Я сейчас чувством жизни, как никогда, болен.
      Мне хотелось бы, как мальчишке, кувыркаться по золоту трав
      И сшибать черных галок с крестов голубых колоколен.
      Все, что отдал я за свободу черни,
      Я хотел бы вернуть и поверить снова,
      Что вот эту луну,
      Как керосиновую лампу в час вечерний,
      Зажигает фонарщик из города Тамбова.
      Я хотел бы поверить, что эти звезды - не звезды,
      Что это - желтые бабочки, летящие на лунное пламя...
      Друг!..
      Зачем же мне в душу ты ропотом слезным
      Бросаешь, как в стекла часовни, камнем?
      Ч у м а к о в
      Что жалеть тебе смрадную холодную душу
      Околевшего медвежонка в тесной берлоге?
      Знаешь ли ты, что в Оренбурге зарезали Хлопушу?
      Знаешь ли ты, что Зарубин в Табинском остроге?
      Наше войско разбито вконец Михельсоном,
      Калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию.
      Не с того ли так жалобно
      Суслики в поле притоптанном стонут,
      Обрызгивая мертвые головы, как кленовые листья, грязью?
      Гибель, гибель стучит по деревням в колотушку.
      Кто ж спасет нас? Кто даст нам укрыться?
      Посмотри! Там опять, там опять за опушкой
      В воздух крылья крестами бросают крикливые птицы.
      Б у р н о в
      Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!
      Эти птицы напрасно над нами вьются.
      Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,
      Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.
      Как же смерть?
      Разве мысль эта в сердце поместится,
      Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?
      Жалко солнышко мне, жалко месяц,
      Жалко тополь над низким окном.
      Только для живых ведь благословенны
      Рощи, потоки, степи и зеленя.
      Слушай, плевать мне на всю вселенную,
      Если завтра здесь не будет меня!
      Я хочу жить, жить, жить,
      Жить до страха и боли!
      Хоть карманником, хоть золоторотцем,
      Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле,
      Лишь бы слышать, как лягушки от восторга поют в колодце.
      Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,
      В синее пламя ветер глаза раздул.
      Ради бога, научите меня,
      Научите меня, и я что угодно сделаю,
      Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!
      Т в о р о г о в
      Стойте! Стойте!
      Если б знал я, что вы не трусливы,
      То могли б мы спастись без труда.
      Никому б не открыли наш заговор безъязыкие ивы,
      Сохранила б молчанье одинокая в небе звезда.
      Не пугайтесь!
      Не пугайтесь жестокого плана,
      Это не тяжелее, чем хруст ломаемых в теле костей,
      Я хочу предложить вам:
      Связать на заре Емельяна
      И отдать его в руки грозящих нам смертью властей.
      Ч у м а к о в
      Как, Емельяна?
      Б у р н о в
      Нет! Нет! Нет!
      Т в о р о г о в
      Хе-хе-хе!
      Бы глупее, чем лошади!
      Я уверен, что завтра ж,
      Лишь золотом плюнет рассвет,
      Вас развесят солдаты, как туш, на какой-нибудь площади,
      И дурак тот, дурак, кто жалеть будет вас,
      Оттого что сами себе вы придумали тернии.
      Только раз ведь живем мы, только раз!
      Только раз светит юность, как месяц в родной губернии.
      Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре,
      Там в окно твое тополь стучится багряными листьями,
      Словно хочет сказать он хозяину в хмурой октябрьской поре,
      Что изранила его осень холодными меткими выстрелами.
      Как же сможешь ты тополю помочь?
      Чем залечишь ты его деревянные раны?
      Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь
      Общипала, как тополь зубами дождей, Емельяна.
      Знаю, знаю, весной, когда лает вода,
      Тополь снова покроется мягкой зеленой кожей.
      Но уж старые листья на нем не взойдут никогда
      Их растащит зверье и потопчут прохожие.
      Что мне в том, что сумеет Емельян скрыться в Азию?
      Что, набравши кочевников, может снова удариться в бой?
      Все равно ведь и новые листья падут и покроются грязью.
      Слушай, слушай, мы старые листья с тобой!
      Так чего ж нам качаться на голых корявых ветвях?
      Лучше оторваться и броситься в воздух кружиться,
      Чем лежать и струить золотое гниенье в полях,
      Тот, кто хочет за мной - в добрый час!
      Нам башка Емельяна - как челн
      Потопающим в дикой реке.
      Только раз ведь живем мы, только раз!
      Только раз славит юность, как парус, луну вдалеке.
      8
      КОНЕЦ ПУГАЧЕВА
      П у г а ч е в
      Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!
      Кто сказал вам, что мы уничтожены?
      Злые рты, как с протухшею пищей кошли,
      Зловонно рыгают бесстыдной ложью.
      Трижды проклят тот трус, негодяй и злодей,
      Кто сумел окормить вас такою дурью.
      Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей
      И попасть до рассвета со мною в Гурьев.
      Да, я знаю, я знаю, мы в страшной беде,
      Но затем-то и злей над туманною вязью
      Деревянными крыльями по каспийской воде
      Наши лодки заплещут, как лебеди, в Азию.
      О Азия, Азия! Голубая страна,
      Обсыпанная солью, песком и известкой.
      Там так медленно по небу едет луна,
      Поскрипывая колесами, как киргиз с повозкой.
      Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо
      Скачут там шерстожелтые горные реки!
      Не с того ли так свищут монгольские орды
      Всем тем диким и злым, что сидит в человеке?
      Уж давно я, давно я скрывал тоску
      Перебраться туда, к их кочующим станам,
      Чтоб разящими волнами их сверкающих скул
      Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.
      Так какой же мошенник, прохвост и злодей
      Окормил вас бесстыдной трусливой дурью?
      Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей
      И попасть до рассвета со мною в Гурьев.
      К р я м и н
      О смешной, о смешной, о смешной Емельян!
      Ты все такой же сумасбродный, слепой и вкрадчивый;
      Расплескалась удаль твоя по полям,
      Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.
      Знаем мы, знаем твой монгольский народ,
      Нам ли храбрость его неизвестна?
      Кто же первый, кто первый, как не этот сброд
      Под Сакмарой ударился в бегство?
      Как всегда, как всегда, эта дикая гнусь
      Выбирала для жертвы самых слабых и меньших,
      Только б грабить и жечь ей пограничную Русь
      Да привязывать к седлам добычей женщин.
      Ей всегда был приятней набег и разбой,
      Чем суровые походы с житейской хмурью.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Нет, мы больше не можем идти за тобой,
      Не хотим мы ни в Азию, ни на Каспий, ни в Гурьев.
      П у г а ч е в
      Боже мой, что я слышу?
      Казак, замолчи!
      Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом...
      Неужели и вправду отзвенели мечи?
      Неужель это плата за все, что я выстрадал?
      Нет, нет, нет, не поверю, не может быть!
      Не на то вы взрастали в степных станицах,
      Никакие угрозы суровой судьбы
      Не должны вас заставить смириться.
      Вы должны разжигать еще больше тот взвой,
      Когда ветер метелями с наших стран дул...
      Смело ж к Каспию! Смело за мной!
      Эй вы, сотники, слушать команду!
      К р я м и н
      Нет! Мы больше не слуги тебе!
      Нас не взманит твое сумасбродство.
      Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе
      Лечь, как толпы других, по погостам.
      Есть у сердца невзгоды и тайный страх
      От кровавых раздоров и стонов.
      Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах
      Слушать шум тополей и кленов.
      Есть у нас роковая зацепка за жизнь,
      Что прочнее канатов и проволок...
      Не пора ли тебе, Емельян, сложить
      Перед властью мятежную голову?!
      Все равно то, что было, назад не вернешь,
      Знать, недаром листвою октябрь заплакал...
      П у г а ч е в
      Как? Измена?
      Измена?
      Ха-ха-ха!..
      Ну так что ж!
      Получай же награду свою, собака!
      (Стреляет.)
      Крямин падает мертвым. Казаки с криком обнажают сабли.
      Пугачев, отмахиваясь кинжалов, пятится к стене.
      Г о л о с а
      Вяжите его! Вяжите!
      Т в о р о г о в
      Бейте! Бейте прямо саблей в морду!
      П е р в ы й г о л о с
      Натерпелись мы этой прыти...
      В т о р о й г о л о с
      Тащите его за бороду...
      П у г а ч е в
      ... Дорогие мои... Хор-рошие...
      Что случилось? Что случилось? Что случилось?
      Кто так страшно визжит и хохочет
      В придорожную грязь и сырость?
      Кто хихикает там исподтишка,
      Злобно отплевываясь от солнца?
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      ... Ах, это осень!
      Это осень вытряхивает из мешка
      Чеканенные сентябрем червонцы.
      Да! Погиб я!
      Приходит час...
      Мозг, как воск, каплет глухо, глухо...
      ... Это она!
      Это она подкупила вас,
      Злая и подлая оборванная старуха.
      Это она, она, она,
      Разметав свои волосы зарею зыбкой,
      Хочет, чтоб сгибла родная страна
      Под ее невеселой холодной улыбкой.
      Т в о р о г о в
      Ну, рехнулся... чего ж глазеть?
      Вяжите!
      Чай, не выбьет стены головою.
      Слава богу! конец его зверской резне,
      Конец его злобному волчьему вою.
      Будет ярче гореть теперь осени медь,
      Мак зари черпаками ветров не выхлестать.
      Торопитесь же!
      Нужно скорей поспеть
      Передать его в руки правительства.
      П у г а ч е в
      Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
      Хочешь встать - и рукою не можешь двинуться!
      Юность, юность! Как майская ночь,
      Отзвенела ты черемухой в степной провинции.
      Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,
      Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.
      Золотою известкой над низеньким домом
      Брызжет широкий и теплый месяц.
      Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,
      В рваные ноздри пылью чихнет околица,
      И все дальше, все дальше, встревоживши сонный луг,
      Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.
      Боже мой!
      Неужели пришла пора?
      Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
      А казалось... казалось еще вчера...
      Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
      ----------------------------------------------------------------
      Примечания
      "Пугачев", Москва, 1922
      ----------------------------------------------------------------
      Сергей Есенин
      АННА СНЕГИНА
      А. Воронскому
      1
      "Село, значит, наше - Радово,
      Дворов, почитай, два ста.
      Тому, кто его оглядывал,
      Приятственны наши места.
      Богаты мы лесом и водью,
      Есть пастбища, есть поля.
      И по всему угодью
      Рассажены тополя.
      Мы в важные очень не лезем,
      Но все же нам счастье дано.
      Дворы у нас крыты железом,
      У каждого сад и гумно.
      У каждого крашены ставни,
      По праздникам мясо и квас.
      Недаром когда-то исправник
      Любил погостить у нас.
      Оброки платили мы к сроку,
      Но - грозный судья - старшина
      Всегда прибавлял к оброку
      По мере муки и пшена.
      И чтоб избежать напасти,
      Излишек нам был без тягот.
      Раз - власти, на то они власти,
      А мы лишь простой народ.
      Но люди - все грешные души.
      У многих глаза - что клыки.
      С соседней деревни Криуши
      Косились на нас мужики.
      Житье у них было плохое
      Почти вся деревня вскачь
      Пахала одной сохою
      На паре заезженных кляч.
      Каких уж тут ждать обилий,
      Была бы душа жива.
      Украдкой они рубили
      Из нашего леса дрова.
      Однажды мы их застали...
      Они в топоры, мы тож.
      От звона и скрежета стали
      По телу катилась дрожь.
      В скандале убийством пахнет.
      И в нашу и в их вину
      Вдруг кто-то из них как ахнет!
      И сразу убил старшину.
      На нашей быдластой сходке
      Мы делу условили ширь.
      Судили. Забили в колодки
      И десять услали в Сибирь.
      С тех пор и у нас неуряды.
      Скатилась со счастья вожжа.
      Почти что три года кряду
      У нас то падеж, то пожар".
      *
      Такие печальные вести
      Возница мне пел весь путь.
      Я в радовские предместья
      Ехал тогда отдохнуть.
      Война мне всю душу изъела.
      За чей-то чужой интерес
      Стрелял я в мне близкое тело
      И грудью на брата лез.
      Я понял, что я - игрушка,
      В тылу же купцы да знать,
      И, твердо простившись с пушками,
      Решил лишь в стихах воевать.
      Я бросил мою винтовку,
      Купил себе "липу"(1), и вот
      С такою-то подготовкой
      Я встретил 17-ый год.
      Свобода взметнулась неистово.
      И в розово-смрадном огне
      Тогда над страною калифствовал
      Керенский на белом коне.
      Война "до конца", "до победы".
      И ту же сермяжную рать
      Прохвосты и дармоеды
      Сгоняли на фронт умирать.
      Но все же не взял я шпагу...
      Под грохот и рев мортир
      Другую явил я отвагу
      Был первый в стране дезертир.
      *
      Дорога довольно хорошая,
      Приятная хладная звень.
      Луна золотою порошею
      Осыпала даль деревень.
      "Ну, вот оно, наше Радово,
      Промолвил возница,
      Здесь!
      Недаром я лошади вкладывал
      За норов ее и спесь.
      Позволь, гражданин, на чаишко.
      Вам к мельнику надо?
      Так вон!..
      Я требую с вас без излишка
      За дальний такой прогон".
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      Даю сороковку.
      "Мало!"
      Даю еще двадцать.
      "Нет!"
      Такой отвратительный малый.
      А малому тридцать лет.
      "Да что ж ты?
      Имеешь ли душу?
      За что ты с меня гребешь?"
      И мне отвечает туша:
      "Сегодня плохая рожь.
      Давайте еще незвонких
      Десяток иль штучек шесть
      Я выпью в шинке самогонки
      За ваше здоровье и честь..."
      *
      И вот я на мельнице...
      Ельник
      Осыпан свечьми светляков.
      От радости старый мельник
      Не может сказать двух слов:
      "Голубчик! Да ты ли?
      Сергуха!
      Озяб, чай? Поди продрог?
      Да ставь ты скорее, старуха,
      На стол самовар и пирог!"
      В апреле прозябнуть трудно,
      Особенно так в конце.
      Был вечер задумчиво чудный,
      Как дружья улыбка в лице.
      Объятья мельника круты,
      От них заревет и медведь,
      Но все же в плохие минуты
      Приятно друзей иметь.
      "Откуда? Надолго ли?"
      "На год".
      "Ну, значит, дружище, гуляй!
      Сим летом грибов и ягод
      У нас хоть в Москву отбавляй.
      И дичи здесь, братец, до черта,
      Сама так под порох и прет.
      Подумай ведь только...
      Четвертый
      Тебя не видали мы год..."
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      Беседа окончена...
      Чинно
      Мы выпили весь самовар.
      По-старому с шубой овчинной
      Иду я на свой сеновал.
      Иду я разросшимся садом,
      Лицо задевает сирень.
      Так мил моим вспыхнувшим взглядам
      Состарившийся плетень.
      Когда-то у той вон калитки
      Мне было шестнадцать лет,
      И девушка в белой накидке
      Сказала мне ласково: "Нет!"
      Далекие, милые были.
      Тот образ во мне не угас...
      Мы все в эти годы любили,
      Но мало любили нас.
      2
      "Ну что же! Вставай, Сергуша!
      Еще и заря не текла,
      Старуха за милую душу
      Оладьев тебе напекла.
      Я сам-то сейчас уеду
      К помещице Снегиной...
      Ей
      Вчера настрелял я к обеду
      Прекраснейших дупелей".
      Привет тебе, жизни денница!
      Встаю, одеваюсь, иду.
      Дымком отдает росяница
      На яблонях белых в саду.
      Я думаю:
      Как прекрасна
      Земля
      И на ней человек.
      И сколько с войной несчастных
      Уродов теперь и калек!
      И сколько зарыто в ямах!
      И сколько зароют еще!
      И чувствую в скулах упрямых
      Жестокую судоргу щек.
      Нет, нет!
      Не пойду навеки!
      За то, что какая-то мразь
      Бросает солдату-калеке
      Пятак или гривенник в грязь.
      "Ну, доброе утро, старуха!
      Ты что-то немного сдала..."
      И слышу сквозь кашель глухо:
      "Дела одолели, дела.
      У нас здесь теперь неспокойно.
      Испариной все зацвело.
      Сплошные мужицкие войны
      Дерутся селом на село.
      Сама я своими ушами
      Слыхала от прихожан:
      То радовцев бьют криушане,
      То радовцы бьют криушан.
      А все это, значит, безвластье.
      Прогнали царя...
      Так вот...
      Посыпались все напасти
      На наш неразумный народ.
      Открыли зачем-то остроги,
      Злодеев пустили лихих.
      Теперь на большой дороге
      Покою не знай от них.
      Вот тоже, допустим... C Криуши...
      Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,
      Они ж, воровские души,
      Вернулись опять домой.
      У них там есть Прон Оглоблин,
      Булдыжник, драчун, грубиян.
      Он вечно на всех озлоблен,
      С утра по неделям пьян.
      И нагло в третьевом годе,
      Когда объявили войну,
      При всем честном народе
      Убил топором старшину.
      Таких теперь тысячи стало
      Творить на свободе гнусь.
      Пропала Расея, пропала...
      Погибла кормилица Русь..."
      Я вспомнил рассказ возницы
      И, взяв свою шляпу и трость,
      Пошел мужикам поклониться,
      Как старый знакомый и гость.
      *
      Иду голубою дорожкой
      И вижу - навстречу мне
      Несется мой мельник на дрожках
      По рыхлой еще целине.
      "Сергуха! За милую душу!
      Постой, я тебе расскажу!
      Сейчас! Дай поправить вожжу,
      Потом и тебя оглоушу.
      Чего ж ты мне утром ни слова?
      Я Снегиным так и бряк:
      Приехал ко мне, мол, веселый
      Один молодой чудак.
      (Они ко мне очень желанны,
      Я знаю их десять лет.)
      А дочь их замужняя Анна
      Спросила:
      - Не тот ли, поэт?
      - Ну, да, - говорю, - он самый.
      - Блондин?
      - Ну, конечно, блондин!
      - С кудрявыми волосами?
      - Забавный такой господин!
      - Когда он приехал?
      - Недавно.
      - Ах, мамочка, это он!
      Ты знаешь,
      Он был забавно
      Когда-то в меня влюблен.
      Был скромный такой мальчишка,
      А нынче...
      Поди ж ты...
      Вот...
      Писатель...
      Известная шишка...
      Без просьбы уж к нам не придет".
      И мельник, как будто с победы,
      Лукаво прищурил глаз:
      "Ну, ладно! Прощай до обеда!
      Другое сдержу про запас".
      Я шел по дороге в Криушу
      И тростью сшибал зеленя.
      Ничто не пробилось мне в душу,
      Ничто не смутило меня.
      Струилися запахи сладко,
      И в мыслях был пьяный туман...
      Теперь бы с красивой солдаткой
      Завесть хорошо роман.
      *
      Но вот и Криуша...
      Три года
      Не зрел я знакомых крыш.
      Сиреневая погода
      Сиренью обрызгала тишь.
      Не слышно собачьего лая,
      Здесь нечего, видно, стеречь
      У каждого хата гнилая,
      А в хате ухваты да печь.
      Гляжу, на крыльце у Прона
      Горластый мужицкий галдеж.
      Толкуют о новых законах,
      О ценах на скот и рожь.
      "Здорово, друзья!"
      "Э, охотник!
      Здорово, здорово!
      Садись!
      Послушай-ка ты, беззаботник,
      Про нашу крестьянскую жисть.
      Что нового в Питере слышно?
      С министрами, чай, ведь знаком?
      Недаром, едрит твою в дышло,
      Воспитан ты был кулаком.
      Но все ж мы тебя не порочим.
      Ты - свойский, мужицкий, наш,
      Бахвалишься славой не очень
      И сердце свое не продашь.
      Бывал ты к нам зорким и рьяным,
      Себя вынимал на испод...
      Скажи:
      Отойдут ли крестьянам
      Без выкупа пашни господ?
      Кричат нам,
      Что землю не троньте,
      Еще не настал, мол, миг.
      За что же тогда на фронте
      Мы губим себя и других?"
      И каждый с улыбкой угрюмой
      Смотрел мне в лицо и в глаза,
      А я, отягченный думой,
      Не мог ничего сказать.
      Дрожали, качались ступени,
      Но помню
      Под звон головы:
      "Скажи,
      Кто такое Ленин?"
      Я тихо ответил:
      "Он - вы".
      3
      На корточках ползали слухи,
      Судили, решали, шепча.
      И я от моей старухи
      Достаточно их получал.
      Однажды, вернувшись с тяги,
      Я лег подремать на диван.
      Разносчик болотной влаги,
      Меня прознобил туман.
      Трясло меня, как в лихорадке,
      Бросало то в холод, то в жар
      И в этом проклятом припадке
      Четыре я дня пролежал.
      Мой мельник с ума, знать, спятил.
      Поехал,
      Кого-то привез...
      Я видел лишь белое платье
      Да чей-то привздернутый нос.
      Потом, когда стало легче,
      Когда прекратилась трясь,
      На пятые сутки под вечер
      Простуда моя улеглась.
      Я встал.
      И лишь только пола
      Коснулся дрожащей ногой,
      Услышал я голос веселый:
      "А!
      Здравствуйте, мой дорогой!
      Давненько я вас не видала.
      Теперь из ребяческих лет
      Я важная дама стала,
      А вы - знаменитый поэт.
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      Ну, сядем.
      Прошла лихорадка?
      Какой вы теперь не такой!
      Я даже вздохнула украдкой,
      Коснувшись до вас рукой.
      Да...
      Не вернуть, что было.
      Все годы бегут в водоем.
      Когда-то я очень любила
      Сидеть у калитки вдвоем.
      Мы вместе мечтали о славе...
      И вы угодили в прицел,
      Меня же про это заставил
      Забыть молодой офицер..."
      *
      Я слушал ее и невольно
      Оглядывал стройный лик.
      Хотелось сказать:
      "Довольно!
      Найдемте другой язык!"
      Но почему-то, не знаю,
      Смущенно сказал невпопад:
      "Да... Да...
      Я сейчас вспоминаю...
      Садитесь.
      Я очень рад.
      Я вам прочитаю немного
      Стихи
      Про кабацкую Русь...
      Отделано четко и строго.
      По чувству - цыганская грусть".
      "Сергей!
      Вы такой нехороший.
      Мне жалко,
      Обидно мне,
      Что пьяные ваши дебоши
      Известны по всей стране.
      Скажите:
      Что с вами случилось?"
      "Не знаю".
      "Кому же знать?"
      "Наверно, в осеннюю сырость
      Меня родила моя мать".
      "Шутник вы..."
      "Вы тоже, Анна".
      "Кого-нибудь любите?"
      "Нет".
      "Тогда еще более странно
      Губить себя с этих лет:
      Пред вами такая дорога..."
      Сгущалась, туманилась даль...
      Не знаю, зачем я трогал
      Перчатки ее и шаль.
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      Луна хохотала, как клоун.
      И в сердце хоть прежнего нет,
      По-странному был я полон
      Наплывом шестнадцати лет.
      Расстались мы с ней на рассвете
      С загадкой движений и глаз...
      Есть что-то прекрасное в лете,
      А с летом прекрасное в нас.
      *
      Мой мельник...
      Ох, этот мельник!
      С ума меня сводит он.
      Устроил волынку, бездельник,
      И бегает как почтальон.
      Сегодня опять с запиской,
      Как будто бы кто-то влюблен:
      "Придите.
      Вы самый близкий.
      С любовью
      О г л о б л и н П р о н".
      Иду.
      Прихожу в Криушу.
      Оглоблин стоит у ворот
      И спьяну в печенки и в душу
      Костит обнищалый народ.
      "Эй, вы!
      Тараканье отродье!
      Все к Снегиной!..
      Р-раз и квас!
      Даешь, мол, твои угодья
      Без всякого выкупа с нас!"
      И тут же, меня завидя,
      Снижая сварливую прыть,
      Сказал в неподдельной обиде:
      "Крестьян еще нужно варить".
      "Зачем ты позвал меня, Проша?"
      "Конечно, ни жать, ни косить.
      Сейчас я достану лошадь
      И к Снегиной... вместе...
      Просить..."
      И вот запрягли нам клячу.
      В оглоблях мосластая шкеть
      Таких отдают с придачей,
      Чтоб только самим не иметь.
      Мы ехали мелким шагом,
      И путь нас смешил и злил:
      В подъемах по всем оврагам
      Телегу мы сами везли.
      Приехали.
      Дом с мезонином
      Немного присел на фасад.
      Волнующе пахнет жасмином
      Плетневый его палисад.
      Слезаем.
      Подходим к террасе
      И, пыль отряхая с плеч,
      О чьем-то последнем часе
      Из горницы слышим речь:
      "Рыдай - не рыдай, - не помога...
      Теперь он холодный труп...
      Там кто-то стучит у порога.
      Припудрись...
      Пойду отопру..."
      Дебелая грустная дама
      Откинула добрый засов.
      И Прон мой ей брякнул прямо
      Про землю,
      Без всяких слов.
      "Отдай!..
      Повторял он глухо.
      Не ноги ж тебе целовать!"
      Как будто без мысли и слуха
      Она принимала слова.
      Потом в разговорную очередь
      Спросила меня
      Сквозь жуть:
      "А вы, вероятно, к дочери?
      Присядьте...
      Сейчас доложу..."
      Теперь я отчетливо помню
      Тех дней роковое кольцо.
      Но было совсем не легко мне
      Увидеть ее лицо.
      Я понял
      Случилось горе,
      И молча хотел помочь.
      "Убили... Убили Борю...
      Оставьте!
      Уйдите прочь!
      Вы - жалкий и низкий трусишка.
      Он умер...
      А вы вот здесь..."
      Нет, это уж было слишком.
      Не всякий рожден перенесть.
      Как язвы, стыдясь оплеухи,
      Я Прону ответил так:
      "Сегодня они не в духе...
      Поедем-ка, Прон, в кабак..."
      4
      Все лето провел я в охоте.
      Забыл ее имя и лик.
      Обиду мою
      На болоте
      Оплакал рыдальщик-кулик.
      Бедна наша родина кроткая
      В древесную цветень и сочь,
      И лето такое короткое,
      Как майская теплая ночь.
      Заря холодней и багровей.
      Туман припадает ниц.
      Уже в облетевшей дуброве
      Разносится звон синиц.
      Мой мельник вовсю улыбается,
      Какая-то веселость в нем.
      "Теперь мы, Сергуха, по зайцам
      За милую душу пальнем!"
      Я рад и охоте...
      Коль нечем
      Развеять тоску и сон.
      Сегодня ко мне под вечер,
      Как месяц, вкатился Прон.
      "Дружище!
      С великим счастьем!
      Настал ожидаемый час!
      Приветствую с новой властью!
      Теперь мы всех р-раз - и квас!
      Мы пашни берем и леса.
      В России теперь Советы
      И Ленин - старшой комиссар.
      Дружище!
      Вот это номер!
      Вот это почин так почин.
      Я с радости чуть не помер,
      А брат мой в штаны намочил.
      Едри ж твою в бабушку плюнуть!
      Гляди, голубарь, веселей!
      Я первый сейчас же коммуну
      Устрою в своем селе".
      У Прона был брат Лабутя,
      Мужик - что твой пятый туз:
      При всякой опасной минуте
      Хвальбишка и дьявольский трус.
      Таких вы, конечно, видали.
      Их рок болтовней наградил.
      Носил он две белых медали
      С японской войны на груди.
      И голосом хриплым и пьяным
      Тянул, заходя в кабак:
      "Прославленному под Ляояном
      Ссудите на четвертак..."
      Потом, насосавшись до дури,
      Взволнованно и горячо
      О сдавшемся Порт-Артуре
      Соседу слезил на плечо.
      "Голубчик!
      Кричал он.
      Петя!
      Мне больно... Не думай, что пьян.
      Отвагу мою на свете
      Лишь знает один Ляоян".
      Такие всегда на примете.
      Живут, не мозоля рук.
      И вот он, конечно, в Совете,
      Медали запрятал в сундук.
      Но со тою же важной осанкой,
      Как некий седой ветеран,
      Хрипел под сивушной банкой
      Про Нерчинск и Турухан:
      "Да, братец!
      Мы горе видали,
      Но нас не запугивал страх..."
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      Медали, медали, медали
      Звенели в его словах.
      Он Прону вытягивал нервы,
      И Прон материл не судом.
      Но все ж тот поехал первый
      Описывать снегинский дом.
      В захвате всегда есть скорость:
      - Даешь! Разберем потом!
      Весь хутор забрали в волость
      С хозяйками и со скотом.
      А мельник...
      . . . . . . . . . . . . . . . .
      Мой старый мельник
      Хозяек привез к себе,
      Заставил меня, бездельник,
      В чужой ковыряться судьбе.
      И снова нахлынуло что-то...
      Тогда я вся ночь напролет
      Смотрел на скривленный заботой
      Красивый и чувственный рот.
      Я помню
      Она говорила:
      "Простите... Была не права...
      Я мужа безумно любила.
      Как вспомню... болит голова...
      Но вас
      Оскорбила случайно...
      Жестокость была мой суд...
      Была в том печальная тайна,
      Что страстью преступной зовут.
      Конечно,
      До этой осени
      Я знала б счастливую быль...