Ошеломленный самурай стоял, раскрыв рот. Такуан продолжал:

— А сейчас отрубите мне голову и пошлите ее господину Икэде Тэрумасе. Уверен, она его изрядно озадачит. Он, скорее всего, спросит: «Такуан, почему лишь твоя голова сегодня пришла навестить меня? Где все остальное?» Вам будет небезынтересно узнать, что я и господин Тэрумаса вместе принимали участие в чайной церемонии в храме Мёсиндзи. Мы имели также несколько приятных бесед в храме Дайтокудзи в Киото.

Воинственность Чахлой Бороды мигом исчезла. Он мгновенно протрезвел, хотя еще не мог сообразить, говорит Такуан правду или шутит. Его словно бы парализовало от нерешительности.

— Перво-наперво сядьте, — сказал монах. — Если вы сомневаетесь в моих словах, давайте вместе отправимся в замок к князю. Я захвачу с собой немного гречневой муки — здесь ее превосходно делают. Князь ее особенно любит. В мои планы, правда, не входит визит к даймё. Более того, если предмет наших забот неожиданно объявился бы в Миямото в тот момент, когда мы мирно беседовали бы за чаем, я не поручился бы за последствия. Скорее всего, вам пришлось бы совершить сэппуку, что бы смыть позор. С самого начала я предупредил, что угрозы на меня не действуют, но вы, воины, устроены все на один лад. Никогда не думаете о последствиях. В этом ваша непростительная ошибка. А теперь вложите меч в ножны и постарайтесь вдуматься в мои слова. Обескураженный самурай повиновался.

— Конечно, вы знакомы с «Сунь-цзы» полководца Сунь У — это китайский классический трактат по военной стратегии. Думаю, что любой самурай вашего ранга должен досконально знать этот труд. И тем не менее я намерен дать вам урок, иллюстрирующий один из главных принципов книги. Хочу показать, как поймать Такэдзо, не теряя людей и не причиняя неудобств крестьянам. Это имеет прямое отношение к вашему служебному долгу, поэтому советую слушать внимательно.

Такуан обернулся к Оцу:

— Оцу, налей еще сакэ господину!

Самураю было около сорока, на десять лет больше, чем Такуану, но выражение лица каждого из них свидетельствовало, что сила характера не зависит от возраста. Красноречие Такуана усмирило старшего, погасив его гнев.

— Я не хочу сакэ, — робко запротестовал самурай. — Надеюсь, вы простите меня, Я не подозревал, что вы друг князя Тэрумасы. Простите меня, если я допустил грубость.

Он лебезил до смешного, но Такуан не стал посыпать солью его раны.

— Забудем! Поговорим о Такэдзо. Вам необходимо поймать его, дабы исполнить приказ и сохранить честь самурая, не так ли?

— Именно так.

— Вам все равно, сколько времени уйдет на поимку. В конце концов, чем больше дней идет облава, тем дольше вы будете жить в храме, есть, пить и заигрывать с Оцу.

— Пожалуйста, никогда не рассказывайте об этом князю Тэрумасе.

Самурай выглядел как плаксивый ребенок.

— Я готов сохранить тайну! Но крестьяне окажутся в беде, если блуждания по горам продолжатся. И не только крестьяне. Все в деревне выбиты из колеи и боятся вернуться к привычным делам. Насколько я понимаю, ваша беда в том, что вы избрали неверную стратегию. Не знаю, есть ли она у вас. По-моему, «Искусство Войны» вам незнакомо!

— Стыдно признаться, но я о нем не знаю.

— Действительно позор! И не надо удивляться, когда вас называют олухом. У вас высокий чин, но вы вопиюще необразованны и поэтому ни на что не годитесь. Ладно, не будем больше о неприятном для вас. Хочу сделать вам одно предложение. Берусь лично поймать Такэдзо в течение трех дней.

— Вы?

— Думаете, я шучу?

— Но…

— Что «но»?

— Подкрепление из Химэдзи, крестьяне, пешие солдаты, в общей сложности более двухсот человек прочесывают горы целых три недели.

— Знаю.

— И поскольку сейчас весна, положение Такэдзо не так уж плохо. В горах полно съестного.

— Вы рассчитываете на снег? Ждать восемь месяцев?

— Нет, вряд ли мы можем себе это позволить.

— Конечно. Именно поэтому я предлагаю поймать Такэдзо. Мне не нужна помощь. Я, вероятно, возьму с собой Оцу. Двоих нас достаточно.

— Вы серьезно?

— Не беспокойтесь. Не думайте, что Такуан Сохо растрачивает время только на шутки.

— Прошу прощения!

— Как я сказал, вам незнакомо «Искусство Войны», и в этом причина вашего позорного провала. Я простой монах и все же, как мне кажется, понимаю Сунь У. Но я хочу поставить одно условие. В противном случае я просто буду наблюдать за вашей тщетной суетой до тех пор, пока не упадет снег, а заодно и ваша голова, пожалуй.

— Какое условие? — недоверчиво спросил самурай.

— Если я приведу беглеца, вы предоставите мне право решить его судьбу.

— Что вы имеете в виду?

Самурай потянул себя за ус и стал соображать. А если этот странный монах водит его за нос? Он красноречив, но вполне может быть сумасшедшим. Вдруг он друг Такэдзо, его сторонник? Может, ему известно, где тот прячется? Но если и не знает, что волне вероятно, надо дать возможность осуществить его безумный план. В последнюю минуту монах все равно выпутается.

Поразмыслив, самурай кивнул в знак согласия.

— Хорошо, поймав его, вы решите, что с ним делать. А если вы его не поймаете в течение трех дней?

— Повешусь на большой криптомерии, которая растет в саду.

Рано утром следующего дня храмовый слуга вбежал в кухню и объявил, едва переводя дыхание:

— Такуан тронулся! Пообещал поймать Такэдзо.

Все изумленно вытаращили глаза.

— Неужели?

— Не может быть!

— Как?

Послышались остроты и насмешки, но за смехом скрывалась явная тревога.

Когда новость достигла ушей настоятеля, он, понимающе кивнув, заявил, что язык ведет человека к погибели.

Сильнее всех встревожилась Оцу. Письмо Матахати поразило ее глубже, чем могла бы поразить весть о его смерти. Она была верна своему жениху и ради него не задумываясь пошла бы в рабство к такой чудовищной свекрови, как Осуги. А теперь на кого могла она положиться? Для Оцу, погруженной в пучину отчаяния, Такуан стал единственным лучом света и надежды. Вчера, обливаясь слезами в ткацкой, она ножом искромсала ткань, которую ткала для кимоно и в которую буквально вплела душу. Она всерьез подумывала, не полоснуть ли и себя по горлу острым лезвием, однако появление Такуана помешало ей. Он ее успокоил и уговорил прислуживать самураю. Она до сих пор чувствовала прикосновение его доброй и сильной руки.

И вот Такуан совершил такое безрассудство. Для Оцу собственная жизнь имела мало значения, ее больше волновала возможная утрата единственного друга, взявшего на себя глупое обязательство. Она чувствовала себя потерянной и подавленной. Здравый смысл подсказывал смехотворность того, что им с Такуаном удастся найти Такэдзо за столь короткое время.

Такуан опрометчиво скрепил договор с Чахлой Бородой перед храмом бога войны Хатимана. Когда монах вернулся, Оцу хорошенько отчитала его за опрометчивое решение, но Такуан уверял, что беспокоиться не о чем. По его словам, он намеревался избавить деревню от непосильного бремени, сделать путешествия по дорогам безопасными и положить конец смертоубийству. Она должна понимать, что его жизнь ничего не стоила по сравнению с теми десятками жизней, которые можно спасти, задержав Такэдзо. Такуан посоветовал девушке хорошенько отдохнуть, чтобы набраться сил для завтрашнего дня, когда под вечер они должны будут отправиться в путь. Ей следовало безропотно повиноваться его указаниям и полностью полагаться на него. Оцу была слишком расстроена, чтобы возражать. Да и вообще, лучше уж было присоединиться к Такуану, чем томиться в тревожном ожидании.

Прошла большая часть следующего дня, было уже за полдень, а Такуан дремал в углу храма с кошкой на коленях. Оцу ходила с отрешенным видом. Настоятель, служка и слуга — все пытались отговорить ее от безрассудного шага. «Иди и где-нибудь спрячься!» — советовали они, но Оцу вовсе не собиралась прятаться, хотя и сама хорошенько не понимала почему.

Солнце садилось. Густые вечерние тени начали обволакивать ущелья хребта, который тянулся вдоль реки Аида. Из храма выпрыгнула кошка, и вслед за ней появился Такуан. Как и кошка, он потянулся и широко зевнул.

— Оцу! — позвал он. — Пора идти!

— Я уже все собрала — соломенные сандалии, дорожные посохи, гетры, лекарства, масляную бумагу.

— Ты кое-что забыла.

— Оружие? Мы возьмем меч или копье?

— Конечно нет. Ты забыла провизию.

— Бэнто?

— Нет, настоящую еду. Рис, соленые соевые бобы, немного сакэ и еще что-нибудь вкусное. Прихвати горшок. Поди на кухню и собери все в большой узел. И захвати шест, на котором мы понесем всю поклажу.

Ближние горы казались черными, как самый темный лак, дальние горы синели, окутанные бледной слюдяной дымкой. Стояла поздняя весна, теплый воздух был напоен ароматами цветов. Туман сгущался в зарослях бамбука и переплетениях лиан. Чем дальше Такуан и Оцу уходили от деревни, тем чище казались омытые дождем горы, тем рельефнее выделялся каждый лист на фоне вечерней зари. Такуан и Оцу шли друг за другом, поддерживая на плечах бамбуковый шест, на котором был подвешен приличных размеров тюк.

— Прекрасный вечер для прогулки, — сказал Такуан, оглядываясь на Оцу.

— Не нахожу, — пробормотала Оцу. — Собственно, куда мы направляемся?

— Я сам толком не знаю, — отвечал задумчиво Такуан. — Но пройдем еще немного.

— Хорошо.

— Не устала?

— Нет, — ответила Оцу, хотя ноша была тяжела для нее, потому что она часто перекладывала шест с одного плеча на другое. — Куда девались люди? Мы не видели ни души.

— Самурай сегодня не показывался в храме. Бьюсь об заклад, он отозвал всех своих подчиненных, чтобы три дня мы были одни в горах.

— Такуан, а как ты собираешься ловить Такэдзо?

— Не беспокойся, сам объявится рано или поздно.

— Он еще никому не объявлялся. А если даже и придет, что мы с ним сделаем? Он совсем обезумел от бесконечных облав. Он очень силен и так просто не отдаст свою жизнь. Дрожь бьет, как подумаю!

— Осторожно, смотри под ноги! — вдруг закричал Такуан. Оцу вскрикнула и застыла на месте от испуга.

— В чем дело? Почему ты меня так напугал?

— Не волнуйся, это не Такэдзо. Просто хотел обратить твое внимание на дорогу. Обочина — сплошные западни и ловушки.

— Они устроены для Такэдзо?

— Да, но мы сами окажемся в них, если не будем осмотрительны.

— Такуан, будешь так кричать, у меня от страха отнимутся ноги.

— Не беспокойся! Я иду впереди, так что первым и свалюсь в западню. Тебе совсем не обязательно следовать за мной.

Такуан ободряюще улыбнулся.

— Должен сказать, что они трудились впустую. — Помолчав, он добавил: — Оцу, тебе не кажется, что ущелье сужается?

— Не знаю, но мы уже обогнули Санумо. Это должна быть гора Цудзинохара.

— Коли так, нам придется топать ночь напролет.

— Я даже не знаю, куда мы идем. Что я могу сказать?

— Остановимся на минутку, — сказал Такуан.

Они опустили тюк на землю, и Такуан направился к ближайшей скале.

— Ты куда?

— Облегчиться.

Внизу ревел поток, катя воды к реке Айда, швыряя их от одного утеса к другому. Шум воды наполнял уши монаха, все его существо. Он мочился и одновременно изучал небо, словно считая звезды.

— Хорошо! — вздохнул он с облегчением. — Я — часть вселенной или вселенная часть меня?

— Такуан! — позвала Оцу. — Ты закончил? Ты действительно не торопишься.

Наконец он появился.

— Я прочитал «Книгу Перемен» и теперь знаю, что нам предпринять. Все ясно.

— «Книга Перемен»? У тебя с собой книга?

— Это не написанная книга, глупышка, а та, которая внутри меня. Моя личная неповторимая «Книга Перемен». Она где-то в сердце, в животе или еще где-нибудь. Стоя там, я изучил характер местности, течение воды и положение звезд. Я закрыл глаза, а когда открыл, что — то сказало мне: «Иди на ту гору».

Такуан показал на ближайшую вершину.

— Ты говоришь о горе Такатэру?

— Не имею понятия о ее названии. Я говорю о горе с поляной на полпути к вершине.

— Люди называют эту поляну «пастбище Итадори».

— У нее есть имя?

Поляна оказалась небольшой ложбиной с уклоном к юго-востоку, с которой открывался великолепный вид на окрестности. Обычно крестьяне пригоняли сюда пастись лошадей и коров, но в эту ночь здесь было пусто. Тишину нарушал только шорох травы под теплым весенним ветром.

— Остановимся здесь, — объявил Такуан. — Противник, Такэдзо, попадет мне в руки, как в царство Вэй военачальник Цао Цао попал в руки неприятеля.

Опустив ношу на землю, Оцу спросила:

— Что мы будем здесь делать?

— Мы здесь будем сидеть, — решительно ответил Такуан.

— Как же ты сидя поймаешь Такэдзо?

— Когда расставляешь силки на птиц, не обязательно летать, чтобы поймать их.

— Мы ничего пока не расставили. Уверена, что в тебя не вселился дух лисицы или какой-нибудь злой демон?

— Давай разведем костер. Лисы боятся огня. Если во мне завелся дух злой лисицы, то мы от него быстро избавимся.

Они собрали сухого валежника, и Такуан развел костер. Оцу немного повеселела.

— Хороший огонь вселяет бодрость, правда? — сказала она.

— И к тому же славно согревает. Ты беспокоишься?

— Такуан, ты видишь, я волнуюсь. Немного найдется любителей ночевать в горах. А если пойдет дождь?

— По пути я видел пещеру у дороги. Мы в ней спрячемся.

— Такэдзо, вероятно, укрывается в плохую погоду и по ночам в пещерах. В горах их много. Там он и таится.

— Наверное. Ума он невысокого, но от дождя додумается спрятаться.

Оцу задумалась.

— Такуан, почему деревенские ненавидят его?

— Власть заставляет их. Простые люди боятся властей. Прикажи им изгнать из деревни друзей, так они и собственную родню выставят.

— По-твоему, они заботятся только о собственной шкуре?

— Не по их вине. Они совершенно бессильны. Не следует осуждать их за то, что на первом месте у них свои интересы. Это способ защиты. Единственное их желание — спокойная жизнь.

— А почему самураи подняли такой шум вокруг Такэдзо? Он же обыкновенный крестьянский мальчишка.

— Такэдзо стал символом беспорядка, беззакония. Самураи обязаны сохранясь мир. После Сэкигахары Такэдзо вообразил, что враг преследует его по пятам. Он совершил первую серьезную ошибку, прорвавшись через пограничные заставы. Нужно было проявить смекалку — проскользнуть ночью или изменить внешность. Но не таков Такэдзо. Ему обязательно понадобилось убить часового, а затем и других людей. А потом как снежный ком покатилось. Он думает, что убийством защищает свою жизнь. Но ведь он первым пролил кровь. Такэдзо лишен здравого смысла, поэтому случились все несчастья.

— Ты его тоже ненавидишь?

— Терпеть не могу! Его глупость ужасает меня. Будь я правителем провинции, то придумал бы для него самое жестокое наказание. В назидание другим приказал бы медленно рвать его на части. Он ведь не лучше дикого зверя. Правитель провинции не может быть снисходителен к типам вроде Такэдзо, хотя некоторые считают Такэдзо простым деревенским шалопаем. Думать так — значит подрывать мир и порядок, что недопустимо в наше неспокойное время.

— Я всегда считала тебя добрым, Такуан. А оказывается, в глубине души ты тверд, как кремень. Не думала, что ты печешься об исполнении воли даймё.

— Да, меня это волнует. Я верю, что добро должно вознаграждаться, а зло наказываться. И я намерен претворить эту веру в жизнь.

— Что это? — вдруг вскрикнула Оцу, вскакивая на ноги. — Слышал? Шорох за теми деревьями, будто кто-то ходит там.

— Ходит? — Такуан настороженно прислушался, но вскоре расхохотался. — Это же обезьяны. Видишь?

Силуэты двух обезьян мелькнули между деревьями. Оправившись от испуга, Оцу села.

— До смерти меня напугали.

Прошло два часа. Оба сидели молча, уставившись на огонь. Когда костер затухал, Такуан ломал сухие ветки с деревьев и подбрасывал в, огонь.

— О чем задумалась, Оцу?

— Я?

— Ну да. Терпеть не могу разговаривать сам с собой, хотя постоянно занимаюсь этим.

Глаза Оцу слезились от дыма. Взглянув на звездное небо, она тихо произнесла:

— Думаю о том, какой мир странный. Бесчисленные звезды в черной бесконечности… Нет, не то я говорю… Ночь царит над миром. Она объяла все. Если присмотреться к звездам, то заметишь их движение. Медленное. Такое ощущение, будто движется весь мир. Я чувствую. А я — крохотная пылинка в нем, пылинка, над которой властвует неведомая, невидимая сила. Вот сейчас, когда я просто сижу и думаю, моя судьба постоянно изменяется. И я постоянно возвращаюсь к одной и той же мысли, как по кругу.

— Ты не до конца искренна со мной, — строго заметил Такуан. — Конечно, в мыслях у тебя одно, но что-то иное скрыто на душе.

Оцу молчала.

— Прости мою бесцеремонность, Оцу, но я прочитал те письма.

— Читал? Но печать была целой.

— Я прочитал их, найдя тебя в ткацкой мастерской. Я спрятал обрывки писем в рукаве, ведь ты сказала, что не хочешь их видеть. Потом в одиночестве прочел их, чтобы скоротать время.

— Ты — чудовище! Как ты посмел? Да еще «чтобы скоротать время»!

— В любом случае я знаю причину твоих слез. Ты была полумертвой, когда я тебя нашел. Оцу, я уверен, что тебе повезло. Все к лучшему обернулось. Ты считаешь меня чудовищем. Ну, а он-то кто?

— О ком ты?

— Матахати был и есть ненадежный человек. Представь, что ты получила бы подобное письмо от него после замужества. Что бы ты делала? Не отвечай, сам знаю. Бросилась бы в море с высокой скалы. Я рад, что с ним покончено без особых трагедий.

— Женщины думают по-своему.

— И как же?

— Я готова вопить от злости.

Оцу злобно вцепилась зубами в рукав кимоно.

— В один прекрасный день я доберусь до него. Клянусь! Не успокоюсь, пока все не выскажу ему в лицо. И об этой женщине, Око, не промолчу.

От гнева Оцу залилась слезами. Такуан, глядя на нее, загадочно пробормотал:

— Началось!

Оцу посмотрела на него.

— Что началось?

Такуан задумчиво уставился в землю. Потом заговорил:

— Оцу, я искренне надеялся, что зло и вероломство бренного мира минуют тебя. Думал, ты пронесешь нежную невинную душу в чистоте и покое через все испытания жизни. Холодные ветры судьбы не миновали тебя, они ведь обрушиваются на всех.

— Что мне делать, Такуан? Я вне себя от гнева.

Плечи Оцу сотрясались от рыданий. Она уткнулась лицом в колени.

К рассвету Оцу успокоилась. Днем они спали в пещере, а следующую ночь снова провели у костра. На день они скрылись в пещере. Запас еды у них был большой.

Оцу недоумевала, твердя, что не понимает, каким образом удастся поймать Такэдзо. Такуан же хранил невозмутимость. Оцу понятия не имела, как он намерен действовать дальше. Он не делал ничего для поисков Такэдзо, его не смущало, что тот не объявляется.

Вечером третьего дня Такуан и Оцу, как обычно, дежурили у костра.

— Такуан, — не выдержала наконец Оцу, — сегодня последняя ночь, завтра отпущенный нам срок кончается.

— Похоже.

— Что собираешься делать?

— С чем?

— Такуан, не притворяйся. Забыл о своем обещании?

— Конечно.

— Если мы не вернемся вместе с Такэдзо…

— Знаю, знаю, — прервал ее Такуан. — Придется тогда повеситься на старой криптомерии. Не волнуйся, я пока не собираюсь умирать.

— Почему не ищешь Такэдзо в таком случае?

— Неужели ты думаешь, что я найду его. В горах?

— Ничего не понимаю, хотя, сидя здесь, я почему-то чувствую себя уверенно и спокойно ожидаю, чем обернется дело. Чему бывать, того не миновать! — Оцу засмеялась. — Или потихоньку схожу с ума под стать тебе?

— Я не сумасшедший. Просто владею собой. Иного секрета нет.

— Скажи, Такуан, лишь самообладание понудило тебя решиться на поиски Такэдзо?

— Да.

— Всего лишь! Маловато! Я думала, у тебя в запасе верный план.

Оцу рассчитывала, что монах поделится своими тайнами, но, поняв, что тот действует по наитию, она упала духом. Неужели Такуан и вправду не в своем уме? Нередко людей со странностями принимают за гениев, а у Такуана странностей хоть отбавляй. Оцу была в этом убеждена.

По обыкновению невозмутимый Такуан взирал на огонь.

— Совсем поздно, да? — пробормотал он, словно бы только заметив ночной мрак.

— Конечно! Скоро рассвет, — раздраженно ответила Оцу.

Не обращая внимания на ее дерзкий тон, Такуан продолжал, словно бы размышляя вслух:

— Смешно, правда?

— Что ты бормочешь, Такуан?

— Почудилось, что скоро должен явиться Такэдзо.

— Известно ли ему, что ты назначил в этом месте свидание?

Взглянув на сосредоточенное лицо монаха, Оцу смягчилась:

— Ты уверен, что он придет?

— Разумеется.

— Зачем он по своей воле пойдет в западню?

— Дело в другом. Причина в человеческой сути. В глубине души люди не сильны, они слабы. Одиночество — противоестественно для человека, особенно если его окружают враги, вооруженные мечами. Я бы очень удивился, если Такэдзо устоял бы перед искушением погреться с нами у костра.

— А если это плод воображения и Такэдзо вообще нет поблизости?

Такуан покачал головой.

— Совсем не пустые мечтания. Эту теорию придумал не я, она принадлежит умелому стратегу.

Он возразил так уверенно и решительно, что Оцу успокоилась.

— Я чувствую, что Симмэн Такэдзо где-то рядом, но он еще не понял, враги мы или друзья. Бедный малый! Сомнения обуревают его, он не может решить, выйти к нам или уйти. Он прячется в тени, смотрит на нас и колеблется, что делать. Знаю! Дай-ка мне флейту, которую ты постоянно носишь за поясом-оби.

— Мою флейту?

— Позволь поиграть!

— Не могу. Я никому не разрешаю дотрагиваться до флейты.

— Почему? — настаивал Такуан.

— Не важно, — отвечала Оцу, решительно вскинув голову.

— Какой вред, если я поиграю? Флейта звучит лучше, чем больше на ней играешь. Я аккуратно.

— Но…

Правой рукой Оцу крепко прижала к себе флейту, спрятанную в оби.

Оцу не расставалась с ней, и Такуан знал, как ей дорог инструмент. Ему и в голову не приходило, что Оцу способна отказать в такой простой просьбе.

— Я ее не испорчу, Оцу! Я играл на десятках флейт. Дай хотя бы подержать ее.

— Нет.

— Ни за что на свете?

— Ни за что!

— Какая ты упрямая.

— Да, упрямая.

Такуан сдался.

— Хорошо, тогда послушаем тебя. Сыграешь хотя бы коротенькую мелодию?

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что заплачу, а сквозь слезы не могу играть.

Такуан был озадачен. Его огорчало ее упрямство, но он понимал, что это отзвук той зияющей пустоты, которая глубоко скрыта в сердце Оцу. Она, как и все сироты, была обречена с безнадежным отчаянием грезить о родительской любви, которой была лишена.

Оцу в душе постоянно общалась со своими родителями, которых не знала, но родительская любовь была ей неведома. Единственной родительской вещью, единственной осязаемой памятью о них была флейта. Когда девочку, крошечную, как слепого котенка, нашли на ступенях храма Сипподзи, флейта выглядывала из-за ее оби. По этой примете Оцу могла бы в будущем отыскать своих родных. Флейта была голосами неизвестных ей отца и матери, слитыми воедино.

«Она плачет, когда играет, — размышлял Такуан. — Неудивительно, что Оцу не дает флейту в чужие руки, но и сама не хочет играть».

Сердце его сжалось от сострадания к девушке.

В эту ночь, третью для Такуана и Оцу в горах, взошла перламутровая луна, на которую набегали легкие облака. Дикие гуси, которые осенью прилетают в Японию, а весной возвращаются домой на север, летели высоко в небе. До земли доносилось их заоблачное курлыканье.

Очнувшись от мыслей, Такуан сказал:

— Костер почти погас, Оцу. Не подкинешь немного дров? Ты что? Что-нибудь случилось?

Оцу не отвечала.

— Ты плачешь?

Ответа не последовало.

— Жаль, что я напомнил тебе о прошлом. Я не хотел огорчить тебя.

— Все хорошо, — пробормотала Оцу. — Не надо было упрямиться. Возьми, пожалуйста, флейту!

Она достала из-за пояса и через костер протянула Такуану флейту, завернутую в старый выцветший кусок парчи. Ткань была потерта, местами посеклась, но хранила следы старинной тонкой работы.

— Позволишь взглянуть на флейту? — спросил Такуан.

— Пожалуйста, теперь мне все равно.

— Почему сама не хочешь сыграть? Я с удовольствием послушал бы. Буду просто сидеть и наслаждаться звуками.

Такуан сел вполоборота к девушке, обхватив колени руками.

— Ладно, я не очень хорошо играю, — застенчиво сказала Оцу. — Попробую.

Она опустилась на колени, как предписывали правила, поправила воротник кимоно и поклонилась лежащей перед ней флейте. Такуан безмолвствовал. Казалось, его здесь не было. Воцарилась одна лишь бескрайняя вселенная, окутанная ночной тьмой. Расплывчатый силуэт монаха походил на камень, скатившийся со скалы.

Оцу, слегка склонив бледное лицо, поднесла заветную флейту к губам. Она увлажнила мундштук и внутренне подобралась. Сейчас это была другая Оцу, олицетворявшая величие и силу искусства. Обернувшись к Такуану, она, как требовал этикет, еще раз извинилась за свое неумение. Монах рассеянно кивнул.

И вот полились звуки. Тонкие пальцы изящно скользили по инструменту. Мелодия в низкой тональности напоминала рокот воды в горном потоке. Такуану показалось, будто он сам преобразился в поток, бурный в теснинах и ласково-игривый на равнине. Высокие ноты возносили его до самого неба, где он парил среди облаков. Звуки земли и небесное эхо сплетались, превращаясь во вздохи ветра в кронах сосны, напоминая о бренности всего земного. Закрыв глаза и целиком погрузившись в музыку, Такуан невольно вспомнил легенду о принце Хиромасе. Лунной ночью он шел мимо ворот Судзаку в Киото, играя на флейте, и вдруг услышал, как другая флейта в такт подхватила его мелодию. Принц увидел флейтиста на верхнем ярусе ворот. Они обменялись флейтами и дуэтом проиграли всю ночь. Позже принц узнал, что партнером был дьявол в человеческом обличье.

«Даже дьявол подвластен красоте гармонии», — подумал Такуан. Что же говорить о человеке с его пятью чувствами, когда он слушает мелодию, творимую прекрасной девушкой. Ему хотелось плакать, но он сдерживал слезы. Такуан все крепче прижимал голову к коленям. Костер затухал, бросая красные отблески на щеки Оцу. Она была настолько поглощена музыкой, что, казалось, слилась воедино с инструментом.

Звала ли она своего отца и мать? «Где вы?» — словно вопрошали звуки флейты. К ним примешивалась горькая тоска девушки, оставленной и преданной возлюбленным.

Оцу была опьянена музыкой, переполнена глубоким волнением. Она устала, дышала прерывисто, а на лбу выступили капельки пота.

Слезы текли по щекам. Рыдания прерывали музыку, но мелодия, казалось, никогда не оборвется.

В траве вдруг послышался шорох. Кто-то крался шагах в двадцати от костра, как зверь. Такуан насторожился, потом приветливо помахал рукой, обращаясь к чьей-то чернеющей тени.

— Эй! В росе, верно, холодно. Пожалуйста, иди к костру, погрейся! Посидим у огня, поговорим.

Прервав игру, Оцу удивленно спросила:

— Такуан, ты снова беседуешь сам с собой?

— А разве ты не заметила? Такэдзо давно уже притаился там, слушая твою игру, — ответил монах, указывая пальцем в темноту.

Оцу обернулась и, вскрикнув от ужаса, бросила флейту в черную тень. Это был действительно Такэдзо. Он вскочил, как вспугнутый олень, и бросился бежать.

На Такуана крик Оцу подействовал не меньше, чем на Такэдзо. Монах с отчаянием подумал, что рыба ускользает из сети, которую он с такой тщательностью расставил. Монах закричал во весь голос:

— Такэдзо! Стой!

В его голосе было столько мощи и повелительной силы, что ей невозможно было не повиноваться. Беглец остановился как вкопанный, оглянулся и подозрительно посмотрел на Такуана.

Монах не вымолвил ни слова. Скрестив руки на груди, он тоже в упор глядел на Такэдзо. Казалось, их дыхание слилось воедино. Вокруг глаз Такуана собрались морщинки — предвестники дружеской улыбки. Разомкнув руки, он подозвал Такэдзо:

— Подойди ко мне!

При этих словах монаха Такэдзо моргнул, на его смуглом лице появилось странное выражение.

— Иди сюда, — повторил Такуан. — Надо поговорить. Повисла напряженная тишина.

— У нас много еды, даже сакэ есть. Ты знаешь, мы не враги. Садись к костру, поговорим.

Никакого ответа.

— Такэдзо, ты делаешь большую ошибку. Ты собственными руками создаешь ад, упрямишься, забыв, что существует иная жизнь, где есть огонь, еда, питье, человеческое сострадание. Ты однобоко смотришь на мир. Хорошо, не буду тебя уговаривать. Сейчас ты вряд ли способен воспринять голос разума. Просто подойди к нам. Оцу, подогрей-ка батат, я тоже проголодался.

Оцу поставила горшок на костер, а Такуан пододвинул кувшин с сакэ поближе к огню, чтобы водка согрелась. Мирная картина успокоила Такэдзо, и он медленно начал приближаться. Подойдя почти вплотную к сидящим у костра, он вдруг замер, словно превозмогая последнее сомнение. Такуан придвинул большой камень поближе к костру и хлопнул Такэдзо по спине:

— Устраивайся!

Такэдзо сел. Оцу не решалась взглянуть на друга бывшего жениха. Ей казалось, что рядом дикий зверь, сорвавшийся с цепи. Такуан поднял крышку горшка:

— Кажется, готово.

Он подхватил палочками батат и отправил его в рот. Жуя с завидным аппетитом, Такуан похвалил:

— Очень вкусно! Попробуй, Такэдзо!

Такэдзо кивнул и в первый раз улыбнулся, обнажая ряд превосходных белых зубов. Оцу подала ему полную миску, и Такэдзо жадно накинулся на еду, обжигаясь горячим соусом. Руки тряслись, зубы стучали о край миски. Он не мог унять голодную дрожь. Страх тоже давал о себе знать.

— Ну как? — спросил монах, откладывая палочки. — Глоток сакэ не хочешь?

— Не надо!

— Не любишь?

— Сейчас не хочу.