Опять в синие обернулись его глаза. Хрупнул в зубах огурец. Зеленая капелька рассола упала на рукопись. Смахнув с листа рукавом огуречную слезку, потеплевшим голосом он добавил:
      – Из всех петербуржцев только и люблю Разумника Васильевича да Сережу Городецкого – даром что Нимфа его (так прозывали в Петербурге жену Городецкого) самовар заставляла меня ставить и в мелочную лавку за нитками посылала. ‹…›
 
      Стояли около "Метрополя" и ели яблоки. На извозчике мимо с чемоданами художник Дид Ладо.
      – Куда, Дид?
      – В Петербург.
      Бросились к нему через площадь бегом во весь дух.
      На лету вскочили, догнав клячонку. ‹…›
      В Петербурге весь первый день бегали по издательствам. Во "Всемирной литературе" Есенин познакомил меня с Блоком. Блок понравился своею обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте, над синей канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими входящими и исходящими книгами.
      В этом много чистоты и большая человеческая правда.
      На второй день в Петербурге пошел дождь.
      Мой пробор блестел, как крышка рояля. Есенинская золотая голова побурела, а кудри свисали жалкими писарскими запятыми. Он был огорчен до последней степени.
      Бегали из магазина в магазин, умоляя продать нам "без ордера" шляпу.
      В магазине, по счету десятом, краснощекий немец за кассой сказал:
      – Без ордера могу отпустить вам только цилиндры.
      Мы, невероятно обрадованные, благодарно жали немцу пухлую руку.
      А через пять минут на Невском призрачные петербуржане вылупляли на нас глаза, "ирисники" гоготали вслед, а пораженный милиционер потребовал документы.
      Вот правдивая история появления на свет легендарных и единственных в революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами.
 
      К осени стали жить вместе в Бахрушинском доме. Пустил нас к себе на квартиру Карп Карпович Коротков – поэт малоизвестный читателю, но пользующийся громкой славой у нашего брата.
      Карп Карпович был сыном богатых мануфактурщиков, но еще до революции от родительского дома отошел и пристрастился к прекрасным искусствам.
      Выпустил он за короткий срок книг тридцать, прославившихся беспримерным отсутствием на них покупателя и своими восточными ударениями в русских словах.
      Тем не менее расходились книги довольно быстро, благодаря той неописуемой энергии, с какой раздаривал их со своими автографами Карп Карпович!
      Один веселый человек пообещал даже два фунта малороссийского сала оригиналу, у которого бы оказалась книга Карпа Карповича без дарственной надписи.
 
      В те дни человек оказался крепче лошади.
      Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни, и, если ничего не оставалось больше как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под железной крышей.
      Мы с Есениным шли по Мясницкой.
      Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот.
      Против Почтамта лежали две раздувшиеся туши. Черная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами.
      На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых орбитах. Курносый "ирисник" в коричневом котелке на белобрысой маленькой головенке швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись черным крылом и отругнулись карканьем. ‹…›
      Всю обратную дорогу мы прошли молча. Падал снег.
      Войдя в свою комнату, не отряхнув, бросили шубы на стулья. В комнате было ниже нуля. Снег на шубах не таял.
      Рыжеволосая девушка принесла нам маленькую электрическую грелку. Девушка любила стихи и кого-то из нас.
      В неустанном беге за славой и за тормошливостью дней мы так и не удосужились узнать кого. Вспоминая об этом после, оба жалели – у девушки были большие голубые глаза.
      Грелка немало принесла радости.
      Когда садились за стихи, запирали комнату, дважды повернув ключ в замке, и с видом преступников ставили на стол грелку. Радовались, что в чернильнице у нас не замерзали чернила и писать можно было без перчаток.
      Часа в два ночи за грелкой приходил Арсений Авраамов. Он доканчивал книгу "Воплощение" (о нас), а у него, в доме Нерензея, в комнате тоже мерзли чернила и тоже не таял на калошах снег. К тому же у Арсения не было перчаток. Он говорил, что пальцы без грелки становились вроде сосулек – попробуй согнуть, и сломятся.
      Электрическими грелками строго-настрого было запрещено пользоваться, и мы совершали преступление против революции.
      Все это я рассказал для того, чтобы вы внимательней перечли есенинские "Кобыльи корабли" – замечательную поэму о "рваных животах кобыл с черными парусами воронов"; о солнце, "стынущем, как лужа, которую напрудил мерин"; о скачущей по полям стуже и о собаках, "сосущих голодным ртом край зари".
      Много с тех пор утекло воды. В Бахрушинском доме работает центральное отопление; в доме Нерензея газовые плиты и ванны, нагревающиеся в несколько минут, а Есенин на другой день после смерти догнал славу.
 
      В самую эту суету со спуском "утлого суденышка" 3нагрянули к нам на Богословский гости.
      Из Орла приехала жена Есенина – Зинаида Николаевна Райх. Привезла она с собой дочку – надо же было показать отцу. Танюшке тогда года еще не минуло. А из Пензы заявился друг наш закадычный Михаил Молабух.
      Зинаида Николаевна, Танюшка, няня ее, Молабух и нас двое – шесть душ в четырех стенах!
      А вдобавок Танюшка, как в старых писали книжках, "живая была живулечка, не сходила с живого стулечка" – с няниных колен к Зинаиде Николаевне, от нее к Молабуху, от того ко мне. Только отцовского "живого стулечка" ни в какую она не признавала. И на хитрость пускались, и на лесть, и на подкуп, и на строгость – все попусту.
      Есенин не на шутку сердился и не в шутку же считал все это "кознями Райх".
      А у Зинаиды Николаевны и без того стояла в горле горошиной слеза от обиды на Таньку, не восчувствовавшую отца. ‹…›
 
      Тайна электрической грелки была раскрыта. Мы с Есениным несколько дней ходили подавленные. Часами обсуждали – какие кары обрушит революционная законность на наши головы. По ночам снилась Лубянка, следователь с ястребиными глазами, черная стальная решетка. Когда комендант дома амнистировал наше преступление, мы устроили пиршество. Знакомые пожимали нам руки, возлюбленные плакали от радости, друзья обнимали, поздравляли с неожиданным исходом и пили чай из самовара, вскипевшего на Николае угоднике: не было у нас угля, не было лучины – пришлось нащепать старую иконку, что смирехонько висела в уголке комнаты 4. Один из всех, "Почем соль", отказался пить божественный чай. Отодвинув соблазнительно дымящийся стакан, сидел хмурый, сердито пояснив, что дедушка у него был верующий, что дедушку он очень почитает и что за такой чай годика три тому назад погнали б нас по Владимирке… Есенин в шутливом серьезе продолжил:
       И меня по ветряному свею,
       По тому ль песку,
       Поведут с веревкою на шее
       Полюбить тоску… 5
      А зима свирепела с каждой неделей.
      Спали мы с Есениным вдвоем на одной кровати, наваливая на себя гору одеял и шуб. Тянули жребий, кому первому корчиться на ледяной простыне, согревая ее своим дыханием и теплотой тела.
      После неудачи с электрической грелкой мы решили пожертвовать и письменным столом мореного дуба, и превосходным книжным шкафом с полными собраниями сочинений Карпа Карповича, и завидным простором нашего ледяного кабинета ради махонькой ванной комнаты.
      Ванну мы закрыли матрасом – ложе; умывальник досками – письменный стол; колонку для согревания воды топили книгами.
      Тепло от колонки вдохновляло на лирику.
      Через несколько дней после переселения в ванную Есенин прочел мне:
       Я учусь, я учусь моим сердцем
       Цвет черемух в глазах беречь,
       Только в скупости чувства греются,
       Когда ребра ломает течь.
 
       Молча ухает звездная звонница,
       Что ни лист, то свеча заре.
       Никого не впущу я в горницу,
       Никому не открою дверь 6.
      Действительно: приходилось зубами и тяжелым замком отстаивать открытую нами "ванну обетованную". Вся квартира, с завистью глядя на наше теплое беспечное существование, устраивала собрания и выносила резолюции, требующие установления очереди на житье под благосклонной эгидой колонки и на немедленное выселение нас, захвативших без соответствующего ордера общественную площадь.
      Мы были неумолимы и твердокаменны. ‹…›
 
      Идем по Харькову 7– Есенин в меховой куртке, я в пальто тяжелого английского драпа, а по Сумской молодые люди щеголяют в одних пиджачках.
      В руках у Есенина записочка с адресом Льва Осиповича Повицкого – большого его приятеля.
      В восемнадцатом году Повицкий жил в Туле у брата на пивоваренном заводе. Есенин с Сергеем Клычковым гостили у них изрядное время.
      Часто потом вспоминали они об этом гощенье, и всегда радостно.
      А Повицкому Есенин писал дурашливые письма с такими стихами Крученыха:
       Утомилась, долго бегая,
       Моя ворохи пеленок.
       Слышит, кто-то, как цыпленок,
       Тонко, жалобно пищит:
       пить, пить -
       Прислонивши локоток,
       Видит, в небе без порток
       Скачет, пляшет мил дружок 8.
      У Повицкого же рассчитывали найти и в Харькове кровать и угол.
      Спрашиваем у всех встречных:
      – Как пройти?
      Чистильщик сапог наяривает кому-то полоской бархата на хромовом носке ботинка сногсшибательный глянец.
      – Пойду, Анатолий, узнаю у щеголя дорогу.
      – Поди.
      – Скажите, пожалуйста, товарищ…
      Товарищ на голос оборачивается и, оставив чистильщика с повисшей недоуменно в воздухе полоской бархата, бросается с раскрытыми объятиями к Есенину:
      – Сережа!
      – А мы тебя, разэнтакий, ищем. Познакомьтесь: Мариенгоф – Повицкий.
      Повицкий подхватил нас под руки и потащил к своим друзьям, обещая гостеприимство и любовь. Сам он тоже у кого-то ютился.
      Миновали уличку, скосили два-три переулка.
      – Ну ты, Лев Осипович, ступай вперед и попроси. Обрадуются – кличь нас, а если не очень – повернем оглобли.
      Не прошло и минуты, как навстречу нам выпорхнуло с писком и визгом штук шесть девиц 9.
      Повицкий был доволен:
      – Что я говорил? А?
      Из огромной столовой вытащили обеденный стол и вместо него двуспальный волосяной матрац поставили на пол.
      Было похоже, что знают они нас каждого лет по десять, что давным-давно ожидали приезда, что матрац для того только и припасен, а столовая для этого именно предназначена.
      Есть же ведь на свете теплые люди.
      От Москвы до Харькова ехали суток восемь – по ночам в очередь топили печь, когда спали, под кость на бедре подкладывали ладонь, чтоб было помягче.
      Девицы стали укладывать нас "почивать" в девятом часу, а мы и для приличия не противились. Словно в подкованный, тяжелый, солдатский сапог усталость обула веки.
      Как уснули на правом боку, так и проснулись на нем (ни разу за ночь не перевернувшись) в первом часу дня.
      Все шесть девиц ходили на цыпочках.
      В темный занавес горячей ладонью уперлось весеннее солнце.
      Есенин лежал ко мне затылком.
      Я стал мохрявить его волосы.
      – Чего роешься?
      – Эх, Вятка 10, плохо твое дело. На макушке плешинка в серебряный пятачок.
      – Что ты?…
      И стал ловить серебряный пятачок двумя зеркалами, одно наводя на другое.
      Любили мы в ту крепкую и тугую юность потолковать о неподходящих вещах – выдумывали январский иней в волосах, несуществующие серебряные пятачки, осеннюю прохладу в густой горячей крови.
      Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.
      Сердцу, как и языку, приятна нежная, хрупкая горечь.
      Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в его тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение.
      Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимавшим девицам:
       По-осеннему кычет сова
       Над раздольем дорожной рани.
       Облетает моя голова,
       Куст волос золотистый вянет.
 
       Полевое, степное "ку-гу",
       Здравствуй, мать голубая осина!
       Скоро месяц, купаясь в снегу,
       Сядет в редкие кудри сына.
 
       Скоро мне без листвы холодеть,
       Звоном звезд насыпая уши.
       Без меня будут юноши петь,
       Не меня будут старцы слушать 11.
      Из Харькова вернулись в Москву не надолго.
      В середине лета "Почем соль" получил командировку на Кавказ 12.
      – И мы с тобой.
      – Собирай чемоданы.
      Отдельный маленький белый вагон туркестанских дорог. У нас двухместное мягкое купе. Во всем вагоне четыре человека и проводник.
      Секретарем у "Почем соли" мой однокашник по Нижегородскому дворянскому институту Василий Гастев. Малый такой, что на ходу подметки режет.
      Гастев в полной походной форме, вплоть до полевого бинокля. Какие-то невероятные нашивки у него на обшлаге. "Почем соль" железнодорожный свой чин приравнивает чуть ли не к командующему армией, а Гастев – скромно к командиру полка. Когда является он к дежурному по станции и, нервно постукивая ногтем о желтую кобуру нагана, требует прицепки нашего вагона "вне всякой очереди", у дежурного трясутся поджилки:
      – Слушаюсь, с первым отходящим…
      С таким секретарем совершаем путь до Ростова молниеносно. Это означает, что вместо полагающихся по тому времени пятнадцати – двадцати дней мы выскакиваем из вагона на Ростовском вокзале на пятые сутки.
      Одновременно Гастев и… администратор наших лекций.
      Мы с Есениным читаем в Ростове, в Таганроге. В Новочеркасске после громовой статьи местной газеты, за несколько часов до начала, лекция запрещается.
      На этот раз не спасает ни желтая гастевская кобура, ни карта местности на полевой сумке, ни цейсовский бинокль.
      Газета сообщила неправдоподобнейшую историю имажинизма, "рокамболические" наши биографии и, под конец, ехидно намекнула о таинственном отдельном вагоне, в котором разъезжают молодые люди, и о боевом администраторе, украшенном ромбами и красной звездой.
      С "Почем солью" после такой статьи стало скверно.
      Отдав распоряжение "отбыть с первым отходящим", он, переодевшись в чистые исподники и рубаху, лег в своем купе – умирать. ‹…›
      Мы лежали в своем купе. Есенин, уткнувшись во флоберовскую "Мадам Бовари". Некоторые страницы, особенно его восторгавшие, читал вслух.
      В хвосте поезда вдруг весело загалдели. От вагона к вагону пошел галдеж по всему составу.
      Мы высунулись из окна.
      По степи, вперегонки с нашим поездом, лупил обалдевший от страха перед паровозом рыжий тоненький жеребенок.
      Зрелище было трогательное. Надрываясь от крика, размахивая штанами и крутя кудлатой своей золотой головой, Есенин подбадривал и подгонял скакуна. Версты две железный и живой конь бежали вровень. Потом четвероногий стал отставать, и мы потеряли его из виду.
      Есенин ходил сам не свой. ‹…›
      А в прогоне от Минеральных до Баку Есениным написана лучшая из его поэм – "Сорокоуст". Жеребенок, пустившийся в тягу с нашим поездом, запечатлен в образе, полном значимости и лирики, глубоко волнующей.
      В Дербенте наш проводник, набирая воду в колодце, упустил ведро.
      Есенин и его использовал в обращении к железному гостю в "Сорокоусте":
       Жаль, что в детстве тебя не пришлось
       Утопить, как ведро в колодце.
      В Петровском Порту стоял целый состав малярийных больных. Нам пришлось видеть припадки, поистине ужасные. Люди прыгали на своих досках, как резиновые мячи, скрежетали зубами, обливались потом, то ледяным, то дымящимся, как кипяток.
      В "Сорокоусте":
       Се изб древенчатый живот
       Трясет стальная лихорадка!
      На обратном пути в Пятигорске мы узнали о неладах в Москве: будто согласно какому-то распоряжению прикрыты и наша книжная лавка, и "Стойло Пегаса", и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на компанейских началах.
      У меня тропическая лихорадка – лежу пластом. Есенин уезжает в Москву один, с красноармейским эшелоном. ‹…›
 
      Сидели в парке Эрмитажа. Подошел Жорж Якулов.
      – Хотите с Изадорой Дункан познакомлю?
      – Где она?… где? – Есенин даже привскочил со скамьи.
      И, как ошалелый, ухватив Якулова за рукав, стал таскать по Эрмитажу из Зеркального зала в Зимний, из Зимнего в Летний. Ловили среди публики, выходящей из оперетты, с открытой сцены.
      Есенин не хотел верить, что Дункан ушла. Был невероятно раздосадован и огорчен без меры.
      Теперь чудится что-то роковое в той необъяснимой и огромной жажде встречи с женщиной, которую он никогда не видел в лицо и которой суждено было сыграть в его жизни столь крупную, столь печальную и, скажу более, столь губительную роль.
      Спешу оговориться: губительность Дункан для Есенина ни в какой степени не умаляет фигуры этой замечательной женщины, большого человека и гениальной актрисы.
      Месяца три спустя Якулов устроил вечеринку у себя в студии.
      В первом часу ночи приехала Дункан 13.
      Красный, мягкими складками льющийся хитон, красные с отблеском меди волосы, большое тело, ступающее легко и мягко.
      Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и остановила их на Есенине.
      Маленький нежный рот ему улыбнулся.
      Изадора легла на диван, а Есенин у ее ног.
      Она окунула руку в его кудри и сказала:
      – Solotaia golova!
      Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два.
      Потом поцеловала его в губы.
      И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:
      – Angel!
      Поцеловала еще раз и сказала:
      – Tschort!
      На другой день мы были у Дункан.
      Она танцевала нам танго "Апаш".
      Апашем была Изадора Дункан, а женщиной – шарф.
      Страшный и прекрасный танец.
      Узкое и розовое тело шарфа извивалось в ее руках. Она ломала ему хребет, судорожными пальцами сдавливала горло. Беспощадно и трагически свисала круглая шелковая голова ткани.
      Дункан кончала танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера.
      Есенин был ее повелителем, ее господином. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще чем любовь горела ненависть к ней.
      И все-таки он был только партнером, похожим на тот кусок розовой материи, безвольный и трагический.
      Она танцевала. Она вела танец. ‹…›
 
      Весной 1922 года Есенин с Дункан на одном из первых юнкерсов, начавших пассажирские воздушные рейсы Москва – Кенигсберг, улетели за границу.
      В последний час мы обменялись прощальными стихотворениями 14. ‹…›
 
      Оба стихотворения оказались в какой-то мере пророческими.
 
      По возвращении "наша жизнь" оборвалась – "мы" раздвоились на яи он.
       ‹1926›
 

РЮРИК ИВНЕВ