Но вот погиб обладавший столькими замечательными способностями Кэнсин, вот отошел в мир иной Сингэн из Каи. Великий Мотонари, владевший всеми западными провинциями, прощаясь с этим миром, завещал своим наследникам не переоценивать собственные силы и возможности, а два клана, Асаи и Асакура, сами добровольно вступили на гибельную тропу. Кто же решит этот великий вопрос раз и навсегда? У кого найдется воля, способная создать культуру новой эры, причем такую культуру, которую воспримет весь народ? Таких людей можно пересчитать по пальцам одной руки.

Хидэёси внезапно поднял голову, и сияние, исходящее из глаз Хамбэя, казалось, омыло его лицо. Хамбэй был при смерти, да и сам Хидэёси не знал, разумеется, сколько времени ему отпущено в этом мире. На какое-то мгновение их взгляды встретились и слились перед лицом самой Вечности.

— Я знаю, что в глубине души вы испытываете смущение, слыша такие речи, потому что состоите на службе у князя Нобунаги, и хорошо понимаю ваши чувства. Но Провидение ясно указало, какую именно — и сколь трудную — задачу надлежит решить Нобунаге. Ни вы, ни князь Иэясу по природе своей не способны переломить сегодняшнее состояние дел, у вас не хватило бы уверенности в себе, чтобы смело шагнуть навстречу превратностям судьбы. Вряд ли кто-либо, кроме князя Нобунаги, смог бы решительно вести страну в нынешней смуте. Но все это вовсе не означает, будто Нобунага сумеет обновить ее, добиться мира. Захватив западные провинции, атаковав Кюсю и умиротворив Сикоку, вы не добьетесь порядка в стране, четыре сословия не прекратят взаимные распри, свет новой культуры не возгорится, не будет заложен краеугольный камень процветания для грядущих поколений.

Хамбэй давно и глубоко размышлял над этими вопросами, черпая мудрость из классической философии Древнего Китая, сравнивая перемены, происходящие в современном ему мире, с прежними историческими событиями.

На протяжении долгих лет, проведенных на службе у Хидэёси, он набрасывал мысленные контуры грядущего развития для всей Японии, до поры до времени сохраняя свои выводы в тайне. Уж не избранник ли Хидэёси Небес, спрашивал он себя. Но с какой же стати? Коротая с ним день и ночь, Хамбэй не раз наблюдал за его стычками с супругой, за неприхотливыми радостями, не раз слышал от него вздор, а сравнивая своего господина с вождями других кланов, вроде бы не замечал за ним ни малейшего превосходства. И все же Хамбэй не раскаивался в том, что состоит на службе у этого человека и принес ему в жертву половину собственной жизни — наоборот, он был счастлив тому, что Небо послало ему такого князя, и считал, что только в служении ему и обретает смысл его собственная жизнь.

«Если этот князь выполнит ту роль, которая, как я надеюсь, уготована ему самой природой, и достигнет в будущем высочайших вершин, — думал Хамбэй, — моя жизнь тоже не пропадет понапрасну. Мои собственные представления об Истине и Добре воплотятся в его грядущих деяниях и станут законом для всего мира. И тогда люди скажут, что я хоть и жил недолго, но успел оправдать свое предназначение!!»

— Вот и все, — продолжил он, — мне нечего больше сказать. Пожалуйста, мой господин, поберегите себя хорошенько. Прошу, верьте в собственную незаменимость и действуйте с удвоенным рвением после того, как меня не станет.

Едва Хамбэй закончил свою речь, как грудь его опала, тонкие руки бессильно повисли. Он пошатнулся и ничком упал на пол. Струйка крови побежала по циновке, стекаясь в лужицу, напоминавшую цветок распускающегося пиона.

Хидэёси метнулся к больному и поднял его голову; кровь залила уже грудь и живот Хамбэя.

— Хамбэй! Хамбэй! Зачем ты покидаешь меня? Зачем уходишь? Что мне отныне делать без тебя? Как сражаться? — И Хидэёси горестно зарыдал, не заботясь о том, как воспримут его порыв окружающие.

Смертельно бледное лицо Хамбэя обмякло, его голова покоилась на коленях у Хидэёси.

— Да, друг мой, отныне тебе ни о чем уже не придется беспокоиться, — горестно произнес князь.

Рожденные на рассвете умирают до заката, рожденные вечером — до рассвета. Это вполне соответствует буддийскому пониманию непостоянства всего сущего, поэтому многие были удивлены тем, что смерть Хамбэя повергла Хидэёси в пучину отчаяния. В конце концов, он был воином и находился на поле сражения, где каждое мгновение ведется счет павшим, где люди уходят в мир иной так же легко, как осенний ветер срывает с ветвей листья. Но горе Хидэёси было столь велико, что окружающие чувствовали себя оглушенными и подавленными. Немалое время прошло, прежде чем он пришел в себя, как ребенок после горячки, медленно и бережно поднял невесомое тело Хамбэя со своих коленей и, двигаясь, точно слепой, опустил его на белое покрывало, застилавшее ложе, продолжая нашептывать усопшему другу какие-то слова, словно тот мог его услышать.

— Даже если бы тебе был отпущен двойной или тройной срок обычной человеческой жизни, ты не успел бы исполнить и половины задуманного, настолько высоки, непомерно высоки, были твои замыслы и надежды. Ты не хотел умирать. Да и любой другой на твоем месте тоже не захотел бы этого. Верно, Хамбэй? Но ты, столько дел не успевший довести до конца, с каким огорчением, с каким разочарованием от них отказываешься!

Как сильно любил сейчас Хидэёси умершего! Вновь и вновь принимался он горестно стенать над бездыханным телом Хамбэя. Он не складывал молитвенно рук и не взывал к Небесам, но беспрестанно обращался к телу со все новыми и новыми речами.

Только что прибыл Камбэй, узнавший от сына, что Хамбэй при смерти.

— Я опоздал? — взволнованно спросил он у первого же встречного, идя по лагерю со стремительностью, удивительной для хромого.

В хижине он нашел Хидэёси, с покрасневшими глазами сидящего у ложа, с остывшим, бездыханным телом Хамбэя. Камбэй, глухо застонав, опустился на корточки, точно ему разом отказались служить и душа, и тело. Окаменев от горя, сидели Хидэёси и Камбэй, глядя на мертвого друга.

Сгустилась мгла, но они не зажгли огня. Белые покрывала, на которых возлежал мертвец, казались снежным полем на горном склоне.

— Камбэй, какая потеря! — нарушил в конце концов молчание Хидэёси, и голос его звучал так, словно вырывалось из его души само горе. — Я знал, что это скоро случится, и все равно…

Камбэй по-прежнему молчал, не в силах ответить, и казался сейчас оглушенным. Наконец он совладал с собой и заговорил:

— Не могу поверить. Он прекрасно себя чувствовал всего полгода назад. И вдруг — такой исход… — После долгой паузы он продолжил: — Однако хватит! Нельзя же вечно сидеть здесь и плакать! Эй, кто-нибудь, принесите лампу! Нужно обмыть тело и прибрать в помещении. Нам предстоит похоронить Хамбэя с подобающими воину почестями.

Пока Камбэй отдавал слугам распоряжения, Хидэёси ушел. Когда люди принялись убирать покойного при мерцающем свете ламп, кто-то нашел под подушкой у Хамбэя письмо, написанное двумя днями ранее и адресованное Камбэю.

На следующее утро Хамбэя похоронили на горе Хираи. Осенний вечер печально колыхал траурные флаги.

Камбэй показал предсмертное письмо Хамбэя Хидэёси. Ни жалоб, ни сетований на судьбу! Речь в нем шла только о великом предназначении Хидэёси и о соображениях по поводу предстоящих боевых операций.

«И даже если тело мое умрет и превратится в скелет, схороненный в глубине земли, стоит только моему господину вспомнить обо мне и о моих рассуждениях, как душа моя воспрянет перед господином и станет служить ему даже из могилы».

И теперь, узнав о заветных чаяниях своего вассала, Хидэёси вновь не смог удержаться от слез.

Камбэй осмелился дать ему совет:

— Мой господин, вам пора сдерживать столь бурные проявления горя. Пожалуйста, дочитайте письмо до конца и вдумайтесь в смысл того, что там сказано. Князь Хамбэй составил план взятия крепости Мики.

Камбэй всегда относился к Хидэёси с глубочайшей преданностью, но сейчас в его голосе послышались нотки нетерпения: слишком уж откровенно проявлял Хидэёси свои чувства, истинному полководцу вести себя так не подобает.

В письме Хамбэя говорилось, что крепость Мики падет в течение ближайших ста дней. Он настойчиво предостерегал не решать исход осады мощным штурмом, ибо это повлечет за собой напрасные потери, и предлагал следующее:

«В крепости Мики нет воина, во всех отношениях более безупречного, чем военачальник Гото Мотокуни. На мой взгляд, он не из тех вояк, что не задумываются над судьбами страны и бездумно бросаются в гущу боя. Перед началом нынешней кампании мы с ним несколько раз встречались и беседовали в крепости Гимэдзи, так что нас можно, пожалуй, назвать приятелями. Я написал ему письмо, в котором попросил объяснить сложившееся положение вещей его князю Бэссё Нагахару. Если князь Нагахару правильно воспримет соображения Гото, то непременно догадается сдать крепость и попросить у нас мира. Но для того чтобы этот замысел сработал, необходимо, учитывая человеческую природу, дождаться подходящего часа. Лучшим временем для этого будет, как мне представляется, поздняя осень, когда опавшие листья устилают землю, луна одиноко бродит по небу, темному и холодному, а сердца воинов щемит тоска по отцам, матерям, сестрам, братьям, женам и детям, и они, вопреки своему долгу, начинают душою рваться домой. Защитники крепости уже ослаблены недоеданием. Поняв, что близится зима, а вместе с нею и смерть, они со всей остротой ощутят обреченность и безнадежность собственного положения. Пойти на приступ в такую пору — означало бы дать им превосходную возможность сразиться и умереть геройской смертью, прихватив с собою в последний путь через горные вершины смерти множество противников. Но если вы воздержитесь от атаки и, выждав еще чуть-чуть, давая им возможность все тщательно обдумать, направите соответствующие послания князю Нагахару и его вассалам, тогда, я убежден, они сдадутся еще до окончания этого года».

Камбэй заметил, что Хидэёси усомнился в замысле Хамбэя, и поспешил высказать свою точку зрения.

— Дело в том, что Хамбэй перед смертью несколько раз упоминал этот замысел в разговорах со мной, но тогда подходящее время для его выполнения еще не настало. Если будет угодно моему господину, я готов отправиться в крепость Мики и встретиться с Гото.

— Нет, погоди-ка. — Хидэёси покачал головой. — Мы ведь прошлой весной прибегли к точно такому же плану — попробовали подступиться к одному из крепостных командиров — и не получили никакого ответа. А позже выяснилось, что, когда наш посланец предложил Бэссё Нагахару сдаться, его командиры и воины так рассвирепели, что разорвали несчастного на куски. А Хамбэй предлагает в своем предсмертном письме поступить точно так же. Если нас постигнет неудача, то мы лишь продемонстрируем противнику свою слабость.

— Не согласен. Мне кажется, Хамбэй не зря подчеркнул, насколько важно начать действовать в нужную минуту, с учетом человеческой природы. И мне представляется, что сейчас как раз и настало такое время.

— Ты так думаешь?

— Я в этом совершенно уверен.

Тут мужчины, прервав разговор, прислушались к звукам, доносившимся из-за полога шатра. В хор хорошо знакомых им голосов командиров и военачальников неожиданно влился женский голос. Это прибыла сестра Хамбэя Ою. Прознав о том, что брат ее опять тяжело заболел, она немедленно выехала из Киото в сопровождении всего лишь нескольких слуг. Одержимая желанием еще раз повидаться с братом перед его кончиной, Ою поспешила на гору Хираи, но дорога оказалась трудной, и она, увы, прибыла слишком поздно.

Как показалось Хидэёси, женщина, почтительно склонившаяся сейчас перед ним, разительно переменилась. Как только он заговорил с нею, Камбэй и оруженосцы поспешили удалиться из шатра, оставив их наедине. Вначале Ою плакала, не в силах поднять на Хидэёси глаз. Хотя она истосковалась по нему за время долгой разлуки, но сейчас, оказавшись рядом, не смела подойти к своему господину.

— Ты уже знаешь о смерти Хамбэя?

— Да, — кивнула она.

— Тебе придется смириться с этим, ничего не поделаешь.

Тело Ою сотрясали рыдания.

— Прекрати плакать, — сказал Хидэёси в растерянности, не зная, что предпринять. Хотя сейчас в шатре никого, кроме них двоих, не было, но слуги стояли за пологом, и его смущала мысль о том, что их могут услышать.

— Давай сходим к Хамбэю на могилу, — предложил Хидэёси и повел Ою прочь от лагеря.

По горной тропе они поднялись на вершину небольшого холма.

Ледяной осенний ветер гудел в ветвях одинокой сосны, под которой виднелась горка свеженасыпанной земли. Сверху, отмечая место могилы, лежал один-единственный большой камень. Когда-то под этой сосной расстилали тростниковую циновку, и они втроем, Камбэй, Хамбэй и Хидэёси, любуясь луной, коротали здесь время за дружеской беседой.

Ою прошлась по склону и сорвала несколько поздних цветков, чтобы украсить ими могилу. Затем она подошла к холмику и постояла возле него, уже не плача. Здесь, в горах, травы и деревья, тронутые тленом поздней осени, преподавали наглядный урок того, что смерть, как и жизнь, есть всеобщий закон вселенной. Осень сменяется зимой, зима — весной: в природе нет места ни жалобам, ни слезам.

— Мой господин, у меня к вам просьба… — Ою повернулась к Хидэёси. — И я хочу обратиться с нею здесь, на могиле моего брата.

— Слушаю тебя.

— Наверное, вы и сами догадываетесь…

— Догадываюсь, — подтвердил он.

— Соблаговолите разрешить мне удалиться. Мой брат, я уверена, обрадуется, пусть он и в земле.

— Умирая, Хамбэй сказал, что его дух будет служить мне и из глубины могилы. Так могу ли я не удовлетворить просьбу той, о ком он безмерно заботился, пока был жив? Поступай, как тебе подсказывает сердце.

— Благодарю вас. Я всего лишь выполняю его предсмертную волю.

— И куда ты направишься?

— В храм, что в одном отдаленном селении, — ответила Ою и вновь заплакала.

Ою получила на память прядь волос покойного брата и всю его одежду. Женщине не подобало надолго оставаться в военном лагере, и уже на следующий день Ою приготовилась к долгому путешествию.

— Я пришла попрощаться. Пожалуйста, очень прошу вас, берегите себя, — сказала она Хидэёси.

— Задержись в лагере еще на пару деньков, — попросил князь.

Последующие несколько дней Ою провела в стоящей особняком ото всех других хижине, молясь о душе усопшего брата. Время шло, а она не получила от Хидэёси ни единой весточки. В горах уже властвовала зима, и холодные дожди вперемешку со снегом сбивали с деревьев последнюю листву. И вот, в первую ночь, когда на чистом небе засияла луна, в хижину к Ою пришел княжеский оруженосец.

— Его светлости угодно повидаться с тобой. Он просил, чтобы ты сегодня же вечером закончила все приготовления к отъезду, а сейчас поднялась на холм к могиле князя Хамбэя.

Собираться в дорогу Ою было недолго, и она направилась к могиле брата в сопровождении Куматаро и двух слуг. Деревья стояли уже совсем голые, трава почернела. В лунном свете земля под ногами казалась белой, как будто ее сковало льдом.

Один из полудюжины оруженосцев, сопровождавших Хидэёси, оповестил его о прибытии Ою.

— Благодарю тебя, Ою, за то, что ты пришла, — учтиво начал Хидэёси. — С того дня, как мы с тобою виделись в последний раз, у меня было так много дел, что не нашлось минутки навестить тебя. В последние дни стоят холода, и тебе, наверное, было очень одиноко.

— Я решила провести остаток своих дней в удаленном селении, так что одиночество меня не страшит.

— Надеюсь, ты будешь молиться за душу Хамбэя. И знай: где бы ты ни поселилась, нам с тобой, я уверен, уготована новая встреча. — Он повернулся к могиле Хамбэя под сосной. — Ою, я здесь для тебя кое-что приготовил. Сомневаюсь, что когда-нибудь впредь мне удастся послушать твою прелестную игру на кото. Давным-давно ты была вместе с Хамбэем, помнишь, когда мы вели осаду крепости Тётэйкэн в Мино. Ты играла на кото, услаждая слух наших воинов, вражеских же воинов твоя игра лишала сил, и они в конце концов поспешили сдаться. Если ты поиграешь сейчас, то, мне кажется, это будет достойным даром душе Хамбэя и навсегда останется драгоценным воспоминанием для меня. А кроме того, если ветер донесет твою игру до стен вражеской крепости, музыка тронет сердца ее защитников, они вспомнят о своей человеческой природе, поймут, что их смерть окажется бессмысленной, и, возможно, сдадутся. Это будет великая победа, которой порадовался бы и сам Хамбэй.

И он подвел ее к сосне, где на тростниковой циновке лежало кото.

После трехлетней осады воины западных провинций, привыкшие посматривать на остальных жителей страны свысока, считая тех людьми суетными и безнравственными, превратились в жалкие тени.

— Мне все равно, погибнуть сегодня или завтра, но не хотелось бы умереть от голода! — в сердцах воскликнул один из защитников крепости.

Они впали сейчас в такое отчаяние, что героическая смерть в бою осталась для них единственной надеждой. Им приходилось глодать лошадиные кости, есть мышей-полевок, древесную кору и корни, а предстоящей зимой они намеревались варить похлебку из тростниковых татами и питаться глиной со стен. Они поддерживали друг друга взглядами запавших глаз, исполненные решимости пережить и эту зиму. И только в ходе немногочисленных стычек, когда им приходилось отбивать вражеские атаки, эти измученные люди забывали о голоде и усталости и сражались насмерть.

Но на протяжении уже двух недель вражеские отряды не приближались к стенам крепости, и подобное пренебрежение досаждало ее защитникам куда больше, чем самый отчаянный штурм. С закатом крепость погружалась в непроглядную тьму, столь глубокую, что казалось, будто она проваливается в болотную трясину. Фонарей защитники не зажигали. Весь рыбий жир, все запасы растительного масла шли только в пищу. Почти всех ласточек и даже воробьев, прежде стайками порхавших среди ветвей в крепости, уже изловили и съели. А новые почему-то перестали прилетать сюда, словно зная заранее, что в стенах крепости их ждет горькая участь. Люди убили столько ворон, что им никак не удавалось подманить и поймать оставшихся. Биение сердца учащалось, стоило воинам услышать в темноте звук, похожий на шорох крота. Тут же начинал выделяться желудочный сок, и они с отвращением признавались друг другу:

— Живот болит так, словно его вывернули наизнанку.

Нынешним вечером луна была особенно красива, но защитники крепости, глядя на небо, испытывали лишь досаду из-за того, что ее нельзя сбить на землю и съесть. Опавшие листья усеяли здешние крыши и ворохом лежали возле главных ворот. Кто-то из воинов принялся жадно жевать их.

— Вкусно? — спросили у него.

— Вкусней, чем солома, — отозвался тот, подбирая с земли новую пригоршню листьев. Но вдруг, перегнувшись пополам, он жестоко закашлялся, и его вырвало.

— Военачальник Гото! — выкрикнул кто-то, и воины невольно приосанились.

Гото Мотокуни, старший советник клана Бэссё, неторопливым шагом приблизился к расположившимся во дворе воинам.

— Есть о чем доложить?

— Нет, военачальник.

— Вот как? — Гото показал им стрелу. — Нынешним вечером эту стрелу выпустили в крепость из вражеского лагеря. К ней было привязано письмо, в котором мне предлагается встретиться с одним из военачальников князя Хидэёси Куродой Камбэем. Встретиться здесь и сейчас.

— Так, значит, сегодня прибудет Камбэй! Изменник, предавший своего господина и перешедший на сторону Оды. Он не достоин звания самурая. Пусть только покажется, и мы заставим его умереть мучительной смертью.

— Он посланец князя Хидэёси, да и вообще нам не подобает убивать кого бы то ни было, если этот человек известил нас о своем приходе заранее. Не забывайте: на войне не принято убивать посланцев.

— Кого-либо другого — да, но только не Камбэя. Его мы и живьем съесть готовы.

— Не позволяйте врагу читать в ваших душах. Приветствуйте прибывшего громким смехом.

Гото и его люди напряженно всматривались во тьму. Вдруг им послышалось, будто вдалеке кто-то играет на кото. И в это мгновение на всю крепость Мики снизошла странная тишина. Ночь была чернее индийской туши. Казалось, никто не мог даже вздохнуть, и только сухие листья кружились и плясали в непроницаемом небе.

— Кото? — изумился один из воинов, уставившись в пустоту.

Как зачарованные, внимали они давным-давно позабытым звукам. Людей на сторожевой башне, в домике стражников, да, впрочем, повсюду в большой крепости, одолевали сейчас одни и те же мысли. Под градом пуль и стрел, под нескончаемые боевые кличи, звучащие от заката до рассвета и от рассвета до заката, они, вот уже на протяжении трех лет отрезанные от внешнего мира, стояли здесь насмерть, не покоряясь врагу. Но звук кото внезапно настроил их мысли на совершенно иной лад.

Мой древний дом,

Иль ждешь меня,

Того, кто сам

Не знает: жив

Он или мертв?

Это было предсмертное стихотворение Кикути Такэтоки, преданного императору Годайго военачальника, отправленное им жене из вражеского окружения.

И сейчас защитники крепости Мики бессознательно твердили про себя эти самые строки, примеряя их к собственной участи. Сколько уже тягостных дней и ночей воины находились вдали от дома, от матерей, отцов, жен, детей, братьев и сестер и не получали от них даже коротенькой весточки. И у тех, кому некуда было возвращаться, кого дома никто не ждал, сердца были сделаны не из камня — и песня, мелодию которой сейчас играли на кото, бередила души, слезы невольно наворачивались на глаза.

Военачальник Гото ощущал то же самое, что и его соратники, но, всмотревшись в их лица, поспешил восстановить самообладание и принялся насмехаться над своими воинами:

— Что? Звуки кото доносятся из вражеского лагеря? Какой вздор! Откуда там взяться кото? Но если даже и так — это всего лишь свидетельствует об их малодушии. Должно быть заскучав в столь долгой кампании, они прихватили какую-нибудь девку в ближайшей деревне и развлекаются, как умеют. Для мужчин, преисполненных решимости умереть, подобное поведение непростительно. Души подлинных воинов сделаны из железа и камня — и их ничем не разжалобить!

Его речь вывела воинов из невольного оцепенения.

— Вместо того чтобы забивать голову всякими сентиментальными глупостями, отправляйтесь-ка каждый на свой пост! Крепости, вроде нашей, подобны плотинам, защищающим землю от весеннего наводнения. Плотина длинна и тяжела, но стоит образоваться в ней единственной щели, как вода снесет ее, обратив в прах. Вы должны встать плечом к плечу и не тронуться с места, даже зная, что вам суждено здесь погибнуть. И вот еще что хорошенько запомните: если кто-нибудь покинет свой пост и в результате этого крепость падет, то предки этого предателя заплачут в глубине земли, а потомки его навсегда будут покрыты позором и станут всеобщим посмешищем.

Гото, наверное, воодушевлял бы еще долго своих воинов подобными речами, но тут к нему подбежало несколько воинов, сообщив, что вражеский военачальник, о прибытии которого было объявлено, уже здесь — у деревянной стены возле входа в крепость.

Камбэя принесли на носилках, ничуть не походивших на привычный паланкин. Легкая конструкция из дерева, бамбука и соломы не имела крыши, а борта ее были невысоки. Камбэй уже научился в ходе сражения успешно пускать в ход длинный меч, не сходя с носилок. Но сейчас он прибыл сюда как вестник мира.

Поверх светло-желтой робы на Камбэе был панцирь со светло-зеленым орнаментом и расшитый серебром белый плащ. К счастью, он был небольшого роста, всего пять сяку, и весил куда меньше среднего, так что его носильщикам приходилось не слишком трудно, а сам он не чувствовал себя скованным в действиях.

За деревянной стеной вскоре послышался топот множества ног: в крепости поднялся переполох в связи с прибытием Камбэя.

— Посланец может пройти! — донеслось наконец из крепости, и деревянные ворота с громким скрипом раскрылись. Во тьме Камбэю показалось, будто здесь столпилось не меньше сотни воинов. Толпа колыхалась, и при каждом движении отблески света рассыпались по наконечникам копий.

— Жаль, что приходится обеспокоить вас, — сказал Камбэй начальнику стражи. — Я не могу ходить, и поэтому меня принесли на носилках. Пожалуйста, простите мне эту вынужденную неучтивость.

Принеся извинения, он обратился к своему сыну Сёдзюмару, единственному, кроме носильщиков, кто сопровождал его, и приказал:

— Иди передо мной.

— Да, мой господин.

Обойдя носилки, Сёдзюмару выступил вперед и смело шагнул навстречу вражеским копьям.

Четверо воинов, державших носилки, прошли в ворота следом за Сёдзюмару. Увидев, с какой отвагой и выдержкой держатся тринадцатилетний мальчик и покалеченный военачальник, входя во вражескую крепость, ее разгневанные защитники умерили свой пыл и до поры до времени оставили мысли о расправе над предателем, прибывшем в качестве посланца. Осознав, что решимость и дерзость врагов ничуть не уступают их собственным, они поневоле прониклись уважением к мужественным участникам посольства. Как это ни странно, мальчик и калека даже вызвали у них некоторое сочувствие.

Миновав ворота в деревянной стене, Камбэй с сыном очутились у главных крепостных ворот, где с выражением высокомерного безразличия на лице их дожидался военачальник Гото в сопровождении его личной охраны.

«Теперь я понимаю, почему этим людям удается удерживать крепость, — думал Камбэй, пока его несли к воротам. — Крепость не падет, даже если в ней совсем не останется продовольствия. Эти люди продержатся, какую бы цену им ни пришлось заплатить. Боевой дух защитников ничуть не пошел на убыль». Камбэй еще сильнее ощутил ответственность собственной миссии, понимая, в сколь затруднительное положение попал сейчас Хидэёси, и еще раз мысленно повторил все то, что намеревался сказать военачальнику Гото.

Гото и его люди были изумлены скромностью посольства. К ним прибыл военачальник наступающей армии, но, вместо того чтобы попытаться сломить их дух высокомерием и собственным превосходством, он взял с собой лишь красивого мальчика. Мало того: прежде чем поздороваться с военачальником Гото, Камбэй велел опустить носилки наземь, а сам поднялся с сиденья и стоя, с улыбкой обратился к врагу:

— Гото, меня зовут Курода Камбэй, и я прибыл сюда посланником князя Хидэёси. Мне предписано встретиться со всеми, кто в свою очередь пожелает встретиться со мною.

Камбэй держался предельно просто и производил чрезвычайно благоприятное впечатление. Похоже, он прибыл с самыми добрыми и искренними намерениями, к тому же вел себя в точном соответствии с обычаями, традиционно принятыми при встрече и переговорах между двумя самураями. Беседа Камбэя с Гото, проходившая в одном из покоев темной крепости, длилась около часа. По окончании ее Камбэй поднялся с места и произнес:

— Что ж, я жду вашего ответа.

— Я дам вам ответ после того, как переговорю с князем Нагахару и с военачальниками, — ответил Гото, тоже поднимаясь с места.

На первый взгляд показалось, будто переговоры прошли более успешно, чем рассчитывали Камбэй и Хидэёси, но прошло пять дней, потом семь, потом еще десять, а из крепости по-прежнему не поступало никакого ответа. День за днем прошел двенадцатый месяц, осажденные и осаждающие отпраздновали Новый год — уже третий с тех пор, как началась осада. В лагере у Хидэёси воины худо-бедно получили на праздник рисовые колобки и даже немного сакэ. И все же едва ли они могли забыть о том, что люди в крепости, пусть они и заклятые враги, сейчас падают с ног от голода, едва способные поддержать чуть теплящиеся жизни. С тех пор как в конце одиннадцатого месяца в крепости Мики побывал Камбэй, она окончательно погрузилась во мрак и тишину. Защитникам нечем было даже стрелять в неприятеля — у них кончились пули. Хидэёси тем не менее по-прежнему воздерживался от решительного штурма, то и дело повторяя:

— Теперь уже крепость долго не продержится.

Неминуемая сдача крепости представлялась теперь лишь делом времени, выдержки и терпения. Положение, в которое попал Хидэёси, вряд ли кто-либо назвал трудным или проигрышным. Однако же осада крепости и вся западная кампания не были делом самого Хидэёси. Ему поручили сокрушить всего лишь одно из звеньев цепи, образованной кланами, отказывающими признать верховенство Нобунаги. А Нобунагу мало-помалу начинало беспокоить слишком вялое развитие событий в западных провинциях. К тому же не знали покоя недруги Хидэёси, твердившие, что он зря тратит отпущенные казной на поход деньги, пытаясь завоевать любовь местных жителей, и не слишком строго придерживается правила, запрещающего употреблять сакэ в действующей армии, страшась вызвать недовольство собственных воинов. Эти обвинения, которые Нобунага поначалу пропускал мимо ушей, звучали в Адзути все чаще и громче. Хидэёси не придавал подобной болтовне особого значения, хотя, как и всякий на его месте, не мог оставаться совершенно равнодушным к подобным наветам.

Впрочем, они его всерьез не тревожили.

Единственное, что его действительно волновало, так это изо дня в день крепнущее единение противостоящих Нобунаге сил. Могущественный клан Мори возводил все новые и новые оборонительные линии, поддерживал союз с Хонгандзи, искал союза с живущими далеко на востоке кланами Такэда и Ходзё и даже обратился за помощью к кланам с побережья Японского моря. Насколько мощным стал этот союз, доказывало, скажем, то обстоятельство, что крепость Итами, в которой засел Араки Мурасигэ, не пала даже под натиском основной армии Оды.

И Мурасигэ, и проявляющий несокрушимое упорство клан Бэссё, были сильны вовсе не сами по себе и рассчитывали далеко не только на собственные силы и толщу стен своих крепостей. Их поддерживала уверенность в том, что вот-вот на выручку к ним придут Мори! И Нобунага будет беспощадно разбит!.. Дело обстояло именно так. Главная опасность заключалась не во враге, открыто противостоящем Нобунаге, но во враге тайном, остающемся в тени и ждущем своего часа.

Нобунаге противостояли два древних клана — Мори и Хонгандзи, но схватиться с ними ему препятствовали Араки Мурасигэ в Итами и Бэссё Нагахару в крепости Мики.

Нынешним вечером Хидэёси велел развести костер и сидел на воздухе. Было холодно, и к его костру подбежало несколько беззаботных юных оруженосцев. Несмотря на зимний холод, они были полураздеты и что-то уж чересчур расшумелись, возбужденные без видимой причины.