14

— Худо, что снега нет, — сказал Дударев, — от него светлее.

Максаков согласно кивнул.

— А днем-то как валило.

— Одно слово — Питер.

— Михаил Алексеич, налево сворачивайте!

«Малую землю» — территорию, зажатую между Лиговкой, путями Московского вокзала и Обводным каналом, даже днем трудно было назвать освещенной и оживленной. Сейчас же у него создавалось впечатление, что он находится в Петрограде времен гражданской войны. Казалось, что на дворе не полвосьмого вечера, а часа три ночи. Фары выхватывали из мрака серые, крошащиеся стены зданий и тонущие во тьме пасти подворотен. Женщина с двумя огромными догами на поводках прикрыла глаза рукой. Стая малолеток, собравшись в кружок проводила недобрыми взглядами. Максаков свернул с Черняховки на Роменскую и дал газу. Днепропетровская шла практически вдоль железной дороги и выходила к Обводному. Нормального человека занести туда с наступлением темноты мог лишь приступ безумия. Седьмой дом легко нашли по горящим фарам многочисленных автомашин возле него. Патрулька, кримлаборатория, «форд» Грача. Максаков аккуратно притер «копейку» радом. Дом вплотную примыкал к стене, ограждающей железку, и двора у него не было. Он удивился, откуда в этом однокорпусном четырехэтажном строении может взяться восемьдесят третья квартира, но, посветив фонарем, обнаружил, что отсчет начинается с семьдесят третьей. Из «УАЗика» вылез милиционер, с подозрением оглядел его «жигуленок».

— Вы кто?

На всякий случай он держался на расстоянии.

— Максаков, ответственный по РУВД, с «убойщиками».

— А-а, — произнес постовой с облегчением и сделал несколько шагов навстречу. — Третий этаж.

Лестница неожиданно оказалась вполне приличной, даже не очень грязной и со светом. Квартиры, судя по дверям, — отдельными и не гопническими.

— Ведомственный дом, — правильно истолковал озадаченное выражение максаковского лица Денис Дронов, — от железки. Работники «Московской-Товарной». Я эту землю обслуживал.

На третьем этаже явственно ощущался запах пожара: несло горелым пластиком, остро пощипывало ноздри гарью. На площадке перед квартирой уже топтался Шохин. От его блаженного полчаса назад выражения лица не осталось и следа.

— Не везет тебе сегодня.

— Да уж.

— Кто внутри?

— Прокуратура, Грач, криминалисты.

Максаков посмотрел на грубо взломанную дверь.

— Кто обнаружил?

— Пожарники. Задымление началось, и соседи их вызвали.

— Дверь — их работа?

— Да, захлопнута была.

— Пошли посмотрим. — Максаков кивнул Игорю. — Вадик, организуй обход.

— Конечно, как обход — Вадик, а как…

Квартира была аккуратной, чистой, среднего достатка. Не новая, но хорошая мебель, ровно побеленные потолки, ковры на полу. Прихожая, коридорчик, три комнаты. В гостиной сразу бросались в глаза пустая тумба из-под телевизора с чистым от налета пыли квадратом, открытые дверцы стенки, разбросанные по полу вещи. На диване сидел Грач с каким-то слегка потерянным лицом. Максаков вопросительно посмотрел на него. Тот молча махнул рукой дальше по коридору. Впереди моргали фотовспышки криминалистов. Мрачный начальник ЭКО Резцов молча протянул руку.

— Долго еще?

— Минут десять.

— Следак здесь?

— На кухне.

У зажженной газовой плиты невозмутимо курил Володька Французов.

— Ты откуда?

Француз скривился.

— От верблюда. Ефремов уехал в ИВС, когда освободится — неизвестно. Константиныч попросил меня съездить. Ну не подставлять же его.

Новый заместитель прокурора по следствию Олег Константинович Пошехов действительно пока производил благоприятное впечатление. Максаков отметил, что от дневной выпивки у Володьки остался лишь смешанный с табаком запах спиртного.

— Ты вовремя остановился.

— Деньги кончились. У тебя жвачки нет?

— Нет, но там, на лестнице — Маринка, а у нее всегда есть.

— Отлично, а то во рту как будто кошки нагадили.

— Настроение как?

— А ты сам как думаешь?

В дверь просунул голову Резцов:

— Мы закончили.

В комнате сначала явно была детская. По мере взросления своего хозяина она тоже взрослела, оставляя в тоже время маленькие свидетельства прошлого. Плюшевый тигренок в углу дивана. Набор резиновых индейцев на секретере. Запыленная модель самолета на подоконнике. На стенах висели плакаты рок-групп, футболистов и голливудских актеров. Под ними фотографии: улыбающийся школьник с огромным букетом; он же, но старше, машет рукой с велосипеда; худенький загорелый подросток с футбольным мячом, и другие. Некоторых из них коснулись языки пламени, но большинство осталось целыми. На них было трудно узнать того, кто лежал на обгоревшем диване, закиданный тряпками и бумагами. Огонь не тронул лицо, но изумленно-обиженное его выражение настолько разительно отличалось от улыбок на фото, что Максаков поначалу решил, что это разные люди.

— Медик-то будет уже? — Французов поставил «дипломат» на стул. — Странно горело как-то.

— Пожарные говорят, что поджог неумелый, — пояснил Резцов, — пламя изменило направление и перекинулось на коробки под секретером, а там пластмасса, так что задымило на весь дом.

— И слава Богу, а то выгорело бы все. — Максков наклонился над трупом, подумав, что, может, было бы и к лучшему: причина смерти неустановлена и можно все списать на пожар. Кощунство, конечно, но всем проще. Даже родственникам. Несчастный случай воспринимается легче, чем убийство.

— Ножевые, по-моему. — Он выпрямился.

— И ЧМТ, — кивнул Француз. — Чего гадать. Сейчас доктор приедет, скажет.

В комнату протиснуся потерявшийся где-то Гималаев с паспортом в руках.

— Одинцов Юрий Сергеевич, семнадцати лет, после школы подрабатывал почтальоном, собирался в армию, увлекался футболом и музыкой. Соседи говорят — тихий, домашний мальчик. Отец — машинист, сейчас в рейсе. Мать — начальник какого-то отдела на железке. Приходит с работы около восьми.

Все синхронно посмотрели на часы.

— Врача вызывали? — Судмедэксперт Андрей Чанов, облаченный в неизменный камуфляж, перешагнул через порог.

— Опоздали вы, доктор, — невесело усмехнулся Максаков.

— Я никогда не опаздываю, — невозмутимо возразил Чанов. — Я — последний доктор. Второй раз сегодня видимся. Ты чего район кровью залил?

— Так получилось. — Максаков пропустил эксперта на свое место и вышел в коридор.

Комната была небольшая, толкаться в ней всем вместе было бессмысленно. Грач по-прежнему сидел на диване в гостиной.

— А я его в коляске помню, — неожиданно сказал он, — я в этом доме еще участковым жил. Михаил, постарайся…

— Я всегда стараюсь. — Максаков присел перед телевизионной тумбочкой. Он страдал сентиментальностью. Заботливо обустроенная комната Одинцова уколола его в самое сердце. Он сам хранил любимые детские игрушки, фотографии и музыкальные плакаты времен юности и сейчас старался отделить профессиональные ощущения от щемящей жалости к несчастной семье, в которую так страшно вторглась тьма окружающего бытия.

— Валерий Павлович!

Резцов заглянул.

— Здесь нашли чего-нибудь?

— Пальцев много, но чьих?

— У него-то сохранились руки? Чтобы разграничить?

— В морге увидим.

Грач встал:

— Михаил, я поеду. Я на связи.

Голос у него был такой же бесцветный, как и выражение лица. Критическая масса. Усталость. Все, что не умерло, — умрет.

— Я думаю, что в той комнате муз-центр был, — вошедший Гималаев присел на место Грача. — Кассет много, дисков, а слушать не на чем.

Максаков тоже встал.

— Мать придет и скажет точно.

Оба снова посмотрели на часы. Перспектива общения с матерью убиенного не радовала. Максаков поймал себя на мысли, что считает минуты, когда надо будет ехать за сестрой. Запиликала «моторола».

— Алексеич, мы в РУВД. Какие наши действия? К вам ехать?

— Не надо, Стае. Ждите там.

— Что стряслось-то?

— «Глухарь». Приеду расскажу.

Он отключился. В коридоре появился Француз.

— Распорядись насчет понятых.

— Ладно.

Он не успел. Нечто среднее между воем и всхлипом донеслось со стороны лестницы. Шум короткой борьбы, и полная женщина в белом пуховом платке, легко высвободившись из рук пытающегося ей помешать постового, ворвалась в прихожую и устремилась по коридору. Максаков и Резцов, не шевельнувшись, пропустили ее. Страшный, безумный крик вспорол пространство квартиры.

— Юрочка! Лапочка моя! Ребеночек мой! Господи!!!

Максаков достал сигарету. Он держался из последних сил, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Лицо Гималаева заострилось и стало землисто-серым. Крик перешел в рыдания. Появились Чанов и Французов. Губы у обоих плотно сжаты. Володька никак не мог достать из пачки сигарету. Максаков снова посмотрел на часы и тронул Гималаева за рукав:

— Старый, я тебя брошу.

— Давай, конечно. — Игорь покачал головой. — Боюсь, что с ней сего дня разговоры невозможны.

Максаков кивнул:

— Смотри сам.

Он вспомнил, как одна из газет смаковала «безобразное поведение сотрудников милиции», которые «не имея за душой ничего святого, лезли в душу к близким предательски убитого журналиста». Всем хотелось, чтобы опера раскрывали преступления, не доставляя хлопот гражданам.

На улице мороз сразу сковал лицо. Сырой ветер нанес твердую ледяную пленку на лобовое стекло. Максаков запустил двигатель. Лампочка бензобака предательски уставилась красным зрачком. Он поднял воротник, шваркнул несколько раз по стеклу скребком и подошел к водителю «пэкаэлки».

— Семеныч, ты друг уголовного розыска?

— А что надо? — За пятнадцать лет службы Семеныч научился правильно отвечать на подобные вопросы.

Максаков зашел с другой стороны.

— А помнишь, как я тебя утром после Дня милиции от жуткой смерти спас?

— Помню, — тревожно заерзал Семеныч и на всякий случай добавил: — Водка была паленая,

— Какая бы ни была, а водка. — Максаков перешел в атаку: — Дай бензина. Я совсем обсох.

Минуту Семеныч напряженно думал. Бензина было жалко, отказывать неудобняк. Наконец он с сожалением извлек на свет талон.

— Только десять литров. Самому еще ездить.

— Спасибо, брат! Давай! — Максаков забрал талон. — Еще десять будешь должен!

— Че-чего?

— Шутка.

Хорошо прогретая машина слегка юзила по скользкой мостовой. Фары хищно рыскали по темным громадам домов. Складывалось впечатление, что это не центр города, а дорога в горах. Впереди светилась блеклыми рекламами Лиговка. Зеркала заднего вида казались обклеенными черной бумагой. Впившись холодными пальцами в багажник автомашины, за спиной неслышно скользила тьма.

15

У девицы было лицо фотомодели. Свободно ниспадающие серебристые волосы, огромные глаза, тщательно накрашенные ресницы, искусственный шоколадный загар. Видимо, внутри было жарко, так как она сидела в одной фиолетовой блузке с голыми плечами.

— Вам придется проехать на другую заправку.

— Почему? — Максаков злился.Время шло. Бак был практически пустым. Девчонка, как магнитофон, твердила одно и то же.

— У вас талон на девяносто второй, а в наличии только девяносто второй евро.

— У них же цена одинаковая.

— Нельзя. Ведомости разные.

— Налейте мне половину — пять литров.

— Нельзя.

— Господи! Налейте семьдесят шестого. Он дешевле.

— Не могу. У меня отчетность!

Максаков едва не залепил кулаком по стеклу.

— Свяжите меня с кем-нибудь из руководства!

Она испуганно завертела головой.

— Теперь только с десяти утра.

— Дура!

Он отошел, уступая место терпеливому дедку из белой, навьюченной досками «Нивы». Положение было отчаянным. До встречи с сестрой оставалось двадцать минут. Холодный ветер рвал невидимые в темноте флаги бензиновой компании. Закипало раздражение на мать с сестрой, никогда не спрашивающих его, может ли он выступать в роли шофера. Надо было срочно что-то придумывать. Он полез за «моторолой».

— Проблемы, командир?

Высокий худой парень в джинсах и кожаной куртке не по сезону обращался явно к нему. Сзади маячило несколько «лиц спортивной национальности» с квадратными фигурами и кубическими головами. Парень улыбнулся, и по этой жесткой тигриной улыбке Максаков его сразу вспомнил. Сергей Винтарев по кличке Винт — один из самых независимых и опасных членов «тобольской» ОПГ. Около месяца назад они несколько раз беседовали в «Крестах», где Винт ждал суда по какой-то драке. Предметом разговора служила безвременная кончина одного из ближайших друзей Винта на территории вверенного Максакову района.

— Проблемы в нашем ненавязчивом сервисе?

Максакова еще колотило от злости и холода, но он придал лицу безразличное выражение.

— Весь бензин из одной бочки, а гонору… — Он продемонстрировал талон.

Винт продолжал улыбаться.

— Давай помогу.

Порыв ветра хлестнул по ним ледяной ладонью.

— Спасибо, сейчас ребята подъедут.

— Ты не понял. Я беру у тебя твой талончик и заливаю тебе девяносто второго евро. Сам говоришь — цена одна.

Максаков думал только секунду. Время поджимало нещадно.

— Спасибо. Не забуду.

— Сочтемся. — Винт взял у него из руки талончик и повернулся к охранникам: — Артем, разберись там. Мы постоим пока.

— Замерзнешь. — Максаков покосился на его легкий прикид.

— Лучше уж здесь мерзнуть, чем в тюрьме греться. Покурим?

— Здесь бензин.

— Да, лучше отойдем, а то скажут, что я заправки взрываю.

Двое охранников потянулись за ними. Закурили каждый свои. Максаков отметил, что у Винта тоже «Союз-Аполлон».

— В тюрьме привык, — перехватил тот его взгляд.

— Давно вышел?

— На прошлой неделе. Дело наконец прекратили.

Максаков усмехнулся:

— Справедливость восторжествовала. Ты же, конечно, этого не совершал?

— Почему? Совершал, — спокойно ответил Винт. — Но не доказали же.

Максаков посмотрел на него с интересом.

— Не доказали и герыч подкинувли, — продолжил тот, — а я уже два года не колюсь. Некрасиво. Нельзя нарушать правила.

— Нельзя, — согласился Максаков. — Это ты прав.

Они помолчали.

— Как работа? — Винт снова улыбнулся своей странной улыбкой.

— Как всегда. Убивают. — Максаков уже опаздывал, но прерывать разговор было неудобно. — Сегодня пацана в квартире убили. Из-за вшивого телевизора.

— Наркоман?

— Нет. Тихий домашний мальчик. Сам дверь открыл.

Винт секунду подумал.

— Ищи каких-то новых знакомых. Из другого мира. Такие тихие и книжные тянутся попробовать чего-нибудь из другой жизни.

Максаков снова удивленно воззрился на него:

— Глубокий психологический анализ?

Винт на мгновение перестал улыбаться.

— Личный опыт. Пошли, готово.

«Копейку» уже отогнали на край площадки, чтобы не мешала подъезжающим на заправку автомашинам. Рядом пыхтел черный блестящий БМВ. Темнота со всех сторон обступала станцию. Максаков открыл дверцу.

— Держи. — Винт протянул листок бумаги. — Мой телефон, вдруг пригодится.

— Спасибо. — Максаков сел заруль. — Запиши мой.

— Будет надо — найду. — Винт слегка придержал дверцу «Жигулей». — Если найдешь убийц пацана — что сделаешь?

— Постараюсь посадить. Навсегда.

Винт покачал головой:

— Отдай его родственникам. Это будет справедливее.

— Для кого?

— Для всех.

— Не уверен.

Винт снова покачал головой и улыбнулся:

— Удачи.

БМВ как сумасшедший сорвался с места и растворился в темноте. Максаков подумал, достал «моторолу» и соединился с дежуркой.

— Вениаминыч! В квартире на Днепропетровской телефон есть? Дай номерочек. Спасибо.

Печка кочегарила вовсю. Из-под шляпы катились струйки пота.

— Алло! Максаков. Кого-нибудь из «убойного» позовите. Игорь! Это я. Пошукайте там на предмет новых знакомых. Необычных каких-нибудь. Может, музыкантов, может, футболистов. Нет, это не информация. Просто мыслишки. Да, скоро буду.

Он бросил шляпу на заднее сиденье и аккуратно выехал на дорогу, напряженно вглядываясь в висящую впереди темноту.

16

У театра было столпотворение. Фары самых разнообразных машин прорезали декабрьский мрак, создавая яркую иллюминацию. Спектакль только закончился, и людской поток нескончаемой рекой выплескивался из раскрытых дверей Мариинки. Максаков с трудом нашел место для парковки и, зарулив на тротуар перед памятником Глинке, вышел из машины. Создавалось впечатление, что за полчаса он пересек границу между параллельными мирами. Улыбающиеся, беззаботные, хорошо одетые люди рассаживались по автомобилям, обсуждали достоинства кордебалета, выбирали место для ужина. Женщины обдавали всевозможными ароматами духов. Мужчины с наслаждением закуривали хорошие сигареты. В поисках хозяев сновали водители и телохранители. Повсюду звучала иностранная речь. Главный театр города уже давно стал для многих вопросом престижа, хотя основную массу зрителей все же еще составляли люди, искренне любящие искусство.

Максаков остановился напротив главного входа. Он не испытывал к окружающим распространенной в ментовке «классовой ненависти». Возможность иметь достаток ему всегда нравилась больше, чем идея всеобщей нищеты. Он понимал, что его собственное бедственное положение — лишь плата за желание заниматься в общем-то элитарной профессией. Бесило государство, не считавшее должным достойно оплачивать эту работу. Было грустно от того, что мимо проходит жизнь, в которой есть место для искусства, отдыха. Он стоял, курил и думал о том, что все эти мысли исчезают, как только начинаешь чуять запах пойманного следа, чувствуешь, что добыча близка, испытываешь первобытный азарт в ожидании схватки и ни с чем не сравнимую радость, когда ты можешь сказать: «Мы сделали это».

Ольга все не шла. Наверное, застряла в гардеробе или встретила кого-нибудь из подружек. Пестрый поток резал глаза. Гул голосов то приближался, то удалялся. Мороз пощипывал щеки и кончики пальцев. Справа мелькнуло знакомое лицо. Он попытался сфокусировать на нем взгляд. Нет, пропало. Только одинаковые японки греют ладошками уши. Лицо появилось слева. Господи! Это же Сиплый! Максаков дернулся вперед. Упругий людской поток оттолкнул его обратно.

— Извините!

Высокая брюнетка в роскошной шубе. Пара пожилых американцев чуть ли не в спортивных костюмах.

— Разрешите!

Девчонка в коже и обтягивающих леопардовых брючках. Женщина в рыжей меховой шапке, завязывающая шарф бледному, болезненного вида юнцу в круглых очках.

— Дорогу!

Его взгляду открылась забитая машинами стоянка. Рев двигателей. Свет фар. Суета. Кто-то дернул за рукав. Он резко обернулся.

— Привет! Ты чего? Знакомого увидел?

Сестренка в элегантном сером полушубке поддерживала под руку подругу в черном ворсистом пальто.

— Ну да… — Он перевел дух. — Знакомого.

— Это Света. Подвезем ее на Среднеохтинский?

— Очень приятно. — Он обреченно вздохнул. — Подвезем, конечно.

Девочки сели на заднее сиденье и начали обмениваться впечатлениями о балете. Потяжелевшая машина лучше держала дорогу. Максаков думал о Сиплом, восстанавливая события и пытаясь хотя бы каким-нибудь краешком своего сознания понять его больной мозг.

Две недели назад в коммуналке на Разъезжей был обнаружен с ножевыми ранениями труп Тимофея Федорова, шофера, уроженца Северодвинска. Соседи рассказали, что около пяти дней у Федорова проживал его земляк — высокий бородатый мужик лет тридцати пяти. В ночь убийства страдающая бессоницей женщина-переплетчица из соседней комнаты, закуривая очередную папиросу, услышала за стенкой крик: «Лева, не надо, я никому не скажу!», но не придала этому значения и, выпив снотворное, снова легла спать. Получивший дело Шаров завел ОПД, запросил Северодвинск и принялся за дежурную отработку связей покойного в поисках Левы.

Спустя шесть дней, в первом часу ночи, в 176-й отдел прибежал испуганный мужчина, который сообщил, что только что на его глазах у дома 32 по Синопской набережной крепкий молодой парень выстрелил в идущего впереди мужчину, после чего заскочил в расселенный дом номер пятьдесят. Выехавшая группа обнаружила неустановленный труп с огнестрельным ранением головы и битых два часа лазала по развалинам. Вызванный на работу Максаков лично побеседовал со свидетелем — приятным жителем Минска Виктором Бубулей, который, несмотря на ночь, дал неплохой портрет убийцы, повторил все на протокол допроса и оставил свои координаты, всячески выражая надежду на новую встречу. Утром установили убитого — двадцативосьмилетнего продавца мяса с Сенного рынка Ивана Ошанина, бывшего жителя Северодвинска. Его напарница рассказала, что несколько дней у него в снимаемой им квартире проживал земляк, после чего Иван стал нервным и пугливым, сказав как-то, что «этот шиз его в покое не оставит» и что «пора его сдать ментам». Из ЭКУ сообщили: пуля в Ошанина была выпущена из пистолета ИЖ, зарегистрированного в охранном предприятии «Цербер». Визит в офис указанной фирмы ошарашил. Четыре дня назад вышеупомянутый пистолет был похищен у убитого охранника Владимира Смелкова, по странному совпадению приехавшего из Северодвинска. Дело было в Калининском районе, где удалось выяснить, что осталась в живых свидетельница — четырнадцатилетняя жрица любви, которую прихватил в тот роковой день у метро одинокий Смел-ков. Отработав обязательную программу, она приводила себя в порядок в спальне, когда раздался звонок в дверь.

— Привет, ты один? — спросил незнакомый голос.

— Один, — ответил Смелков, то ли не желающий распространяться, то ли не считающий купленную на два часа подружку за человека.

— Я тут подумал, — продолжил голос, — а ведь сдашь ты меня.

— Ты что, Лева? — возмутился Смелков, после чего раздались жуткий хрип и бульканье.

Привыкшая на своей работе быстро реагировать на любые события, девчонка отворила к счастью незаклеенное окно и, в чем была, сиганула с невысокого второго этажа «хрущевки» вниз, после чего опрометью кинулась к ближайшему отделу милиции, в который по традиции постукивала и который по той же традиции обслуживала. Прибывшие опера обнаружили Смелкова на пороге с перерезанным горлом. Несданный им по инструкции служебный пистолет пропал. Максаков и начальник Калининского ОРУУ связались с главком и обрисовали ситуацию. Им нервно посоветовали не поднимать шума, так как показывать в конце года перед министерством серию нераскрытых убийств никак нельзя, после чего стали требовать ежедневных справок о ходе работы по делам. В Северодвинск были срочно отправлены Исаков и опер Калининского, которые привезли мешок копченой рыбы и справку о том, что связью всех троих убиенных является Сиплый Лев Александрович 1965 года рождения, объявленный полгода назад в федеральный розыск за убийства Сиплой Марии Ильиничны 1932 года, Сиплой Инны Сергеевны 1967-го и Сиплого Игоря Львовича 1987-го, совершенные после продажи принадлежащего им на правах долевой собственности дома. К справке прилагалась фотография, при виде которой Максакову стало плохо. Это был активный свидетель Виктор Иванович Бубуля, только с бородой. На запрос в Минск зарубежные ныне коллеги с готовностью ответили, что «Бубуля В. И. пропал без вести вместе с принадлежащим ему автомобилем ВАЗ-2108 госномер … 03 сентября, выехав к родственникам в город Северодвинск». Круг замкнулся. Справки свидетельствовали о широкомасштабных мероприятиях по розыску Сиплого, а Максаков, отчаявшись подключить наружку, занятую в работе по группе малолеток, проколовших колесо какому-то народному депутату, восстанавливал в памяти свой ночной разговор. Теперь все казалось странным: улыбка, мимика, манера быстро, по-птичьи, вертеть головой, излишняя говорливость, но он понимал, что все это ерунда. Единственное, что было реальным, — это вспышка раздражения при реплике Максакова о «расстреле убийц без суда и следствия» и настойчивое после этого желание Бубули-Сиплого остаться с ним наедине. Он даже предлагал немедленно, вдвоем, «дабы не отвлекать остальных», съездить в расселенку еще раз, так как прикинул, в каком крыле может быть скинут ствол. Постоянное беспокойство, владевшее Максаковым последний год, мгновенно переросло в вязкую тревогу, окончательно оформившуюся в ожидание беды после посещения известного в городе судебного психиатра.

— Весьма неприятный случай, Михаил Алексеевич, — говорил тот, поглаживая чисто выбритый подбородок. — Ваш подопечный безусловно имеет психические отклонения. Не скажу про его «подвиги» на родине, сами понимаете — мало данных, но все «наши» преступления есть плод ярко выраженной мании преследования и страха быть пойманным. Хотя, — докгор усмехнулся, — насчет преследования у него не такая уж и мания.

Он поцокал языком в такт каким-то своим мыслям.

— В общем, он старается в зародыше убить возможность быть пойманным, уничтожая даже тех, кто теоретически может этому способствовать.

— Вы полагаете…

— Я допускаю, что вы своей активностью и неосторожным высказыванием про расстрел повернули его против себя. Он видит в вас угрозу.

— Если боится, то зачем вся эта история с лжесвидетельством?

Доктор снова помолчал, покачал головой.

— Это уже другой слой его психики. Не стану утомлять вас терминами, проще говоря, все это — игра, аттракцион, прыжок с парашютом. Страшно, но здорово. Адреналин. Кстати, желание добраться до вас может быть тоже элементом этой игры. Советую отнестись к моим словам серьезно.

— Да уж постараюсь.

Максаков всегда скептически относился к оперативникам, рассказывающим, что их хотят убрать, вынимающим пистолет перед парадной, подозрительно оглядывающим случайных прохожих. Он свято верил в старую поговорку, что героев не убивают, а увольняют. Но это все касалось мафии, бандитов и других людей, исходящих из соображений целесообразности. Но поступки шизоида с боевым стволом на руках трудно поддавались прогнозам. Максаков ни с кем, кроме Гималаева, не поделился своими опасениями? Игорь был его лучшим другом и всегда мог трезвее оценить ситуацию. Докладывать кому бы то ни было не имело смысла: Максакову никто не угрожал, его никто явно не преследовал. Возможно, ситуация вообще существовала только в его воображении, а постоянное ощущение взгляда на спине, мелькание лица в толпе и тени в темноте были лишь плодом постоянного нервного переутомления. Но он знал, что это не так. Точно знал.

— …Ми-ша! Останови! — Сестра теребила его за плечо.

Нога автоматически нажала на тормоз. Сзади оглушительно засигналили. Он дернулся вправо, увернулся от «девятки», пропустил продолжающую сигналить «ауди» и остановился у поребрика.

— Братан у нас — Шумахер! — гордо похлопала его по плечу Оля. — Ты чего? Задумался?

— Вроде того. — Максаков с трудом выпустил из пальцев руль. Заныло в груди.

Он выбрался из машины и открыл заднюю дверцу. Они стояли на абсолютно темном Среднеохтинском возле ослепительно-сияющей витрины ночного магазина. Холодный ветер обжигал лицо.

— Пойдемте, Света, я вас провожу.

— Не надо, не надо, — защебетала она, подбирая пальто, чтобы выбраться из машины. — Мне тут рядом, во дворе.

— Надо-надо, — в тон ей улыбнулся он, — мне спокойней будет.

Двор представлял собой небольшой черный квадрат, окруженный двухэтажными немецкими домиками. Несколько узких горящих окон практически не давали света. В середине скорбно застыла группа изогнувшихся от мороза деревьев. Под ними зловеще вспыхивали красные зрачки сигарет. Под ногами хрустела ледяная корка.