Гигантской тысячекилометровой подковой охватывают с юго-востока Великую Казахскую степь высочайшие в мире горы. Они — естественная граница этого открытого всем добрым и недобрым ветрам края. Трудно проходимы эти горы. Но в одном месте, там, где снижаются, уходят в землю каменные хребты Тянь-Шаня и лишь в туманной дымке проступает Алтай, самой природой оставлены ворота, оттуда вместе с ледяным ураганным ветром век за веком, тысячелетие за тысячелетием вырывались на бескрайние евразийские равнины кровавые всеуничтожающие нашествия. Волна за волной приливали оттуда полчища Аттилы, тумены Чингисхана, безликие полки великоханских фангфуров. Большие и малые смерчи обрушивались прежде всего на тот древний народ, который испокон веков пас свои стада, строил города и возделывал землю у гор, а потом катились дальше, через всю казахскую степь, оставляя пепел и кости. Вот почему от века, лишь только загорались сигнальные огни на сопках, все способные держать оружие в степи устремлялись сюда, чтобы телами своими преградить дорогу врагу…

Уже неделю шла страшная битва в Джунгарских воротах при урочище Сойкынсай между казахским ополчением и регулярным китайским войском. Как волки, резались люди, и кровавые цветы взошли в межгорье. С трудом уже лезли китайские солдаты через горы трупов, но равнодушный полководец с застывшем лицом, как обычно, все слал и слал их вперед не считая. Синей безликой массой выходили они из-за его спины, доходили до казахских батыров и валились подкошенные, как скудная зимняя трава. И все же на восьмой день к месту битвы в зеленом шелковом паланкине, несомом сорока рабами — кули, прибыл сам великий богдыхан Канси.

— Как идет битва? — спросил он у полководца, хоть хорошо знал от своих многочисленных шпионов положение дел.

И полководец, похожий лицом на старую женщину — без усов и бороды, склонился до земли.

— Битва проходит под знаком собаки, великий богдыхан!..

Это означало, что сражение проходит с переменным успехом как у схватившихся из-за кости собак.

— Дурак… — Глаза высокого богдыхана были так же равнодушны, как и полководца. — Битва проходит под знаком воды. Сколько ни рассекай ее мечом, волны все равно смываются… Триста лет династия Тан все тыкала мечом в эту степь, а потом вынуждена была отгородиться от нее стеной!..

Полководец пригнулся еще ниже, широко расставив пухлые руки. Это означало вопрос и полное повиновение.

— С тиграми воюют головой, а не руками… — Богдыхан говорил тихо, размеренно, и слова шелестели, как перья опахала. — Тигр перед тобой… Где ты видишь по соседству другого тигра?

Глаза полководца забегали по кисточкам паланкина.

— Он сейчас за спиной у тебя, этот тигр… Дикие, непокорные ойроты тревожат середину мира, где стоит наш трон. Древняя стена для них не помеха. Почему бы не выпустить их через эти ворота на другого тигра?..

Богдыхан сделал знак, и полководец поднял глаза.

— Брось ойротскому тигру кусок чужого мяса за этими горами. А сам приди тогда, когда они оба будут истерзаны и крови у них хватит только для того, чтобы доползти и лизнуть нашу руку!..

— На помощь одному тигру может прибежать другой, побольше. Я говорю о Луссии, великий богдыхан!..

Богдыхан посмотрел через головы сражающихся куда-то далеко на запад:

— Да, я помню о Луссии. Но пока она прибежит, это степной тигр превратится в вола. А у вола большая шкура. Можно и поступиться частью ее для опоздавшего!..

— Повинуюсь, мой государь! — сказал полководец и для знак к отступлению.

На следующий день многочисленное посольство с дарами было отправлено к ойротским контайчи…

I

Страна казахов была похожа на освежеванную жертву, приготовленную к кокпару — древнему празднику козлодрания. Враги с разных сторон уже готовились к этой кровавой игре, да и внутри страны многочисленные султаны-игроки не дремали. Кто окажется сильнее и с гиканьем и свистом, отобрав у другого, подомнет кровоточащую тушу под голень в седле и умчится к дымящемуся костру? А по дороге будут рвать жертву из-под ноги, отрывать куски мяса, ноги, голову…

И в предчувствии всей этой кровавой сумятицы кому-то нужно было присмотреться, разобраться, определить, как уцелеть целому народу на всех четырех ветрах истории. Народные опыт, мудрость, стойкость должны были сказать свое нелегкое веское слово. В том, откуда навалится первый, самый беспощадный игрок, сомнений не было…

И двухсот лет не просуществовало созданное Чингисханом Монгольское ханство. Уже с перенесением ханом Хубилаем столицы из Каракорума в Пекин оно, по существу, перестало быть монгольским. Зато последующие богдыханские, императорские династии, пользуясь этим, стали из века в век претендовать не только на древние монгольские земли, но и чуть ли не на все страны, завоеванные некогда рыжебородым «Потрясателем Вселенной». Их не смущало, что сам-то Пекин оказался под пятой завоевателя, который одно время раздумывал о том, не превратить ли ему всю Поднебесную империю в безлюдное пастбище для скота.

Нелегко пришлось многочисленным родам и племенам, входившим в великомонгольский племенной союз, когда распались держава Чингисхана. Особенно трудно было западным родам ойрот, чорас, торгаут, тулеут и тулегут, вошедшим потом частично в Джунгарское и затем в Калмыцкое кочевые государства. Неустанно и беспощадно теснимые китайскими войсками, они теряли свои древние пастбища — джайляу и вынуждены были в поисках новых пастбищ двигаться на запад. Это в полной мере удовлетворяло китайских богдыханов (к какой бы династии они ни принадлежали), видевших в этих воинственных племенах как бы авангард своей экспансии в Казахскую степь, Сибирь и Среднюю Азию. Когда отдельные контайчи выходили из подчинения этой коварной политики и обращали оружие против китайских, а затем маньчжурских войск, они планомерно и беспощадно уничтожались. Кочевники вырезались целыми аймаками — со стариками, женщинами и детьми.

Многие роды двинулись в Сибирь, Прииртышье и горы Тарбагатай, вытесняя местное население. Другие прошли дальше и, перейдя Казахскую степь, образовали за Волгой, у Астрахани, свой Калмыцкий аймак.

С 30-х годов ХVI века ойротские контайчи, осевшие в горах Тарбагатая, в пойме реки Или и по берегам озера Зайсан, уже что ни год совершают кровавые набеги на казахские и киргизские кочевья. Положение еще больше ухудшилось, когда здесь образовалось большое Джунгарское ханство, объединившее вокруг себя некогда разрозненные племена и роды. Во главе его стал верховный контайчи Батур — сын Хара-Хулы. Свою ставку он расположил севернее озера Зайсан, в верховьях Иртыша. Ему удалось распространить свое влияние на многие западномонгольские племена, и Джунгарское ханство стало силой, всерьез обеспокоившей китайских политиков.

После смерти Батура, не раз сталкивавшегося с Тауекель-ханом, а затем и с ханом Есимом, Джунгарией стал править сначала один сын — Сэигэ, а затем другой — Галден. По приказу китайского императора он жестоко расправился с поднявшими восстание родственными восточномонгольскими племенами. Монголия обезлюдела после его кровавого карательного набега. Но потом Галден-контайчи сам огрызнулся в сторону Китая. Он перенес было свою ставку к китайским рубежам и захотел вернуть захваченные китайцами монгольские земли. Наголову разбитый во много раз превосходящими силами Поднебесной империи, Галден-контайчи зарезался…

Но не менее строптивым оказался и захвативший власть в Джунгарии его племянник Сыбан Раптан. Не оставляя в покое казахские и восточнотуркестанские земли, в чем ему с радостью содействовали маньчжуро-китайские политики, он не раз нападал и на селившихся на бывших монгольских землях китайцев. А в 1714 году он вместе со своим сыном Галден-Цереном разграбил китайский город Хали. Вот тогда китайский император Канси из новой маньчжурской династии Цин, захватившей вместе с Китаем и основную Монголию, издал фалин — указ, по которому у джунгар отбирались все примыкающие к Китаю земли, а в возмещение джунгарскому контайчи совершенно явно предоставлялась свобода рук в Средней Азии и Казахстане. По требованию китайского императора должен был быть созван специальный джунгарский курултай. В случае отказа император пригрозил поголовным уничтожением джунгар. Контайчи ничего не оставалось делать, как пойти по намеченному богдыханом пути. Сыбан Раптан перенес назад свою ставку, а многочисленные джунгарские отряды затопили Семиречье и Казахскую степь…

Как только ослабло джунгарское давление на границах Китая, а острие джунгарских набегов повернулось в сторону Казахстана и Средней Азии, китайские арсеналы снова открылись для контайчи. В его разношерстных войсках опять появились маньчжуро-китайские военные советники, которые в то же время внимательно следили, не думает ли коварный Сыбан Раптан снова повернуть свою конницу против империи. Большую помощь в организации джунгарского войска оказал и, швед по происхождению, российский подданный унтер-офицер Ренат, попавший в плен во время истребления джунгарами российской экспедиции Бухгольца недалеко от Усть-Камня.

На огромное летнее пастбище была похожа к этому времени страна казахов, где без опытного табунщика брели табуны лошадей, и каждый жеребец был всевластным хозяином своего косяка, ревниво охраняя его неприкосновенность. Там, где этот вожак-жеребец оказывался более сильным и кусачим, косяк чувствовал себя в относительной безопасности, пасся вольно, не имел отбившихся. И степные волки обходят стороной такой косяк, зная, что здесь им не поживиться и жеребенком. Матерый жеребец обычно даже не подпускает волчью стаю к своему косяку, выносится с диким ржанием навстречу, бьет стальными копытами, кусает, давит могучей грудью…

С незапамятных времен родовые бии и батыры были такими всевластными хозяевами в степи. Они решали, куда перекочевать роду по весне или где зимовать, вершили суд и расправу. Они же организовывали сопротивление многочисленным барымтачам из соседних племен и родов, угонявшим скот. При случае приходили они на помощь кочующему рядом соседу, но и только. Перед большим вражеским нашествием разрозненные родовые вожди были бессильны…

Правда, числился к этому времени ханом всех трех жузов — так называемой Большой Орды — третий сын хана Тауке и внук Есим-хана, Булат, но был он безвольным, вечно больным и не имел нужного авторитета в степи.

Фактическим ханом Среднего жуза был Самеке, его младший брат. Тем более не слушался хана Булата хан Младшего жуза Абулхаир. Старшим, или Большим жузом в это время правил тоже не слишком авторитетный Жолбарыс-султан, старший брат Абулхаира. Многочисленные ветви рода найман, хотя и входили Средний жуз, жили обособленно, на границе Казахской степи с Джунгарией, и чувствовали себя почти отдельным ханством. Ими управляли внуки Шагая — своевременный султан Барак и султан Кучек.

Неплохо было пока и то, что еще существует Белая Орда, хоть и в таком расколотом виде. В этом была определенная заслуга предшествующего хана Тауке, которого не случайно прозвали в народе Азь-Тауке, что значит «Мудрый Тауке». Пожалуй, Тауке-хан первый всерьез понял опасность джунгарской угрозы и все коварство маньчжуро-китайской политики. Именно он осознал все преимущества сближения казахов с Россией, где в это время во всей своей широте проявлялся гений Петра Великого. Уже в 1702 году посылает он своего посла к русской крепости на берегу озера Ямыш, но тот попадает в засаду к ойротам и погибает. И вот в 1715 году в месяце кузтоксан, то есть в конце лета, большое посольство хана Тауке во главе с Тахмурым-бием прибывает в Уфу. От имени русского царя уфимский наместник шлет ответное мирное послание. Но хана Тауке оно уже не застает в живых.

Хоть и не был Тауке-хан таким влиятельным, как его предшественники, и власть его не распространялись на все казахские земли, но в трудные годы распада и дробления казахских земель он сделал все, что мог. Немало сражений провел он, дав отпор агрессивным устремлениям властителей Бухары, Хивы и Коканда. Но самой главной его заслугой являлось постоянное сдерживание в союзе с киргизскими родами действий джунгарских контайчи…

При нем был дан закономерный исторический толчок к сближению с Россией. И когда Азь-Тауке-хан ушел из жизни, его наследники уже по традиции продолжали вести ту же политику. Сменивший его дядя Каип немедленно дал ответ на письмо уфимского наместника, а вскоре направил послов к сибирскому губернатору князю Гагарину в Тобольск. Во главе посольства находились наиболее уважаемые люди Среднего жуза — Екеш-улы-бий и Бури-улы Байдаулет-аксакал, а в письме «белому царю» говорилось уже о практическом союзе: «Мы всей душой желаем быть с вами в вечной дружбе и согласии, а для совместных действий против джунгарского контайчи можем выделить немедленно отряд в двадцать или тридцать тысяч всадников…»

Да, уже не отдельные мудрые люди, а весь народ понимал, что в борьбе со страшной угрозой с востока страна казахов могла найти реальную поддержку лишь со стороны России. В свою очередь, послы Каип-хана заверили губернатора, что те казахские родовые вожди и отдельные батыры, которые станут нападать на русские городки и караваны, будут караться смертью или передаваться для суда над ними в Тобольск. На пограничной линии должен был воцариться длительный и прочный мир.

Такие же письма были посланы в Казань и Уфу.

Князь Гагарин немедленно отправил послание казахского хана в Петербург. Сенат благосклонно отнесся к нему, одобрил его и лично царь Петр. Но, понимая, кто подталкивает джунгарских контайчи к столкновению с казахскими и на чью мельницу льется при этом вода, он призвал казахского хана к осторожности. В это же время российские посланники прощупывали почву у самого контайчи, намереваясь помешать назревающей провокации. «Киргиз-кайсацкая орда должна жить в дружбе не только с нами, но и избегать военных столкновений с дружественными или подчиненными нам державами», — таково было указание царя Петра…

Но в том, что рано или поздно следует ждать неминуемого нападения из Джунгарии, никто не сомневался. Князь Гагарин направил к Каип-хану в Туркестан посольство во главе с боярским сыном Никитой Белоусовым. Задача его заключалась в ознакомлении со страной казахов, изучении их хозяйства и потребностей на случай предстоящей войны. Целый год пробыл Никита Белоусов при ханской ставке и в казахских кочевьях. В своих письмах настойчиво предлагал всячески поддерживать казахского хана в его противодействии джунгарскому контайчи.

Исторически неотвратимое сближение с Россией вплоть до принятия российского подданства закономерно стало политикой Каип-хана и хана Абулхаира. И как бы в подтверждение правильности этой политики в 1717 году произошло кровавое столкновение в районе Аягуза — напротив Джунгарских ворот, когда передовая часть войск Сыбан Раптана напала на объединенное казахское войско. Все понимали, что это такая же разведка боем, которую перед большим нашествием обычно предпринимал Чингисхан, заповеди которого из века в век помнили его разноплеменные последователи…

А в конце 1717 года по приказу царя Петра было снаряжено специальное полномочное посольство в Казахскую степь во главе с Борисом Брянцевым. Двадцать первого числа второго месяца кузтоксан, или в 1718 году по российскому исчислению, посольство вошло в пределы казахских владений, а пятого числа месяца кокек, соответствующего приблизительно русскому маю, произошла официальная встреча Брянцева с ханом Младшего жуза Абулхаиром. Получив от него военное сопровождение, посольство направилось в глубь степи и двадцать пятого числа месяца эказтоксан прибыла в Туркестан — ставку Каип-хана.

Посольство убедилось в поистине неограниченных возможностях торговли и развитии отношений с Казахской степью. Здесь проходили пути в сказочные страны Азии, и прежде всего в Индию, которая манила впечатлительную душу Петра Великого. Широкий выход на традиционные азиатские рынки сразу делал Российскую империю великой европейской державой. Происходящие мирные смещения в ту или иную сторону отражались на многих втянувшихся в это движение странах и народах. Так или иначе, но казахскому народу и народам Средней Азии этот приход России — при всех ужасах и несправедливостях колониальной экспансии — помог выжить и остаться в истории.

То, что посольство было отправлено и без всяких осложнений достигло Туркестана, показывает, как далеко зашли дружественные отношения России с казахскими ханствами. Ведь только накануне, за несколько месяцев перед этим, в соседней Хиве по приказу хана был коварно вырезан русский полутысячный отряд князя Давлет-Киздена-мурзы, или Александра Бековича Черкасского, как назывался он на русской военной службе.

Однако вскоре после отбытия посольства Брянцева неизвестная рука устранила Каип-хана. До сих пор неясны обстоятельства его смерти, но по дальнейшим событиям становится очевидно, кому она была выгодна. Сменивший Каип хана безвольный и недалекий хан Булат погряз в межродовых спорах Среднего жуза. Другие жузы теперь даже номинально не подчинялись ему. Некому стало теперь говорить с Россией от имени всей страны казахов. А в Джунгарских воротах уже стояла готовая к бою семидесятитысячная боевая конница Сыбан Раптана с несколькими пушками, за спиной которой явственно вырисовывались на горизонте очертания китайского императорского дракона…

Во много раз больше могла выставить Казахская степь смелых и отважных воинов, но кто соберет их вместе, кто поведет в битву за общие интересы? Как стадо своего пастуха, держались они своих родовых биев, аксакалов, батыров. А те, в свою очередь, не хотели никому подчиняться. Большая политика была вне их понимания. Не находилось уже среди многочисленных султанов человека, который бы осмелился претендовать на всеобщую власть. Родовых вождей устраивали слабовольные и послушные ханы собственных жузов. Эта была закономерная логика родового строя.

А царское правительство с необычайной осторожностью и осмотрительностью относилось к центральноазиатским делам, предполагая, что рано или поздно ему придется налаживать отношения со всеми участниками назревающей трагедии. Одновременно с посольствами в Казахскую степь направлялись посольства и в Джунгарию. После неожиданной смерти Каип-хана оно заняло выжидательную позицию, надеясь извлечь как можно больше выгод из создавшегося положения.

Тактика волчьей стаи, готовящейся к охоте на оленей, всегда была присуща таким войнам, к которой готовился контайчи Сыбан Раптан. Общее руководство джунгарским войском взял на себя младший брат контайчи Шуно-Дабо-багадур. Вторжение должно было идти с востока двумя крыльями. Одно крыло — через горы Каратау и поймы рек Чу и Талас. Другое — в район реки Чирчик. Для этого джунгарское войско было разделено на семь частей, и каждая выполняла свое дело. Одни должны были пугать свою жертву, другие — гнать ее сторону приготовившейся засады, третьи — загнать до изнеможения, четвертые — впиться в горло…

Семь десятитысячных отрядов контайчи, под общим командованием его брата Шуно-Дабо, заняли исходные позиции для нашествии на казахские земли у истоков рек и на склонах гор. Разрисованные драконами хвостатые знамена были воткнуты в землю возле каждой ставки. Первый тумен занял позицию на склонах Алатау, недалеко от озера Балхаш. Им командовал сын контайчи — Галден-Церен. Второй тумен сосредоточился между реками Коктал и Коктерек, севернее реки Или в межгорье Алтын-Эмеля и Койбына, и командовал им брат контайчи — Хорен-батыр. Третьим туменом, закрепившемся на восточном берегу реки Нарын, командовал семнадцатилетний внук контайчи Амурсама. Восемнадцатилетний сын Галден-Церена-Сыбан-Доржи командовал четвертым туменом — у истоков реки Челек. На берегу Иссык-Куля, в междуречье Аксу и Койсу, водрузил свое знамя второй сын Галден-Церена — Лама-Доржи, командующий пятым туменом. При впадении реки Большая Кебень в Чу расположился шестой тумен под командованием нойона Дода-Доржи из рода меркит. Седьмым туменом командовал сам контайчи Сыбан Раптан, и главное знамя Джунгарии развевалось над его золоченым шатром у стен города Кульджа…

И время для нашествия джунгарский контайчи выбрал самое удобное — весну. Он хорошо знал, что в это время казахские скотоводы проводят кастрацию коней-двухлеток, и половина табунов в течение двух недель не в состоянии передвигаться на большие расстояния. Трудно двигаться в это время и овечьим отарам с только что родившимся молодняком. К тому же весной вздуваются при половодье многочисленные степные реки, которые не могут служить серьезной преградой для боевой конницы, но препятствуют перегону мирных стад.

Был первый теплый весенний день. И так же, как овцы, коровы, собаки и другие животные накануне землетрясения, чувствовали себя в этот день люди в степи. Тяжкое предчувствие вселенской беды навалилось на степь. Ветер со стороны гор Алатау приносил пряные запахи распустившихся раньше времени цветов. И еще, казалось, пахло в степи свежей кровью… А тут еще в один день распространился по степи слух о чудовищном убийстве в Туркестане. Что-то страшное предвещало оно…

Из рода алтын-хан, древнего и почтенного, была Нурбике, одна из жен хана Тауке. Когда-то давно она с двухлетним сыном Аблаем поехала погостить к далеким родичам и там умерла. «Мы потеряли единственную дочь, — писали родители хану в Туркестан. — Иссяк светлый ручеек, утоляющий нашу жажду, погасла единственная лучинка, освещавшая нам путь во мраке жизни. Но пусть хоть будет утешением нам на старости лет ее семя, пусть сын твой Аблай останется с нами до своего совершеннолетия. У тебя есть другие дети, а мы будем беречь его как зеницу собственного ока. Когда же он подрастет, то сам найдет дорогу к отчему дому!..»

Тауке-хан не стал их обижать и согласился оставить им на воспитание двухлетнего Аблая. Да, видно, чрезмерная любовь, хуже благоразумной ненависти. Когда через пятнадцать лет султан Аблай появился в доме отца, Тауке-хан невольно вздрогнул. Сын его был смугл, скуласт, с большими, навыкате, овечьими глазами, в которых явственно читалось что-то нечеловеческое. Они не мигали и смотрели тускло, как у мертвого. Словно могильным тленом повеяло на отца. Он вспомнил, что, по рассказам, у Шагай-хана был такой же странный взгляд…

Однако хан Тауке не придал значения своим впечатлениям и вскоре женил сына на пятнадцатилетней красавице Зерен — младшей дочери своего старого друга — влиятельного киргизского манапа Тиеса. Он выделил сыну несметные табуны лошадей, поставил неподалеку от себя белоснежную юрту с целым аулом челяди. Через год красавица Зерен родила двух великолепных сыновей-близнецов. Им дали имена Валий и Балхи.

И в день пира по случаю рождения внуков хан Тауке стал свидетелем непонятной жестокости сына. Любой казах-кочевник способен без ненужных волнений зарезать овцу или заколоть кобылу к празднику. Но никто не напрашивается на это из любви к убийству. Тем более ханский сын, которому вообще не к лицу заниматься этим.

Но сын его Аблай сам напросился. Он чуть ли не силой отобрал нож у туленгута и самолично порезал неисчислимое количество скота. Кровь текла у него с обеих рук, а тусклые глаза разгорелись и пылали каким-то мучительным пламенем. Люди с ужасом смотрели на него, а старики шептали молитвы.

Поначалу хан Тауке отнес эту особенность сына к наследственным достоинствам чингизидов, для которых кровь человеческая была дешевле воды. Но нет, самые жестокие из них были просто равнодушны к проливаемой крови и не находили в этом сладостного удовлетворения. Одни любят песни, другие охоту, третьи женщин, а вот такие — проливать кровь…

«Почему он такой, — размышлял наедине сам с собой Тауке-хан. — А может быть, алтынханцы попросту подсунули мне вместо моего сына этого кровожадного юношу? Или это наказание божье за мои грехи?..» Потом несчастный хан вспомнил рассказы о кукушках, которые подкладывают свои яйца в чужие гнезда, и решил, что природа наказала и его каким-то своим, неведомым ему путем. До самой своей смерти он боялся оставлять Аблая с другими своими детьми и, хоть вынужден был допускать его во дворец, всегда беспокоился о том, чтобы тот не оставался на ночь.

Но мудрый Азь-Тауке не знал, что именно потомкам этого кровожадного сына будет суждено прославить его род. Внук этого Аблая, сын Валия, Абулмансур в восемнадцатилетнем возрасте в одном из боев с джунгарами повел казахские войска с кличем: «Аблай!» — и ему присвоили имя кровожадного деда. Он стал впоследствии легендарным ханом Аблаем. Это произошло спустя почти шестьдесят лет, а пока собственный сын хана Азь-Тауке славился одной лишь жестокостью…

После смерти отца он не преминул оправдать все его опасения. Спасаясь от этого чудовища, один из его братьев бежал в Сайрам, другие — в Ташкент, третьи — куда глаза глядят. Если в доме угнездилась змея, кто может там оставаться спокойным?

Туркестан почти обезлюдел. Опасаясь Аблая, хан Булат перенес свою ставку в северные роды Среднего жуза, и в бывшей столице ханства никого не осталось. Большинство домов стояли пустыми, и караваны стороной обходили город, где жило это чудовище. «Кровавым Аблаем» называли его даже самые близкие к нему люди.

Одним из таких людей, оставшихся еще Туркестане, был хаким города, всеми уважаемый Кудайберды-багадур. В эту ночь телохранители Аблая — специально подобранные им в различных зинданах преступники — прокрались вместе со своим хозяином во дворец почтенного хакима, чтобы зарезать его. Но его и след простыл. Какая-то добрая душа предупредила хакима о готовящемся убийстве, и он накануне вечером бежал в Сайрам. Во дворце осталась лишь Сулу-айым-бике — жена хакима с грудным ребенком. Древние степные предания почти не упоминают о случаях убийства женщин с детьми даже в отмеску врагу. На этот же раз произошло неслыханное. Пришедшие наутро к своей госпоже слуги увидели лишь мелко изрубленные тела матери и младенца. По всему дворцу валялись части их тел. В народе говорили шепотом, что кровь выступила в это утро на камнях мавзолея святого Ходжи Ахмеда Яссави…

А султан Аблай утром, напившись чаю, с просветленными глазами прошел во дворец хакима, делая вид, что ничего не знает о происшедшем. Приказав никого не пускать во дворец, он уселся на место правителя, подогнув ноги и размазывая левой рукой по ворсистому ковру еще не смытую кровь.

— С сегодняшнего дня я здесь хан и бог! — сказал он угрюмо.

— Да, ты наш хан и бог! — зашумели со всех сторон его сообщники и телохранители.

— А вы… вы — мои верные нукеры!

— Да, мы твои верные нукеры… Посылай нас хоть с иблисами сражаться, мы пойдем за тобой, наш повелитель-хан!..

— А если я захочу вас умертвить?

— Скажешь: умрите, и мы умрем, наш повелитель-хан!

— Тогда слушайте мое первое ханское распоряжение!

— Слушаем и повинуемся, наш великий хан!

— Сегодня состоится великий пир… — Аблай улыбнулся, и в глазах его зажглось поистине дьявольское пламя. — Но какой пир для нас без запаха вражьей крови. Подлый Кудайберды-багадур не захотел остаться с нами, поэтому мы приправим свой сегодняшний обед кровью его людей!..

— Смерть им! — завопили, завизжали палачи.

Но не состоялось кровавое пиршество в этот день. Ибо дверь распахнулась от мощного пинка, и во дворец ворвался огромный батыр с четырьмя повисшими на нем охранниками:

— Враг идет, султан Аблай!..

Ни один мускул не дрогнул в лице кровавого Аблая.

— Какой враг? — спросил он равнодушным голосом.

— Контайчи Сыбан Раптан … С семи сторон — с семьюдесятью тысячами воинов!..

— Многовато… — Аблай притворно вздохнул и развел руками. — А у меня всего-то семьдесят нукеров. Что я могу с ними сделать против славного Сыбан Раптана?

— Но во все времена десять тысяч всадников выставлял в один день славный Туркестан! — закричал батыр.

— Нет у нас людей, — сказал Аблай и осклабился. Не осталось… О-о, скоро много крови прольется на земле. Мало останется живых людей!.. Много крови прольется… Много!..

Батыр Кара-Керей Кабанбай из рода найман с изумлением смотрел на султана Аблая. Губы у того вспыхнули, почернели, и большой рот казался в крови. Глаза султана горели огнем безумия. Рука знаменитого батыра невольно сжала рукоять сабли, чтобы одним-единственным движением снести голову этому вурдалаку. Но он вспомнил о скачущих через степь полчищах джунгарских контайчи, о дыме над аулами — и опустил руку. Этот страшный человек, сидящий перед ним, все же из рода тюре-чингизидов, а именно тюре должны, по правилам, возглавить отпор врагу. На то им и почет из века в век…

— Как же вы, султан, думаете защищать славный город Туркестан? — вскричал Кабанбай-батыр.

— А кто сказал тебе, что я собираюсь защищать эту груду опустевших развалин?.. Ты же сам говоришь, батыр, что у контайчи семь туменов войска…

— Что же вы думаете предпринять?

— Уйду куда-нибудь с верными людьми. Пусть подлый народ сам защищает себя!..

Батыр, который не принадлежал к главенствующей касте тюре и не имел права распоряжаться в Туркестане, схватился за голову руками… Да, вот таким тюре всегда было наплевать на других людей. Сколько раз приходилось расплачиваться простонародью за слепую веру в тюре! Нет, не тюре спасут город и страну. В каждом ауле есть храбрые молодцы из народа, есть неродовитые батыры. Да и простые пастухи становятся львами, когда выходят на защиту своего кочевья!.. Надо немедленно бить тревогу по всей степи и прежде всего послать гонцов в другие жузы, оповестить Абулхаира, Самеке-хана…

Аблай медленно встал с подушек, выпрямился во весь свой рост.

— Кому же вы оставляете город? — спросил батыр.

— Сыну своему Валию…

В голосе Аблая появились усталость и безразличие. Глаза потускнели и приняли сонное выражение, как у наевшейся мертвечины гиены.

— Защиту города поручаю моему внуку Абулмансуру! — и пошел к выходу.

С изумлением посмотрел ему вслед батыр. Ханскому внуку Абулмансуру едва исполнилось четырнадцать лет…

..Кабанбай батыр с несколькими джигитами ехал через степь, когда до него дошла весть о нашествии. Ближе всего из крупных казахских городов был Туркестан, и он поскакал сюда со своими джигитами, загоняя подменных лошадей. Не думал и не гадал он, что город находится в таком положении и что даже некому возглавить его защиту…

Кабанбай-батыр поскакал в сторону майдана — большой площади перед мавзолеем Ходжи Ахмеда Яссави. Там обычно собирался народ, объявлялись ханские указы, стояли виселицы для приговоренных к смерти…

Оказалось, что и без него, непонятно как, народ уже все знал о надвигающейся беде. Трех коней загнал батыр, чтобы сообщить эту весть, и никто не мог определить его. Таково уж, очевидно, народное чутье. Об этом и подумал батыр Кабанбай увидев молча стоящих горожан. И еще удивился он великий многолюдности Туркестана. Это только поначалу казалось, что город вымер. Едва услышав о нашествии врага, они все пришли сюда, люди города: из ближайших плавней, из степных аулов, из пригородов и других близлежащих городков, где спасались от гнусностей султана Аблая и его палачей. Все были здесь, пришли даже старики и старухи, женщины и дети. Могущие держать в руках оружие сидели на конях с копьями, дубинками и старинными секирами. Много было и пеших мужчин с простыми рогатками. Многочисленные дервиши, ученые мюриды, ученики и мелкие духовные прислужники тоже вооружились длинными ножами, не полагаясь на одну лишь божью помощь. Весь тридцатитысячный Туркестан стоял здесь.

— Где же хаким Кудайберды-багадур? — спросил батыр Кабанбай, подъехав, у аксакала, стоящего впереди толпы перед мечетью.

— Убежал!

— От джунгар?

— Нет, от брата своего, жаждущего человечьей крови…

Кабанбай-батыр обернулся в сторону только что оставленного им дворца хакима:

— А где же Аблай?

— Уже ускакал!

Кабанбай-батыр опустил голову, раздумывая, как ему поступить. До него долетели из толпы обрывки разговоров:

— Говорят, питающийся кровью Аблай оставил за себя султана Валия, своего сына…

— Лишь молиться умеет Валий, а не драться с шуршутами!

— Да били мы этих шуршутов и не раз!

— Теперь их семь туменов идет на нас. Семь огнедышащих гор, закрытых кровавыми тучами…

— Шуршутов — неисчислимое множество. Видно, конец пришел славный стране казахов…

Шуршуты — насмешливое название китайских вояк, не раз являвшихся завоевателями в эти края. Всякий раз им приходилось потом бежать отсюда. Теперь и джунгар называли в народе шуршутами, понимая, кто сзади подталкивает джунгарского контайчи.

Кабанбай-батыр бросил поводья коня одному из своих джигитов, твердым шагом взошел на возвышение перед мечетью.

— О народ мой! — Он широко раскинул обе руки, словно стремясь обнять ими всю площадь, всю степь до самого горизонта. — Не из вашего я края, но к одному корню принадлежим мы все, большие и малые, рыжие и черные, кочующие и пашущие землю. Я — батыр Кабанбай из рода кара-керей, слышали ли вы обо мне?..

— Слышали… Знаем тебя, славный Кабанбай-батыр!

— Веди нас на проклятых шуршутов!

— Слава батыру Кабанбаю!

Кабанбай батыр резко опустил правую руку.

— Страшная, невиданная опасность надвигается на нас. Ветер войны задул с Востока. Никогда этот вечер не приносил радости в наши города и аулы. Контайчи лишь слуга императора шуршутов и идет к нам, чтобы стереть с лица земли страну казахов. В единении и стойкости наша сила. Но для того, чтобы с успехом обороняться от такого страшного врага, следует иметь вождя. Меня ждут в другом месте, ибо семью огненными головами выполз в нашу степь шуршутский дракон. Но я от всей души рекомендую вам воина, которого видел уже в бою. Не смотрите, что он не из знатного рода и молод. Знатность подлинного воина проверяется в бою, а молодость — залог успеха!

В едином порыве закричал весь майдан:

— Скажи нам его имя, батыр!

— Мы слушаем тебя, Кабанбай-батыр!

Кабанбай-батыр поднял руку и указал на громадного батыра, стоящего в стороне от толпы:

— Вот он — Елчибек, которого вы сами прозвали когда-то «Бала-палуан»!..

Да, его знали в городе, хоть он только наезжал сюда время от времени из Чирчика. Елчибек-батыр был похож на молодого барса — высокий, подтянутый, перепоясанный широким ремнем. С пятнадцати лет принимал он участие во всех состязаниях и всегда оказывался первым среди джигитов. За это и получил он свое прозвище «Мальчик-богатырь». Хоть было ему немногим больше двадцати, он уже несколько раз участвовал в сражениях с джунгарами и получил звание сотника. Все понимали, что только незнатнное происхождение помешало стать ему темником в ханском войске. Из уст в уста передавались рассказы о том, как он с двумя сотнями джигитов разгромил полутысячный отряд, состоящих из джунгар и хунхузов, отобрав у них всю захваченную в мирных аулах добычу…

— Веди нас, Елчибек-батыр!

— Спасибо тебе за добрый совет, батыр Кабанбай!…

Елчибек-батыр вышел вперед и молча поклонился народу. Ничего нельзя было прочесть на его суровом лице воина. Все понимали, какая нелегкая задача — защищать этот брошенный всеми начальниками город от грозного джунгарского контайчи. Защищать без регулярного войска, без необходимых боеприпасов и без надежды на чью-либо помощь.

В глубине майдана послышались крики:

— Эй, дорогу!..

— Освободите дорогу султану Валию, нашему защитнику!..

— Сюда, мой султан!..

На возвышение поднялся человек лет тридцати, с очень бледным лицом, на котором выделялись черные усы вразлет. На нем были парчовая шуба и соболья выскоая шапка. Умные темные глаза обежали толпу, рука с книгой в черном переплете слегка дрожала.

— Жители города Туркестана! — начал он тихо, и площадь сразу замолкла. — Отец оставил меня с четырнадцатилетним сыном Абулмансуром, чтобы мы руководили защитой города. Но все вы занете, что я никогда еще не держал пики в руках. У меня другая страсть — наука. С великой радостью услышал я слова славного батыра Кабанбая о том, чтобы мой друг Елчибек-оглан возглавил ополчение в этот трудный час. По мере своих скромных сил обещаю быть ему верным помощником…

И султан Валий, известный своей ученостью, протянул руку простому джигиту, с которым он давно дружил. Гром приветствий прокатился по площади. И лишь на правой стороне от возвышения, где стояли знатные и богатые люди, кто-то недовольно крикнул:

— Не к лицу тюре уступать власть какому-то безродному палуану!..

— Когда шуршуты поднимут на пику твою отделенную от тела глупую голову, то крикнешь тогда славу всем тюре, бросившим нас на произвол судьбы! — насмешливо ответили ему из толпы.

— Те, кто хочет и может сражаться с врагом, останьтесь. Остальные уйдите с майдана! — громким властным голосом приказал Елчибек-батыр, и люди, теснясь, начали разделяться на воинов и тех, кто при обороне должен играть вспомогательную роль. Ибо не нашлось ни одного простого человека в городе Туркестане, кто бежал бы из него в минуту опасности.

На следующее утро славный батыр Кабанбай уезжал со своими джигитами из Туркестана. Когда он подошел к коновязи, его слегка тронули за рукав. Он обернулся и увидел стройную девушку с длинными светлыми косами. Ее нельзя было назвать красивой, но что-то необыкновенно милое было в тонком носике и диковатых карих глазах. Ей очень шла каратауская соболья шапочка, оттеняющая высокий чистый лоб.

— Дайте я провожу вас по традиции, наш батыр! — сказала она и смело взялась за повод знаменитого боевого коня по кличке Кок-Даул — «Синяя Буря». Он и впрямь был с синеватым отливом, этот воспетый в сотнях песен конь, и, казалось, ударом одного лишь тяжелого копыта мог превратить девушку в прах. Но конь спокойно дался ей в руки, и это поразило батыра. — Прими повод, батыр Кабанбай! — сказала девушка.

Батыр принял у нее повод, и она придержала ему стремя, когда он садился в седло.

— Как зовут, тебя, девушка? — спросил он, прямо посмотрев ей в глаза.

— Меня зовут Гаухар, что значит «жемчужина». Я сестра Малайсары-батыра из рода басентиин. — Она протянула батыру узкую белую руку. — Пусть будет удачен ваш путь… Да сохранит вас Бог в битвах. И пусть… пусть поможет он нам встретиться вновь!…

— Да исполнится наше желание, Гаухар! — серьезно сказал Кабанбай-батыр и пришпорил коня.

Вихрем вынеслись боевые кони из Туркестана, прогрохотали тяжелыми копытами по деревянному мосту через ров. Только на пригорке батыр Кабанбай оглянулся. Маленькая фигурка все стояла у хорошо видной отсюда дворцовой коновязи. Вот она подняла руку с белым платком. Батыр поднял свою в тяжелой черной кольчуге.

— До встречи, Гаухар! Жемчужина! — закричал он что было силы, но ветер подхватил его слова и унес куда-то в степь.

А Гаухар все стояла и смотрела в пустую степь…

В три-четыре дня узнала вся страна казахов — от Семиречья и Алтая до Жаика и Есиля — о страшном нашествии. Но что могла она сделать, не имея единого и постоянного войска! Как нож в масло вошли семь голов джунгарского дракона в тело страны. Пылали застигнутые врасплох города и аулы Семиречья, Прибалхашья, Туркестана. Вороны беспрепятственно клевали трупы на пепелищах. С тех пор и пошла страшная поговорка о размокшей от людской крови земле…

Лишь немногие аулы казахов и киргизов спаслись тем, что, покинув основной скот, успели уйти высоко в горы, куда не смогла добраться джунгарская конница. А основную массу населения постигла страшная судьба. Молодых женщин джунгары угоняли в свои стойбища, привязывая их попарно косами друг к другу, чтобы не убежали. Всех способных держать оружие убивали на месте, а стариков, старух и беспомощных детей загоняли бичами в безводные места, где они погибали от жажды. При налете на аул расправа начиналась с того, что джунгары с диким хохотом поднимали на пики всех детей до семилетнего возраста. Потом начиналось поголовное насилие на глазах у родственников. Родители рвали на себе волосы, сходили с ума, и только это спасало их самих, ибо единственные люди, которых не убивали солдаты контайчи, были сумасшедшие. Их, отмеченных Богом, нельзя было трогать, по древней монгольской традиции. Тысячами бродили по степи эти сумасшедшие, и, казалось, вся она наполнилась дикими воплями и стонами…

За месяц, пройдя древним методом облавы половину степи, отряды контайчи вышли к северотуркестанским городам. Что могли поделать плохо вооруженные и оставшиеся без единого руководства защитники? Сделанные по китайским чертежам стенобитные машины крушили одряхлевшие стены, а когда это не помогло, вступали ход пушки.

Нескончаемыми вереницами, словно отставшие от своих стай перелетные птицы, тянулись через степь караваны беглецов. Чудом уцелевшие люди бежали из Семиречья, от берегов Чу и Таласа, с подножья гор Казыкурт, Караспан и Каратау куда глаза глядят. Северотуркестанцы, отбившись от наседавшей конницы контайчи, уходили к верховьям Сейхундарьи и к Аралу; беженцы Большого и Среднего жузов, огибая город Сауран и через поймы озера Алакуль, — в сторону Ферганы, Андижана и Самарканда, а беженцы Младшего жуза — к Хиве и Бухаре.

В знаменитой поэме «Калкаман-Мамыр» описывается трагическая любовь юноши Калкамана и девушки Мамыр из рода тобыкты. Престарелый предводитель аргынов — девяностопятилетний Анет, прадед, справедливейший наставник и судья Среднего жуза, обвиняет юного батыра Калкамана в том, что тот полюбил красавицу Мамыр, приходящуюся ему родственницей. Калкаману предстоит, по приговору справедливого Анета, промчаться на своем скакуне сквозь строй лучников, которые будут пускать в него смертоносные стрелы. Если ни одна стрела не заденет его, — значит, он невиновен и оправдан. Иначе говоря, ни один из мужчин рода не считает его виновным. Жизнь и смерть его в руках людей…

Калкаман мчится через строй лучников, тучи стрел выпускаются в его сторону, но ни одна не коснулась его. Однако, обиженный приговором Анета-баба, лихой батыр Калкаман, не сбавляя шага своего коня, уносится в далекое Семиречье. Род тобыкты готовит самых лучших скакунов, чтобы отправиться за своим батыром, и в этот год как раз происходит нашествие джунгарского контайчи. Песня-хроника повествует об этом в следующих выражениях:

В том же неудачном году

Случилось сражение с джунгарами…

Сыбан Раптан, искусный в военном деле,

Был их военачальником.

Стеной стояли казахи и джунгары,

Проверяя, сколько трусов в каждом войске,

Пятеро сыновей Анета-прадеда погибли от стрел.

И дрогнули казахи…

Троих из каждой пятерки

Потеряли они в этой страшной сече!

И тогда побежали они в Сары-Арку,

Оставив прибрежные тучные пастбища…

Так и остался не разысканным своими родичами

Калкаман,

Ибо поздно было его искать.

И остался на пути бегства старый Анет-баба,

Умирать остался, брошенный на голых холмах!..

В поэме «Калкаман-Мамыр» поется о том, что джунгары уничтожили три пятых казахского населения, и это близко к истине. Такой катастрофы не переживал еще казахский народ. Даже Джучи в своих знаменитых походах в Сары-Арку и пойму Сейхундарьи смог уничтожить только треть местного кочевого населения. Дело в том, что Джучи нуждался в воинах-союзниках для своих войн, а джунгарские контайчи, теснимые манчжуро-китайскими войсками, нуждались лишь в пастбищах и скоте. В этом всегда состоял весь ужас шуршутских нашествий с Востока на земли Казахстана и Средней Азии.

Китайские чиновники загодя подсчитали, что казахов было около двух миллионов. Это значит, что свыше миллиона людей было уничтожено при джунгарском нашествии. Если уж знатного Анета-баба оставили умирать одного в степи, то что говорить о простых, незнатных людях! До сих пор находят в степи скопища человеческих скелетов на путях бегства. Оставшиеся без скота кочевники были обречены. Они ели траву, пили весенний березовый сок, искали степные грибы и в конце концов собирались вместе у какого-нибудь холма и вместе умирали. Так началась эта четвертьвековая народная трагедия, получившая в народе название «Актабан шубырынды, Алкаколь сулама», то есть: «Время, когда весь народ со стершимися от бегства подошвами лежит, о бессиленный, вокруг озера скорби».

Именно в эти годы родилась великая неутешная в своей человеческой горести песня «Елим-ай» — «О мой многострадальный народ»:

Караваны горя спускаются с гор Каратау,

И возле каждого каравана уныло плетется

Сиротинушка-верблюжонок.

О, как тяжко лишиться родины,

Крупные слезы мешают смотреть на мир…

О, что за время пришло — время страданий!

Птица счастья покинула нашу горькую степь.

Люди бегут из родных мест, как развеянные бурей птицы,

Холоднее лютых буранов зимних оставляемый ими белый след.

О, что за время пришло — время скорби великой!

И нет просвета в безбрежности времен…

Как одинокое дерево, оставшееся от родного леса,

Купаю свои ветви в озере горьких слез.

О, как тверда черная земля, когда спишь на ней голым телом!

Откуда этот безбрежный поток горя и страданий?

Тяжко ступать ногам по этой земле…

Где ж наши быстрые кони, о господи?!

О, что за время пришло — время разлуки,

Дети на земле остались без родителей,

Ничего нет тяжелее прощания,

Когда не знаешь, встретишься ли вновь!..

Широкой волной катилось через степь семиглавое джунгарское войско. И так же, как волна в океане, завертелось, закружилось оно вокруг Туркестана, словно нарвавшись на каменный утес. Несколько дней оборонялся город. По нескольку раз на дню посылал остервеневший контайчи свою конницу на штурм невысокого земляного вала, опоясывавшего в те времена Туркестан. С диким воем летела на штурм конная лава и всякий раз откатывалась, наткнувшись на яростное сопротивление горожан. За день до прихода джунгар были отправлены из города семьи защитников, и каждый день задержки контайчи под стенами города отдалял погоню за ними…

Накануне падения города началась жестокая песчаная буря. Все колодцы города засыпал песок. В двух шагах ничего не было видно. И, пользуясь этим, вырвалась и ушла в степь небольшая группа всадников во главе с Елчибек-батыром.

На следующий день солнце светило ярче обычного. Так всегда бывает после бури. Ворвавшиеся в город солдаты контайчи увидели только мертвых — в домах и на стенах. Разъяренный Сыбан Раптан приказал стереть город с лица земли. И с городом поступили точно так, как за пятьсот лет до этого поступил с ним рыжебородый пращур контайчи. Много дней еще курился прах над мертвым Туркестаном.

II

«Как могла случится с нами такая беда? Куда делось наше могущество, которое было двести лет назад?»

Кто ответит на этот вопрос?..

Большой открытый лоб известного всей степи мудреца и поэта Бухара-жырау прорезала морщина сомнения. Его бородка клинышком то и дело поворачивалась в сторону сидящего пониже юноши лет четырнадцати-пятнадцати. Возраст юноши можно было определить лишь по бледному лицу, которое не знало бритвенного лезвия. Плечи у него были широкие, мужские, да и рост, пожалуй, вровень с крупом породистого текинского коня. Обращали на себя внимание глаза — большие, серые, немигающие. Во всем облике, в движениях юноши было что-то горделивое, не присущее простым скотоводам. Он явно не родился в такой черной лачуге, где сидели они. Уж глаза поэта ничто не обманет…

Вместе с ханом Младшего жуза Абулхаиром вещий певец Бухар-жырау попал в эту дымную черную юрту пастухов совершенно случайно. Во время одного похода против джунгар хан, пригласив Бухара-жырау, решил сам идти в разведку. Оба прекрасные наездники, они оторвались от ханских джигитов, два дня искали дорогу в солончаках, пока не наткнулись на чабанское стойбище в тугаях Сейхундарьи, как раз на границе с Большим жузом. Абулхаир, высокий, статный мужчина лет тридцати, со строгим, красиво очерченным лицом и ухоженными черными усами, так и не посмотрел ни разу в сторону чабанов…

Их было всего двое пастухов в этой юрте. Второй — сутуловатый пожилой великан, с окладистой бородой и задубевшим от солнца и ветра лицом, явно был простолюдином. Бухар-жырау все время думал о том, что могло свести этого юношу из знатной семьи и простого раба. Зоркий взгляд поэта давно уже заметил рабскую метку на руке великана…

Поэт не ошибся. Сероглазый юноша был сыном правителя Туркестана Валия-султана, а великан Ораз — его рабом. Во время осады Туркестана оба они попали в плен. Четырнадцатилетний сын султана Абулмансур, на которого его дед Аблай-Кровопийца оставил Туркестан, чтобы не вышло худшей беды, скрыл свое происхождение, и их, скованных одной цепью, привезли для продажи на невольничий рынок в Хиву. Оттуда они бежали вместе и, благодаря ловкости и опытности старого раба, сумели скрыться в кочевьях у Сейхундарьи. Уже второй месяц поджидая удобного случая, чтобы добраться до султанских родственников, они выдавали себя за простых чабанов и пасли верблюдов, принадлежащих бию Большого жуза Толе.

Поведение обоих выдавало их с головой. Младший, по существу еще мальчик, сидел неподвижно, а старик хлопотал по хозяйству. Даже приезд столь знатных гостей не смутил юношу. Бухар-жырау, как простолюдин, тоже оставил своего хозяина-хана и вышел вслед за старым рабом якобы с целью помочь ему. Потом они вернулись вместе, принесли в миске шубат и казан с мясом молодого барашка. Все четверо сели за еду.

Абулмансур сообщил гостям о том, что давно уже пасет верблюдов, и сразу же перевел разговор на другое. Уже дважды его немигающий взгляд сталкивался со взглядом проницательного жырау. И Бухар-жырау понял, что юноша обо всем догадался. Да, так оно и было: когда они выходили вместе из юрты, раб Ораз, узнав в своем общительном госте знаменитого народного певца, рассказал ему про все. Юный султан был обязан жизнью своему верному рабу. Сейчас жырау стало почему-то тревожно за судьбу этого старого человека. Слишком уж необычный взгляд был у юноши…

Молодой султан вдруг показал на сидящего у самого входа в юрту Ораза:

— Он мне почти отец, этот человек. Не будь его, я не остался бы в живых!

Так искренне это было сказано, что даже многоопытный жырау поверил в добрые чувства юноши.

— Знаю!

Он кивнул головой и в тот же миг понял, что невольно обрек раба на смерть. Ему ведь приходилось уже видеть этот немигающий взгляд чингизидов. Знал он и Аблая-Кровопийцу. Как же он мог поддаться на удочку этого юнца!

А Абулмансур задумчиво посмотрел на ничего не подозревающего старика у входа и отвернулся. Нужно было спасать положение, и жырау тронул рукав рванного халата, наброшенного на плечи Абулмансура:

— Да, мой мальчик, раб рассказал мне обо всех ваших мытарствах и муках в плену. Иметь такого верного человека — большое счастье в наши дни. Такие люди верны и в горе и в радости, что встречается еще реже!..

Вещий жырау говорил и с каждым словом все больше убеждался, что это напрасно и участь бедного раба решена.

Юный табунщик смотрел прямо в лицо своими немигающими глазами. По спине у жырау невольно пробежал холодок. «Какие все-таки у него глаза: как у змеи! — подумал он. Так же блестят и то же бесстрастие. Откуда это? Наверное, от вампира-деда, которого не называют иначе, как Аблай-Кровопийца. И конечно же не преминет он ужалить этого доброго человека, спасшего ему жизнь. Одна из мудростей чингизидов в том, чтобы не оставлять в живых свидетелей собственного позора или бесславия, а то и просто людей, много знающих о них. О боже, как спасти несчастного человека?..»

Его раздумья прервал хан Абулхаир. Он-то задал этот вопрос, который никому не давал покоя в степи:

— Как же случилось, мой жырау, что докатились мы до такой беды? Почему, словно сайгаки, побежали наши племена и роды перед джунгарами? Где наша былая сила?..

Нелегкий был этот вопрос, и жырау только угрюмо покачал головой. Но хан Абулхаир не отставал:

— Тебя называют хранителем нашего прошлого, жырау. Слава о твоей мудрости идет по всей степи. Скажи же, почему все это происходит? Неужели после Касым-хана не родилось в нашем народе ни одного человека, который мог бы предвидеть такую беду и заставил бы людей подготовиться к отпору врагу!..

— Почему же, были такие люди!.. — Бухар-жырау махнул рукой. — Но одно дело — желание, другое — умение управлять людьми в степи. Кочевники мы, и всякий, коль не по нраву ему что-нибудь садится на коня и едет на все четыре стороны. Сам Касым-хан не смог до конца справиться со своеволием родовых старшин. Разве не погиб от рук тех же ногайлинских биев, которых хотел сплотить в одно ханство? И туркестанские города, за которые воевал он всю жизнь, разве не переходили потом из рук в руки? Пока сам народ не поймет, что в единстве его спасение, никому не под силу справиться с этим делом!..

— Так ли это?!

Сам хан Абулхаир, не обращавший до сих пор внимания на хозяев юрты, с удивлением обернулся. Этот вопрос тихим, то твердым голосом задал юноша-табунщик. И тогда, чтобы отвлечь от него внимание, быстро заговорил жырау:

— Да, это так. И в доказательство, если позволит мой хан, я расскажу вам историю Хакназара, который пошел дорогой своего отца Касыма, но споткнулся и погиб в самом конце пути…

— Да, конечно, поведай нам про это, жырау! — сказал Абулхаир, отворачиваясь от странного юноши-табунщика, осмелившегося говорить на равных с благородными гостями.

— Тогда слушайте!

Бухар-жырау опустил руки на колено, смежил веки и замер, словно пытаясь увидеть что-то сквозь толщу лет. И когда он начал говорить, то сразу раздвинулись прокопченные стены бедной чабанской юрты, и все присутствующие тоже увидели живые, зримые образы минувшего…

— Что в этом бренном мире горше раскаяния? Смерти подобно, когда, упустив превосходящей силе противника, ты изведаешь горечь поражения. Невыносимо это чувство для сердца, — начал Бухар-жырау. — Но еще горше, еще невыносимей, когда, ослепленный сознанием собственного могущества, ты поддаешься презренному великодушию и возвращаешь свободу врагу. А враг этот, облагодетельствованный тобой, вонзает тебе в спину нож, и тогда ты плачешь не от боли, а от позора за недостойное мягкосердие!..

Ни шутки и прибаутки, ни звонкий молодой смех, которым наполнена была до краев огромная двенадцатикрылая юрта, не могли рассеять мрачные мысли хана Хакназара. Самые красивые девушки и самые лихие и веселые джигиты собрались у него. Это всегда помогало в таких случаях, словно пропитывая все вокруг вечной, быстро забывающей горе юностью. Но на этот раз рана оказались слишком глубокой.

Он хмуро молчал, лишь порою рассеянно смотрел на огромный кувшин выше человеческого роста, где на древнетюркском языке было написано:

Этот кувшин должен наполниться золотом.

Или чистым звонким серебром.

Или сладким густым вином.

Если не ими, то горькими человеческими слезами.

Хан оставался нем даже к милому щебетанию своей будущей свояченицы, всеми избалованной красавицы Акбалы, которая, нежно навалившись на его правое колено, нашептывала ему прямо в ухо безобидные колкости.

— О мой царствующий зять! — С малиновым смехом, она больно ущипнула его за бедро сквозь расшитые золотом бархатные штаны. — Хоть улыбнулись бы, великий хан, хоть пару слов подарили бы нам. А то собрали гостей и сидите подобно Кульмес-хану, который за всю жизнь ни разу не улыбнулся людям!

Шаловливая родственница, по всем степным законам, имеет на это право, но он должен ответить в том же духе, чтобы не испортить проходящие сейчас свадебные торжества. И он тоже легонько притянул к себе за талию свояченицу. Но в глазах его стояла ночь, а в груди словно были насыпаны красные жаркие угли. Мысли неумолимо возвращались к тому известию, которое привез гонец-шабарман. Времени, равного одной кобыльей дойке, еще не пришло с тех пор…

Снова где-то под ухом звонко засмеялась неугомонная Акбала, подергала его за рукав:

— Про вас говорили, что вы бесстрашнее тигра в бою, а испугались девушек Сарайчика Не бойтесь, мы не питаемся мрачными властителями!

И тут только хан Хакназар вспомнил, где сейчас находится и как должен себя вести… Да, он в Сарайчике!

На руинах Золотой Орды поднялись три ханства: Казанское, Крымское и Астраханское. А великий Сарай на Едиле, куда сходились торговые дороги, куда со всех сторон земли шли караваны с неслыханными богатствами и откуда полмира ждало ханского приказа, погиб. Вместо него теперь Сарайчик — небольшой городок на берегу Жаика. Запущенными выглядят белокаменные караван-сараи, поблекли и потрескались голубые купола мечетей и дворцов, где обитают сейчас астраханские и ногайлинские бии и мурзы. В крепостях вокруг города осели стены, обвалились башни. И все же жизнь не замерла здесь. По-прежнему идут через город караваны, полнятся верующими мечети и блестят при солнце и луне золоченые полумесяцы. Чего же не хватает этому городу, чтобы вернуть себе былую мощь?..

Ногайлинские бии, в основном из главенствующего рода мангит, сделали после падения Золотой Орды Сарайчик своей столицей. Потом к Ногайлинскому ханству присоединились многочисленные казахские племена и роды, кочевавшие вдоль Едиля и Жаика, и Сарайчик стал центром большой разноплеменной страны. Передравшиеся между собой ногайлинские вожди вместе со своими подданными постепенно разошлись в разные стороны: одни в Казань, другие в Астрахань, некоторые в Синюю Орду, но многие остались и смешались с казахами в единую Белую Орду, а от некогда могущественного Ногайлинского ханства осталось лишь древнее название да этот город — Сарайчик. Так обстоит дело теперь, когда он хан казахской Белой Орды, Хакназар, прибыл сюда из своей восточной столицы Сыгнака с большим войском, имея тайную цель, которой ни с кем не делился…

Его отец, хан Касым, отобрал у потоков Абулхаира и Хромого Тимура древние казахские земли по нижнему течению Сейхундарьи, зеленые поймы Каратала, Сайрама, Таласа и Чу, прихватив попутно и часть киргизских, каракалпакских и ногайлинских владений, которые остались без сильных покровителей. И хоть сам хан Касым обычно сидел в неказистом Каратале, его конница могла в короткий срок пересечь казахскую степь в любом направлении и обрушиться на непокорных или тех, кто зарился на подвластные ему области. Подобно своему пращуру Чингисхану, он раздал подвластные земли своим сыновьям, близким родственникам и приближенным, не позволив никому до конца его дней нарушить ханскую волю. И все же погиб хан Касым в междоусобной борьбе, когда во главе большого войска прибыл сюда, в ногайлинские пределы, усмирять непокорных, которые захотели переметнуться из-под власти сурового хана к астраханскому владыке.

После этого в 1537 году узбекский хан Абдуллах и хан Моголистана Абдрашит объединились, вторглись в казахские земли и поделили их значительную часть между собой. Большинство казахов откочевало тогда на еще свободные земли Сары-Арки.

Но вечен народ, как и сказочный алмазный меч. И разве упрячешь его в котомку? Прошел всего лишь год нашествия, и в глубине Казахской степи, у подножья древней горы Улытау, оставшиеся племена и роды подняли на белой кошме тридцатилетнего Хакназара — младшего сына хана Касыма…

Да, так ничего и не смог сделать Абдуллах-хан. В собственном войске его назревало брожение, и опасно было посылать узбекских ополченцев в глубь степи на борьбу с родственным народом. Лишь часть Семиречья, заселенная киргизско-казахскими племенами, осталось под властью Абдуллах-хана, да и то до крепости Жадан. Оставшуюся часть взял себе в качестве платы за помощь моголистанский хан Абдрашит.

Не обошлось и без предательства, наглядно показавшего, что очень часто узкофеодальные интересы властителей становятся выше общегосударственных и народных. В то время, когда казахские роды и племена находились на грани уничтожения, Шагай-султан сын старшего сына Касым-хана Жадика, снюхался с завоевателями и, отделив от завещанного отцом ханства часть Туркестана, провозгласил себя самостоятельным правителем. Ясно было всем, что самостоятельность его была лишь видимой…

Да, немало лет прошло с тех пор, но как один большой и трудный день кажутся они сейчас хану Хакназару. И на триста лет хватило бы многим другим, укрытым горами или защищенным морями, государствам того, что случилось за эти три десятка лет с незащищенными никакими границами степным ханством. Как отец его и дед, как все другие степные властители до него, молодой хан сразу же настойчиво взялся за объединение разрозненных казахских родов и племен. Казалось, что после страшного разгрома все придется начинать с самого начала. Однако он радовался и тому, что вечные враги — китайские богдыханы, занятые междоусобицами, оставили на время казахский народ в покое. Но ничто в истории не проходит бесследно. Не прошла напрасно и та вековая работа по объединению народа, которую провели до него наиболее дальновидные деятели. Остались в памяти народной те песни, зовущие к объединению, которые пели великие народные певцы. Зерно уже было брошено. Хоть земля, куда оно упало, была жесткой и слежавшейся казахской целиной, доброе зерно проросло, как только пролились в степи новые дожди!..

Так или иначе, снова пришлось ему собирать под единое знамя казахские и родственные им киргизские и каракалпакские роды и племена. Жестокая борьба с самовластными степными биями и султанами, бесчисленные кровавые стычки и большие войны — все это пришлось пережить на пути к поставленной цели. Особенно больших жертв потребовала борьба за освобождение древних казахских городов по Сейхундарье, захваченных в свое время шейбанидскими ханами. После смерти грозного Мухаммеда-Шейбани его ханство было ослаблено внутренними раздорами и не решалось тревожить казахские земли, страшась стремительной конницы Касым-хана. Но к началу ханствования Хакназара золотой трон в Бухаре занял Абдуллах-султан — прямой потомок Абулхаира. Этот молодой барс был внешне похож на могущего прадеда и во всем старался подражать ему, в том числе и в набегах на степь. Заручившись поддержкой своего старшего брата Убайдуллы-султана, он стал совершить поход за походом, считая своими все земли, завоеванные некогда грозным Абулхаиром и Мухаммедом-Шейбани. Но бодливой корове Бог рог не дает: тяжелым грузом повисли у него на руках многочисленные двоюродные и троюродные братья, которые также хотели славы и власти. Распри, которые считались уже нормальным явлением, превратились в самую настоящую войну. Она стала еще острее, когда в нее вмещались казахские ханы и султаны. Это бывало всегда, когда возникла война в древних земледельческих оазисах, так случилось и на это раз…

Захвативший часть Туркестана и отделившийся от основного казахского ханства Шагай-султан поддерживал в этой борьбе Абулхаирова потомка Абдуллах-хана. Хакназар, снова объединяющий казахов, взял сторону его врага — Баба-султана, тоже из рода Абулхаира, но связанного близким родством также и с тимуридами. И чем ожесточеннее шла борьба между Баба-султаном и Абдуллахом, тем больше укреплялся в степи Хакназар.

Ядовитой занозой в теле возрождающегося государства сидел в своих отделившихся землях Шагай-султан. Это были наиболее развитые районы ханства, где производились столь необходимые кочевникам товары, осуществлялись торговля и культурные связи с южными соседями. Мешали полному объединению и непрерывные раздоры между присоединившимися к ханству киргизскими и каракалпакскими племенными вождями. И тогда, по примеру предыдущих ханов-объединителей, Хакназар ушел в глубь степи, к Улытау и Аргынаты. Роды и племена, населяющие эти места, а также долины рек Есиля, Иртыша, Тобола и Нуры, прибрежные земли Голубого моря — Балхаша, стали, как и в давние времена, костяком объединения. Однако у них явно не хватало сил для предстоящей длительной и тяжелой борьбы с потомками Абулхаира — шейбанидами, не говоря уже о никогда не прекращающейся джунгаро-китайской угрозе. Как только наступало ослабление степи, сразу же, по подсказке великоханьских советников, усиливали свои набеги на казахские аулы со стороны Джунгарии и Алтая ойротские контайчи. Где-то там, на северо-западе, за широким Едилем, возникали очертания великой русской державы, и хан Хакназар все чаще поворачивал голову в ту сторону. Когда правишь в открытой степи, нужно иметь тонкий нюх и предвидеть все на многие годы вперед. Кто знает, чего ждать с той стороны: нового врага или опору в битве со всеми барсами, волками и тиграми, которые рычат с трех сторон на обескровленное ханство?..

Вот тогда и решил двинуться к Едилю со всем своим войском хан Хакназар. Прежде чем вступить в решительную схватку с потомками Абулхаира — шейбанидскими ханами — за города Сейхундарьи, следовало навести порядок здесь, а заодно выяснить, чего можно ожидать в ближайшее время от нового могучего соседа. Казанское и Астраханское ханства находятся между Русью и его ханством, но то, что новая грозная сила появилась на Едиле, можно было заметить по неожиданной мягкости и сговорчивости казанских и астраханских властителей, по нервозности крымских Гиреев…

Повод всегда найдется, были бы войска, которые можно привести с собой. А войск хан Хакназар взял тогда с собой не берега Жаика немало. Вся пойма реки в обе стороны от Сарайчика до самого горизонта дымилась кострами. Люди смотрели на скачущих всадников в полном боевом снаряжении и молчали. Что же великий хан Белой Орды в кои веки прибыл помолиться над прахом своего отца — грозного Касым-хана. И не приличествует ему разъезжать по степи одному. Чем больше всадников с ним, тем большее уважение вызывает он у подданных и соседей. Таковы законы степи…

Но разве Бог не услышит шепот, как говорят в степи. Кочующие в пойме Жаика и Едиля роды и племена мангит, алшин, байулы, алимулы, жагалбайлы прекрасно понимали, что ханская набожность всегда связана с земными интересами. Вечерами в кочевьях гадали, что влечет за собой для их аулов прибытие хана. Наиболее недальновидные и горячие головы считали себя свободными от любого подчинения и думали прожить в таком неспокойном краю сами по себе, без чьей бы то ни было помощи и поддержки. Другие считали себя подданными астраханских ханов, которые, впрочем, сами числились в подданстве Белой Орды. Но в самом Астраханском ханстве после смерти Тимур-бея уже десять лет происходили смуты и волнения…

Свое веское слово произнес тогда знаменитый народный певец Шалкииз.

— Как бы по-разному ни думали все мы, ближе всего нам по духу и родству Белая Орда! — сказал мудрый жырау. — Встретим же как близкого родственника Хакназара и послушаем, что он скажет нам…

Хана и сопровождающих его людей поселили в главном дворце ногайлинских биев, быстро приведя его в порядок. Прямо на берегу Жаика, кроме того, были разбиты белые юрты, потому что не привыкли степные властители к каменным стенам и чувствовали себя лучше в привычной обстановке. Огромные табуны коней, тысячные отары овец пригнали для пропитания войска. И, как всегда, устроили состязания джигитов с последующими празднествами, где соревновались уже певцы и сказители. А пока все это отвлекало внимание, в тишине велись переговоры с местными биями и султанами…

Издревле в стране казахов подобные переговоры начинают мудрые бии. Где бы это ни происходило: в Сары-Арке, в Семиречье-Джетысу или в присырдаринских кочевьях, первым берет слово тобе-бий, то есть верховный бий. И сидит он в соответствии со своим положением на возвышенном месте. За ним начинают говорить толе-бий, то есть его помощники. То же самое происходило и здесь, на берегах Жаика, только главный бий назывался в этих краях бас-бием или казык-бием, а помощники его — урымтал-бием и ушымды-бием. В задачу урымтал-бия входило примечать слабости в позиции другой договаривающейся стороны и острым словом выделять их из общего строя переговоров. Стремительный ушымды-бий должен был немедленно подхватывать мысль напарника и развивать ее в выгодном направлении.

Так как престарелый Шалкииз-жырау к этому времени уже не участвовал в таких советах, его место занял главный столбовой бий Ногайлинского края — по имени Койсары-бий из рода алшин.

— Окунешься в пучину мыслей, и сразу сжимается сердце от душевных страданий, теряется сон и есть не хочется. Окунешься в море веселья, и сердце расправляется, спишь спокойно и ешь с радостью!.. — так начал этот непревзойденный мастер слова свою речь. — Вот уже много лет мы живем в дружбе и радости с вами, дорогой хан Хакназар. Дружны наши пастухи на джайляу, дружны наши караванщики в дальних странствиях. Вот почему мы не спрашиваем действительную причину твоего появления в наших краях с таким большим войском. Я не хочу начинать свою речь с вопросов дорогому гостю. К тому же мои старые уши уловили людскую молву, что пришел ты сюда с достойной целью помолиться на отцовской могиле и построить над ней мавзолей с куполами, как это приличествует высокому хану…

Все присутствующие бии из местных родов согласно закивали головами:

— Все правильно, наш высокий бий!..

— Хорошо сказал наш златоуст!..

— Да, если был тебе отцом великий Касым-хан, то мы чтили его и как покровителя страны Ногайлы. Посмотри, мы не дали потускнеть полумесяцу на его могиле! — Койсары-бий протянул руку в ту сторону, где покоились ханы и мудрецы ногайлинцев, тонко намекнув таким образом гостю, что ради украшения отцовской могилы не стоило бы приводить с собой такое большое войско. — К нашему несчастью, мы не смогли когда-то уберечь его. Но разве быстротечное время и ненасытная земля щадят кого-нибудь? Мало ли поглотила она великих людей, с тех пор, как стоит мир? Каков бы ни был длинен путь, впереди все равно смерть!..

Грустно завздыхали, закачали головами бии и аксакалы. А Койсары-бий, выждав положенное время, приступил к следующему колену своей речи.

— Не будем же говорить о прошлом, о всех неприятностях и тяжбах, которые случались между нами. Пора подумать о грядущем. Вся наша надежда на будущее. И мы думаем: именно для того, чтобы поговорить о будущем над старыми могилами, проделали такой длинный и тяжкий путь через всю степь наши братья. Благословим же их приход!..

И все знатные и уважаемые люди из местных родов и племен коснулись руками бород, зашептали божье благословение.

Потом слов взял тюбе-бий Белой Орды Аксопы-бий:

— Очень удачно начал ты свою речь, Койсары-бий, напомнив о минувших временах. Мы знаем, что некоторым недалеким людям показалось, что растаяло в тумане времен единое Казахское ханство, за которое проливали кровь наши и ваши предки. Но когда превращается в бурелом могучий бор, то разве не остаются от него черенки? И разве не зазеленеет он первыми дождями? Будет это, и на вершине самого могучего дуба, как и прежде, угнездится степной орел с сильными неутомимыми крыльями… А если иссякло море, то только слепец не видит того родника, который остался и шумит, предвещая в будущем могучие волны!.. Умирает аргамак, но остается тонконогий жеребенок, который растет и скачет все дальше и дальше в степь!..

Разве не по тем же законам живем мы, казахи?.. Почил вечным сном в этой земле орел Белой Орды Касым-хан, но оседлал его коня Хакназар-оглан. Родные мои казахи — с севера и юга, с востока и запада, все вы видели, как свирепый ураган ломал стойки юрты нашей Белой Орды, которую ставили Джаныбек, Керей и Касым-хан. Стены уже начали разверзаться, и черный вихрь подхватил белое войлочное покрытие, чтобы унести его в небо. И тогда, в самую трудную минуту, достойный сын Касым-хана взялся сильной рукой за остов, поставил твердую подпорку к накренившемуся вбок решетчатому куполу, и уцелел наш общий дом…

Немало лет прошло с тех пор. И не успели мы еще наложить заплаты на прорванные стены, как новые ветры зарождаются по границам степи. Много желающих поживиться обломками наших кочевий. А первый среди них — шейбанид Абдуллах-хан Бухарский, сумевший взять верх над другими владыками в своих землях и уже грозящий нашим кочевьям на востоке полным порабощением. С ним идут не только хищные потомки хана Абулхаира и многие тимуриды, но и наш брат Шагай-султан. Вы можете сказать, что наши дома и пастбища далеки от этого коварного и беспощадного врага. Но и Улытау также далек от нас. А кто из вас не понимает, аксакалы, что если на протяжении столетия не уничтожили здесь нас могущественные враги, то только потому, что в глубине степи всегда наготове была грозная конница Белой Орды. И они знали, наши здешние враги, что эта конница в ту же минуту двинется к нам на выручку, считая нас частью единого Казахского ханства!.. Я спрашиваю вас, бии и аксакалы, что станет завтра с нами, если падет там в Сары-Арке, наше общее знамя под ударами хищных шейбанидов?!

Наступило молчание. Бии и аксакалы ногайлинских кочевий думали. И вдруг раздался относительно молодой голос:

— Все хорошо ты сказал, мудрый Аксопы-бий. Но зачем для того, чтобы сказать нам это, они привели с собой такое большое войско?

Осуждающе качнулись головы у аксакалов. Все они прекрасно понимали, что от века в степи не имели силы самые мудрые слова и добрые пожелания, если не стояло за ними войско. И теперь кто-то из них проявил свою глупость, выразив сомнение в этом непреложном правиле.

— О нет, дорогой бий… — Тонкая улыбка появилась на губах у Аксопы-бия, когда тот повернулся к спросившему. — Если мы пришли сюда с войском, то это не для того, чтобы напугать вас, а лишь для того, чтобы обрадовать своих братьев нашей силой и могуществом!

И все головы одобрительно склонились, приветствуя такой мудрый и вежливый ответ.

— Мы безмерно рады вашему прибытию! — сказал Койсары-бий широко повел рукой, показывая тем самым, что местные роды и племена готовы восстановить тот союз, который существовал между ними и Белой Ордой в предшествующее столетие.

После него говорили бии, выступая по старшинству, за ними пришла очередь простых аксакалов и батыров. Три дня еще продолжались эти разговоры, ибо по-настоящему не обговоренное дело считалось необязательным. Лишь в конце произнес свою речь сам Хакназар.

— Хивинские и бухарские владыки хотят навсегда растоптать наше ханство, — сказал он, указывая на юг. — От наших колен происходят все они, ибо из нашей степи пришли туда Абулхаир и Хромой Тимур. Но такие дети всегда полны неблагодарности, и нечего ждать нам от них пощады. Другая жизнь у них и другие интересы. Нам же некуда уходить из своей степи!

Так была улажена старая распря, связанная со смертью Касым-хана, который погиб когда-то именно здесь от рук ногайлинских казахов. Десять тысяч всадников обязались выделить здешние кочевья для борьбы за присырдарьинские земли и города с Абдуллах-ханом. Принятое решение как бы подтверждало воссоединение этих земель с Казахским ханством. А в знак верности и незыблемости союза самый богатый и родовитый человек Карасай из рода жагалбайлы согласился выдать свою дочь за Хакназар-хана. Так повелось от предков…

От знатных башкирских родов были жагалбайлы, и девушки из этого рода всегда отличались неотразимой красотой. Но дочери Карасая — Акторгын и Акбала, казалось, затмили все слухи и легенды. Такие тонкие талии, такие ниспадавшие от пят толщиной в руку косы, такой жгучий румянец на щеках и огромные лучистые глаза были у обеих, что невольно вспоминались древние сказания о небесных девах, разивших могучих батыров одним своим видом…

Одну из них, старшую, черноокую Акторгын, ногайлинцы решили отдать за хана Белой Орды как выкуп за некогда убитого его отца.

Но почему же столь озабочен сейчас хан Белой Орды?.. Исполнилось то, ради чего двинулся он сюда со своим войском. Страна Ногайлы, населенная разнородными степными племенами, снова признала свое подданство Белой Орды и выставляет десять тысяч воинов для общего дела. И произошло это без обычного кровополития, а по доброму согласию. Во всяком случае, хан увидел, что наиболее дальновидные и мудрые люди здесь отлично понимают важность сохранения единого Казахского ханства для всех без исключения степных родов и племен.

Сегодня утром начались свадебные торжества. Как растревоженный улей выглядел Сарайчик. На невиданные цветы были похожи разодетые в шелка девушки и джигиты. Из всех караван-сараев и подворий неслись звуки труб и барабанов. А на свободных площадках уже происходили состязания борцов, неизменные конные игры с козлодранием, стрельбы из лука по мешочкам с золотом и серебром.

В полдень к главному дворцу, где находились уже хан Хакназар, старец Шалкииз, ведущие бии обеих сторон Койсары и Аксопы, а также Карасай-бий со своими родственниками, стали съезжаться высокородные влиятельные люди — люди «белой кости» — от всех родов и племен страны Ногайлы. А Хакназар направился в юрту невесты.

По старинному обычаю, жениху следовало еще исполнить шутовскую роль в игре «тюйебас» — «верблюжья голова». И хан исполнил бы ее, чтобы показать свою простоту и вежливость возвратившимся под его знамя родам, но женщины сами не позволили ему сделать это. Они лишь усадили его опять на шелковые подушки и ограничились скоромными шутками. Хан повернул голову направо и тут только увидел свою будущую седьмую жену. Она полностью оправдывала свое имя Акторгын, что значит «Белая кисея». В белоснежной накидке и поддевке с золотым позументом, она едва слышно перебирала струны маленькой домбры, и целая охапка перьев филина мягко колыхалась на ее круглой шапке в такт звукам. Да еще тихо вздрагивали длинные ресницы, прикрывающие большие черные глаза…

— Ах, забыли мы задернуть полог! — Молодая и красивая тетушка невесты вскочила и плавным движением белой руки скрыла девушку от мужских взоров. — Раньше вознаградите меня, дорогой зятек, за такое удовольствие!..

Все засмеялись. Теперь и у хана Хакназара повеселили глаза. Морщины на его суровом лице разгладились, и сразу стало видно, что он еще относительно молод. Глаза его невольно стрельнули в сторону задернутой зановески. И в этот момент в юрту вбежал шабарман — гонец. По одежде его можно было сразу догадаться, что он из присырдарьинских родов, а по слою пыли на ней — что он скакал без отдыха день и ночь, чтобы доставить хану важное известие. Прищуренным взглядом окинув присутствующих, шабарман склонился перед ханом:

— Мой хан-государь, срочная весть!..

Хан впился в него взглядом, припоминая:

— О, ты не Кияк-батыр?!

— Да, это я, мой повелитель-хан!

Молча поклонившись прекрасной родственнице, хан Хакназар вышел с гонцом в сад. Присутствующие зашептались. Откуда-то стало известно, что Кияк-батыр прискакал из далекого Каратала. Но какую весть привез он, никто не знал. Вскоре хан вернулся, а гонец, сменив взмыленного коня, тут же поскакал назад в Белую Орду…

— Обычное донесение, так что не нарушайте торжества! — сказал вполголоса хан, и все продолжалось в приятном порядке.

Глубоко задумался Хакназар…

Бухар-жырау прервал свой рассказ. Как раз в этот момент раб Ораз пошел вторично готовить еду для гостей. Он сгреб угли табылги в одну горстку, и в юрте стало светлее. Юный Абулмансур не мигая смотрел на огонь. Вдруг он сказал:

— Хан Хакназар зря доверился рабу.

— Почему? — удивленно спросил Бухар-жырау.

— Кияк-батыр из рабов, а раб, знающий сокровенные мысли хозяина, подобен змее за пазухой.

Снова холодок пробежал по спине жырау. Неужели этот юноша и впрямь лишен человеческого сердца? Он не ошибся в своих предчувствиях — над головой того, кто готовит им сейчас пищу, повис топор!..

Вернулся Ораз с кувшином и тазом для омовения рук. Бухар-жырау продолжал наблюдать за Абулмансуром. Если тот выдает себя за младшего табунщика, то ему не мешало бы быть поскромней. Только слепой не заметит, что в то время, когда старший хлопочет возле заблудившихся на охоте путников, подросток ведет себя со знатными гостями как равный. Вместе с ними подошел он к тазу, и раб предупредительно полили ему на руки воду…

Они молча поели, передохнули после еды. Ханские туленгуты не появлялись, и жырау продолжил свой рассказ о прошлом…

Хану Белой Орды Хакназару было над чем подумать… Давно уже испортились отношения между ханом Хакназаром и султаном Шагаем. А когда Шагай положил начало расколу Белой Орды, совсем еще юный Хакназар объявил его вне закона. Воспользовавшись малолетством Хакназара и безмерным деспотизмом Тахир-хана, Шагай в то время отделил от Казахского ханства большую часть Туркестана и в нарушение всех законов степи провозгласил себя самостоятельным правителем.

Но с этим можно было бы смириться и образовать хотя бы общий союз родственных государств. Однако самозванец пошел дальше в своем вероломстве, заключив соглашение с самыми лютыми врагами Казахского ханства — шейбанидами, потомками кровавого Абулхаира. Простить это было уже невозможно. Так и случилось, что сыновья Касыма и Жадика — прямые отпрыски хана Джаныбека — превратились в кровных врагов.

И вот, как-то возвращаясь из очередного набега, султан Шагай остановился передохнуть в ауле одного бывшего абулхаировского батыра из рода конрад. Был он в скромной одежде, и никто не узнал его. В степи не принято расспрашивать остановившегося на ночлег человека, кто он и откуда.

Ночевал Шагай-султан в юрте аксакала Абулькасыма — правнука Урчи-батыра. И случилось так, что юная дочь хозяина юрты влюбилась в статного горбоносого путника, хоть Шагаю перевалило уже к тому времени за сорок. Он тоже не остался равнодушным и ночью побывал на ее ложе. Так пришелся ему по сердцу этот нераскрывшийся бутон, что, возвратившись к себе на родину, султан сдержал данное в ослеплении страстью слово и послал к аксакалу Абулькасыму сватов, а также причитающиеся в счет калыма подарки…

Но аксакал Абулькасым был глубоко предан Казахскому ханству и держал в междоусобном споре сторону Хакназара. Узнав, что у него гостил ненавистный Шагай-султан, который вдобавок хочет породниться с ним, он наотрез отказал сватам. Аксакал к тому же боялся, что, узнав про все это, хан Хакназар может подумать что-нибудь недоброе о нем самом. И в тот же день он отправил письмо отцу нареченного жениха своей дочери — правителю Созака Сулеймену-ходже: «В нашем саду дозревает обещанный вам плод. Пора снимать урожай, пока не польстились на него перелетные птицы…»

Не прошло и недели, как была сыграна свадьба, а распаленному страстью Шагаю пришлось кусать в ярости собственные локти. Он сердился на своих упитанных неповоротливых жен, ласки которых казались ему пресными при воспоминании о Куньсане. А через девять месяцев до него дошла весть, что невестка правителя Созака родила сына. Словно обломок ножа остался у него в сердце от всего этого.

Прошли годы, и, как залежавшееся без употребления серебро стала тускнеть его неутоленная любовь к Куньсане. Но вот как-то из уст караванщика, прибывшего в Ташкент из Созака, Шагай услышал, что сын Сулеймена-ходжи умер от моровой язвы, а жену его Куньсану собираются по закону аменгерства — преемственности жен между родственниками — передать старшему сыну правителя Созака. И тогда потухающий огонь в груди Шагай-султана вспыхнул с новой силой. Желтая пелена ревности опустилась ему на глаза, и он уже ничего не видел и не представлял, кроме далекой чужой женщины, у которой побывал однажды на ложе…

В ту ночь, переодевшись, по своему обыкновению, простолюдином, Шагай-султан с десятком верных телохранителей отправился в путь. Он знал, что по закону вдова пока что находится у Сулеймена-ходжи. Пробравшись в Созак, Шагай-султан бесшумно ворвался в дом правителя и, связав стражу, увез Куньсану вместе с четырехлетним Тауекелем, которого считал своим сыном. Лишь наутро весть о похищении женщины с ребенком распространилась по Созаку. Хаким — военный правитель города — организовал погоню, но разве можно догнать ветер в поле?!

И никто не знал в Созаке, что под утро весь отряд Шагай-султана попал в руки нукеров Хакназар-хана. Разъезды Белой Орды ежедневно объезжали южные рубежи ханства, охраняя подданных от набегов неспокойных соседей. Один из таких разъездов и наткнулся у водопоя на спешившихся джигитов Шагая и, заподозрив недоброе окружил и перевязал их. К обеду следующего дня задержанные во главе с самим Шагай-султаном были доставлены в Сыгнак, к хану Хакназару.

Хакназар в первую минуту безмерно обрадовался тому, что самый непримиримый враг его попался к нему в руки. Но он был молод и не наделен еще принятой в степи государственной мудростью. По неписаным законам, неприлично было расправляться с врагом, захваченным не на поле боя, а случайно. Будь на месте Хакназара более опытный властитель, он бы не стал этого делать. Просто проводил бы с почетом своего врага, как гостя, но по дороге тот бы случайно упал с лошади и сломал себе шею. Или поел бы гость что-нибудь не то за столом и вдруг умер. Все бы понимали, в чем дело, но никто не осудил бы такого властителя, ибо соблюдены были все необходимые правила.

К тому же хан Хакназар думал и о людском мнении. Что скажут и станут делать подданные, если братья ханской крови начнут таким способом уничтожать друг друга! Нет, это недостойно и попросту неразумно. Мир между мужами — это мир между государствами! Так решил тогда хан Хакназар и теперь терзает себя…

Хан Белой Орды все же не мог удержаться от торжествующей улыбки, когда увидел ненавистного ему родича связанным, в порванной домотканой рубахе, которая под стать бродячему разбойнику, но не султану. Увидев улыбку Хакназара, Шагай испугался не на шутку. Он представил себе, что сделал бы сам с попавшим впросак врагом. Но Хакназар встал тогда со своей раззолоченной подушки и протянул навстречу Шагаю обе руки, как бы отдавая дань старшинству его рода.

— Благополучно ли доехали, Шагай-султан? — сказал он тогда, и молодой, дрогнувший от волнения голос навсегда остался в его собственных ушах. — Эй, вы, развяжите моего брата!

И те, кто привез Шагая связанным, послушно перерезали веревки. Единственное, что позволил себе по отношению к гостю хан, это назвать его только султаном. Но так оно и было по законам Белой Орды, завещанным отцами. Лишь один хан мог быть у казахов, и только тогда прекратятся свары и междоусобные войны…

Нукеры начали разрезать веревки и на захваченных телохранителях Шагая, и тут произошел случай, тоже запечатлевшийся в памяти хана Хакназара. Шагай, разминая руки, вытянул их вперед. Один из нукеров подумал что-то недоброе и подскочил тотчас к нему с обнаженной саблей. Шагай побледнел, пошатнулся и рухнул на пол. Именно в этот момент хан Хакназар увидел большие расширенные до предела глаза женщины. Она смотрела на Шагая, удивленная его трусостью. Рядом с этой необыкновенно красивой женщиной, которая была в одной нижней рубахе из самаркандского шелка, стоял мальчик лет четырех — с глазами матери.

— Женщину с ребенком отвезите в Созак, к ней домой! — приказал Хакназар.

Но женщина не сдвинулась с места.

— Никуда я не поеду! — сказала она тихо, глядя прямо в глаза хану. — Не забирайте у меня Шагай-султана. Это его ребенок, и я хочу быть с ним всю жизнь…

— Ты сказала, что хочешь быть с ним всю жизнь?.. — Хан Белой Орды загадочно посмотрел на нее. — А если мы сейчас за разрушение единства казахов обречем его на смерть, подставишь под клинок свою голову вместе с ним, как велит обычай?

— Да! — твердо сказала она.

— Ну а что будет тогда с твоим сыном?

— Чем могу я помочь ему, если такова его судьба!

Он долго думал тогда, хан Хакназар, об этой женщине. То ли она очень уж обижена на родственников своего умершего мужа, что готова идти куда угодно, только бы не возвращаться в их семью, то ли действительно так самозабвенно любит этого человека с горбинкой на носу… Когда-то отец нарек хана лишь Акназаром, а уже в народе дали ему имя Хакназар, то есть «Справедливый Назар». И он тогда махнул рукой, отпуская вместе с Шагаем и женщину с ребенком…

— Султан, и Бог и люди ожидают, о чем пойдет у нас с тобой разговор… — сказал он Шагаю. — Мы с тобой встретились неожиданно, давай придем к соглашению, которого ждут в нашей степи!

— Я слушаю тебя, хан!

— Так вот, султан… Я мог бы сказать тебе, что живым или мертвым ты должен быть с нами. Но я не хочу неволить в таком деле. Я отпускаю тебя, но прошу отойти от коварного эмира Абдуллаха. Уйди от врагов и возвратись к нам. Пусть снова станет единым Казахское ханство!..

Наверное, Шагай был искренен в тот момент, когда, полный радости и благодарности за дарованную жизнь, он повалился на колени и протянул руки к небу.

— Богом и хлебом клянусь, хан Хакназар, в верности Белой Орде и тебе, ее хану. Кровью смою я свою вину перед вами. И пусть глаза мои не увидят солнца, если отрекусь от этой клятвы!..

Хакназар вдруг увидел, что рядом с Шагаем встала на колени женщина с ребенком, и оба они подняли руки в знак общей клятвы с мужем и отцом…

Это и решило тогда судьбу султана Шагая, потому что даже без особого ханского приказа казахские джигиты могли бы его зарезать по пути домой. Но хан решил дать ему собственный конвой. Нельзя сказать, что хан не слышал о лукавстве и коварном характере Шагая. Но кто знает чужую душу. Хакназар поверил в его искренность.

Еще раз заколебался было хан Хакназар, когда перехватил взгляд поднявшейся с колен Куньсаны. Она смотрела на спасенного ею мужа с какой-то непонятной брезгливостью. Да и в глазах прощенных телохранителей читалось презрение к своему владыке. И тогда хан подумал, что поступил правильно, и не прибавит ему славы казнь этого человека. Гордость ударила в голову хану Хакназару, и он простил своего врага еще раз, ослепленный этим коварным чувством.

— До самой границы проводите высокого султана! — твердо приказал он начальнику своей стражи и повернулся к Шагаю. — А ты, мой брат и султан, возблагодари прежде всего брата и своего отца Жадика, именем которого судьба на этот раз благоволит к тебе. Но если не исполнишь клятвы, то не простит тебя никогда тень нашего прадеда Джаныбека, создателя государства, казахов — Белой Орды!..

— Повинуюсь, мой хан!

Шагай низко склонил голову.

…А по приезде в Ташкент были немедленно казнены все десять телохранителей, видевших позор своего хана и запомнивших его клятву хлебом и Богом. Ночь возвращения он пробыл с Куньсаной, а на утро приказал убить и ту, которая спасла ему жизнь.

Куньсана догадалась о намерениях супруга и перед его уходом бросилась на колени:

— О, мой тюре, ради сына нашего Тауекеля помилуй меня!

Шагай-султан отвернулся.

Услышав во сне вопль зарезанной матери, беспокойно заворочался, заплакал в постели маленький Тауекель. Шагай-султан в то утро приказал отдать его на воспитание одному из своих верных людей.

Уже через две недели огромное войско, предоставленное изменнику его хозяином Абдуллах-ханом, вступило в пределы Белой Орды. Братья пошли на братьев, и горели юрты по всей степи, плакали осиротевшие дети, бежали куда глаза глядят оставшиеся в живых люди. И некому было защищать их, потому что сразу после поимки и прощения хан Хакназар вместе со всем своим войском двинулся сюда, к Сарайчику. И, не дойдя до Жаика, вынужден был повернуть назад. Тогда тоже догнал войско гонец, посланный оставленным на южной границе наместником.

— Сколько же юрт разгромлено? — спросил в тот раз у гонца хан.

— Пятнадцать тысяч, мой повелитель-хан!

Гонец смотрел прямо в глаза хану, и что-то необычное читалось в его взгляде. Это был один из множеств мелких неродовитых батыров, которые со времен хана Джаныбека тысячами шли в конницу Белой Орды, не прося наград и золота за свою службу. У самых зажиточных из них была в лучшем случае юрта где-нибудь в бескрайней степи да десятка два-три баранов, которыми кормилась семья. Но Хакназар, несмотря на молодость, знал, что в таких людях его сила. Именно их юрты пострадали в первую очередь от набега Шагай-султана с Абдуллаховым войском, и они, бедные и незнатные, которых великое большинство, заинтересованы в первую очередь в силе государства.

— Что думаете ты и твои друзья, батыр?

В глазах гонца появилось удивление. Не привыкли в степи ханы обращаться к простым людям с такими вопросами. Но хан ждал, и гонец посмотрел ему прямо в глаза:

— Люди говорят, мой повелитель-хан, что растащат бесчисленные султаны-наследники нашу степь, как волки загнанного оленя!

— Значит, по душе моя державная рука?

— Даже львиная лапа легче, чем зубы бесчисленных волков!

— Ты хорошо сказал, батыр… А теперь поезжай и передай наместнику, чтобы поднимал ополчение и усилил охрану путей, ведущих в степь. Пусть оставшиеся аулы откочуют от границ Туркестана. Вряд ли двинется сейчас за ними Шагай со своим войском…

— Что передать ему о вас, мой повелитель-хан?

— Что на этот раз не придется побывать мне на берегах Жаика.

Да, тогда из-за Шагаевых козней так и не удалось ему укрепить Казахское ханство на западной его границе. Джаныбек, Керей, Касым — все ханы-объединители в первую очередь стремились к этому, ибо понимали, что без ногайлинских кочевий на западе нельзя считать Белую Орду настоящим ханством. Без твердой опоры на них нельзя и ему начинать борьбу в Туркестане за древние казахские города. За спиной изменника Шагая немедленно вырастает его покровитель Абдуллах с несметным наемным войском. А без выхода через туркестанские города на караванные пути Большого Востока некуда сбывать шерсть, кошмы, кожи, руду и соль, которыми богата степь. Торговцы-перекупщики из Бухары, Коканда, Ташкента, Герата дают жалкие гроши, ссылаясь на трудности провоза и громадные пошлины, какими облагают караваны тот же Абдуллах и другие многочисленные владыки — потомки Абулхаира: шейбаниды, тимуриды, моголистанские мурзы. Получается замкнутый круг, который следует разрубить во что бы то ни стало…

И сейчас, через столько лет, когда, умудренный годами и опытом, он добрался наконец до Сарайчика и когда все складывается по-хорошему, снова гонец из тех же мест. И опять все потому, что много лет назад позволил он себе быть великодушным и простить подлого Шагая. Видно, ошибки молодости так и должны сидеть занозами в теле всю остальную жизнь. Не о Шагае уже теперь речь, а о его змеином отродье — Тауекеле, том самом мальчике, который стоял тогда вместе с отцом на коленях, клянясь в вечной верности. Что стоило тогда не отпустить этого мальчика вместе с несчастной матерью и клятвопреступником Шагаем. Все бы сейчас, наверное, было по-другому!..

Все повторяется. Нынешний правитель Туркестанского вилайета — потомок Абулхаира Баба-султан, известный своим непостоянством, в зависимости от положения колебался между дружбой с белой Ордой и все тем же Абдуллахом. Совсем еще недавно, когда грозная конница хана Хакназара стояла на границах с его вилайетом и могла в два перехода появиться под стенами города, он снова поклялся в вечной преданности. Больше того, Баба-султан согласился наконец возвратить Белой Орде принадлежавшие ей когда-то города Яссы и Сауран, но попросил дать время ему и некоторым купцам для вывоза их имущества. Сам же, едва дошла до него весть о готовящемся походе ханского войска к Жаику, послал письмо к Абдуллаху с просьбой простить ему вынужденную измену. В награду за свою верность Баба-султан требовал передать ему в управление часть Ферганской долины с городом Андижаном. Абдуллах, который в это время охотился в одном из своих бекств на Жейхундарье неподалеку от города Чарджоу, разъярился и приказал через гонца не входить ни в какие переговоры с казахским ханом до его возвращения. Получив это известие, Баба-султан в ту же минуту переметнулся опять к Хакназару и отдал ему просимые города. Себе он выторговал при этом помощь казахской конницы в предстоящей войне с Абдуллахом. Пока тот не возвратится с охоты, достойный Баба-султан вместе со своим родственником Бузахур-султаном решили предварить его и напасть на богатые бухарские и самаркандские оазисы…

Все это было на руку хану Хакназару, и он окончательно решился на поход к Жаику. Пока будут ссориться и разбираться между собой среднеазиатские султаны, он сможет укрепить запад своего ханства и с набранным там дополнительным войском придет обратно на погибель своим врагам. По всему было видно, что Баба-султан на этот раз всерьез поссорился с Абдуллахом, и в знак своего доверия казахский хан Хакназар прислал к нему на воспитание в Ташкент двух своих сыновей и двух сыновей своего родственника Жалим-султана. Так или иначе, но эти юноши остались у Баба-султана заложниками…

И вот теперь, когда он добился своего и празднует свадьбу в Сарайчике, олицетворяющую кровную связь с ногайлинскими казахами, снова гонец, как и много лет назад. Даже видом своим похож этот вестник несчастья на того, давнего, который не побоялся сказать ему правду об отношении простых степняков к самому хану и всей «белой кости». Да, это тот же Кияк-батыр, но повзрослевший, ставший шире в плечах…

Гонец говорил, как и подобает ему, по-степному скупо, рассказывая лишь то, что было поручено… Главный владыка шейбанидов Абдуллах оказался не так прост, как предполагалось. Почуяв смертельную угрозу своему господству в Средней Азии, он прервал охоту и скорыми переходами двинулся от Жейхундарьи к Бухаре и Самарканду. Веером разлетелись от него гонцы в разные стороны с приказом собирать войско. А по дороге он отпустил с надежной охраной в Ташкент к Баба-султану его пятнадцатилетнюю красавицу дочь, которую накануне пригласил в Балх, собираясь сделать ее своей младшей женой. Это было, с одной стороны, поступком, говорившим, что великий эмир Абдуллах, блюститель веры и нравственности, настолько уважает своего туркестанского наместника Баба-султана, что не позволяет себе без согласия отца положить на свое ложе его дочь. С другой стороны, это служило предупреждением Баба-султану, что могут быть разорваны все отношения между ними…

Баба-султан снова заметался меж двух огней. Он бы, наверно, опять изменил хану Хакназару, но в стенах города уже стоял прибывший по его просьбе большой отряд казахской конницы. Да и отряды мятежных султанов, выступивших против Абдуллаха, что ни день прибывали в Туркестан. Особенно настроены были против эмира Абдуллаха многие тимуридские беки и султаны Самаркандского вилайета, издавна славящегося своими междоусобицами.

И вот, когда передовые разъезды огромного войска Абдуллаха приблизились к Ташкенту, Баба-султан попросту сбежал на север, в туркестанские крепости, надеясь на близость хана Хакназара.

Временным правителем города остался султан Тахир, который, по совету Абдуллахова посла Коскулак-бия, тут же выдал эмиру сподвижника Баба-султана — Шахсаид-оглана. По приказу Абдуллаха Шахсаид-оглану отсекли голову и послали ее в Яссы Баба-султану…

— Каково сейчас там положение? — спросил хан Хакназар гонца.

— Главное войско эмира продолжает стоять под Ташкентом, а часть конницы двинулась в Туркестан, к Яссам, Отрару и Сайраму.

— Вернулся ли от Баба-султана аксакал Жалим?

— Нет… — Гонец понимающе наклонил голову. — Его сыновья так же, как и ваши, находятся при Баба-султане, и он их никуда не отпускает от себя!

Словно чья-то холодная безжалостная рука стиснула сердце Хакназара. Он безмерно любил своих юных сыновей Хасена и Хусаина. Не меньше любил он и близнецов Жадигея и Адыгея — сыновей аксакала Жалима, которые выросли в его юрте. Может быть, уже добрался до них кровавый эмир Абдуллах. Крепостные стены туркестанских городов ненадежны. А еще ненадежней там люди. Тот же Баба-султан может купить себе жизнь у эмира ценой жизни детей-заложников…

— Где находится сам эмир Абдуллах? — Лицо хана оставалось бесстрастным. — Остался ли он под Ташкентом или двинулся с конницей в наш Туркестан?

— Эмира Абдуллаха нет при войске.

— Где же он?

— В Джизаке.

— Кто ведет войско?

— Всем войском командует сын Шагай-султана багадур Тауекель!

На какой-то миг ханом овладело отчаяние, но он все так же прямо и холодно продолжал смотреть в лицо гонцу. О, если бы вернуть ту минуту, когда единым мановением руки мог он решить участь проклятого Шагай-султана и его отродья. Теперь этот тонкошеий мальчик, который неслышно пал когда-то на колени рядом с лукавым отцом, ведет вражье войско на земли отцов, а завтра, быть может, отрубит головы его детям!

Хан приказал оповестить степь, что возвращается со своим войском. Баба-султану было передано, чтобы выслал для встречи аксакала Жалима с его и ханскими сыновьями. Это была не просьба, а требование. Ослушавшись, Баба-султан становился в ряды его врагов…

И хоть змея беспокойства грызла ханское сердце, он должен был выдержать свадебные празднества до конца. Ни при каких условиях не должен выказывать волнение хан, и тогда спокойны и уверены будут подданные.

— Опять вы хмуритесь, мой хан!.. — капризно поджав губы, маленькая Акбала тянула его рукав. — Неужели, увидев мою сестру, вы потеряли дар речи!..

Хан Хакназар улыбнулся, как подобает на собственной свадьбе, и стал смотреть на веселящихся гостей.

Хан слушал песни, но перед глазами его вместо серебряных украшений на платьях девушек сверкали кривые мечи палачей эмира. Он явственно видел отрубленные головы своих сыновей, и не было муки горше этой…

Что же затмило ему тогда глаза, когда отпустил он живым и невредимым предателя Шагая?.. За эти годы Казахское ханство возвратило себе почти все принадлежащие ему во времена хана Касыма земли. И разве отдал бы тот же Баба-султан казахские города, если бы не возросшая сила Белой Орды. Созак, Сайрам, Сауран, Отрар, Яссы так или иначе служат степи, ее интересам.

Но снова тучи над Белой Ордой. Опять хотят разорвать ее на части многочисленные враги…

Нет, не бывать этому. «Касым ханнын каска жолы» — «Столбовой путь Касыма» — эта политика завещана степи на века, и не сойдет с нее хан Хакназар! Пусть сегодня, не дожидаясь конца свадьбы, двинутся обратно к Яссам — нынешней столице Белой Орды — передовые разъезды…

Невыразимо печальный, полный сладкой тоски голос ворвался вдруг в раздумья хана Хакназара. По обычаю, после окончания песен «жар-жар» девушка в сопровождении своих сверстниц и друзей обходит все дома аула и поет прощальную песню. Эта песня о потаенных девичьих мечтах, о несбывшихся грезах, о тайной любви, которая есть у каждой забираемой на чужую сторону невесты. Девушка высказывает свои жалобы и пожелания остающимся сородичам и родителям. В «сынсу» — лебединой песне — можно было также высказать намек на недовольство женихом и будущей родней, за что потом расплачиваться на чужой стороне всю жизнь. На такое решались крайне редко, а печаль свою выражали иносказательно, прежде всего голосом. Девичье остроумие, умение и мастерство служили залогом благополучного житья в мужниной семье.

Голос красавицы Акторгын славился на всю казахскую степь от Жаика до Голубого моря — Балхаша. Такие удачно исполненные песни остаются в памяти людей, передаваясь из века в век, от кочевья к кочевью. Вот почему хан Хакназар насторожился, когда запела его седьмая жена.

А Акторгын словно понимала его нынешнее состояние. Песня была томительной грустной, но осторожной. Девушка избегала прямых укоров своему будущему мужу, хотя, пользуясь своим положением, могла себе позволить многое.

Тают, тают девичьи мечты, как мираж в степи.

Казалось мне, что лишь для соловья цветет в саду роза.

Болит, болит мое сердце о судьбе этой розы:

Вместо соловья прилетел к ней грозный орел…

Опять мысли хана Хакназара покинули свадьбу… Что говорил ему гонец — неродовитый батыр Кияк?.. Никак не разбогатеют люди в степи, и что ни зима — ожидает их голод. Но сегодня он сказал еще и о том, что у «лучших людей» большие табуны, как бы предлагая хану в первую очередь взимать налоги с них. Двадцать лет назад об этом еще не говорили…

Из них, простых джигитов, состоит его войско. И в них его сила. Не очень охотно идут они сейчас за своими биями, когда те пытаются оторваться от Орды. Разве не ушло сразу же от Шагая чуть ли не две трети его всадников, когда откололся он от Казахского ханства. Им, простолюдинам, нужнее всего единое ханство, потому что только у него, Хакназара, найдут они защиту от притеснений и беззакония своих родовых владык. И от нынешнего врага их лучше защитит общее войско. Вся полоса южных кочевий, от Арала до Кашгарии, страдает от непрерывных набегов бесчисленных шейбанидских, тимуридских, моголистанских властителей. Казахские отряды отвечают им тем же, а каждую зиму черные тряпки голода вывешиваются на зимовьях по ту и по эту сторону. Нечего уже стало грабить друг у друга…

Да, путь хана Касыма! Сжать все пальцы в кулак, и тогда восстановятся закон и порядок. А потом, укрепив границы, можно будет заняться и перераспределением доходов. Чем виноват этот простой джигит, который сказал сегодня ему в глаза правду? Лишь тем, что рожден от рабыни и, по древнему закону, не имеет всех тех прав и прибылей, которые имеют свободнорожденные. Многие старые законы придется ломать, чтобы стало сильным и непобедимым его ханство. А пока он правильно ответил этому джигиту-правдолюбцу. Пусть потерпит…

Дойдя до этого места, Бухар-жырау вдруг оборвал рассказ на полуслове и испытующе посмотрел на Абулмансура. Ему вспомнилось замечание юного султана о том, что хан Хакназар зря доверился рабу Кияк-батыру.

Абулмансур понял, почему остановился жырау, и, словно продолжая прерванный разговор, сказал:

— Вот увидите, жырау, раб найдет способ ужалить хозяина!

«Нет, не уходит из головы этого юного султана мысль об убийстве, — подумал Бухар-жырау. — Несдобровать рабу, если останется он здесь. Нужно бы как-то предупредить его!»

Абулмансур ждал ответа, уставившись ему в лицо своими холодными немигающими глазами. Бухар-жырау потер виски, словно раздумывая:

— Не знаю, прав ли ты… Все же именно Кияк-батыр потом поможет сбившемуся с пути Тауекель-султану найти себя и свой народ. Разве это не так?

— Может быть, и так! — Юный султан посмотрел куда-то в пространство поверх головы жырау. — Но тайну он разболтает. К тому же не хан находит свой народ, а народ обязан покориться своему законному властителю!

— Но что властитель без народа! — горячо возразил жырау. — Целая сотня ханов не отстояла бы белую Орду от разгрома без людей…

И вдруг зло рассмеялся Абулхаир.

— С каких это пор, мой жырау, ты меришь ханов сотнями? — сказал он. — Разве тело без головы — не простая падаль? Что же хан для народа, если не голова его!

— Есть головы, на которых виден только рот! — проворчал жырау.

— Лучше рассказывай… Что там и как было дальше с Хакназар-ханом…

Посмотрев на недвижного Абулмансура и тревожно оглянувшись на прикорнувшего у входа старого раба, Бухар-жырау продолжил свой рассказ…

— Все уже было заранее обговорено, и собрание аксакалов ногайлинских казахов лишь придавало соглашению права закона. Хан Хакназар поставил в известность ногайлинских старшин, что сразу же после свадьбы двинется обратно в степь. Выделенные к нему на службу ногайлинские боевые отряды выступят следом с новой женой его Акторгын…

Как и повелось в серьезном деле, аксакальская беседа тянулась до вечера. Когда багровое солнце коснулось линии горизонта, хан Хакназар в сопровождении аксакалов, которые теперь все вместе стали его родственниками, выехал из стен Сарайчика, направляясь к своей белокрылой юрте. Не успели отъехать и двухсот шагов как кто-то из ханских джигитов издал тревожный возглас. Хан скосил глаза с в сторону, и словно холодный нож вошел в его сердце…

Со стороны потемневшего востока во весь опор мчался всадник. Он был одет в черное, и конь под ним был вороной. Поэтому еще яснее выделялся белый плат горя на пике. Сделав знак следовать дальше, хан отстал, чтобы самому, без свидетелей, встретить гонца.

Это был брат-близнец того гонца, который ускакал накануне, — Туяк-батыр. Узнав в одиноко стоявшем человеке хана, он соскочил с коня, пал на колени и хотел уже было набросить себе на шею снятый ремень в знак смерти близких. Но хан взмахом руки остановил его:

— Не надо, Туяк… Ты не у себя дома. Не делай движений, которые бы могли заметить посторонние…

— Скорбная весть, мой повелитель-хан!

— Я знаю…

— Ваших сыновей… Хасена с Хусаином…

— Знаю!

Туяк-батыр недоуменно смотрел на своего хана. Немыслимо было быстрее его довезти эту страшную весть, да и некому было сделать это.

— Чьих рук это дело?

— Баба-султана, мой хан…

Батыр рассказал о случившемся. Бежавший из Ясс человек по наущению людей эмира Абдуллаха якобы сообщил Баба-султану, что по приказу хана Хакназара его должны убить. Было представлено и соответствующее донесение с печатью Белой Орды, сработанное опытными руками, в котором утверждалось, что все готово к убийству наместника Туркестанского вилайета. Тогда рассвирепевший Баба-султан собрал тайком своих верных людей и разработал подробный план.

Вместе с Жалим-султаном и четырьмя юношами-заложниками в ставке Баба-султана находился значительный отряд казахской конницы, прибывший для совместной борьбы с Абдуллахом. Накануне вечером Баба-султан съел вместе с Жалим-султаном с другими казахскими старшинами жертвенного барана во имя грядущей победы над общим врагом и пригласил их на следующее утро к себе для совета. Когда Жалим-султан со своим воспитанниками и сопровождающими джигитами подъехал к дому Баба-султана, тот сам принял повод его коня. Почуяв недоброе, престарелый Жалим-султан потянулся было к сабле, но голова его уже покатилась с плеч, срубленная сзади ятаганом. В то же мгновение четверо юношей — сыновья Хана Хакназара и самого Жалим-султана — были подняты лашкарами Баба-султана на пики. Так же коварно был вырезан и весь отряд, и лишь нескольким джигитам удалось в сомкнутом строю прорваться к воротам и ускакать в Яссы. Уже много позже было сказано об этом в летописи «Шараф-наме-йишахи»: «Степь была залита алой кровью, словно взошли на ней маки..»

Все горело внутри у хана Хакназара, будто выпил он тибетской горькой отравы. Но побелевшее лицо его было спокойно, а глаза холодно устремлены куда-то вдаль. Туяк-батыр с удивлением смотрел на своего хана. В таких случаях позволительно предаться горю, хоть для вида коснуться руками лица, глаз. Или, может быть, правда, что говорят некоторые среди людей о бездушии этого человека…

— Эмир Абдуллах уже в Ташкенте? — сухо спросил хан Хакназар.

— Нет, предав в руки кровавого эмира Шахсаид-оглана и не получив от Абдуллаха обещанной милости, султан Тахир укрепил город и не желает пускать туда эмира…

Вопрос за вопросом продолжал задавать хан Хакназар все тем же бесстрастным голосом. И батыр Туяк подробно рассказал обо всем, что происходило в эти тревожные дни на границах ханства. В день расправы над союзными казахами Баба-султан получил заранее подготовленное письмо от самого эмира с предложением покориться ему и выдать на расправу своего брата — Бузахур-султана. В крайнем случае эмир предложил выслать его отрубленную голову, а в награду снова утверждал Баба-султан в качестве своего наместника в Туркестанском вилайете. Баба-султан понял, что поспешил с казнью казахских султанов, но ему ничего больше не оставалось делать, как согласиться на все условия эмира Абдуллаха. Он заранее услал своего брата с степь, чтобы тот неожиданно напал на подходящего хана Хакназара. Однако теперь он послал вслед ему другой отряд с заданием отрубить голову самому Бузахур-султану. Тот же, проведав каким-то образом обо всем этом, свернул со своими джигитами в сторону Семиречья и по дороге грабит и угоняет стада из казахских и киргизских кочевий. Выполняя приказ эмира Абдуллаха, Баба-султан двинулся за ним следом, оставив Туркестан под опекой конницы эмира…

В общем, все на границе было как обычно. Султаны всех пород и кровей режутся друг с другом, как бешеные волки, потому что даже простые волки не бросаются почем зря на своих братьев. Путь в казахскую степь широко открыт наемной коннице эмира, а он, хан Белой Орды, безмятежно слушает здесь свадебные побасенки!..

— Много трупов сейчас в Туркестане, — задумчиво сказал хан Хакназар. — Где же старый шакал Шагай? Его всегда тянуло на запах крови!..

— По слухам, Шагай-султан где-то в Таласе… Ждет исхода схватки между братьями — Баба-султаном и Бузахур-султаном.

Хан Хакназар удовлетворенно кивнул головой:

— Я так и думал… Хитер же эмир Абдуллах. Ему главное — поссорить казахских султанов друг с другом, перессорить и своих султанов, нас натравливать на них, на киргизских вождей, тех — на нас… Неужели же мы окажемся глупей!

Туяк-батыр продолжал с удивлением смотреть на хана. Словно бы и не было у него никаких сыновей, так спокоен был его голос. Даже не спросил ничего о подробностях их страшной смерти.

— А где сейчас Тауекель-багадур?

— Он в Таласе, с Шагай-султаном. Так говорят.

— Ладно… Пусть никто не узнает о том, что ты мне поведал, батыр. Сейчас скачи в наш лагерь за реку!

«Камень не имеет жил, наполненных кровью, хан не имеет сердца». Это лишь подумал про себя Туяк-батыр отъезжая. И не мог представить он, что через две недели, оставшись один на могиле сыновей, хан Хакназар будет в смертной тоске царапать себе грудь и рыдать, как потерявшая детеныша белая верблюдица…

Еще не взошло солнце на следующее утро, а конное войско Белой Орды в полном походном порядке двинулось на восток. Проснувшись, жители Сарайчика с удивлением смотрели на опустевшие берега Жаика, где еще дымились костры. Вскоре и дым развеяло по реке…

Приданное хану ногайлинское войско было поднято среди ночи и ушло вместе с ним. Ногайлинские аксакалы задумчиво качали головами. Всякие слухи ходили среди людей.

— Отныне он — наш хан, и ему самому решать, что делать для нашей общей пользы! — твердо сказал старец Шалкииз-жырау, когда рассказали ему про это.

Через тринадцать дней прибыл хан Хакназар в Яссы. Здесь он узнал о происшедшем столкновении армий Баба-султан и Бузахур-султана в Таласской долине. Разбитому Бузахур-султану удалось бежать, и разгневанный эмир Абдуллах послал Баба-султану черную метку, означавшую смерть. Свежее войско Шагая под общим командованием Тауекель-багадура обрушилось на обескровленную армию Баба-султана. Но Баба-султан и на этот раз спасся, своевременно отступив. Это и позволило хану Хакназару беспрепятственно возвратиться в Яссы. По всему было видно, что, пока эмир Абдуллах не справится с бежавшими под защиту союзников обоими султанами и не подавит других своих многочисленных врагов, он не двинется на завоевание городов, а тем более не углубится в степь.

Всю жизнь не поддавался чувствам хан Хакназар, и осталась в народе память о нем как о справедливом, но твердом как камень человеке. И все же это было не так. Один раз в жизни поддался он человеческому чувству. Это случилось глухой ночью на могиле сыновей. В ту ночь, вопреки интересам ханства, он двинул конницу на восток. Там, у кашгарского правителя — хана Абдулатифа, находился Баба-султан — убийца его сыновей…

Этим хан Хакназар лишь усиливал своего главного врага — эмира Абдуллаха, против которого готовился воевать беглый султан. От Баба-султана уже приехали люди с покаянием и рассказами о невиновности введенного в заблуждение султана. Предлагался новый союз против Абдуллаха. Но чувства у хана Хакназара затмили рассудок. Вот почему спустя трое суток скакал хан Хакназар во главе казахско-киргизской конницы к Аксу. Немало грехов было на совести у Абдулатиф-хана по отношению к Белой Орде, но теперь это был бы хороший союзник против грозного Абдуллаха… Ночью с четырех сторон ворвались джигиты хана Хакназара в ничего не подозревающий город. И, ослепленный отцовской тоской, хан Хакназар собственноручно разрубил не успевшего одеться Абдулатиф-хана…

Услыхав об этом, поднял руки к вискам и застонал от великой скорби брат Абдулатиф-хана — могучий правитель Восточной Кашгарии и Джаркента Абдрашит-хан. Собрав все свои силы, бросился он в погоню и возле Жасыл-коля, в урочище Иртыш, дал бой уставшему войску Белой Орды. Оно было неполное и плохо подготовленное к такому сражению, это войско. Несколько дней длилась сеча. Прорвав наконец последнее кольцо ханских батыров-телохранителей, кашгарская конница изрубила в куски всех находившихся там, в том числе и хана Хакназара…

Так, один лишь раз изменив ханской осторожности и поддавшись обычной человеческой слабости, покинул этот бренный мир последний могучий хан Белой Орды, сумевший на недолгий срок снова объединить неспокойные и разношерстные казахские племена и роды и почти восстановивший Казахское ханство в тех границах, которые были при Касым-хане.

Оставшиеся в живых казахские и киргизские батыры увезли его тело и похоронили в мавзолее Ходжи Ахмеда Яссави, поставив там камень из белого гранита с соответствующей надписью. А страна казахов, как расколотое стекло, треснула сразу по всем жузам, родам и племенам, превратившись в острые ненадежные осколки. Впереди было отчаяние…

— Вот тебе ответ на твой вопрос, мой хан.. — сказал Бухар-жырау. — Даже могучий Хакназар, сын Касым-хана, не смог объединить наш разрозненный народ. Кому из нынешних ханов это под силу? Все же хан и народ редко идут в одном направлении!..

Абулхаир молчал, стиснув зубы. Все чаще расходился он во взглядах с вещим жырау. Молчал и Бухар-жырау. Кто-то тронул его за руку. Он оглянулся. Это был все тот же юноша с немигающими глазами.

Ты еще не поведал, жырау, о тайне Тауекеля!..

— Да, хан Хакназар рассказал перед смертью своему верному батыру Кияку о тайне рождения Тауекеля… — сказал жырау и закрыл глаза, показав этим, что не желает больше ничего говорить.

Костер в юрте давно погас, и она казалась от этого еще черней. Был слышен лишь мерный храп заснувших людей да тихие стоны дремавших неподалеку верблюдов.

Взволнованный собственным рассказом, жырау так и не смог заснуть. Крупные степные звезды глядели на него сквозь продранную кошму, а он лежал и думал о судьбе своего народа. Сколько пришлось пережить ему и что ожидает его в будущем?

Да, черные тучи собираются над родной степью, а народ втянут бесчисленными родовыми правителями в кровавую междоусобицу и не устоит под напором джунгарской орды. Именно сейчас необходим человек, способный железной рукой объединить племена и роды, переломав хребет не желающим единства. Но где этот хан?.. Престарелый Булат?.. Самеке?.. Бешеный султан Барак?.. Нет, пожалуй, лучше всего для этого подходит тридцатилетний Абулхаир. Смелый и умный правитель, но, как всякий хан, свое ставит выше всего. Ну, а где найдешь такого хана, который бы не был честолюбив? Так уж Бог их устроил. Но что вот можно сказать об этом громадном юнце, раскинувшем руки с ним рядом и храпящем похлеще трех батыров. Ведь по положению и он имеет право на ханский престол. Сын Валия-султана, чистый чингизид…