I

Степь, скованная лунным светом, ждала утра. Стояла та предрассветная тишина, которой нет названия. И только очень чуткое, привыкшее к этой тишине ухо услышало бы непрерывный шорох, всю ночь доносившийся из степи. Один раз что-то звякнуло…

Первый белесый луч зари прорвался из-за далекого облачка, луна сразу поблекла, а земля потемнела. И вот тогда неожиданно появился караван. По грудь в сочной луговой, смешанной с молодым камышом траве один за другим шли верблюды. Справа и слева тяжелой, приминающей луг массой двигались табуны лошадей, ныряли в траву и снова показывались из нее всадники. Время от времени цепь верблюдов прерывалась, и, соединенные друг с другом длинным шерстяным канатом, катились в траве высокие двухколесные повозки. Потом снова шли верблюды…

Растаяло далекое облачко, и солнце вдруг все сразу хлынуло в степь. Словно россыпями драгоценных камней заискрилась она во все стороны до самого горизонта. Была вторая половина лета, и уже прошло время, когда степь похожа на невесту в свадебном наряде. Остались только изумрудная зелень тростника, желто-красные островки перезрелых колючих цветов, да среди поросли запоздалых щавелей горели алые глазки костяники. Крутыми боками сытых, отъевшихся за лето лошадей лоснилась степь.

И как только вспыхнуло солнце, сразу явственно стали слышны глухой и мощный топот, храп, ржание, тоскливый рев верблюдиц, скрип высоких деревянных колес, человеческие голоса. С шумом вспархивали из-под кустов перепелки и слепые совы, застигнутые врасплох надвигающейся лавиной. Точно свет мгновенно растворил тишину и вызвал все это к жизни…

С первого взгляда было понятно, что это не просто сезонная откочевка одного из бесчисленных аулов, разбросанных в бескрайней казахской степи. Не носились, как обычно, молодые джигиты по обе стороны каравана, не пересмеивались с девушками. Молча ехали они, держась поближе к верблюдам. И женщины на верблюдах, закутанные в белые платки — кимешеки, тоже молчали. Даже маленькие дети не плакали и только таращили круглые черные глаза из переметных сум — коржунов по обе стороны верблюжьих горбов.

Большое озеро светлело впереди. Густой коричневой бахромой камыша было окружено оно, и только с севера, откуда подходил караван, степь оголилась красноватым глинистым такыром. И когда он начал выходить из высокой степной травы, стало видно, какой это большой караван. Во главе его, как принято в степи, ехал седой аксакал в кафтане из верблюжьей шерсти и в отороченной узкой каймой меха шапке без ушей. В поводу он вел одногорбого золотисто-серого верблюда, покрытого красно-белым шелковым ковром. Одновременно с ним по обе стороны каравана выехала на рысях из травы добрая сотня всадников. Вид у них был суровый и неприступный. Подолы кафтанов из грубой пряжи прикрывали ноги ниже колен. Справа висели крепкие березовые, порой кованные железом, палицы. Боевые кони храпели под ними, закусывали удила.

Но даже среди этих рослых всадников особенно выделялся богатырским обликом один. На громадном сером жеребце с низко падающей гривой он сидел неподвижно. На добрую голову возвышался он над другими, и лицо его с черными, проникающими в душу глазами и черными, свисающими ниже подбородка усами казалось вырубленным из выжженной солнцем скалы. Тяжелую дубовую батырскую палицу — чокпар, всю окованную железом в шипах, зажимал он под коленом. Это и был знаменитый батыр Сейтен, сын Азанбая из баян-аульских каржасов. Он вел этот караван, чтобы присоединиться к Есенгельды и Саржану, сыновьям Касыма из древнего рода тюре, как называют в степи всех чингизидов. Три года назад увели они из степи сорок тысяч семейств из родов алтын, тока и уак в пойму Сырдарьи, во владения хана Коканда. А ближайшей целью каравана Сейтена было Прибалхашье, где смогли бы отдохнуть и набраться сил для дальнейшего пути люди и животные…

И еще один человек выделялся среди охранявших караван — известный в степи Ожар, сын Кубета. Коренастый, похожий на пень вековой сосны, с грозными кустистыми бровями на широком смугло-желтом лице, он ехал с видом человека, только что совершившего убийство. Лишь кривая сабля в позолоченных ножнах висела у него на боку. Ожар давно дружил с Сейтеном, участвовал вместе с ним в многочисленных походах и набегах, но последние четыре года находился среди ближайшего окружения старшего султана Акмолинского округа Конур-Кульджи, сына Кудайменде. Только недавно вернулся он в родные края и сейчас вместе с Сейтеном покидал их.

И возле озера приближающийся караван вызвал смятение. Встрепенулись в зарослях олени и стремглав понеслись в обе стороны от такыра, подальше от опасных соседей. Хомяк — словно мулла, совершающий утреннюю молитву, — сидя на задних лапах, провел несколько раз передними по жирным щекам, прислушался и юркнул в кусты чия. Встревоженно захлопали крыльями по воде птицы. Но люди даже не стали снимать вьюки с верблюдов. Перекусив всухомятку и немного отдохнув, они снова двинулись вперед, обходя озеро.

Задержавшийся зачем-то Ожар вскоре вновь поравнялся с батыром Сейтеном. Попридержав своего темно-серого иноходца, он возобновил незаконченный разговор.

— Все же прав ли Касым-тюре, бросив землю предков… — задумчиво начал он. — Разве забыл он поговорку: «Чем головой у чужого тела, лучше подошвой — у своего». И кто знает, что ждет его в кокандских владениях…

— Где бы Касым-тюре ни находился, он является законным султаном. — Сейтен с явным недовольством посмотрел на Ожара. — Разве белый царь не сам начал всю эту междоусобицу, прислав свой устав!

Он сердито дернул повод.

Речь шла о знаменитом царском уставе — «Уложения царя всея России по управлению сибирских кайсаков», опубликованном в 1822 году, или в год лошади по казахскому летоисчислению. Страшно звучало для степняков даже само слово «устав». Если перевести его буквально, то по-казахски оно прозвучит как выражение «сжимать в когтях». И действительная цель его заключалась именно в этом. Как нельзя лучше совмещены были в этом уставе интересы царского правительства с интересами переметнувшихся с нему местных феодалов. Согласно ему, одно из трех казахских племенных объединений — Средний жуз был разделен на восемь округов. В свою очередь, округ состоял из пятнадцати-двадцати волостей, каждая из которых представляла отдельный род. А в волость-род входило обычно десять-двенадцать аулов, примерно по сто юрт в каждом. Аулом управлял старшина, избираемый на три года, а волостью — султаны из тюре. Округом правил старший султан, выбиравшийся по рекомендации царского правительства теми же султанами. Ему, чтобы крепче привязать к себе, давали офицерское звание. «Это для того, чтобы мы чесали свои гнойные раны своими же ногтями», — говорили в степи.

По такому же принципу было организовано и судопроизводство, имевшее огромное значение в условиях кочевой жизни.

Оно было разделено на две ступени. В первой разбирались дела по обычному наследованию, мелкие аульные тяжбы и другие второстепенные споры. Этим занимались старики — аксакалы и специальные аульные судьи — бии. Зато убийства, насильственный угон скота — барымта, неповиновение властям и другие тяжкие преступления разбирались во второй ступени — окружными приказами. Состоял окружной приказ из двух царских чиновников и двух казахов-заседателей, избираемых на два года, во главе со старшим султаном, или ага-султаном, как называли его казахи. Их решения утверждались губернским судом, где не было казахов и куда мог найти доступ лишь богатый и близкий властям человек.

— Хорошо еще, что в уставе насильственное крещение запрещается, — заметил Ожар. — Только в добровольном порядке…

Сейтен резко повернулся к нему:

— А ты откуда об этом знаешь?

— Как будто так… Люди говорят…

— Там говорится, что казахи не очень привержены учению пророка, — хмуро сказал Сейтен. — Что нужно только прислать христианских священников, и они легко откажутся от ислама… Но дело не в этом. Касым-тюре не был таким доверчивым, как мы. Он раньше нас понял, для чего создаются восемь округов на земле Сары-Арки — Большой казахской степи. А мы вот остались, и теперь попробуй пошевелиться!.. Даже детей родного брата не отдадут тебе!..

Ожар лишь покосился на него. Он знал, о чем говорит Сейтен… Переселенцам не хватало женщин. Царское правительство, не церемонившееся и со своими крепостными крестьянами, поручило сибирскому генерал-губернатору и оренбургскому военному губернатору «употребить все средства, какие найдутся удобными, в приобретении от кочующих вблизи Сибирской и Оренбургской линий народов покупкою или выменом детей женского пола. Купленных девочек окрестить в православную веру, размещать по семействам, в женском поле нуждающимся, с выдачей хлебного и денежного вознаграждения до 15-летнего возраста…». Правда, в отличие от крепостных, девушкам по этому приказу предоставлялась полная свобода в выборе мужа. Но кто проверял потом, как исполняется это указание… Тем, кто приобретал девочек от кочевников, выдавалась денежная награда. Самые широкие возможности для легкого заработка открылась перед всеми желающими. А их по обеим казачьим линиям находилось немало…

Одной из первых жертв этого приказа стала семилетняя Алтыншаш, дочь Тайжана — родного брата Сейтена. Пять лет назад за организацию восстания против чиновничьих поборов и притеснений Омский губернаторский суд приговорил Тайжана к смертной казни. Трое его взрослых сыновей были сосланы в сибирский город Туринск. Алтыншаш, обливаясь слезами, долго бежала за своими братьями. Офицер, начальник конвоя, прихватил ее с собой и продал в Омске какому-то купцу. Потом она попала в прислуги к начальнику штаба Сибирского корпуса генерал-майору Фондерсону. Сейтен, узнавший через несколько лет, где она находится, приехал за ней в Омск. Но ему даже не дали увидеться с девушкой, и Сейтену не оставалось другого выхода, как выкрасть ее. Но батыра постигла неудача, и ему еле удалось скрыться в степи. С тех пор батыр не переставал думать о судьбе Алтыншаш. Стоило кому-нибудь задеть его рану, и Сейтен каменел от гнева.

Сейчас он ехал молча, глядя прямо перед собой. Ожар тоже молчал, не возобновляя разговора. И вдруг Сейтен снова, второй раз за это утро, резко повернулся к Ожару:

— Ты говорил вчера о царской печати на телячьей шкуре…

— Да, я слышал…

И снова Ожар не повернул головы к Сейтену… Вчерашний разговор. Разве был он не о том, про что все сейчас говорят в степи…

Да, об этом действительно говорила вся степь. Два года назад, весной, акмолинский ага-султан подполковник Конур-Кульджа, сын султана Кудайменде и внук хана Самеке, ездил в Петербург якобы для того, чтобы высказать царскому правительству опасения казахов. Ходили упорные слухи, что царь намерен брать в рекруты их сыновей на двадцатипятилетнюю солдатскую службу. И вот тогда его императорское величество собственноручно приложил печать к телячьей шкуре, где было написано, что казахских джигитов никогда не будут брать в рекруты. Именно после этого поднялся в степи авторитет ага-султана Конур-Кульджи — человека, знающего путь к самому царю. Видевшие царский указ говорили, что он написан не на телячьей шкуре, как принято было в древности, а просто на толстой бумаге. Но этому не хотели верить. Сколько царских и губернаторских приказов и уложений писалось со времен царицы Елизаветы в отношении так называемых киргиз-кайсаков на бумаге, и все они при исполнении оборачивались бедой. Вот и по нынешнему уставу все казахи должны выплачивать казне ежегодно по одной голове скота от каждой сотни голов. Но кто придерживается этого закона? Если джут скосил скот у ага-султана, плати ему помимо определенного уставом еще и древний налог — зякет — для возмещения. Сгорел дом пристава, жандарма, писаря — вези ему положенный негласно куш. На именины тоже вези… Как-то так получилось, что старые феодальные законы и порядки пришлись как раз впору императорским, переплелись с ними и двойной тяжестью легли на народ. Особыми льготами, законными и незаконными, пользовались царские чиновники — опора самодержавия в степи: ага-султаны, потомки Самеке, Букей-хана, хана Вали, волостные правители и заседатели. Они не платили никаких налогов с большего количества своего скота. А общая сумма налога на степь оставалась неизменной, и платить приходилось народу. Тот же самый ага-султан Конур-Кульджа, владеющий двадцатью тысячами лошадей, платит налог лишь за учтенный скот своих дружинников и телохранителей — туленгутов. И, конечно, найдя общий язык с царским правительством, держит многочисленный род аргынов в беспрекословном повиновении. Вот почему в народе не верили бумаге.

— Можно понять ревнивость жеребца, охраняющего свой табун… — Это Сейтен заговорил о Конур-Кульдже, с выгодой для себя воспользовавшемся политикой царского правительства, издавна направленный на разделение казахских племен. — Белый царь приклонил к нему ухо. Но если он такой справедливый, почему тогда не удосужился прочитать прошение от Касыма-тюре?..

Ожар не отвечал… Прошение Касыма-тюре, сына хана Аблая, было направлено царю еще десять лет назад. В нем предлагалось отменить создание приказов на казахских землях и прекратить строительство укреплений. Но приказы и округа создавались и укрепления строились. Тогда Касым-тюре, желающий самостоятельно управлять степью, решил перекочевать в низовья Сырдарьи, подконтрольные Кокандскому ханству. Рассчитывая на поддержку среднеазиатских ханств, он думал объединить казахов под знаменем Аблая, использовав при этом народное недовольство притеснениями царских чиновников и перешедших на царскую службу султанов.

В 1824 году, или в год обезьяны, был организован Кокчетавский приказ. Это означало, что белый царь не посчитался с правами наследников хана Аблая. Султан Саржан, сын Касыма-тюре, начал собирать войско для борьбы против царских военных укреплений. Народная трагедия назревала…

Ежегодно с тех пор происходили схватки и сражения между летучими отрядами Саржана и поддерживаемыми царскими войсками и ага-султаном Кокчетавского округа Зильгарой потомками ханов Букея и Вали. В конце концов Саржану пришлось перекочевать в Кокандское ханство, где в 1834 году, или в год лошади, он заключил союз с главной силой этого ханства — ташкентским владетелем — куш-беги Мамед-Алимом. Объединенное шеститысячное войско вступило в пределы Улытау, и там была основана крепость Курган. Саржан обратился к ближайшим аулам, аксакалам и султанам с призывом присоединиться к нему и снова начал набеги на подчиненные Конур-Кульдже аулы аргынов. Извещенный об этом сибирский генерал-губернатор направил в Улытау тысячу солдат с шестью полевыми орудиями под командованием генерал-майора Броневского.

Узнав о приближении царских войск, куш-беги оставил в Кургане небольшой отряд сарбазов, а сам ушел в Голодную степь. Крепость вскоре сдалась Броневскому, а куш-беги Мамед-Алим, убедившись, что нелегко будет отторгнуть казахские земли от России, поспешил прекратить борьбу. Разозленные предательством своего союзника, сыновья Касыма-тюре решили объединить сырдарьинских казахов и выйти из-под кокандского подчинения.

Ташкентский

куш-беги сделал вид, что не замечает этого, а сам послал нарочного к Касыму-тюре с просьбой прислать своих сыновей на военный совет по согласованию действий против белого царя. Тот отправил в Ташкент своих сыновей Есенгельды и Саржана. С ними вместе поехали юный Ержан, сын Саржана, и Агибай-батыр из Шубыртпалы в сопровождении двух десятков джигитов…

— Пока неизвестно, вернутся ли благополучно от куш-беги султаны…

Это сказал Ожар, словно отвечая на мысли Сейтена. И в третий раз повернулся к нему Сейтен. Но и на этот раз не посмотрел ему в глаза Ожар. Бескрайняя степь была перед ними…

Сейтен не мог понять, что беспокоило его. И вдруг вспомнил вчерашний сон на горе и пробуждение. Настолько явственно, что снова холод пополз по груди… Вчера ночью это было. Целую неделю шел караван, и Сейтен почти не слезал с коня. Поэтому, когда достигли подошвы зеленой горы Караменде, ему захотелось поспать наверху, откуда хорошо было видно во все стороны. Проснулся он от этого смертельного холода на груди. Сейтен тихо открыл глаза, но черное небо было над ним. Все спали внизу, и только прохладный ветерок покачивал травинку у самого глаза. Что же разбудило его?.. Он лежал не шелохнувшись. И тогда что-то зашевелилось у самого сердца, отвратительная холодная струйка потекла к горлу. Ни в коем случае нельзя было двинуться: яд горных змей в этих местах смертелен… Долго ползла змея. У Сейтена была привычка спать, положив сжатый кулак к себе на грудь. Во сне пальцы слегка разжались и в этот просвет между пальцами стала едва слышно протискиваться большая скользкая голова. Он много раз встречался со смертью, батыр Сейтен, тело его было в многочисленных шрамах, но тут ужас сковал ноги. Замерло сердце, могильной стужей наливались руки и ноги. Словно голову налима чувствовал он в своей руке. Гадина искала самое уязвимое место — шею, чтобы обвиться и стиснуть в скользком ледяном кольце. Вся жизнь прошла перед ним в одно мгновение, и он сжал свой железный кулак…

Только тогда осознал он всю меру опасности, когда змея невероятной толщины начала свертываться вокруг его руки. Но мышцы батыра переламывали и не такие хребты. Он сдавил ее еще два-три раза и выбросил, как провонявшуюся колбасу из коржуна…

Сейтен посмотрел на Ожара теперь уже незаметно, скосив глаза. Могуч и кряжист был Ожар, но Сейтен переломил бы ему шею одним ударом кулака… «Что это за черные мысли приходят мне сегодня в голову!» — подумал батыр Сейтен и решил, что это поганая змея заразила его недоверием к друзьям. Ему сделалось стыдно, и весь день до вечера не мог смотреть он в сторону Ожара…

Солнце падало все быстрее, пока не коснулось горизонта. И словно подожгло степь: запылала остролистая, со съежившимися от зноя листьями дикая люцерна, покраснели желтые сгустки караганника, редкие островки камыша. А впереди сплошным массивом розовела нечеткая стена травы. Здесь заканчивалось самое отдаленное джайляу — пастбище рода каржас. Дальше уже начиналось Прибалхашье. Оттуда они свернут прямо в Голодную степь и вдоль поймы реки Сарысу доберутся до сырдарьинских зеленых угодий.

А позади оставалась родная земля. В предзакатной дымке плыли темно-синие тени Сары-Арки. Как по команде остановились верблюды. Женщины, дети, старики — все смотрели назад в глубоком молчании. И чем дольше смотрели они, тем острее становилась боль разлуки с родиной. Будто когтями разрывало сердце. Глаза застилал теплый и горький туман. Что ждет их впереди? Новое горе? Но разве сравнится оно с этим горем расставания…

Вдруг в вечернем остывающем воздухе возникла тоскливая, захватывающая душу мелодия. Пела четырнадцатилетняя девочка на стригунке чуть в стороне от каравана. Она рыдала в такт песне, словно олененок, попавший в беду. «Елим-ай» — песней всенародного горя было это.

Никто не смел прервать этот гимн скорби. Тяжело вздымалась грудь Сейтена, и не мог он взмахнуть рукой: «Прекратить!» В тягостном молчании слушали люди чистый и высокий плач девочки. В еще светлое небо, к самому зениту поднимался он из степи:

Родимые края скрываются из глаз…

О родина моя! Рыданья душат нас.

За что, господь, за что народ наш безутешный

Кому не лень гнетет и гонит всякий раз?

Мы с тайною мечтой из милых мест ушли,

С понурой головой невесть куда ушли…

Что в стороне чужой найдешь, народ мой бедный,

Дороже и родней покинутой земли?

Невзгоды и тоска нас душат с детских лет,

Не распустив цветка, теряет стебель цвет.

Ждет каждого судьба печальника Коркута [1]

О мой народ! Тебе под солнцем места нет… [2]

Все содрогалось в груди батыра Сейтена. Он сидел на коне, опустив голову, и ему казалось, что если песня продлится еще несколько мгновений, то кровь польется у него из глаз и сердце разорвется от печали. С гневной яростью поднял он руку, чтобы остановить это безмерное истязание, и на полуслове оборвалась песня…

Караван подтянулся и вступил на чужую землю. Такая же ровная степь была перед ним, но все сразу как-то приумолкли, сгрудились, поехали быстрее. И вдруг, когда они уже достигли густых зарослей прибалхашского тростника, чем-то встревоженный батыр резко придержал коня. Чьи-то глаза увидел он в темнеющих зарослях. Кто это был: человек или зверь? Сейтен так и не смог разглядеть на большом расстоянии. Вроде и неоткуда взяться здесь человеку, в этих диких местах. Но почему верхушки камыша раздвинулись? Что это за зверь, который смотрит с высоты человеческого роста…

Ожар сразу подъехал к нему, вместе с батыром вглядываясь в наступающую ночь.

— Волка, видать, потревожили мы, Сейтеке, — заметил он. — Придется всю кочевку вместе собрать. Мын-Арал всегда полон страхов, а с нами женщины и дети. Тут, говорят, не только кабаны, а и тигры встречаются.

— Не человек ли это чужой… — задумчиво сказал Сейтен.

— Нет, я даже спину желто-серую видел. — Ожар пренебрежительно махнул рукой. — Наверно, прыгнул за кем-нибудь. А увидел нас — спрятался… Откуда здесь взяться человеку!

— Ну, если ты хорошо видел… — Сейтен облегченно вздохнул. — У тебя глаза молодые, получше моих!

Теперь караван двигался вперед более осторожно. Самые отборные джигиты с пиками и палицами согнали весь скот вплотную к обозу и, держась поближе друг к другу, окружили кочевку со всех сторон. К полночи они добрались до Басколя, одного из многочисленных озер Прибалхашья.

— Ну, вот и хорошее место для ночевки, — сказал Ожар, выехав на поляну, плотно окруженную густым тростниковым лесом.

— Нужно уйти подальше в камыши, — Сейтен беспокойно оглядывался по сторонам. — До утра уже недалеко. К рассвету и привал сделаем…

— Женщины с детьми измучились, — возразил Ожар и краем глаза посмотрел на проводника Самена, маленького худенького человека с бескровным лицом.

— Да, до следующего подходящего места очень далеко! — с жаром заговорил Самен. — Люди не выдержат такой быстрой езды. Они устанут, а впереди еще пустыня. Голодная степь. Да и для лошадей здесь хорошая трава…

Только Самен хорошо знал эти места, и Сейтен согласился. Если даже железный Ожар и проводник Самен говорят об усталости, то как тяжело остальным!

— Хорошо, пусть будет по-вашему!

Сейтен первым слез с коня и начал распределять дозорных. По четыре джигита во главе с опытным человеком должны будут охранять кочевку в промежутки между дойкой кобылиц. Все остальные пусть хорошо отдохнут до утренней зари. В первую очередь он решил не спать сам.

— Моя очередь за вами! — сказал Ожар.

— Иди спать, как-нибудь ночь выдержу, — ответил Сейтен.

Мертвым сном засыпали люди, лишь только касались земли. Но воины-джигиты укладывались в принятом порядке, положив по-походному тяжелые палицы — чокпары под головы и привязав к ремням концы поводьев от лошадей.

Тишина опять стояла над степью, ощутимая, бесконечная, при которой все слышно за много верст. Временами проносился легкий шелковый ветерок, и, всколыхнувшись на миг, снова затихали камыши. Или глухой вопль болотной выпи доносился со стороны озера, и снова все погружалось в тишину.

Настороженно вслушивались в ночь оберегающие кочевку джигиты. Их головы тоже клонились к земле. Казалось, кому придет на ум в безлюдной пустыне, где проходит никем не охраняемая граница между Семиречьем и Сары-Аркой, напасть на несчастных беженцев? Но сколько кровавых неожиданностей видела эта степь… И джигиты, преодолевая сон, ловили привычным ухом все ночные звуки и шорохи.

Когда, предвещая рассвет, потускнела луна и поредело сонмище звезд, к одиноко стоящему на холме батыру Сейтену приблизилась знакомая кряжистая тень.

— Близок рассвет, Сейтеке. Усните ненадолго…

Сердце потеплело у батыра Сейтена. Ему была приятна трогательная забота друга. Вспомнились вчерашние неясные подозрения, и с гадливостью отбросил он их сейчас, как дохлую змею… Да, не мешало бы ему перед тяжелой дорогой немного вздремнуть. Только нужно джигитам быть осторожными, смотреть в оба глаза. Камыш вон какой темный, шуршит недобро… Или опять эта проклятая змея пугает его? От усталости, наверно. Он, может быть, и не уснет, а лишь немного ослабит пояс, чтобы свободнее дышалось. И пусть джигиты, которые с ним, сделают так же. Впрочем, когда такие друзья с тобой, можно и поспать недолго. Хорошо, что Ожар с ним…

Ни слова не говоря, отошел Сейтен в сторону и растянулся во весь свой огромный рост на земле. А Ожар со своими джигитами, среди которых был и проводник Самен, пошли в очередной обход, стараясь не отставать друг от друга.

«Хорошо, что Ожар с нами… Вовремя он приехал от того шакала Конур-Кульджи…» Луна плыла над Сейтеном, успокаивая встревоженное сердце. Шесть дней не знала душа его покоя: как бы не попали доверившиеся ему люди в расставленные по степи капканы. Шесть дней не сходил он с коня…

Ожар с Саменом остановились у темнеющей стены камыша. Где-то рядом дважды пискнула ночная птица.

— Где вы?

— Мы готовы, Ожар!.. — прошептали в камышах.

— Как говорится, кто не умеет ставить капкан, сам же себя им и выхолостит! — зло выругался Ожар. — Кто это вылез вечером из камышей на глаза старому черту?.. Веревка с вами?

— С нами…

Тени… одна, вторая, третья отделились от камыша, скользнули в сторону кочевки.

— Как крикнем «Аттан!», не зевайте!.. — тихо бросил им Ожар.

Они продолжали обход спящего каравана. И в разных местах отделялись от камыша тени, пригибались, неслышно ползли среди спящих.

— Теперь к нему! — коротко приказал Ожар.

— А если он не спит?

Такой страх был в голосе бескровного Самена, что Ожар и его джигиты невольно остановились. Словно видение вставшего на ноги батыра пронеслось перед ними.

— Спит! — уверенно сказал Ожар. — Пусть Сакып с Жакупом спрячутся за верблюдами со стороны ног. А вы хватайте его за руки. Только без шума!

Сейтен обычно спал чутко. Он просыпался даже тогда, когда над ним высоко в небе пролетала птица. Уловив шорох, он рванулся, хотел вскочить на ноги. Но огромная тяжесть повисла на руках и ногах, не давала приподняться. Чья-то цепкая пятерня, словно железные клещи, сдавила горло. Змея вспомнилась ему и похожая на рыбью голова Ожара…

Даже крикнуть он не мог. Рот был заткнут шерстяной тряпкой, а руки стянуты жестким волосяным арканом. Как буйной лошади, накинули ему на глаза мешок, лишили света звезд. И все же боялись отпустить его, держали впятером громадное содрогающееся в безмерном гневе тело. И вдруг затихло оно…

— Ему мы уже надели саван, — послышался негромкий голос. — С ним останется Самен. А вы — поскорей к этим… Сразу поводья режьте и обрывайте стремена!

«О Аллах… Чей же это голос? Сердце мое правдивое, почему я не послушался тебя!» Что было силы рванул батыр Сейтен волосяной аркан, но тот лишь врезался с тело, сорвав мясо с костей. Потом он прислушался и подумал, что остался один. Но когда попытался перевалиться с одного бока на другой, то придавил чью-то маленькую ногу. Тонкий испуганный возглас проводника Самена услышал он и с радостью давил дергающуюся ножку всей тяжестью, не выпуская…

Нападающие не до конца достигли своей цели. Больше чем у половины джигитов уже были перерезаны привязанные к поясам поводья, отстегнуты стремена у седел, но в этот момент какой-то джигит проснулся. Заметив чужие тени посреди кочевки, он закричал во весь голос:

— Аттан!.. Враг напал. Тревога!.. Где вы, Сейтен-ага? Аттан! Аттан!

Всю степь потряс его молодой встревоженный голос. Люди, привыкшие к ночным нападениям, мигом вскочили на ноги. И тут грянул залп из кремниевых ружей. Человек сорок солдат, высланных наперехват мятежного каравана, выскочили из зарослей. Заплакали дети, заголосили женщины. Обезумевшие кони носились по всей кочевке, сбивая с ног и топча людей; визжали собаки. Мирный стан, спавший только что глубоким сном, превратился в настоящий ад. А выстрелы все гремели. И вдруг раздалась властная команда:

— Вперед, джигиты!

Это был Ожар, сидящий на огромном темно-сером жеребце Сейтена. Голова его была замотана платком, рукава рубахи засучены до локтей. Он вынесся на холм, и степная кривая сабля сверкнула под луной вокруг его головы. Как у волка, горели его глаза.

— Ожар!.. Веди нас, Ожар!

Успевшие вскочить на своих коней джигиты съезжались к нему со всех сторон.

— Умрем — будем в раю, убьем врага — все равно там будем! — закричал он громовым голосом. — За мной… Аттан!

Джигиты подняли сабли и чокпары и с криками «С нами Бог!», «Аруах!», «Айдабол!», «Каржас!» бросились на врага. Но, не успев доскакать до солдат, Ожар вдруг повалился в седле и начал сползать на землю, хватаясь за гриву коня. Не привыкшие к грохоту ружей и потерявшие в самом начале боя своих вождей, джигиты растерялись. Они смешались и, словно волна, ударившаяся о скалистый берег, отпрянули назад. Двое чужих сарбазов, стрелявших вместе с солдатами, с шашками наголо подскакали к валявшемуся на земле Ожару.

— С коней долой, собачьи дети!.. Вяжите меня — зашипел он на них.

Они спрыгнули с коней, неуверенно стали вязать его.

— Злей вяжите!.. И бейте, пинайте, слышите!.. А сейчас тащите туда, где лежит Сейтен, бросьте с ним… Освободите, когда скажу!

Сарбазы связали Ожара и потащили сквозь шумевшую толпу людей к Сейтену.

— О горе… Двое лучших наших людей в плену! — услышал Ожар и закрыл глаза. Даже он не мог смотреть в глаза обманутым людям.

Есаул Лебедев, чей отряд был выслан по доносу в погоню за караваном, собрал всех беженцев на обширную поляну. Ощетинив рыжеватые усы, он сказал Чингису сыну ага-султана Конур-Кульджи:

— Спроси у этого старика, куда и зачем они хотели сбежать… Знают ли они об указе государя императора и о том, какое наказание ждет за его нарушение?..