Стоял третий день третьего месяца. Каждый год Кацуёри с близкими и свитой отмечал в этот день праздник Кукол во внутренней цитадели, но нынешним погожим днем клан спасался бегством из Нирасаки, а вслед стлался, подгоняя беглецов, черный дым. Оглянувшись и окинув взглядом поредевший караван, Кацуёри поневоле изумился:

— А где же остальные?

Оказывается, многие наиболее влиятельные вассалы клана и даже родственники самого Кацуёри отстали и под покровом тьмы бежали каждый в свою крепость в сопровождении собственных приверженцев и слуг.

— Таро! — позвал князь.

— Я здесь, отец.

Юноша подъехал к скакавшему в некотором отдалении ото всех Кацуёри. Весь его нынешний отряд, включая вассалов, рядовых самураев и даже пеших воинов, насчитывал сейчас менее тысячи человек. Дорогу запрудили паланкины жены князя и ее фрейлин, за которыми толпились завесившие свои лица женщины, большинство из которых шли пешком.

— Ах, какой пожар!

— Какое высокое пламя!

Женщины неохотно покинули Нирасаки и, не пройдя даже ри от города, начали на ходу оборачиваться. Клубы черного дыма высоко поднимались в утреннее небо: это горела крепость в новой столице, подожженная еще на рассвете.

— Зачем нам жить? — причитала одна из женщин. — Что это будет за жизнь? Пришел конец Сингэнову клану!

Доводившаяся Кацуёри теткой монахиня, очаровательная юная девушка, одна из внучек Сингэна, жены членов клана и их служанки — все они горько плакали, держась за руки, и громко выкрикивали имена своих детей. Дорога была усеяна золотыми булавками для волос и другими украшениями, но никто даже не заботился о том, чтобы поднять их. Притирания смешивались с потом и грязью, драгоценности покрывались пылью, но никому сейчас не было до этого дела.

— Поторапливайтесь! Что вы расхныкались? Постыдились бы хоть крестьян!

Кацуёри проехал вдоль линии паланкинов и носилок, поторапливая женщин, вместе с ним удаляющихся все дальше и дальше на восток.

Надеясь добраться до крепости, принадлежащей Оямаде Нобусигэ, они прошли мимо своей прежней столицы Кофу, но лишь мысленно попрощались с нею, бросив напоследок взгляд, и продолжили путь в сторону гор. По мере того как они продвигались вперед, один за другим исчезали носильщики паланкинов и поклажи; вскоре их число сократилось вдвое, потом еще вдвое. К тому времени, когда караван достиг гор поблизости от Кацунумы, в отряде осталось не более двухсот человек, причем только двадцать из них, включая Кацуёри и его сына, ехали верхом. С великими муками Кацуёри и его спутники добрались до горной деревушки Комагаи, но тут их ждало горькое разочарование.

— Поищите убежища где-нибудь в другом месте! — заявил человек, на чью помощь они рассчитывали.

Оямада Нобусигэ, пропустив Кацуёри со спутниками, перекрыл тропу на Сасаго. Кацуёри, его сын и весь отряд оказались в совершенно безнадежном положении. Им оставалось только изменить маршрут бегства и направиться к Таго, деревне у подножия горы Тэммоку.

Сводное войско Оды и Токугавы хлынуло в провинцию Каи подобно бушующим волнам. Возглавляемое Анаямой войско Иэясу двинулось от Минобу по направлению к Итикавагути. Ода Нобутада обрушился на верхнюю Суву, сжег храм Мёдзин и множество буддийских храмов. Сжигал он и дома простых жителей провинции, без устали преследуя повсюду уцелевших вражеских воинов, и денно и нощно маршировал на Нирасаки и Кофу. Близилась трагическая развязка.

Утром одиннадцатого дня третьего месяца один из оруженосцев Кацуёри, который прошлой ночью прокрался в деревню, чтобы разведать вражеские позиции, еще не восстановив дыхания после быстрой ходьбы, отчитывался перед своим князем:

— Передовой отряд клана Ода занял окрестные деревни и, судя по всему, узнал от местных жителей, что вы и ваша семья находитесь здесь, мой господин. Сейчас их войско перекрыло все дороги. Похоже, они хотят взять нас в кольцо.

Группа беглецов состояла сейчас всего из девяносто одного человека: сорок один самурай, если считать с Кацуёри и его сыном, да пятьдесят женщин с княгиней. В последние дни они обитали в местечке под названием Хираясики и даже обнесли свое временное жилище оградой. Услышав о том, что они окружены, Кацуёри и его спутники поняли, что им пришел конец, и начали готовиться к смерти. Только жена Кацуёри вела себя так же невозмутимо, словно по-прежнему обитала во внутренней цитадели крепости. Ее лицо напоминало белый цветок, и она спокойно глядела на всех туманными глазами. Женщины из ее окружения горько плакали, сетуя на злую судьбу.

— Раз уж дошло до такого, то лучше нам было оставаться в новой крепости в Нирасаки. Какое горе! А супруга князя Такэды так безмятежна!

Кацуёри пришел к жене и потребовал, чтобы она попыталась спастись бегством.

— Я только что распорядился подать тебе коня. Даже если нам и удастся здесь продержаться, наши несчастья никогда не кончатся, потому что враг уже у подножия здешних гор. Тебе надо пересечь горы и вернуться в родной клан Ходзё.

Глаза его жены наполнились слезами, но она не тронулась с места. Казалось даже, что ей неприятно слышать от мужа такие слова.

— Цутия! Цутия Уэмон! — закричал Кацуёри, подзывая своего вассала. — Посади мою жену на коня.

Тот направился было к княгине, но она остановила его жестом и сказала:

— Недаром говорится, что истинный самурай не служит двум господам. Точно так же и женщина. Выйдя замуж, она не должна возвращаться под родительский кров. Хотя с вашей стороны великодушно отправить меня в Одавару, но я никуда отсюда не уеду. Я буду с вами до конца. Тогда, возможно, вам не захочется разлучаться со мною и в следующей жизни.

В это мгновение подбежали двое соратников князя и сообщили, что враг уже рядом.

— Они уже вошли в храм у подножия горы.

Жена Кацуёри, обратясь к своим фрейлинам, сурово одернула их:

— Слезами горю не поможешь. Пора заняться последними приготовлениями.

Молодая женщина — а княгине не исполнилось еще и двадцати лет — сохраняла чувство собственного достоинства даже перед лицом неминуемой смерти.

Фрейлины ушли, но вскоре появились с подносом, на котором были чашечка из необожженной глины и кувшинчик сакэ. Они поставили поднос перед Кацуёри и его сыном. Судя по всему, супруга Кацуёри заранее готовилась к этому торжественному часу. Не проронив ни слова, она наполнила чашечку и подала ее мужу. Кацуёри отпил из нее и передал сыну. А затем подал чашечку жене.

— Мой господин, а теперь чашечку для братьев Цутия, — сказала княгиня. — Цутия, давайте простимся, пока мы все еще в этом мире.

Цутия Содзо, личный оруженосец Кацуёри, и его младшие братья были всей душой преданы своему князю. Содзо исполнилось двадцать шесть, второму брату — двадцать один, а третьему — только восемнадцать. Вместе с князем верные его соратники покинули новую столицу, вместе стояли сейчас на горе Тэммоку.

— Одаренный такой милостью, я ни о чем не жалею. — Осушив чашечку с сакэ, Содзо с улыбкой обернулся к младшим братьям. А затем обратился к Кацуёри и его жене: — Во всех ваших нынешних несчастьях виновны только мы, ваши недостойные вассалы. Среди нас даже нашлись предатели. Но ни вы, князь, ни ваша супруга не должны думать, будто все ваши приверженцы таковы. И сейчас, в последний час, все, кто по крайней мере остался рядом с вами, преданы вам душой и телом. Поверьте же и в человеческий род, и в этот мир, и войдите во врата смерти с достоинством и без сожаления.

Закончив речь, Содзо направился к своей жене, которая была одной из фрейлин супруги Кацуёри.

И вдруг раздался душераздирающий детский крик.

— Содзо? Что ты наделал? — воскликнул Кацуёри.

Содзо на глазах у жены заколол своего четырехлетнего сына. Жена его зарыдала. Не отерев окровавленного меча, Содзо простерся ниц перед князем.

— В доказательство того, что слова мои не пусты, я только что послал собственного сына опередить нас на дороге смерти. Враг все равно не пощадил бы его. Мой господин, я тоже уйду вместе с вами, а погибну ли я первым или последним — это решит мгновение.

Как жаль, что цветы

Неизбежно увянут

У нас на глазах,

Ни один из них

Не достоит

До конца весны.

Закрыв лицо рукавом, супруга Кацуёри запела эту песню, перемежая слова слезами и вздохами. Одна из ее фрейлин подхватила:

Когда они цвели,

Им не было числа,

Но до конца весны

Они увянут все.

И пока звучала песня, женщины, одна за другой, доставали кинжалы и вонзали их себе в грудь или перерезали горло. Алая кровь омыла их черные волосы. Внезапно в воздухе просвистела стрела, потом другая — и вот уже стрелы полетели в них со всех сторон. Издали послышалась оружейная пальба.

— Вот и они!

— Готовьтесь, мой господин!

Воины окружили князя. Кацуёри посмотрел на пятнадцатилетнего сына: тот был полон решимости.

— Ты готов?

Таро почтительно поклонился отцу.

— Я готов умереть прямо здесь, рядом с вами, — ответил он.

— Что ж, тогда простимся перед боем.

Отец и сын уже готовы были ринуться в бой, но в это время жена Кацуёри окликнула мужа:

— Я хочу умереть прежде вас!

Кацуёри замер, не сводя глаз с жены. Держа в руках малый меч, княгиня Такэда бросила на мужа последний взгляд, а затем закрыла глаза. Ее лицо сияло неземной белизной, как луна, восходящая над гребнем гор. Она прочитала свой любимый стих из сутры лотоса.

— Цутия! — позвал Кацуёри.

— Да, мой господин?

— Помоги ей.

Но княгиня не стала дожидаться и, продолжая читать сутру, вонзила меч себе в рот.

Как только она упала наземь, одна из фрейлин принялась поторапливать немногих еще оставшихся в живых:

— Ее светлость опередила нас. Нам нельзя опаздывать, иначе мы не догоним ее на дороге смерти. — И она перерезала себе горло.

— И нам пора!

С этими словами оставшиеся женщины совершили самоубийство, поникнув, как цветник на зимнем ветру. Убивая себя, они падали набок или ничком, некоторые, обнявшись, одновременно поражали кинжалами друг друга. Этот жуткий ритуал сопровождался плачем младенцев, еще не отлученных от материнской груди.

Содзо в последнее мгновение отвел четырех женщин с детьми к лошадям и чуть ли не силком усадил их в седла.

— Если вы не умрете вместе со всеми, это вовсе не будет предательством. Вам надо выжить, надо вырастить детей и позаботиться о том, чтобы они служили заупокойные службы по нашему клану и его несчастному князю. — С этими словами Содзо резко ударил лошадей древком копья. Лошади понеслись, женский плач и надрывный детский крик удалялись.

Содзо обернулся к братьям:

— Ну что ж, пошли!

К этому времени воины Оды поднялись уже так высоко, что можно было различить их лица. Кацуёри и его сын были окружены врагами. Бросившись к ним на выручку, Содзо увидел, что один из вассалов князя бежит, увы, в противоположном направлении.

— Ах ты, предатель! — воскликнул Содзо и погнался за ним. — Куда это ты собрался?

Содзо ударил беглеца мечом в спину. А затем бросился в гущу вражеского воинства.

— Подайте мне лук! Содзо, подай мне лук!

Кацуёри порвал тетиву уже на двух луках, и сейчас ему понадобился третий. Содзо пробился к своему князю и сейчас по возможности отражал обрушивающиеся на него удары. Расстреляв все стрелы, Кацуёри отшвырнул лук и взялся за боевой топор, сжимая в другой руке длинный меч. В возникшей рукопашной с явно превосходящим противником жить ему оставалось всего несколько мгновений.

— Это конец!

— Князь Кацуёри! Князь Таро! Я погибну перед вами!

Перекликаясь подобным образом, последние воины Такэды умирали один за другим. Из разбитых доспехов на груди у Кацуёри уже сочилась кровь.

— Таро!

В последние мгновения он звал сына, но взор его уже застилала кровавая пелена. Вокруг него были только враги.

— Мой господин! Я все еще с вами! Содзо рядом с вами!

— Содзо, быстрее на помощь!.. Я сделаю сэппуку.

Опираясь на плечо верного вассала, Кацуёри отступил шагов на сто, затем опустился на колени, но, израненный копьями и стрелами, истекающий кровью, он уже не владел собственными руками.

— Простите меня!

Не в силах видеть мучения и бессилие своего господина, Содзо пришел на помощь и отрубил ему голову. Тело Кацуёри рухнуло вперед, а Содзо, подхватив отрубленную голову, высоко поднял ее, плача от горя.

Передав голову Кацуёри своему младшему восемнадцатилетнему брату, Содзо велел ему спастись бегством и сохранить ее. Но, обливаясь слезами, юноша отказался подчиниться: он решил умереть вместе со всеми.

— Глупец! Убирайся отсюда!

Содзо отшвырнул его в сторону, но было уже слишком поздно. Вражеские воины взяли их в железный обруч. Под сыплющимися со всех сторон ударами братья Цутия пали смертью храбрых.

Средний из братьев от начала боя и до самого его конца оставался рядом с Таро. Молодого князя и его последнего вассала убили в то же мгновение, когда чуть в стороне от них пали под ударами старший и младший братья Цутия. Таро в свои юные годы слыл писаным красавцем, и в «Летописи времен Нобунаги», автор которой не склонен был проявлять особую жалость, описывая гибель клана Такэда, о нем все же сказано, что он был прекрасен и умер прекрасной смертью.

К часу Змеи все уже было кончено. Клана Такэда больше не существовало.

Войско клана Ода, взявшее Кисо и Ину, собралось в Суве, запрудив улицы этого города. Нобунага избрал своей резиденцией на время всего похода храм Хоё. Двадцать девятого числа у храмовых ворот состоялась раздача наград войску, а на следующий день Нобунага устроил для своих военачальников пир в честь одержанных ими побед.

— Кажется, вы сегодня порядочно перебрали, князь Мицухидэ. Для вас такое — большая редкость, — сказал Такигава Кадзумасу своему соседу по пиршественному столу.

— Да, я пьян, ну и что же?

Мицухидэ и впрямь выглядел совершенно опьяневшим. В таком состоянии его прежде никто не видел. Лицо князя, всегда отличавшееся матовой белизной, сейчас раскраснелось до самых корней уже поредевших волос.

— Так давайте выпьем еще по одной! — подбивал он Кадзумасу. — Не часто выдаются такие счастливые дни, как сегодня; хоть мы с вами давно уже не мальчики, их можно пересчитать по пальцам. Посудите сами. После многолетних усилий нам наконец-то удалось одержать грандиозные победы, причем не только во всей Суве, — теперь уже и Каи, и Синано взяты нами или нашими союзниками, повсюду реют наши знамена!

Говорил он, как всегда, не слишком громко, но его слова разносились по всему залу. Их слышал каждый. Постепенно стихла царившая за столом шумная разноголосица и все взгляды устремились на Мицухидэ.

И Нобунага пристально смотрел на лысеющую голову Мицухидэ. Временами чрезмерная зоркость идет нам во вред: глаз подмечает то, чего ему не стоило бы видеть, дабы не получать ненужных потрясений. Нобунага между тем уже на протяжении двух дней следил за Мицухидэ именно с такой чрезмерной зоркостью. Мицухидэ вел себя излишне весело и непринужденно, что было ему совершенно несвойственно. Нобунага догадывался, в чем причина. В день раздачи наград он преднамеренно исключил из списка отмеченных его вниманием и милостью Мицухидэ, а это — унижение и обида для любого воина. Мицухидэ же, казалось, не был ни огорчен, ни пристыжен. Напротив, он держался как ни в чем не бывало, весело беседовал с награжденными военачальниками, и с лица его не сходила счастливая улыбка.

Так почему же Мицухидэ не проявлял своих подлинных чувств? Чем пристальней присматривался к нему Нобунага, тем тяжелей становился его взор. Князь и сам толком не смог бы сказать, когда и почему так разительно изменилось его отношение к Мицухидэ.

Причина коренилась не в частном случае, поступке или высказывании. В поисках истоков своей нынешней неприязни Нобунага мог бы дойти до той поры, когда он — в порыве признательности — подарил Мицухидэ крепость Сакамото, затем присовокупил к ней крепость Камэяма, устроил свадьбу его дочери и в конце концов одарил Мицухидэ целой провинцией, сбор с которой составлял пятьсот тысяч коку риса. Это было неслыханной щедростью; но как раз с тех пор отношение князя к Мицухидэ и начало понемногу меняться. Мицухидэ же держался так, словно ровным счетом ничего не произошло.

Глядя на лысеющую голову Мицухидэ, на высокий лоб воина и мыслителя, ни разу в жизни не совершившего ни единой ошибки, Нобунага испытывал все возрастающее раздражение. Князь гневался, а вассал вел себя так, словно нарочно старался прогневить его еще сильнее.

Вот и сейчас Мицухидэ непринужденно беседовал с Такигавой Кадзумасу, а взор, неотрывно следящий за ним с почетного места, отнюдь не лучился доброжелательностью.

Мицухидэ краешком глаза заметил — возможно, бессознательно привлеченный резким движением, — что Нобунага внезапно поднялся со своего места:

— Эй, лысый!

Мицухидэ поднялся из-за стола и простерся ниц перед князем. Он почувствовал, как холодные створки веера дважды или трижды легонько стукнули его по затылку.

— Да, мой господин?

Пьяный румянец Мицухидэ внезапно исчез, и лицо его стало серым, как остывший пепел.

— Пошел вон отсюда!

Веер Нобунаги указывал в сторону коридора.

— Не знаю, в чем я провинился, но если мое поведение показалось вам, мой господин, оскорбительным то, пожалуйста, накажите меня прямо здесь.

Это своеобразное извинение Мицухидэ пробормотал, не поднимаясь, и по полу выполз из зала на прилегающую к нему широкую веранду.

Нобунага направился туда же. Озадаченные участники пира мгновенно протрезвели, у многих внезапно пересохло во рту. Услышав глухие удары с деревянной веранды, даже военачальники, до этой минуты старавшиеся не глядеть на жалкую фигуру Мицухидэ, сейчас невольно посмотрели в ту сторону.

Нобунага отшвырнул в сторону веер и схватил Мицухидэ сзади за ворот. Каждый раз, когда несчастный пытался поднять голову, чтобы что-нибудь произнести, князь с силой бил его лбом о дощатый настил.

— Что это ты там сейчас говорил? Вот сейчас, только что? — приговаривал он. — Насчет многолетних усилий и счастливого дня. Насчет того, что войско Оды взяло Каи? Ты ведь говорил все это, верно?

— Да… говорил…

— Идиот! И в чем же заключались твои многолетние усилия? Каковы твои заслуги в ходе кампании в Каи?

— Я…

— Ну-ну?

— Мой господин, хоть я и был пьян, мне все равно не следовало выражаться столь высокомерно.

— Совершенно верно. Уж тебе-то высокомерие совсем ни к чему. Ты думал, я не пойму, к чему ты клонишь? Думал, я пьян, разговариваю с другими и поэтому не слышу, как ты возводишь на меня хулу?

— Святое Небо! Призываю богов в свидетели, я невиновен. Я и так одарен вашей милостью сверх всякой меры… До встречи с вами у меня ничего не было… кроме обносков и меча…

— Заткнись!

— Пожалуйста, позвольте мне удалиться.

— Да уж конечно! — Нобунага отшвырнул его в сторону. — Ранмару! Воды! — заорал он.

Ранмару наполнил чашу водой и подал ее князю, глаза которого горели яростью. Нобунага бурно дышал, плечи его вздымались.

Мицухидэ меж тем успел отползти от князя на семь-восемь сяку по коридору и сейчас поправлял ворот и приглаживал растрепавшие волосы. Испытав такое унижение, Мицухидэ тем не менее старался вести себя с достоинством, и это не могло не разъярить Нобунагу. Князь снова двинулся к вассалу.

Не удержи Ранмару князя за рукав, снова зазвучали бы удары о дощатый настил.

— Извините, мой господин, но князь Нобутада, князь Нобусуми, князь Нива и все военачальники ждут вас, — позволил себе произнести оруженосец.

Нобунага, словно внезапно очнувшись, вернулся в переполненный гостями зал, но на свое место уже не сел.

— Простите меня. — Он обвел глазами своих гостей. — Кажется, я немного погорячился. Ешьте и пейте в свое удовольствие! — И с этими словами он быстро покинул пиршественный зал, уединившись у себя в покоях.

Ласточки сновали возле амбара. Хотя солнце уже садилось, они все еще носили в клюве добычу своим птенцам.

На белые стены амбара уже упали первые сумеречные тени.

— Какой замечательный сюжет для картины!

В просторной комнате дома, расположенного в глубине большого сада, Сайто Тосимицу, один из могущественных вассалов клана Акэти, принимал гостя — живописца Юсё, приехавшего в Суву издалека. Юсё было лет пятьдесят, и, судя по коренастой фигуре, в нем трудно было угадать художника. Говорил он весьма скупо.

— Я должен извиниться за то, что внезапно посетил вас в суровую военную пору, когда у вас наверняка много обязанностей в связи с боевыми действиями.

Слова Юсё означали, что он намеревается удалиться. Он уже поднялся с места.

— Нет, прошу вас! — Сайто Тосимицу был властным человеком, и ему не стоило большого труда удержать гостя. — Вы прибыли издалека, и было бы неучтиво отпустить вас, прежде чем вы повидаетесь с князем Мицухидэ. Если князь узнает, что вы побывали здесь в его отсутствие, он наверняка рассердится и спросит, почему же я вас не удержал. — И он перевел разговор на другую тему, стараясь развлечь неожиданного гостя.

В последнее время Юсё жил в Киото, но родом он был из Оми — родной провинции Мицухидэ. Более того, художник Юсё одно время получал воинское жалованье от клана Сайто в Мино. А Тосимицу, прежде чем поступить на службу в клан Акэти, тоже служил клану Сайто.

Ставка Нобунаги в храме Хоё не могла вместить всей его многочисленной свиты, поэтому многие военачальники разместились в частных домах по всей Суве. Воины клана Акэти нашли приют в доме крупного торговца ореховым маслом, где и отдыхали после многодневных изнурительных сражений.

Вошел юноша, сын хозяина дома, и обратился к Тосимицу:

— Не угодно ли вам принять фуро, ваша честь? Все самураи и даже пешие воины уже отужинали.

— Нет. Я дождусь возвращения его светлости князя Мицухидэ.

— А ведь князь нынче вечером припозднился, верно?

— Сегодня в ставке дают пир по случаю победы. Мой господин почти не пьет, но сегодня, возможно, позволит себе чашечку-другую под бесчисленные здравицы.

— Так, может быть, все-таки подать вам ужин?

— Нет-нет. Я не буду ужинать, пока его не дождусь. Но это не значит, что надо томить моего гостя. Почему бы вам не проводить его в банную комнату?

— Вы говорите о художнике, который находится здесь уже весь день?

— Совершенно верно. Он там бродит в саду, любуясь цветами, и похоже, немного заскучал. Почему бы вам не пригласить его?

Юноша вышел в сад и зашел за дом. Юсё сидел перед пышно цветущими деревьями, обхватив руками колени, и с отсутствующим видом глядел прямо перед собой. Некоторое время спустя, когда в сад вышел сам Тосимицу, ни художника, ни юноши там уже не было.

Тосимицу понемногу начал беспокоиться. Ему казалось, что Мицухидэ слишком уж задержался на приеме. Он, конечно, знал, что пир может затянуться до поздней ночи, но тем не менее…

От старинной крытой черепицей арки тропинка вела к тянувшейся вдоль озера дороге. Последние лучи солнца еще играли на западном небосклоне над озером Сува. Тосимицу постоял у дороги, дожидаясь своего господина. Вскоре он заметил приближающую группу воинов. Тосимицу озабоченно нахмурил брови. Что-то явно было не так. Даже издали глядя на Мицухидэ, никак нельзя было подумать о том, что он возвращается с праздничного пира. Князь должен был лихо мчаться во главе отряда и быть изрядно навеселе. А он брел пешком, в сторонке ото всех, и вид у него был совершенно потерянный. Слуга вел за ним его лошадь. Да и вся свита двигалась понурившись.

— Я вышел встретить вас, мой господин. Вы, должно быть, устали.

Тосимицу поклонился князю, а тот посмотрел на него с откровенным недоумением:

— Тосимицу? Прости, не заметил тебя. Ты тревожишься из-за моего позднего возвращения? Прости, пожалуйста. Я сегодня выпил лишнего, поэтому решил пройтись по берегу, чтобы проветриться. Сейчас мне уже намного лучше.

Тосимицу понимал, что с его господином стряслась какая-то беда. Он служил Мицухидэ уже много лет, был его близким другом, и не мог не заметить его необычного состояния. Но до тех пор, пока не удастся развеселить или хотя бы приободрить князя, он решил ни о чем не спрашивать и предложил:

— Может быть, выпьете чашку чаю, а потом примете фуро?

На поле сражения Тосимицу умел нагнать страху на любого врага, но о Мицухидэ он заботился, как добрый старый дядюшка. Вот и сейчас, когда они возвратились домой, он помог ему раздеться.

— Фуро? Да, фуро — это, пожалуй, то, что мне сейчас нужно.

И за Тосимицу он прошел в банную комнату, оборудованную в отдельном домике.

Какое-то время Тосимицу молча прислушивался к тому, как плещется в горячей воде его господин.

— Не потереть ли вам спину, мой господин? — наконец поинтересовался он.

— Пришли мальчика, — отозвался Мицухидэ. — В твоем возрасте уже не стоит понапрасну тратить силы.

— Да что вы!

Тосимицу прошел в ванную, наполнил горячей водой небольшое ведро и подошел к Мицухидэ сзади. Конечно, он никогда прежде не тер ему спину, но сейчас ему почему-то хотелось во что бы то ни стало показать князю свою преданность.

— Разве подобает военачальнику заниматься таким делом? — осведомился Мицухидэ.

Он был человеком чрезвычайно скромным и с вассалами своими держался учтиво и несколько настороженно. Трудно сказать, было ли это его достоинством или недостатком. Тосимицу считал, что Мицухидэ — человек более церемонный, чем следовало бы.

— Да будет вам, будет! Когда старый вояка идет в бой под вашими славными знаменами, его зовут Сайто Тосимицу из клана Акэти. Но Тосимицу — не член клана Акэти и до самой смерти будет помнить о том, какую честь вы ему оказали, позволив смыть грязь с вашей спины.

Засучив рукава, Тосимицу принялся тереть князю спину. Мицухидэ тем временем безучастно сидел в фуро, низко склонив голову. Он думал о том, как предан ему Тосимицу, и вместе с тем размышлял о своих взаимоотношениях с Нобунагой.

В глубине души Мицухидэ винил во всем случившемся себя самого. Но что же так огорчало его и делало таким несчастным? Разумеется, Нобунага был хорошим господином, но разве мог бы сам Мицухидэ сказать о себе, будто он предан ему в той же мере, в которой ему самому предан этот старый вассал? Какой позор! Ему казалось, будто Тосимицу смывал грязь не со спины его, а с сердца.

Вышедший из фуро Мицухидэ как бы заново родился: переменились самым разительным образом и внешний вид его, и голос. Ему было сейчас хорошо, хорошо было и Тосимицу.

— Ты совершенно прав: омовение пошло мне на пользу. Думаю, все дело в усталости и в выпитом сакэ.

— Вы чувствуете себя лучше?

— Со мной все в порядке, Тосимицу. Не беспокойся.

— Я и впрямь начал беспокоиться, потому что у вас было такое лицо… Как будто произошло нечто страшное. Ладно, позвольте доложить, что в ваше отсутствие прибыл гость, и он дожидается вашего возвращения.

— Гость? Прямо сюда, в лагерь?

— Юсё путешествует по Каи и захотел непременно повидаться с вами и осведомиться о вашем здоровье.

— А где он?

— Отдыхает у меня в комнате.

— Вот как? Что ж, пойдем навестим его.

— Он очень расстроится, если князь сам придет проведать своего гостя. Это чрезмерная честь. Я приведу его к вам.

— Нет-нет. Наш гость — человек утонченный. Давайте-ка забудем о церемониях.

В зале главного здания Мицухидэ ожидал изысканный ужин, но он предпочел разделить с гостем скромную трапезу в комнате Тосимицу.

Беседа с Юсё привела князя в хорошее настроение. Он живо расспрашивал гостя о различиях между Южной и Северной династиями Сун в Китае, интересовался художественными пристрастиями сёгуна Асикаги Ёсимасы и достижениями школы Тоса, живо обсуждал всевозможные направления в искусстве — от стиля до влияния голландских мастеров на японских художников. Судя по всему, князь был знатоком и ценителем живописи.

— Я частенько подумываю о том, чтобы в старости, удалившись на покой, продолжить занятия науками, начатые мною в юности, и может быть, даже попробовать рисовать. Не соблаговолите ли написать для меня небольшой учебник живописи?

— Разумеется, мой господин.

Юсё считал себя последователем древнекитайского живописца Лян Као. В последние годы он выработал собственную манеру, независимую от традиций Кано и Тоса, и в конце концов стал общепризнанным мастером. Но когда Нобунага попросил его расписать ширмы в Адзути, он отказался, сославшись на болезнь, однако причина была в другом. Прежде он был вассалом клана Сайто, уничтоженного Нобунагой, поэтому гордость не позволила Юсё украсить новый дворец князя Оды.

Насладившись приятной беседой, Мицухидэ безмятежно проспал всю ночь.

Воины поднялись до зари, накормили лошадей, надели доспехи, приготовили себе завтрак и стали дожидаться пробуждения своего господина. В это утро им предстояло собраться на площади перед храмом Хоё и выйти из Сувы в сторону Кофу. А затем, обойдя озеро по прибрежной дороге, с победой возвратиться в Адзути.

— Вам надо бы поторопиться, мой господин, — обратился Тосимицу к Мицухидэ.

— Ах, Тосимицу, как прекрасно я выспался! — произнес в ответ князь.

— Рад это слышать.

— Передай Юсё мои лучшие пожелания. И дай денег.

— Увы, встав сегодня утром, я обнаружил, что он уже уехал. Он поднялся вместе с воинами — еще до рассвета.

«Вот человек, которому можно позавидовать», — подумал Мицухидэ, любуясь утренним небом.

Сайто Тосимицу развернул свиток:

— А вот что он оставил для вас. Сперва я подумал, будто он просто забыл этот свиток, но потом обнаружил, что тут и тушь еще не просохла, и вспомнил, как вы попросили его составить для вас учебник живописи. Думаю, он работал над ним всю ночь.

— Что? Значит, он даже не ложился?