го-Сиракава полагал, поддерживалась Киёмори. Но, когда хозяин Рокухары закончил свой рассказ о поездке в Ицукусиму, он степенно поклонился и произнес: