"Гостей" нет.
      Денег нет.
      Где причина, а где следствие – определить невозможно.
      Упокой, господи!
      Есенина тянет в деревню. Он накупил кучу удочек (со звонками и без звонков) и мечтает о рыбной ловле.
      У меня поломана рука.
      Надо ехать.
      В одиннадцать тридцать влезаем в вагон.
      Есть попутчики: компания молодых пролетарских поэтов.
      Есенин, горячась, объясняет:
      – Что вы там кричите: "Есенин, Есенин…" В сущности говоря, каждое ваше выступление против меня – бунт! Что будет завтра, – мы не знаем, но сегодня я – вожак!
      Ночь (весьма неуютная). Рассвет. Станция "Дивово".
      Поезд не останавливается.
      Есенин, Катя Есенина, Приблудный на ходу соскакивают и исчезают за станционным бараком.
      Я еду дальше: Рязань – Рузаевка – Инза – Симбирск, ныне – Ульяновск.
 

РАЗЛУКА

 
      С 4 сентября я в Ленинграде. Один. Что у меня осталось от Есенина? – Красный шелковый бинт, которым он перевязывал кисть левой руки, да черновик "Песни о великом походе".
      Кстати о бинте. Один ленинградский писатель, глядя как-то на руки Есенина, съязвил: – У Есенина одна рука красная, а другая белая.
      Я не думаю, что он был прав.
      Дружба – что зимняя дорога. Сбиться с нее – пустяк. Особенно ночью – в разлуке. На Волге, как только лед окрепнет, выпадет снег и пробегут по нему первые розвальни, начинают ставить вешки. Ставят их ровно, сажени на две одна от другой. Бывает – метель снегу нанесет, дорогу засыпет, вот тогда по вешкам и едут.
      Были и у нас свои вешки. Ставила нам их Галина Артуровна Бениславская. Не на две сажени, пореже, но все-таки ставила. По ним-то мы и брели, вплоть до июня 25 года. Где те вешки, по которым шел Есенин, не знаю. Мои – при мне.
      Теперь, при повторном хождении по тому же пути, мне хочется поставить их перед собой. Не знаю для чего. Может быть, как и тогда, для того, чтобы не сбиться с дороги.
 
       13 ноября 24 г. 15
      …От С. А. Вам привет, просит Вас писать ему, сам же не пишет, потому что потерял ваш адрес. Я ему сообщила, вероятно, скоро напишет. Сейчас он в Тифлисе, собирается в Персию (еще не ездил). Говорит сам и другие о нем – чувствует себя недурно. Пишет. Прислал кое-что из новых стихов. Прислал исправленную "Песнь о великом походе". Просит поправки переслать Вам 16.
      Поправки к "Песне о великом походе":
       1. А за синим Доном
       Станицы казачьей
       В это время волк ехидный
       По-кукушьи плачет.
       ГоворитКорнилов
       Казакам поречным…
       (вместо: Каледин).
       2. Ах, яблочко
       Цвета милого.
       Бьют Деникина.
       БьютКорнилова…
       (вместо: Уж, ты подъедено
       …Каледина).
       3. От полуночи
       До синя утра
       Над Невой твоей
       Бродит тень Петра.
       Бродит тень Петра,
       Грозно хмурится
       На кумачный цвет
       В наших улицах,
       (вместо: и любуется).
      "26" переименовать в "36", соответственно изменив в тексте.
       Г. Бениславская.
       12 декабря 24 г.
      …Сергей сейчас в Батуме. Прислал телеграмму с адресом, но моя соседка умудрилась потерять эту телеграмму. Так что писать приходится на ощупь. Хорошее дело, не правда ли? Он будто здоров, пишет. Последние стихи прислал. Одно мне очень нравится, это – "Русь уходящая". Будет, вероятно, в "Красной нови". Доверенность, напишу Сергею, чтобы выслал на Ваше имя.
       Г. Бениславская.
       15 декабря 24 г.
      …Сергей сейчас в Батуме. (Батум, отделение "Зари Востока", Есенину.) Пробудет там, вероятно, дней десять, а может быть, и более. Написала ему, чтобы выслал доверенность Вам и указал, ему или нам посылать деньги, т. к. не знаю: не нужны ли они ему. В таком случае мы здесь как-нибудь устроимся.
       Г. Бениславская.
       21 января 25 г.
      …"Бакинский рабочий" издал книжку "Русь советская". Туда вошло все, начиная с "Возвращения на родину" и кончая "Письмами". Сам Сергей Александрович что-то замолчал. Перед тем часто нас баловал, а сейчас ни гугу. Вот "36" и книжку "Круга" посылаю.
       Г. Бениславская.
       24 марта 25 г.
      …А Сергей Александрович уже 3 недели здесь. Стихи хорошие привез. Ну, тысячу приветов.
 

 
      …Три к носу. Ежели через 7-10 дней я не приеду к тебе, приезжай сам.
      Любящий тебя С. Есенин.
       30 марта 25 г.
      …Посылаю эти письма, как библиографическую редкость. 27 марта Сергей укатил в Баку, неожиданно, как это и полагается.
 

Галя.

 
      В мае месяце я узнал из газет, что у Есенина горловая чахотка.
 

ЗАКАТ

 
      Июнь 25 года. Первый день, как я снова в Москве. Днем мы ходили покупать обручальные кольца, но почему-то купили полотно на сорочки. Сейчас мы стоим на балконе квартиры Толстых (на Остоженке) и курим. Перед нами закат, непривычно багровый и страшный. На лице Есенина полубезумная и почти торжествующая улыбка. Он говорит, не вынимая изо рта папиросы:
      – Видал ужас?… Это – мой закат… Ну пошли! Соня ждет.
      (Софья Андреевна Толстая – его невеста.)
 

КАЧАЛОВ

 
      Мы стоим на Тверской. Перед нами горой возвышается величественный, весь в чесуче Качалов.
      Есенин держится скромно, почти робко.
      Когда мы расходимся, он говорит:
      – Ты знаешь, я перед ним чувствую себя школьником! Ей-богу! А почему, понять не могу! Не в возрасте же дело!
 

ОБЕД

 
      – Слушай, кацо! Ты мне не мешай! Я хочу Соню подразнить.
      Садимся обедать.
      Он рассуждает сам с собой вдумчиво и серьезно:
      – Интересно… Как вы думаете? Кто у нас в России все-таки лучший прозаик? Я так думаю, что Достоевский! Впрочем, нет! Может быть, и Гоголь. Сам я предпочитаю Гоголя. Кто-нибудь из этих двоих. Что ж там? Гончаров… Тургенев… Ну, эти – не в счет! А больше и нет. Скорей всего – Гоголь.
      После обеда он выдерживает паузу, а затем начинает просить прощения у Софьи Андреевны:
      – Ты, кацо, на меня не сердись! Я ведь так, для смеху! Лучше Толстого у нас все равно никого нет. Это всякий дурак знает.
 

ДОМОЙ

 
      – Слушай, кацо! Я хочу домой! Понимаешь! Домой хочу! Отправь меня, пожалуйста, в Константиново! Ради бога, отправь!
      Едем на Рязанский вокзал.
      Покупаю билет.
      Он в это время пишет письма.
      – Вот это – отдай Соне! Я ей все объяснил. А это – Анне Абрамовне. Да скажи, что я ей очень верю, совсем верю, но слушаться я ее не могу. Никого я не могу слушаться. Понимаешь? 17
 
      Через три дня он снова в Москве.
 

ПОЭЗИЯ

 
      Если он не пишет неделю, он сходит с ума от страха.
 
      Есенин, не писавший в свое время два года, боится трехдневного молчания.
      Есенин, обладавший почти даром импровизатора, тратит несколько часов на написание шестнадцати строк, из которых треть можно найти в старых стихах 18.
      Есенин, помнивший наизусть все написанное им за десять лет работы, читает последние стихи только по рукописи. Он не любит этих стихов.
      Он смотрит на всех глазами, полными безысходного горя, ибо нет человека, который бы лучше его понимал, где кончается поэзия и где начинаются только стихи.
      Утром он говорит:
      – У меня нет соперников, и потому я не могу работать.
      В полдень он жалуется:
      – Я потерял дар.
      В четыре часа он выпивает стакан рябиновой, и его замертво укладывают в постель.
      В три часа ночи он подымается, подымает меня, и мы идем бродить по Москве.
      Мы видим самые розовые утра. Домой возвращаемся к чаю.
 

МОСКВА-РЕКА

 
      Пятый час утра.
      Мы лежим на песке и смотрим в небо.
      Совсем не московская тишина.
      Он поворачивается ко мне и хочет говорить, но у него дрожат губы, и выражение какого-то необычайно чистого, почти детского горя появляется на лице.
      – Слушай… Я – конченый человек… Я очень болен… Прежде всего – малодушием… Я говорю это тебе, мальчику… Прежде я не сказал бы этого и человеку вдвое старше меня. Я очень несчастлив. У меня нет ничего в жизни. Все изменило мне. Понимаешь? Все! Но дело не в этом… Слушай… Никогда не жалей меня! Никогда не жалей меня, кацо! Если я когда-нибудь замечу… Я убью тебя! Понимаешь?
      Он берет папироску и, не глядя на меня, закуривает. ‹…›
 

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ

 
      – Госиздат купил. У меня и у Маяковского 19. Приятно будет перелистывать, а? Как ты думаешь? По-моему – приятно! Вот только переделать кое-что надо. Я тут кое-где замены сделал, да не знаю, хорошо ли. Помнишь, у меня было:
       Славься тот, кто наденет перстень
       Обручальный овце на хвост.
      Я думаю переделать. Что ты скажешь?
      – По-моему, не стоит. Слово не воробей.
      – Так-то так, да овца-то мне теперь не к лицу! Старею я, вот в чем дело! Я и "Сорокоуст" подчистил 20. ‹…›
 

КОТЕНОК

 
      В той же пивной.
      Уборщица дарит нам крохотного котенка.
      Есенин с нежностью берет его на руки.
      – Куда же мы его понесем? Знаешь что? Подарим его Анне Абрамовне! А?
      – Подарим.
      – Едем в Госиздат!
      Прежде всего нас высаживают из трамвая. Садимся на второй. Высаживают из второго.
      – Нельзя, граждане, с животными!
      – Да какое же это животное? Капля!
      – Раз мяучит, значит, не капля! Нельзя.
      Соображаем довольно долго.
      – Нашел.
      Мы покупаем газету, делаем из нее фунтик, в фунтик кладем котенка и лезем в вагон.
      Все в порядке.
      Мы спокойно доезжаем до Страстной.
      На Страстной котенок начинает кричать, и мы – снова на улице.
      Делать нечего, идем пешком.
      На Тверской мы заходим в галантерейный магазин и навязываем на шею котенка розовый бант.
      Через четверть часа мы в Госиздате.
      Обряд дарения проходит спокойно и величаво.
 

КОНСКИЙ ТОРГ

 
      Раннее утро. Базар в Замоскворечье. Лошади стоят в ряд, привязанные к столбам, и понуро жуют губами. Бродят кузнецы. Снуют собаки. Изредка зазвенит слепень. До чего это все не похоже на город!
      Есенин с видом знатока осматривает каждую лошадь. Мнет уши, треплет хвосты. Он изнемогает от наплыва нежности самой сентиментальной. С трудом заставив себя уйти, он еще несколько раз оборачивается и радостно стонет:
      – До чего хорошо! Боже мой! До чего хорошо! Уходить не надо!
      По дороге заходим в трактир чай пить.
      Возле нас сидит невероятно грязный, оборванный субъект и считает деньги. На столике перед ним гора меди. Сосредоточенно и хмуро пересчитывает он сотни копеек, семишников, пятаков. Есенин, удивленно раскрыв глаза:
      – Слушай! Да тут на самый скромный подсчет и то рублей тридцать набежит. Недурен гонорар! Уж не пойти ли и нам стрелять? А? Да ты посмотри – до чего жаден! Даже руки дрожат.
      У субъекта действительно дрожат руки.

БЮСТ

 
      Коненков в Америке.
      В его мастерской работают ученики.
      Мастерская – высоченный пустой сарай. В потолок упирается статуя Ленина – последняя работа. Делают ее по модели Коненкова его помощники.
      Дворник и друг Коненкова – Василий Григорьевич 21– показывает нам оставшиеся работы, рассказывает о самом Коненкове и наконец вручает нам глиняный бюст Есенина – то, зачем мы пришли.
      Когда мы выходим на улицу, Есенин задумчиво оглядывает ворота:
      – Гениальная личность!
      И тяжело вздыхая:
      – Ну вот… Еще с одной жизнью простился. А Москва еще розовая… Пошли!
 

ВАГАНЬКОВО

 
      Мы медленно идем по Пресне.
      – Ты знаешь… Я – свинья! С самого погребения Ширяевца я ни разу не был на его могиле! Это был замечательный человек! Прекрасный человек! И, как все мы, очень несчастный. Вот погоди, придем на кладбище, я расскажу тебе про него одну историю. Сядем на могилу и расскажу.
      У ворот мы покупаем два венка из хвои.
      – Вот так. Положим венки, сядем, помолчим, а потом я тебе и расскажу. Ну, пойдем искать!
      Мы дважды обходим все кладбище. Могилы нет.
      Он останавливается и вытирает пот.
      – Вот история! Понимаешь? Сам хоронил! Сам место выбирал… А найти не могу… Давай отдохнем, а потом – снова…
      Присаживаемся отдохнуть.
      Вдруг он подымается и, к чему-то прислушиваясь, идет в кусты. Я – за ним.
      – Слушай…
      Неподалеку от нас, в ограде, стоит священник, в облачении, и служит.
      Прислушиваемся.
      – Государя императора Николая Александровича… Государыни императрицы Александры Фео-о-доровны… Его императорского высочества…
      На Есенине нет лица.
      – Вот… вот это здорово! Здесь, в советской Москве, в тысяча девятьсот двадцать пятом году! Господи боже мой! Что ж это такое?
      Мы ждем. Когда кончается служба и священник, загасив кадило, выходит за ограду, мы подходим к нему. Есенин вежливо, снимая шляпу:
      – Будьте любезны! Вы не можете нам сказать, чья эта могила?
      – Амфитеатрова.
      В один голос:
      – Писателя?
      – Нет. Протоиерея Амфитеатрова, отца писателя.
      Он поворачивается к нам спиной и медленно уходит. Солнце начинает жарить всерьез.
      Мы возвращаемся к нашей первоначальной цели. Ищем порознь, долго и трудно. Наконец я слышу голос Есенина:
      – Нашел! Иди сюда!
      Он отбирает у меня венок и вместе со своим кладет на могилу. Мы садимся рядом.
      Помолчав, он начинает рассказ. Он рассказывает медленно и любовно, прислушиваясь к каждому своему слову и заполняя паузы жестами. Он говорит о девушке, неумной и нехорошей, о человеческой судьбе и о бедном сердце поэта. Когда он кончает рассказ, мы оба встаем и подходим к кресту. И здесь я вижу, что он вдруг смертельно бледнеет.
      – Милый! Что с тобой?
      Он молча показывает на крест.
      "Здесь покоится режиссер…"
      Мы сидели на чужой могиле.
 
      – Нет! Ты понимаешь в чем дело? Они продали его могилу! У него нет могилы! У него украли могилу! Сволочи! Сукины дети! Опекуны! Доглядеть не могли? Ну, погоди! Я им покажу! Помяни мое слово!
      Он летит в Дом Герцена "показывать". ‹ …›
 

ЯЗЫК

 
      Он второй день бродит из угла в угол и повторяет стихи:
       Учитель мой – твой чудотворный гений,
       И поприще – волшебный твой язык.
       И пред твоими слабыми сынами
       Еще порой гордиться я могу,
       Что сей язык, завещанный веками,
       Любовней и ревнивей берегу…
      – А? Каково? Пред твоими слабыми сынами! Ведь это он про нас! Ей-богу, про нас! И про меня! Не пиши на диалекте, сукин сын! Пиши правильно! Если бы ты знал, до чего мне надоело быть крестьянским поэтом! Зачем? Я просто – поэт, и дело с концом! Верно?
 

ЛАСТОЧКА

 

 
      Мы стоим на Москве-реке возле храма Христа-спасителя.
      Ласточка с писком метнулась мимо нас и задела его крылом за щеку.
      Он вытер ладонью щеку и улыбнулся.
      – Смотри, кацо: смерть – поверье такое есть, – а какая нежная!
 

ОТЪЕЗД

 
      – Вот что! Ты уехать хочешь? Уезжай! Теперь не держу. Хотел я, чтобы ты у меня на свадьбе был, да теперь передумал. Запомни только: если я тебя позову, значит, надо ехать. По пустякам тревожить не стану. И еще запомни: работай, как сукин сын! До последнего издыхания работай! Добра желаю! Ну, прощай! Да! Вот еще: постарайся не жениться! Даже если очень захочется, все равно не женись! Понял?
 

ВТОРАЯ РАЗЛУКА

 

26.VII-25.

 
      Открытое письмо от Софьи Андреевны Толстой.
      Ростов н/Д. Вокзал.
      Приписка Есенина:
       Милый Вова,
       Здорово.
       У меня – не плохая
       "Жись",
       Но если ты не женился,
       То не женись.
       Сергей.
 

Сентябрь.

 
      Узнаю: Есенин разбил, сбросив с балкона, коненковскии бюст 22.
       Ноябрь.
      Захожу как-то в Союз писателей на Фонтанке. Кто-то сообщает:
      – Есенин в Питере. Ищет вас. Потерял адрес.
      По привычке иду на Гагаринскую.
      Он действительно был, искал, не нашел, уехал.
 
       Декабрь, 7-е.
      Телеграф: "Немедленно найди две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград. Телеграфируй. Есенин".
 

ЧЕТВЕРГ 23

 
      С утра мне пришлось уйти из дому.
      Вернувшись, я застал комнату в некотором разгроме: сдвинут стол, на полу рядком три чемодана, на чемоданах записка:
      "Поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова? Жду тебя там. Сергей".
 
      Выхожу.
      У подъезда меня поджидает извозчик.
      – Федоров заперт был, так они приказали везти себя в "Англетер". Там у них не то приятель живет, не то родственник.
      Родственником оказался Г. Ф. Устинов, приятель Есенина, живший в сто тридцатом номере гостиницы.
      Есенина я застал уже в "его собственном" номере в обществе Елизаветы Алексеевны Устиновой и жены Григория Колобова, тоже приятеля Есенина по дозаграничному периоду.
      Сидели не долго.
      Я поехал домой, Есенин с Устиновой – по магазинам (предпраздничные покупки).
      Перед уходом пробовал уговорить Есенина прожить праздники у меня на Бассейной.
      Ответ был следующий:
      – Видишь ли… Мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем (Устинов) ведь очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее.
 
      Вторично собрались часа в четыре дня. В комнате я застал, кроме упомянутых, самого Устинова и Ушакова (журналист, проживавший тут же, в "Англетере"). Несколько позже пришел Колобов. Дворник успел к тому времени перевезти вещи Есенина сюда же. К девяти мы остались одни.
      Часов до одиннадцати Есенин говорил о том, что по возрасту ему пора редактировать журнал, как Некрасову, о том, что он не понимает и не хочет понимать Анатоля Франса, и о том, что он не любит писем Пушкина.
      – Понимаешь? Это литература! Это можно читать так же, как читаешь стихи. Порок Пушкина в том, что он писал письма с черновиками. Он был больше профессионалом, чем мы.
      Говорили о Ходасевиче.
      Из двух стихотворений – "Звезды" и "Баллада" – Есенин предпочел первое.
      – Вот дьявол! Он мое слово украл! Ты понимаешь, я всю жизнь искал этого слова, а он нашел.
      Слово это: жидколягая.
      – А "Баллада"?
      – Нет, "Баллада" не то! Это, брат, гофманщина! А вот первое – прелесть!
      Незаметно заснули.
 

ПЯТНИЦА

 
      Проснулись мы часов в шесть утра.
      Первое, что я услышал от него в этот день:
      – Слушай, поедем к Клюеву!
      – Поедем.
      – Нет верно, поедем?
      – Ну да, поедем. Только попозже. Кроме того, имей в виду, что адреса его я не знаю.
      – Это пустяки! Я помню… Ты подумай только: ссоримся мы с Клюевым при встречах кажинный раз. Люди разные. А не видеть его я не могу. Как был он моим учителем, так и останется. Люблю я его.
      Часов до девяти лежа смотрели рассвет. Окна номера выходили на Исаакиевскую площадь. Сначала свет был густой синий. Постепенно становился реже и голубее. Есенин лежа напевал:
       Синий свет, свет такой синий… 24
      В девять поехали. Пришлось оставить извозчика и искать пешком. Мы заходили в десятки дворов. Десятки дверей захлопывались у нас под носом. Десятки жильцов орали, что никакого Клюева, будь он трижды известный писатель (а на последнее Есенин очень напирал в объяснениях), они не знают и знать не хотят. Номер дома, как водится, был благополучно забыт. Пришлось разыскать автомат и по телефону узнать адрес.
      Подняли Клюева с постели. Пока он одевался, Есенин взволнованно объяснял:
      – Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель. Ты подумай: учитель! Слово-то какое!
      Несколько минут спустя:
      – Николай! Можно прикурить от лампадки?
      – Что ты, Сереженька! Как можно! На вот спички!
      Закурили. Клюев ушел умываться. Есенин, смеясь:
      – Давай подшутим над ним!
      – Как?
      – Лампадку потушим. Он не заметит! Вот клянусь тебе, не заметит.
      – Нехорошо. Обидится.
      – Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеха.
      Потушил.
      – Только ты молчи! Понимаешь, молчи! Он не заметит.
      Клюев действительно не заметил.
      Сказал ему Есенин об этом и просил у него прощения уже позже, когда мы втроем вернулись в гостиницу. Вслед за нами пришел художник Мансуров.
      Есенин читал последние стихи.
      – Ты, Николай, мой учитель. Слушай.
      Учитель слушал.
      Когда Есенин кончил читать, некоторое время молчали. Он потребовал, чтобы Клюев сказал, нравятся ли ему стихи.
      Умный Клюев долго колебался и наконец съязвил:
      – Я думаю, Сереженька, что, если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России.
      Ничего другого, по совести, он не мог и сказать.
      Есенин помрачнел.
      Ушел Клюев в четвертом часу. Обещал прийти вечером, но не пришел.
      Пришли Устиновы. Елизавета Алексеевна принесла самовар. С Устиновыми пришел Ушаков и старик писатель Измайлов. Пили чай. Есенин снова читал стихи, в том числе и "Черного человека". Говорил:
      – Снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза (Устинова) будет хозяйка. Возьму у Ионова журнал. Работать буду. Ты знаешь, мы только праздники побездельничаем, а там – за работу.
      Перед сном снова беседа:
      – Ты понимаешь? Если бы я был белогвардейцем, мне было бы легче! То, что я здесь, это – не случайно. Я – здесь, потому что я должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу. Но если бы я был белогвардейцем, я бы все понимал. Да там и понимать-то, в сущности говоря, нечего! Подлость – вещь простая. А вот здесь… Я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания!
 

СУББОТА

 
      Вот тут я начинаю сбиваться. Пятница и суббота – в моей памяти – один день. Разговаривали, пили чай, ели гуся, опять разговаривали. Разговоры были одни и те же: квартира, журнал, смерть. Время от времени Есенин умудрялся понемногу доставать пиво, но редко и скудно: праздники, все закрыто. Кроме того, и денег у него было немного. А к субботе и вовсе не осталось. ‹ …›
      Вечером:
      – А знаешь, ведь я сухоруким буду!
      Он вытягивает левую руку и старается пошевелить пальцами.
      – Видал? Еле-еле ходят. Я уж у доктора был. Говорит – лет пять-шесть прослужит рука, может, больше, но рано или поздно высохнет. Сухожилия, говорит, перерезаны, потому и гроб.
      Он помотал головой и грустно охнул:
      – И пропала моя бела рученька… А впрочем, шут с ней! Снявши голову… как люди-то говорят?
 

ВОСКРЕСЕНЬЕ

 
      С утра поднялся галдеж.
      Есенин, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его хотели взорвать. Дело было так.
      Дворник пошел греть ванну. Через полчаса вернулся и доложил: "Пожалуйте!"
      Есенин пошел мыться, но вернулся с криком, что его хотели взорвать. Оказывается, колонку растопили, но воды в ней не было – был закрыт водопровод. Пришла Устинова.
      – Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?
      – Тетя Лиза, ты пойми! Печку растопили, а воды нет! Ясно, что колонка взорвется!
      – Ты дурень! В худшем случае она может распаяться.
      – Тетя Лиза! Ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет, она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике!
      – А ты?
      – Я знаю!
      Пустили воду.
      Пока грелась вода, занялись бритьем. Брили друг друга по очереди. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак.
      Стоим около письменного стола: Есенин, Устинова и я. Я перетираю бритву. Есенин моет кисть. Кажется, в комнате была прислуга.
      Он говорит:
      – Да! Тетя Лиза, послушай! Это безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал, так и не нашел. Смотри, что я сделал!
      Он засучил рукав и показал руку: надрез.
      Поднялся крик. Устинова рассердилась не на шутку.
      Кончили они так:
      – Сергунька! Говорю тебе в последний раз! Если повторится еще раз такая штука, мы больше незнакомы!
      – Тетя Лиза! А я тебе говорю, что, если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!
      – Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра. Ничего с тобой не случится.
      На этом поладили.
      Есенин нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи.