Приказ о сборе войска поступил внезапно, застигнув врасплох всех, включая ближайших соратников Сёню.

В зале для воинов несколько молодых самураев, возбужденных вестью о походе, торопливо приводили в порядок оружие и облачались в доспехи, когда к ним внезапно вошел старший. Зашнуровывая кожаные перчатки, он обратил к воинам бледное от волнения лицо и сказал:

— До рассвета нам предстоит взять крепость Инуяма.

И лишь в покоях главного военачальника, самого Сёню, жизнь протекала размеренно и тихо.

Расположившись со средним сыном Тэрумасой, он спокойно потягивал сакэ. Восседая на походных стульях, они были готовы немедленно выступить.

О выступлении войска в поход возвещают, трубя в раковину. Бьют барабаны, развеваются на ветру знамена, войско торжественной поступью проходит по улицам крепости. Но сей раз всадники малыми разъездами, по два-три человека, покидали город скрытно. Пешие воины шли без обычной горделивости, знамена были свернуты, а огнестрельное оружие укрыто от посторонних взоров. Сквозь вечерний туман весенней поры горожане недоуменно поглядывали на выход воинов, но никто не мог подумать, что войско отправляется на войну.

Отойдя всего на три ри от Огаки, войско заняло боевые порядки. Сёню обратился к воинам:

— Завершим битву к рассвету, дабы поутру вернуться к своим очагам. Идите в бой налегке.

Город Инуяма и того же названия крепость были прямо перед ними на другом берегу реки. Река — один из верхних притоков реки Кисо — с шумом билась о камни, там и здесь зияла воронками и водоворотами, но все вокруг — небо, луна, горы — было словно окутано дремотой. На другом берегу мерцали только редкие ночные огни в домах.

— Всем спешиться.

Сёню первым сошел с коня и уселся на походный стул, заботливо поставленный на берегу.

— Прибыл господин Юкискэ. Выше по течению — его воины, — доложил один из советников, указывая рукой вверх по реке.

Сёню, приподнявшись, глянул туда.

— Лазутчиков ко мне! — громко приказал он.

Один из лазутчиков бросился к нему с донесением. Затем отряд числом около полутысячи присоединился к шестистам воинам под началом Икэды Сёню. Их серебристые тени замерцали в тумане, как рыбья чешуя.

Вслед за воинами Юкискэ прибыл и Сандзо. Боевое охранение тыла окружило его копьями и тут же доставило к Сёню.

Сёню не стал слушать пространную речь Сандзо — ограничился кратким сообщением о происходящем.

Вот уже множество плоскодонок, спущенных с берега, заскользило по речной глади. Десятки легковооруженных воинов один за другим начали высаживаться на противоположный берег. Гребцы сразу же возвращались, чтобы перевезти новых.

Очень скоро на берегу не осталось никого, кроме Сандзо. И вот из-под стен крепости донеслись, взрывая ночную тишину, боевые клики воинов. Там и тут полыхало пламя, взвивались искры, заалело ночное небо над местом битвы.

Дальновидный и хитроумный замысел Сёню исполнился безошибочно. Крепость Инуяма пала за час, ее защитники были застигнуты врасплох неожиданным нападением и пособничеством изнутри. Не будь предателей, едва ли удалось бы так легко взять превосходную, самой природой прикрытую от нападений крепость. Но стремительный успех Сёню объяснялся и другой причиной: он сам когда-то был комендантом этой крепости — горожане, старосты близлежащих деревень и простые крестьяне хорошо помнили своего бывшего господина. Хотя предатели и были заранее подкуплены лазутчиками, засланными Сёню перед нападением, успех был обеспечен не хитростью и подкупом, а именем и властью военачальника.

Человек знатного, но пришедшего в упадок рода душою всегда темен и неустойчив. Хитрец, распутник, корыстолюбец, умеющий обратить себе на пользу беды своего времени, но не способный ни держать данное слово, ни нести честную и беспорочную службу, быстро уходит в небытие. Вместе с ним гибнут или впадают в полное ничтожество люди, которые чувствительны к веяниям времени, но не имеют ни сил, ни способностей переломить его ход и преодолеть упадок.

Остаются лишь два вида людей. Это, во-первых, посредственности, знающие, что нигде не могут пристроиться, и потому упорно цепляющиеся за то единственное, чем они обладают. И во-вторых, истинно верные своему князю приверженцы, остающиеся с ним до конца, в богатстве и в бедности, в счастье и в горе, в жизни и в смерти.

Что означает — быть истинным самураем? Служить своему господину верой и правдой? Конечно. Но выступать при этом открыто или же сознательно оставаться в тени? Правильный выбор не так-то прост, ибо и хвастуны, и скромники преследуют одну цель: добиться, чтобы князь оценил их заслуги — и в меру, и выше.

Иэясу, не упускавший случая выдвинуться и выделиться, был, однако же, не чета ребячливому Нобуо, который до самого конца не понял, в каком мире живет. Нобуо для Иэясу был чем-то вроде последнего камешка на игровой доске, который можно двигать или держать про запас.

— Теперь вы зашли чересчур далеко, князь Нобуо, — сказал Иэясу. — Если угодно, у меня найдется лишняя миска риса. Я воспитывался в великой скромности, ваше роскошное жилье и излишества в еде меня утомляют.

Наступил вечер тринадцатого числа. В тот день после полудня Иэясу прибыл в Киёсу. Нобуо пригласил его в храм, где они, уединившись, провели несколько часов в тайных переговорах. В гостевых покоях крепости тем же вечером был дан пышный пир.

После трагедии в храме Хонно Иэясу обдуманно держался в стороне от гущи событий. Теперь он решил рискнуть могуществом, коего достиг клан Токугава во многом благодаря его собственным стараниям, и лично прибыл в Киёсу. Нобуо взирал на него снизу вверх, как на своего избавителя, прилагая все силы, чтобы развлечь дорогого гостя, и потчевал его всевозможными изысканными яствами.

На взгляд Иэясу, приниженное гостеприимство Нобуо лишь доказывало незрелость ума юного князя, и он искренне жалел этого человека. Как-то давным-давно Ода Нобунага торжественно возвратился из провинции Каи, куда ездил якобы за тем, чтобы полюбоваться горой Фудзи, и Иэясу устроил к приезду князя роскошные семидневные торжества. Вспоминая то время, Иэясу не мог не видеть невыразимого убожества усилий Нобуо.

Положение и вправду было жалким. Иэясу осознавал это. Он знал также: главный закон естества — в том, что все изменчиво. И теперь, в разгар пира, проникнувшись жалостью и сочувствием к хозяину дома, Иэясу не питал никаких сомнений насчет своего замысла — использовать изнеженного и недалекого князька как слепое орудие в своих руках. Довод был ясен: что, кроме великих несчастий, может принести миру глуповатый наследник славного рода, лишенный и наследства, и уважения подданных?

Хидэёси относился к Нобуо точно так же, как Иэясу. Но если Хидэёси считал малоумного князя препятствием на своем пути и намеревался так или иначе устранить его, то Иэясу размышлял, как бы использовать его в своих интересах. Столь противоположные точки зрения вели Хидэёси и Иэясу к одной цели. И не столь важно, кому из них в конце концов удалось бы одержать верх: судьба Нобуо была предрешена, потому что несчастный не мог забыть, что именно он — законный наследник Нобунаги.

— Что вы говорите, князь Иэясу? — удивился Нобуо. — Веселье едва началось. Спать в такую чудесную весеннюю ночь — значит лишать себя подлинного наслаждения.

Нобуо изо всех сил пытался развлечь Иэясу, но тот и впрямь намерен был заняться делами.

— Увольте, князь Нобуо. Ваша светлость наверняка выпили лишнего. Цвет вашего лица это доказывает. Благоволите отставить чашу на край стола.

Нобуо просто не замечал, сколь откровенно томится на пиру его знатный гость. Вот и сейчас, увидев, как затуманился взгляд Иэясу, он понял это как приступ сонливости. Нобуо шепнул что-то прислужнику, в дальнем конце зала убрали ширмы, перед хозяином и гостями предстали танцовщики и музыканты. Иэясу все это мало занимало, однако он терпеливо высидел все представление, изредка делая вид, будто ему интересно, похохатывал и хлопал в ладоши, но искренне был доволен, лишь когда выступление закончилось.

В наступившей тишине люди Иэясу попытались напомнить князю, что ему пора отправляться спать, но тут появился актер, нагруженный музыкальными инструментами.

— В честь нашего высокочтимого гостя выступит мастер театра Кабуки, слава которого гремит по всей столице.

Этот человек и вправду отличался необыкновенными способностями. Он исполнил песню, открывающую представление театра Кабуки. Затем другой артист спел отрывок из хоровой песни и псалом из христианской мессы, посещать которую в последнее время стало модно среди знати западных провинций. Актер играл на музыкальном инструменте, похожем на европейскую лютню, и был одет в платье, странно, но приятно для глаз сочетавшее черты японской и европейской одежды.

Пирующие были поражены и восхищены. Искусство, любимое простонародьем, пришлось по вкусу и князьям, и высокородным самураям.

— Князь Иэясу передает вам, князь Нобуо, что его одолевает сон. — Приверженец по имени Окудаира сказал это Нобуо, всецело поглощенному игрой актеров.

Нобуо сразу же поднялся, чтобы попрощаться с Иэясу, и сам проводил его до отведенных князю Токугаве гостевых покоев. Представление Кабуки было меж тем в разгаре, из пиршественного зала доносились звуки лютни, флейты и барабанов.

На следующее утро Нобуо поднялся в непривычно ранний для него час и сразу же направился в покои Иэясу, которого застал бодрствующим. Иэясу, одевшись и умывшись, обсуждал со своими людьми дела.

— Не угодно ли князю Иэясу позавтракать? — поинтересовался Нобуо.

Получив ответ, что князь уже завтракал, Нобуо смутился.

В это время самурай, несший стражу в саду, и воин на сторожевой вышке громко закричали, завидев что-то происходящее вдали. И Нобуо, и Иэясу насторожились. Миг спустя перед ними предстал с донесением самурай:

— В небо на северо-западе поднимается черный дым. Сперва мы решили, что это лесной пожар, но дым внезапно изменил направление, а затем в разных местах в небо поползли новые столбы.

Нобуо не знал, что и думать. Если бы речь шла о юго-западе, он мог вспомнить о боевых действиях в провинции Исэ или неподалеку от нее, но появление дыма на северо-западе было совершенно загадочным. Растерянность отразилась у него на лице.

Иэясу, которому два дня назад донесли о гибели Накагавы, сказал:

— Разве не там находится крепость Инуяма? — и не дожидаясь ответа, обратился к своему подручному: — Окудаира, пойди разузнай, в чем дело.

Окудаира помчался по коридору, торопясь на сторожевую башню. За ним туда же устремились и люди Нобуо.

Когда они спустились с башни и поспешили обратно, по тревожному стуку их шагов можно было догадаться, что случилось несчастье.

— Может быть, это Инуяма, а может, Хагуро или Гакудэн, но в любом случае горит где-то там, — доложил Окудаира.

В крепости начался переполох, все забурлило, как кипящий котел. Снаружи, из-под крепостной стены, раздался боевой сигнал, но большинство самураев, в спешке разбирающих оружие, даже не заметили, что Иэясу покинул крепость.

Когда Иэясу прямо доложили, что горит крепость Инуяма, он воскликнул: «Мы ее потеряли!» — и устремился из дому с несвойственной ему поспешностью.

Нахлестывая коня, он поскакал на северо-запад, откуда поднимался дым. Его окружали вассалы, не желавшие отстать от князя. От Киёсу до Комаки и от Комаки до Гакудэна было совсем недалеко. Всего одно ри разделяло Гакудэн и Хагуро, и еще одно ри оставалось оттуда до Инуямы. К тому времени, как они прибыли в Комаки, им стало известно обо всем происшедшем. Крепость Инуяма пала на рассвете. Иэясу гнал коня и пристально смотрел вперед — туда, где в нескольких местах между Хагуро и Инуямой в небо уходили зловещие столбы дыма.

— Я опоздал, — угрюмо бормотал он. — Не следовало мне так ошибаться.

Иэясу казалось, будто расплывающаяся в воздухе черная туча приобретает очертания фигуры Икэды Сёню. Когда ему стало известно, что Нобуо добровольно вернул Сёню сына, он подумал, что такое великодушие до добра не доведет. Тем не менее он не ожидал от Сёню вероломства столь скорого и коварного.

«Как же я забыл, что за хитрый старый лис этот Сёню», — думал Иэясу. Не стоило терзать душу мыслями об утрате такого важного оплота, как крепость Инуяма. Ее близость к Киёсу много значила в возможной войне против Хидэёси. Владеющий этой крепостью держал в руках верховья реки Кисо, границу между Мино и Овари и первостепенного значения развилку дорог на Унуму. Одна такая крепость стоила сотни других — и вот она досталась врагу.

— Мы возвращаемся, — распорядился Иэясу. — Пожар означает, что Сёню с сыном, закончив дело, отступили в Гифу.

Иэясу резко повернул коня обратно — на его только что пылавшем яростью и горечью лице появилась обычная ясность. Близость приверженцев утешала и ободряла его. Он не сомневался, что сумеет с лихвой возместить нынешнюю потерю. Пока люди князя говорили, каким вероломным негодяем оказался Сёню, и порывались немедля дать ему хороший урок в бою, сам Иэясу, казалось, не слышал этих речей. В молчании, зловеще улыбаясь, он возвращался в Киёсу.

На обратном пути они столкнулись с Нобуо, который выехал из Киёсу значительно позже во главе всего своего войска. Нобуо в недоумении уставился на Иэясу, не в силах понять, почему тот решил вернуться.

— Ложная тревога? В Инуяме все в порядке? — спросил он.

Прежде чем Иэясу успел ответить простодушному Нобуо, его люди разразились хохотом. Поэтому, объясняя Нобуо истинное положение дел, Иэясу старался говорить как можно учтивей. Однако Нобуо, выслушав рассказ, был совершенно подавлен. Иэясу, поехав рядом с Нобуо, принялся утешать его.

— Не стоит сокрушаться. Мы потерпели поражение здесь. Хидэёси потерпит другое — куда более тяжкое — в другом месте. Взгляните туда. — И он указал на холм в окрестностях Комаки.

Давным-давно Хидэёси выступил с предложением Нобунаге перебраться из Киёсу в Комаки. Комаки являл собою всего лишь округлый холм высотой в двести восемьдесят сяку, но он возвышался над долиной и был на редкость удачной опорой для броска в любом направлении. В предстоящей войне в долине Овари — Мино Комаки, надлежаще укрепленный, мог сдержать натиск западного войска и давал равно прекрасные возможности для нападения и обороны.

Сейчас у Иэясу не было времени растолковывать тонкости этому простаку. Он отвернулся от Нобуо и, обратившись к своим людям, приказал:

— Начинайте возводить укрепления на холме Комаки. Приступайте немедленно.

Отдав распоряжение, он вновь подъехал к Нобуо и на всем обратном пути в Киёсу развлекал и утешал его непринужденной беседой.

В те дни всем казалось, будто Хидэёси в крепости Осака, тогда как на самом деле он пребывал в крепости Сакамото, куда приехал на тринадцатый день третьего месяца — тот самый день, когда Иэясу встретился с Нобуо в Киёсу. Подобная скрытность была ему, впрочем, несвойственна.

Иэясу перешел от слов к делу, во исполнение своего замысла перебравшись из Хамамацу в Окадзаки, а затем в Киёсу. Хидэёси, привыкший удивлять стремительностью своих действий, на сей раз никуда не спешил. Во всяком случае, так могло показаться со стороны.

— Эй, кто-нибудь, ко мне! Где оруженосцы? — Голос самого князя звучал, как всегда, властно.

Мальчики, беззаботно резвившиеся у себя в покоях, быстро припрятали игру сугороку, которой забавлялись всякую свободную минуту. Один из них, тринадцатилетний Набэмару, со всех ног пустился в княжеские покои. Хидэёси в нетерпении хлопал в ладоши, но никто не являлся.

Он вышел на открытую площадку. Сквозь крепостные ворота было видно, как мчится из города в крепость Сакиги. Когда за спиной Хидэёси послышались торопливые шаги, он, не оборачиваясь, призвал Сакити к себе.

Войдя, Сакити опустился на колени.

Выслушав донесение о ходе дел в крепости Осака, Хидэёси спросил:

— А как Тятя? Все ли хорошо у нее и ее сестер?

На мгновение Сакити замешкался с ответом, делая вид, будто ничего не знает. Ответить сразу означало вызвать у Хидэёси подозрения («Этот проныра Сакити все разнюхал») и поставить его в неловкое положение. Стоило Хидэёси задать вопрос о Тяте, как высокомерное выражение исчезло с его лица, краска залила щеки, всем своим видом он выказал нетерпеливое ожидание. Заметив это, Сакити внутренне улыбнулся, но виду не подал.

После падения Китаносё Хидэёси стал заботиться о трех дочерях Оити как о своих родных. При возведении крепости Осака он предусмотрел для них отдельные, небольшие, чрезвычайно красивые покои. Время от времени он наведывался к сестрам и играл с ними — словно они были тремя редкими птичками в золотой клетке.

— Чему ты улыбаешься? — сурово спросил Хидэёси, догадавшись о мыслях Сакити.

Но ему самому вдруг стало весело. Это не укрылось от взгляда Сакити.

— Простите, мой господин. Я был озабочен другими поручениями и покинул Осаку, не повидав сестер.

— Вот как? Что ж, ладно. — Хидэёси резко переменил беседу. — О чем болтают сейчас на берегах реки Ёдо и в Киото? Что ты узнал, пока ездил по стране?

Выслушивая прибывавших издалека гонцов, Хидэёси всякий раз задавал этот вопрос.

— Всюду, где я бывал, только и говорят о грядущей войне.

Из расспросов о настроениях в Киото и в Осаке Хидэёси узнал, что никто не верит, будто предстоящая война вспыхнет между ним и сыном Нобунаги. Люди были убеждены, что соперниками окажутся Хидэёси и Иэясу. После гибели Нобунаги многим казалось, будто Хидэёси удалось навязать всем князьям прочный мир, но вновь страна оказалась рассечена пополам, и сердца жителей трепетали в ожидании новой большой войны, которая наверняка не обойдет стороной ни одну из провинций.

Сакити ушел. Сразу после его ухода явились двое помощников Нивы Нагахидэ. Это были военачальники Канамори Кинго и Хатия Ёритака. Хидэёси прилагал большие усилия заполучить в союзники Ниву. Он осознавал, какую серьезную опасность составит переход Нивы в стан врага. Дело не ограничилось бы потерей многочисленного и сильного войска. Переход Нивы на сторону врага показал бы народу, что правда на стороне Нобуо и Иэясу. Среди старших соратников покойного Нобунаги Нива был вторым по старшинству, уступая в этом отношении только Кацуиэ, и слыл человеком не только могущественным, но и чрезвычайно надежным и справедливым.

Было понятно: Нобуо и Иэясу готовы пообещать Ниве все, что угодно, лишь бы перетянуть его на свою сторону. Могло быть и так: разгадав замысел Хидэёси, Нива прислал к нему Канамори и Хатию как залог грядущей помощи с севера. Хидэёси это пришлось по душе, но окончательно успокаиваться было рано.

Вечером один за другим прибыли трое гонцов с докладом положении дел в провинции Исэ. Хидэёси прочитал письма и расспросил гонцов, затем надиктовал ответы, которые предстояло доставить, добавил кое-что на словах и отправился ужинать.

В углу комнаты стояла большая ширма. На двух ее створках золотой краской была начертана карта страны. Хидэёси, бросив взгляд на карту, осведомился у приближенных:

— Какие новости из Этидзэна? Что слышно о гонце, которого я направил в клан Уэсуги?

Пока люди князя бормотали невнятные извинения, ссылаясь на далекое расстояние, Хидэёси подсчитывал что-то на пальцах. Он послал гонцов к Кисо и к Сатакэ. Всю страну, изображенную на карте у него перед глазами, окутывала густая сеть его хитроумных замыслов и намерений. В глубине души Хидэёси считал войну не единственным, а всего лишь последним средством достижения своих целей. Но к искусству переговоров он относился как к искусству управления боем — признавал, но не любил. Вовсе не от слабости своих воинских сил прибегал он к хитрым словам и речам. Наоборот, сила оружия и готовность нанести удар только подкрепляли силу словесных убеждений князя. Но в противостоянии с Иэясу дипломатическое искусство было бессильно. Никому ничего не сказав, Хидэёси задолго до того, как вражда сделалась непримиримой, отправил князю, восседавшему в Хамамацу, следующее послание:

Для того чтобы договориться, необходимо желание обеих сторон, а ответ, полученный Хидэёси на это послание, был, увы, отрицательным. После, уже прервав все отношения с Нобуо, Хидэёси вновь писал Иэясу и делал еще более щедрые предложения, пытаясь склонить врага к миру; но добивался прямо противоположного: разгневанный Иэясу отсылал прочь его посланцев, едва удостаивая их короткой беседы.

— Князь Иэясу доводит до вашего сведения, что поведение князя Хидэёси повергает его в недоумение.

Хидэёси, выдавив улыбку, возразил:

— Князь Иэясу не понимает, как уважительно я к нему отношусь.

У Хидэёси в Сакамото оказалось столько дел, что он работал без отдыха. Крепость Сакамото превратилась в его ставку, из которой должно было начаться вторжение в провинцию Исэ и в южную Овари, в оплот подготовки к схватке, ведущейся по всей стране от севера до западных провинций. Замышлять и осуществлять тайные намерения, находясь в Сакамото, было удобней, чем из Осаки. Да и гонцы, сновавшие туда-сюда, не привлекали особого внимания.

На первый взгляд князья попросту поделили между собой власть в землях: Иэясу правил на востоке и на северо-востоке, Хидэёси — в столице и на западе. Но даже во вновь возведенной в Осаке крепости, которую Хидэёси считал своей главной опорой, имелось бесчисленное множество тайных сторонников клана Токугава. Несомненно было, что многие лица, близкие к императорскому двору, только и ждали часа, когда Хидэёси оступится, чтобы перейти на сторону Иэясу.

В самурайских семействах сплошь и рядом оказывалось так, что отцы состояли на службе у князей в Осаке и в Киото, тогда как дети служили военачальникам восточного войска. Братья оказывались по разную сторону. Страна переживала смутное время, чреватое смертельными стычками между кровными родственниками.

Хидэёси знал, какие несчастья влечет за собой война. В состоянии вечной войны мир пребывал с тех пор, когда он влачил нищее детство в материнской хижине в Накамуре. Все годы скитаний Хидэёси бродил по провинциям, пожираемым пламенем войны. Когда у власти встал Нобунага, народные страдания даже усугубились, но среди бедствий забрезжила надежда на успокоение и мир. Люди верили, что Нобунаге удастся прекратить войны раз и навсегда. Но князь Ода был убит, не успев осуществить задуманное и наполовину.

Хидэёси поклялся покончить с потрясениями и опустошениями, вызванными гибелью Нобунаги. Не давая себе отдыха и сна, он добился многого и был теперь всего на шаг от желанной цели. Сейчас ему предстояло сделать последний, а потому вдвойне трудный шаг. Можно сказать, на пути длиною в тысячу ри Хидэёси успел пройти девятьсот, и последние ри были самыми трудными. Со временем он начал догадываться, что столкновение с Иэясу стало неминуемым, а значит, предстоит или убрать князя с дороги, или просто уничтожить. Выбор невелик — но именно так поступают, когда сталкиваются с препятствиями. Уже решившись на последний шаг, Хидэёси обнаружил: он много труднее, чем виделось заранее.

За те десять дней, что Хидэёси оставался в Сакамото, Иэясу привел свое войско в Киёсу. Было ясно: Иэясу намеревается разворошить осиное гнездо войны в провинциях Ига, Исэ и Кисю, пойти в поход на запад, захватить Киото, а затем одним ударом сокрушить Осаку. Наступление его войска казалось неотвратимым, как приближение тайфуна.

Сам Иэясу не рассчитывал на то, что его путь окажется легким. В походе на Осаку ему предстояло ввязаться в серьезное сражение. Хидэёси только того и ждал. Но где должно было разыграться сражение? Единственным полем, пригодным для решающей схватки двух сильных войск востока и запада, была широкая равнина Ноби, с одной стороны ограниченная рекой Кисо.

Дальновидный полководец всегда сумеет воспользоваться преимуществами местности. Он возведет укрепления на холмах. Первым подумал и заранее позаботился об этом Иэясу, тогда как Хидэёси, выражаясь языком нашего века, несколько позадержался вначале. Вечером тринадцатого числа третьего месяца он по-прежнему оставался в Сакамото.

Но первое впечатление о его неторопливости и неуклюжести тут оказалось бы ошибочным. Хидэёси знал: Иэясу нельзя сравнить ни с Мицухидэ, ни с Кацуиэ. Промедление понадобилось ему, чтобы завершить приготовления к походу. Он должен был дождаться окончательного согласия Нивы Нагахидэ, ему необходимо было удостовериться, что клан Мори ничего не способен предпринять в западных провинциях, ему следовало добить остатки монахов-воинов на Сикоку и в Кюсю, наконец, ему надо было притушить недовольство военачальников из ближних провинций Мино и Овари.

Гонцы прибывали и убывали один за другим. Хидэёси приходилось принимать их даже во время обеда. Вот и сейчас: едва он закончил трапезу и выбросил палочки, как прибыло очередное донесение. Хидэёси сразу же вскрыл печать.

Пришло то, чего он с таким нетерпением дожидался: отчет Бито Дзинэмона, которого он — уже повторно — посылал к Икэде Сёню в крепость Огаки. Что за новости в письме — хорошие или дурные? От гонцов, разосланных по другим крепостям, вовсе не поступало вестей. Хидэёси развернул бумагу с волнением, как будто в ней заключалось прорицание оракула, и прочитал письмо.

— Прекрасно!

Это было единственное, что он сказал.

Позже, той же ночью, уже задремав, он вдруг сел в постели, как будто о чем-то внезапно вспомнив, и кликнул самурая из ночной стражи.

— Гонец, прибывший от Бито… Вернется ли он завтра утром?

— Нет. Он недолго пробыл здесь и, немного поспав, выехал в Мино — не захотел дожидаться рассвета.

Сидя на постели, Хидэёси приказал подать тушь, кисточку и бумагу и написал письмо Бито.

Едва закончив письмо, Хидэёси отправил его в Огаки.

Два дня спустя, вечером пятнадцатого, из Огаки прибыло еще одно послание.

Пала крепость Инуяма. Икэда Сёню и его сын сделали свой выбор, покорив главную опору противника на реке Кисо и вручив ее в дар Хидэёси как свидетельство нерушимого союза. Это была добрая весть.

Хидэёси не скрывал своей радости и тревоги.

На следующий день Хидэёси приехал в Осаку. Сразу по приезде князя произошли неприятные события, показавшиеся дурным предзнаменованием. После победы в крепости Инуяма зять Сёню по имени Нагаёси решил обратить общий военный успех в личную пользу и обрушился неожиданной атакой на оборонительную линию клана Токугава на холме Комаки. Враг, отбив атаку, перешел в нападение в окрестностях Хагуро, и, по слухам, в этой схватке погибли сам Нагаёси и множество его воинов.

— Этот человек погиб из-за переизбытка боевого духа. Подобная глупость непростительна.

Так высказался Хидэёси, но жало его обвинения было нацелено в глубь собственного сердца.

Девятнадцатого числа, когда Хидэёси был готов выступить из Осаки, его подстерегла еще одна дурная весть, доставленная из Кисю. Взбунтовался Хатакэяма Садамаса. Он шел на Осаку морем и по суше. За восстанием наверняка стояли Нобуо и Иэясу. Остатки монахов-воинов из Хонгандзи только и ждали благоприятной возможности, чтобы нанести удар. Хидэёси пришлось отложить выступление и принять необходимые меры по обороне Осаки.

Стояла ранняя весна. Наступило двадцать первое число третьего месяца. Было утро. В тростниковых зарослях, окружающих Осаку, завели свою песню кузнечики. Облетала вишня, и ее лепестки кружились над улицей, которой двигалась длинная процессия воинов, пеших и конных. Казалось, будто сама Природа напутствует их. Городские зеваки, высыпавшие на улицы поглазеть на войско, сплошною стеной толпились по обочинам.

Войско, которое повел в этот день в поход Хидэёси, насчитывало свыше тридцати тысяч человек. И воины и простолюдины пытались разглядеть среди всадников Хидэёси, но он был так мал ростом и неприметен среди окружавших его блестящих вельмож, что остался незамеченным.

Хидэёси, оглядывая толпу и ряды воинов, улыбался своим мыслям. «Осака еще увидит счастливые времена, — думал он. — Она уже начинает преуспевать, а это — превосходный залог на будущее. Люди одеты нарядно, ничто не говорит, что городу грозит упадок. Не прямое ли это следствие веры горожан в несокрушимость воздвигнутой крепости? Мы одержим победу. На этот раз мы в силах одержать победу». Так видел будущее Хидэёси.

Вечером войско встало на привал в Хиракате. На другой день с утра тридцать тысяч воинов продолжили путь на восток по извилистой дороге вдоль реки Ёдо.

Когда они прибыли в Фусими, около четырехсот человек вышли встретить их к речной переправе.

— Чьи это знамена? — спросил Хидэёси.

Военачальники настороженно прищурились. Никто не мог понять, что за знамя перед ними — широкое, с черными китайскими иероглифами на красном поле. У незнакомцев были также пять расшитых золотом стягов и штандарт главнокомандующего. На нем на фоне золотого веера был изображен огромный круг в окружении восьми кругов меньшего размера. Под сенью знамен выступали тридцать конных самураев, двадцать лучников, тридцать копьеносцев, тридцать стрелков и отряд пеших воинов. Они стояли в боевых порядках, их одежды шелестели на ветру с реки.

— Пойди и узнай, кто это, — приказал Хидэёси одному из вассалов.

Тот не заставил себя долго ждать и вернулся с докладом.