Внизу, в дежурке, кто-то нажал кнопку громкой связи. Некоторое время он собирался с мыслями, и казалось, что за дверью, в темноте коридора дышит большое, грузное животное. Затем искаженный динамиками голос дежурного вспорол сырую тишину: «Дежурный оперуполномоченный, спуститься в дежурную часть! Повторяю, дежурный оперуполномоченный…»
      Антон резко открыл глаза и рывком сел. Ныла спина: несмотря на подстеленную куртку, стулья оставались неимоверно жесткими. Он посмотрел на часы: четверть второго. Всего сорок минут похожего на бред сна. Еле-еле тлел рефлектор. От окна тянуло ноябрьской ночью.
      «Дежурный оперуполномоченный, срочно…»
      Антон снял трубку и набрал номер:
      – Михалыч, чего, телефона, что ли, нет? Ты меня так заикой сделаешь. Что у вас там?..
      – Челышев! Ты давай спускайся, а не разговаривай! – ревела трубка. Дежурный по отделению подполковник Шалыгин тихо разговаривать не умел. – У нас труп на Фонтанке, одиннадцать. Главк уже выехал!!! Давай, машина ждет!
      – Иду! – Антон выдернул из розетки рефлектор, взял папку с бумагами и вышел в пустой темный коридор.
      Подходя к лестнице, он вытащил папиросу и прикурил. Горький, колючий дым потек в легкие, унося последние обрывки бреда. «Опять так нудно ломит затылок. Что же я видел во сне? Не помню… Неужели снова… К черту!»

* * *

      На въезде во двор «уазик» подбросило, и Антону на секунду показалось, что фары уперлись в черное питерское небо. Машина взревела и остановилась у низкой кривой двери. «Черный ход», – автоматически отметил он, вылезая под непрерывно идущий мокрый снег. «Уазик» со скрипом тронулся и начал разворачиваться в сторону выезда. У дальней стены угадывался микроавтобус с красным крестом. «Из главка просто море народу». Антон толкнул дверь. На лестнице было непроглядно темно. Дверь за спиной захлопнулась. Пахло затхлостью, мочой, потом и блевотиной. Где-то наверху слышались какая-то возня и приглушенные голоса. Он осторожно нащупал перила и начал подниматься, проклиная себя за то, что снова не купил с зарплаты фонарик. Перспектива прыгать вокруг трупа с зажигалкой не радовала. На третьем этаже в грудь внезапно уперся луч света.
      – Вот и розыск проснулся. – У участкового Шестобока лицо было довольным и жизнерадостным, граммов этак на сто пятьдесят. – Чего тебя-то подняли?
      Антон пожал плечами:
      – Спроси Шалыгина. А что, не криминал?
      – Аб-абсолютный не криминал, – рыгнул Шестобок и посветил фонариком вверх по лестнице.
      «Двести», – заключил Антон и посмотрел вслед за лучом.
      Полуголый мужик лежал посреди следующего пролета. Рядом валялась грязная куртка-варенка и еще какие-то шмотки. Худой, сутулый врач в несвежем халате меланхолично курил, прислонившись к перилам, второй, похожий на молодого боксера, крутил в своих ладонях голову мужика, настойчиво твердя: «Зовут тебя как? А? Как зовут?»
      Неожиданно в груди у «трупа» что-то булькнуло, и сдавленный голос просипел:
      – Вова.
      Антон раздраженно выругался:
      – Пьяный?
      – Скорее вколол себе что-то не то. – «Боксер» оставил в покое голову мужика. – Вон шприц валяется, жгут под батареей, а алкоголем от него не пахнет. – Он еще раз наклонился. – Не, не пахнет.
      – В трезвяк, значит, не возьмут! – резонно заметил Шестобок. – В «аквариум» тоже нельзя: вдруг помрет. Значит, в больницу. У него же отравление? Правильно?
      «Сутулый» выбросил сигарету и посмотрел на своего молодого напарника с плохо скрываемым раздражением. Везти грязного наркомана в больницу ему явно не хотелось.
      – Вещи его мы забирать не будем, – сказал он наконец неприятно высоким голосом, – там в сумке ценности какие-то, по вашей части. Мне за них отвечать на хрен не надо.
      «Боксер» тем временем подхватил мужика под мышки и, не церемонясь, поволок вниз по лестнице. «Сутулый» наклонился, поднял куртку, демонстративно вывернул все карманы и молча двинулся вслед за ним.
      – Ур-р-роды, блин! – прогудел Шестобок негромко, отклеиваясь от перил. – Я тебе еще нужен?
      Антон молча покачал головой и подошел к закопченному окну. Снег перешел в дождь, тонкие струи которого черными штрихами извивались на фоне единственного окна, горящего на противоположной стороне двора.
      – Ну я тогда пошел, а то у меня еще заявки там, еще… – Шестобок махнул рукой. – Счастливо оставаться, не перетруждайся!
      «Ага, сейчас, целая бочка заявок, – подумал Антон, – точнее, полная бутылка заявок». А вслух сказал:
      – Бывай.
      От поиска понятых в третьем часу ночи для осмотра сумки и изъятия пустого шприца он отказался сразу и безоговорочно. Для этой цели существовал «Твикс» – парочка бомжей, живших на чердаке РУВД за мытье полов и освобождение кабинетов от пустой посуды, которые за бутылку пива готовы были подписать признание в убийстве Кеннеди. «Ценностями», по выражению сутулого врача, были находившиеся в сумке две пары дешевых серег, разорванная серебряная цепочка с кулоном и обручальное кольцо. Видимо, любитель кайфа промышлял гоп-стопом, скорее всего беззаявочным. Документов в сумке не было, зато имелся супербестселлер про Бесноватого, зачитанный до дыр. Осмотр занял не более пятнадцати минут. Антон закинул сумку с изъятым имуществом на плечо и, закуривая, прикинул, что лучше: ломиться в какую-нибудь квартиру с просьбой позвонить или идти пешком, что равносильно форсированию Фонтанки вплавь. Опять тупо заныл затылок.
      Замок лязгнул так неожиданно, что он выронил изо рта папиросу. На площадке пролетом ниже появилась ленточка света, которая превратилась в прямоугольник, в нем возник женский силуэт в бордовом халате. Вспыхнул огонек зажигалки. Антон кашлянул предупредительно и медленно стал спускаться. Против его ожидания женщина не испугалась, а, не меняя позы, встретила его долгим взглядом прищуренных глаз. Ей было около сорока, у нее была длинная красивая шея и пышные, собранные в «конский хвост» темные волосы.
      – Его увезли? – спросила она мягким голосом, затягиваясь сигаретой.
      – Да. А это вы вызывали? – догадался Антон. Она кивнула. – Он жив. Просто наркоман.
      – А я так испугалась. Вышла покурить, а он лежит. – Ее сигарета догорела почти до фильтра. – У меня соседка астматичка… а все равно не могу заставить себя не курить поздно. Страшно, но курить хочется.
      – И часто вам не спится?
      – А вам?
      – Каждый раз, когда дежурю. – Антон поморщился от головной боли. – Можно от вас позвонить?
      – Конечно, – она посторонилась, пропуская его, – и извините за глупые вопросы, просто книгу читала хорошую, вот и настроение такое.
      Кухня, куда вела входная дверь, была чистой и аккуратной. Два холодильника, два пенала, два стола. Один наполненный старушечьим духом: чугунный утюг, сковороды эпохи опричнины, банки с соленьями. Другой – покрытый розовой салфеткой, с искусственными тюльпанами в глиняной вазе. Початая бутылка ликера «Шартрез», рюмка на высокой ножке, у телефона книга Мопассана. Антон машинально бросил взгляд на вешалку на стене: никаких следов мужчины. Он набрал номер телефона дежурки.
      – Михалыч, Челышев с Фонтанки. Я закончил, забирай меня отсюда. Нет, пешком не пойду: я с вещдоками. Да, два чемодана баксов, не пойду, боюсь грохнут. Пришли тачку, отстегну. Понял, договорились!
      – Меня Ира зовут. Может, чашку кофе, пока машина за вами не пришла? – Она, не дожидаясь ответа, поставила на плитку кофейник.
      При свете Антон разглядел глубокие морщины у нее на шее, жировичок на виске и застиранные до белизны обшлага халата. «Чашка кофе, рюмка ликера, старая тахта со скрипом и киношными стонами, пустые слова. Ги де Мопассан, „Шартрез”, искусственные тюльпаны на розовой салфетке. „Меня Ира зовут”, сорокалетняя гимназистка. И одиночество, чужое одиночество. Нет, мне хватит своего».
      – Спасибо. Простите, но машина уже, наверное, подошла.
      На дворе снова лепил вслепую серый грязный снег, который таял, едва попадая на асфальт. Ветер остервенело рвал свисающие с крыши куски кровельного железа. Антон вышел на набережную и, подойдя к ограде, закурил в ожидании машины, до приезда которой оставалось еще не менее четверти часа.

* * *

      Цыбин смотрел на воду. Ледяная зыбь Фонтанки холодком елозила под сердцем. Он не волновался. Он уже давно не волновался. Просто его тяготила осень. Хотелось тепла, синего неба, шуршащей на ветру листвы. И причем именно здесь: где-нибудь в Комарово или Зеленогорске, а не на каком-нибудь пляже Коста-Брава, заполненном бритоголовым быдлом из Тамбова, Рязани или Набережных Челнов. Он посмотрел на часы: Солитянский опаздывал на четыре минуты. Цыбин знал, что он придет, обязательно придет, так как боится его больше, наверное, самой смерти, но непунктуальность всегда раздражала. Поэтому, когда косолапая, сопящая, похожая на индюка фигура выбралась из-за деревьев Михайловского сада на набережную, он с трудом удержался от резкости: нагнетать обстановку явно не следовало.
      – Они там… Все там… – У Солитянского мелко дрожали губы, а пальцы непрерывно теребили «молнию» на куртке.
      Цыбин достал из портсигара тонкую черную сигарку и, вставив ее в мундштук, прикурил, закрываясь от снежного ветра полями шляпы.
      – Будете курить? – Солитянский помотал головой.
      – Перестаньте трястись. – Цыбин поднял воротник плаща и выпустил терпкое облако дыма. – Скоро все кончится. Как идет игра?
      – Игра? – Солитянский удивленно посмотрел на него. – В общем, не крупно. Сначала Игорь Владимирович понемногу брал, затем Герберт попытался перехватить инициативу. Олег к этому времени фактически отпал… Да! И тут Герберт на мизере… – Говоря о привычных вещах, он почти мгновенно успокоился.
      «Так-то лучше, – думал Цыбин, пропуская его увлеченный рассказ мимо ушей, – а то ты у меня до квартиры не дойдешь – от сердца умрешь, а у дверей ты мне будешь нужен обязательно».
      – Все. Пошли, – спокойно сказал он, щелчком выбивая сигарку из мундштука.
      Солитянский послушно засеменил рядом, объясняя коренные ошибки в игре Герберта. Ветер, надрываясь, нес мокрые хлопья. На стоянке перед цирком одиноко стоял пустой «форд-скорпио», напротив тускло сияла вывеска гастронома. Никого.
      На подходе к дому цепкий взгляд Цыбина выхватил одиноко курящего у ограды набережной мужчину в кожаной куртке-«косухе», с сумкой через плечо. Стоящий посреди ночи, под непрерывно падающим мокрым снегом человек ему сразу не понравился, но время не течет вспять. Он отчетливо понимал: другого такого случая не будет. Неожиданно заболела раненая нога. Он даже вздрогнул: так давно она его не беспокоила. Пройдя мимо мужчины, Цыбин осторожно оглянулся и… напоролся на его взгляд, устремленный им вслед. Иглой проткнула мозг мысль, что он где-то видел эти слегка раскосые глаза и тонкие губы, после чего Солитянский толкнул дверь парадной, и Цыбин запретил себе думать о чем-либо постороннем.
      На лестнице ярко горел свет. На одном из верхних этажей, видно, было выбито окно, и утробный однотонный вой ветра заполнял все пространство. Дверь квартиры была обшарпанной, но крепкой, двустворчатой, из добротного старого дерева. Солитянский обернулся и как-то просительно посмотрел на Цыбина. Тот кивнул и мертво улыбнулся одним ртом. Мелодичный звонок прокатился по ночной лестнице. Две-три томительных минуты висела почти абсолютная тишина, даже стон ветра утих, затем по ту сторону брякнуло, зашуршало и невыразительный голос без всякого интереса осведомился:
      – Кто?
      – Телохранитель Герберта, – еле слышно прошелестел Цыбину Солитянский, по его щеке ползла капля пота.
      Цыбин приложил палец к губам, бесшумно переместился ему за спину и, присев на корточки, достал из-под плаща «смит-вессон», снабженный черной трубой глушителя.
      – Это я, Иннокентий, – неестественно бодро заблеял Солитянский, – я за деньгами ходил. Полчаса как…
      «Никогда бы не открыл на такой голос», – подумал Цыбин, но неизвестный бодигард был, видимо, другого мнения. Дверь скрипнула и подалась вовнутрь. В момент, когда проем почти полностью открылся, Цыбин из-под руки замершего, как соляной столб, Солитянского выстрелил загораживавшему коридор плечистому малому в горло. Металлический лязг затвора заглушил щелчок выстрела. Телохранитель всхрапнул, словно спящая лошадь, забулькал и медленно повалился навзничь.
      Коридор за его спиной был пуст.
      Солитянского трясло, зрачки у него закатились.
      Цыбин впихнул его в квартиру и задвинул за собой засов. Где-то в глубине комнат угадывался негромкий разговор. Мозг работал на полную мощность в режиме компьютера.
      Справа вход на кухню. Никого. Слева спальня дочерей хозяина. Они на каникулах в Египте. На повороте спальня. Хозяйка вместе с дочерьми. Белая арочная дверь с безвкусным витражом в виде валькирии – гостиная. Овальный ореховый стол должен стоять в дальнем конце чуть правее входа. Бар напротив слева у двери. Кто-то может стоять у бара.
      У бара никто не стоял. Все сидели за столом с картами в руках. Цель посередине удивленно выпучила глаза, покручивая пшеничные прибалтийские усы. Цыбин дважды выстрелил прямо между этих удивленных серых глаз. Сидящий справа хозяин тонко вскрикнул и попытался встать. Цыбин шагнул вперед и выстрелил ему в висок. Обмякшее тело скользнуло обратно в кресло. Последний из игроков, тучный лысоватый мужчина в вязаном пуловере, икая, смотрел прямо перед собой. Глаза его подернулись пленкой: он находился в глубоком ступоре. Цыбин выстрелил ему в сердце. Быстро выскочив в коридор, проверил дальше по коридору туалет и ванную. Пусто. В воздухе висел сладкий запах пороха. Как всегда, безумно хотелось курить, но было еще рано. Солитянский сидел на стуле в коридоре. Ему было плохо.
      – Сейф в спальне, – произнес он слабым голосом, – в платяном шкафу, а ключ у Олега на цепочке, ну, я говорил…
      – Мне не нужен сейф. – Цыбин прислонился к стене напротив. – У меня были другие задачи.
      – Какие задачи? – Солитянский поднял одуревшие мгновенно глаза. – Там семнадцатый век, вы понимаете, сколько…
      – Солитянский! – Цыбин присел перед ним на корточки. – Вы понимаете… Я убираю всех, кто может меня опознать, – он вспомнил фразу из давным-давно увиденного фильма.
      Солитянский шумно сглотнул, поблекшие глаза на секунду вспыхнули неописуемым животным ужасом. Хищно-радостно чавкнул затвор. Стукнулась и покатилась по паркету стреляная гильза. Цыбин убрал пистолет под плащ и пошел к двери. Неожиданно в голову пришла новая мысль. Он улыбнулся и быстрым шагом вернулся в гостиную.
      Лицо хозяина было залито кровью, капли, стекая со щеки, с неумолимостью метронома глухо ударялись о паркет. Цыбин рванул у него на груди рубашку и сдернул с серебряной цепочки маленький круглый ключ.
      В сейфе лежали ажурная золотая брошь с испанским гербом, массивный перстень с красным камнем, золотой браслет и еще какая-то золотая мелочь. Он сгреб все в карман и осторожно вышел из квартиры.
      Дверь не захлопывалась, искать ключи не хотелось, хотя время, по-видимому, не подгоняло: во всем доме висела тишина. Цыбин плотно притворил створку и начал быстро подниматься по лестнице. Войдя на чердак, он прислушался. Ничего, кроме бормотанья ветра и тоскливого шелеста смешанного со снегом ноябрьского дождя.
      «Главное, чтобы какой-нибудь бомж не попался», – подумал он и двинулся сквозь мутную затхлость к слабо бледневшему чердачному окну.
      Крыша была ужасно скользкой от воды, ветер свирепел с каждой минутой. Держась ближе к коньку и внимательно наблюдая за темными окнами верхних этажей, Цыбин дошел до поворота двора и направился вглубь от Фонтанки. Далеко внизу одиноко пророкотал автомобиль, тявкнула собака. Заранее выбранное окошко было распахнуто. Чердак ничем не отличался от предыдущего, только на лестнице не было света. Он вышел во двор, прошел под арку и очутился на углу Итальянской и Караванной. Перейдя Манежную площадь, нырнул в первый двор по Малой Садовой, отсоединил от пистолета затворный механизм и бросил в узкое подвальное окошко. Выйдя на улицу, проскочил в такой же «колодец» напротив, где, приподняв крышку канализационного люка, швырнул туда магазин с оставшимися двумя патронами, а все остальное засунул в ждущий завтрашнего вывоза полный мусорный бак. Глушитель еще на крыше он спустил в трубу давно потухшей кочегарки. Избавившись таким образом от наиболее тяготившего груза, Цыбин снова вышел на продуваемую Малую Садовую и, глубоко надвинув шляпу, налегая грудью на ветер, дошел до Невского. Было по-прежнему холодно и пустынно. Ненастная ночь не располагала к романтическим прогулкам. Пройдя Катькиным садом и через улицу Росси, он снова вышел к Фонтанке и перешел на другую сторону. Остановившись на углу с Ломоносова, дождался, когда в округе не стало видно машин, достал из кармана золото и медленно, предмет за предметом, кинул в черную воду.
      «Солитянский готов был ради него на все, и многие другие, наверное, тоже, а я уничтожаю своими руками, – подумал он. – В этом даже есть что-то театральное. Впрочем, это просто издержки профессии – ради безопасности довольствоваться меньшим, пренебрегая большим. Первое отступление от правил может оказаться последним».
      По мере приближения утра слегка потеплело. Снежные хлопья почти исчезли. Хлестал лишь жесткий холодный дождь. У Пяти углов Цыбин остановил грязную «девятку» с двумя молодыми парнями.
      – На Стачек, угол с Ленинским.
      – Двадцатка.
      В машине вовсю кочегарила печка. Мурлыкало радио. Парни трепались о своем. Наконец потянуло в сон. Один за другим он расслаблял мускулы. Метались обрывки мыслей: «Где же он видел этого парня с набережной? Эти знакомые раскосые глаза». Память никогда не подводила.
      «Плейбой, просто герой, одет как денди…» «Надо вспомнить. Это может быть важно».
      – Я ей говорю: давай бери! А она: «За такие предложения у нас в Армавире…» Дура!
      «Где же? Вспоминай!»
      От Стачек до Ветеранов Цыбин шел пешком. У метро остановил такси, доехал до Волковки. Старый двухэтажный дом встретил привычным скрипом деревянных ступеней и густым кошачьим запахом. В квартире он с трудом поборол желание лечь. Усталость и напряжение брали свое даже у него. Снял плащ, шляпу, брюки и ботинки, связал все в узел. Бросил туда же перчатки и, немного подумав, свитер. Надел джинсы и кожаную куртку. Выйдя на улицу, прошел между слепыми мокрыми домами почти до Карбюраторного завода. У расселенного дома бросил куль в пустой бачок, облил бензином из специально захваченной бутылки, чиркнул спичкой и слегка придвинул крышку, чтобы не залило дождем. Огонь весело заполыхал, обдавая лицо непередаваемо приятным жаром. Было хорошо просто стоять и смотреть на него.
      Дома Цыбин почувствовал, что сил принимать душ у него нет. Выпил стакан сока, разделся и лег в постель.
      «И все-таки я вспомню».
      Его плавно закачало на волнах сна.
      «Вспомню…»

* * *

      Двое приближались со стороны цирка, едва различимые сквозь пляску серого снега в мертвенно-белом свете уличных фонарей. Антона внезапно охватило вязкое беспокойство. Словно маленькая сороконожка пробежала вдоль позвоночника, оставляя за собой крупные холодные мурашки. Глядя на бредущие гуськом в борьбе с ветром фигуры, он силился понять, откуда взялись колющие изнутри иголочки. Горячим ручейком от позвоночника через шею и затылок к вискам потекла снова ноющая боль. Идущий первым мужчина вошел в нервно дергающийся пучок света, и Антон узнал его – Кеша Солитянский по кличке Фуня, карточный игрок, шулер мелкого пошиба из бывших завсегдатаев «Галеры» и ресторана «Север». Невозможно спутать его развалистую индюшачью походку.
      «К Олегу Каретникову в пятнадцатый дом игрока ведет, – подумал он, пытаясь не закрывать сдавливаемые головной болью глаза. – А была информашка, что у Каретникова ствол есть… Надо бы под очередной рейд…»
      Высокий в плаще и шляпе неожиданно начал слегка прихрамывать, еще более сгорбился навстречу ветру и надвинул шляпу глубже. Боль победила. Антон закрыл глаза и, погрузившись в темноту, ловил лицом осеннюю изморось. Где-то он видел эту вбитую в плащ жилистую фигуру. Нужно открыть глаза и посмотреть еще раз. Может быть, тогда… Глаза не открывались. Им было хорошо. Они бастовали. В темноте боль отступала, видимо, тоже боялась темноты.
      «Ну только на секунду, – уговаривал себя Антон, – на одну секунду…»
      Высокий смотрел прямо на него. Не на небо. Не на дорогу в поисках попутных машин. На него и только на него. Антон физически почувствовал, как в десятке метров чужой жесткий ум работает над тем же вопросом, который он только что задавал себе. Он моргнул. Доли секунды. Все исчезло. Только стена мокрого снега. Только блеск воды на асфальте.
      Папироса никак не зажигалась. Ветер моментально душил слабый огонек спички. В голове все усиливалась барабанная дробь.
      «Где же мы встречались? Это треугольное заостренное внизу лицо… Легкий наклон головы… Плащ, туго перетянутый поясом…»
      Антон оглянулся. Темная лента противоположной набережной была абсолютно пуста. С трудом проглядывали очертания мостика Белинского и церкви на углу с Моховой.
      «Михалыч совсем охренел с машиной. Что я ему, мальчик, что ли? – Он медленно направился в сторону цирка. – Пешком, впрочем, давно уже в кабинете был бы… И такая запоминающаяся привычка: разворачиваясь, вжимать голову в плечи… Может, кто-то из задержанных…»
      Табак наконец вспыхнул, и горячая волна залила все тело. Антон даже остановился на мосту, с наслаждением затягиваясь. Снег почти перешел в дождь. Вся Фонтанка была покрыта рябью.
      Папироса, описав дугу, полетела в воду. Мимо, разбрызгивая волны грязи, пронеслось такси.
      «Б…, чуть не искупал козел хромоногий. Хромоногий… Как неожиданно захромал высокий. Наклон головы… Поднятые плечи… Повернулся и захромал… Повернулся и захромал… Захромал… Спина в плаще… Высокий, худой, костлявый как смерть… КАК СМЕРТЬ… СМЕРТЬ… Не может быть!!!»
      Мостовая встала на дыбы и ударила его в грудь. Стало тяжело дышать. Светящийся квадрат окна в угловом доме завертелся и, пробив черное небо, превратился в звезду. Исчезло все: ночь, осень, дождь, вой ветра. Стало тихо. Тихо, как тогда. Тем утром. Июльским утром.
      «Здравствуй, July morning. Господи, как болит голова».

* * *

      Мостовая сияла и переливалась. Поливальные машины только что закончили свою работу. В воздухе рассыпался запах утренней свежести, лета и чистого пронзительного воздуха. Даже в резких нетерпеливых звонках трамваев и автомобильных гудках слышались блюзовые нотки.
      «Удивительно, до чего „Хип” точно ухватил в своей песне ощущение нежности настоящего июльского утра, – думал Антон, глядя на проносящуюся за окном „шестерки” Неву. – Сегодня так здорово дышится, что даже курить не тянет. В машине трое курящих, а никто еще сигареты не доставал».
      Машина выскочила на Дворцовый мост. Справа и слева золотом заиграла на солнце невская вода. Шпиль Петропавловки, казалось, парит в розовато-голубой дымке.
      – Вот так живешь в городе, носишься как угорелый, видишь все это, а иногда взглянешь – и как впервые. – Кленов повернулся с переднего сиденья. – А я, Антоша, должен такие виды на лету схватывать, у меня до «полиции» все же пять лет «Мухинки».
      – Плюнь ему в лицо, Тоха, – Дима Лукин улыбнулся, не отрывая взгляд от дороги, – видел я его «высокохудожественную работу», дипломную. Называется «Мать хлеба», хотя я называю ее «Полет колхозницы вокруг сарая за секунду до протрезвления». Знаешь, там на фоне полей такая здоровенная бабища…
      – Если бы ты что-нибудь понимал в страданиях гонимого художника, я бы с тобой поспорил, сам-то небось кропал в своей газете вирши во славу героев труда и в ус не дул. – Рома Кленов вяло махнул рукой. – Не выгнали бы, был бы сейчас как Лев Скунский: кто платит, того и лижем.
      Лукин снова улыбнулся и молча показал Кленову кулак.
      «Пожалуй, то, что нашу группу называют „гитарно-балалаечной”, не лишено здравого смысла, – подумал Антон. – Выпускник „Мухи”, выпускник журфака и выпускник „консервов”. Еще танцора не хватает. Хотя, наверное, именно поэтому с Димкой и Романом мне гораздо проще, чем с ребятами, выросшими из постовых и закончившими „стрелку”. Мы похожие. Мы работаем ради интереса. Романтики… блин».
      – Давай по Гаванской, на Наличной асфальт кладут. – Кленов сделал жест рукой вправо. – Антон, ты сам адрес смотрел?
      – Да. Квартира съемная, однокомнатная, окна на залив. Дверь бронетанковая, но еще запирается весь этаж. В тридцать восьмой живет женщина с сыном. Он студент, днем учится, а она должна быть дома.
      – Короче, через нее пойдем. – Роман кивнул. – Согласен, Дим?
      Лукин улыбнулся и тоже кивнул.
      – Приехали, – сказал Антон.
      Дом стоял справа от гостиницы «Прибалтийская». Пространство перед ним было заполнено дорогими автомобилями, что говорило об уровне жизни жильцов. На дорожке две девочки, лет по восемь, играли в «классики». Антон даже опешил на мгновение. Ему казалось, что эта игра, как и многие другие, ушла в прошлое, уступая место «Денди», «Тамагочи» и другим новинкам эпохи русского капитализма.
      – А почему собров не взяли? – спросил вдруг Лукин. – «Федералка» все-таки.
      – Для журналистов повторяю, – Кленов вылез из машины, разминая спину, – розыск по мошенничеству: господин Кардава Тенгиз Георгиевич 1935 года выпуска, соответственно ровненько шестьдесят лет, страдает острым ревматизмом, что его и сгубило: через врача он и прокололся. Короче, это не киллер и даже не «бычок». Собр пукнет, он умрет, а мы будем до конца жизни отписываться, как он бросался на нас с ножом. В общем, берем тихо, интеллигентно, Антоха реализует информуху, мы рубим «палку», все довольны, все смеются, и я ухожу наконец в отпуск.
      – А Кардава? Он тоже смеется? – улыбнулся Лукин, открывая дверь парадной. – Узнает шеф, что мы без СОБРа, без «броников», крику будет.
      – Победителей не судят. – Кленов нажал кнопку вызова лифта. – А вообще, чего ты дергаешься? Вон наш старшой стоит, молчит, он по башке и получит. Верно, Тоха?
      Несмотря на качество дома, лифт был демократичным и истинно народным, о чем красноречиво говорили надписи на «великом и могучем».
      Антон почему-то вспомнил, как он пришел устраиваться в уголовный розыск. Маленькое РУВД недалеко от Литейного, 4, знойный август девяносто второго. Наполненные пылью и запахом краски коридоры. Сухой, рыжеватый начальник управления сказал, что уголовный розыск тяжелая штука, но люди уважают, и направил к начальнику ОУР. У того шло утреннее совещание, которое по непонятному обыкновению, как узнал Антон впоследствии, именовалось блатным словом «сходка». Ожидая в маленьком закутке с прикрученной к полу скамьей, он изучал испещренную надписями стену. Основные образцы «наскальной живописи» не отличались оригинальностью: «менты – козлы», «хорош тот мент, на котором снег не тает» и т. д. Неожиданно взгляд выхватил из общей массы банальностей длинную фразу, смело накорябанную, похоже, детской, но твердой ручкой: «Вырасту, изабриту лазор каторый будит убивать ментов даже в гражданке».
      Площадка шестого этажа была на удивление чистой, с белыми мелованными стенами. Квартиры отделялись от лифта обыкновенной дверью со стеклом посредине. Всего их было шесть. Кленов отыскал кнопку звонка под номером 38 и обернулся к Антону:
      – Как зовут маму студента?
      – Богунец Светлана Владимировна.
      – Уберите куда-нибудь свои бандитские рожи.
      Антон и Дима Лукин послушно спрятались за выступ лифта. Дверь открыли без слов на третий звонок.
      – Богунец Светлана Владимировна? – Голос Кленова был сух и деловит. – Региональное управление по борьбе с организованной преступностью, отдел борьбы с терроризмом, полковник Кленов Роман Евгеньевич.
      Услышав название отдела и звание Кленова, Антон закусил губу, чтобы не рассмеяться, а «полковник» продолжал:
      – Мы навели справки и установили, что вы крайне порядочная женщина, готовая оказать нам помощь в поимке чеченского террориста, на счету которого жизни десятков людей.
      Женщина, видимо, пыталась что-то сказать, но голос Кленова заглушал ее:
      – От вас требуется пройти к себе в квартиру и ждать, когда вас пригласят. Спасибо.
      Хлопнула дверь. Антон и Дмитрий выскользнули из укрытия. «Глазка» на двери квартиры Кардавы не было, что значительно упрощало дело. Они заняли позиции по бокам. Кленов подмигнул им и позвонил в звонок у первой двери. Где-то далеко на верхних этажах истошно залаяла собака, вторя ей, зарыдал ребенок. Антон, повинуясь импульсу, вытащил из-за пояса ПМ. Замок щелкнул, дверь начала открываться. Стоявший справа Лукин резко дернул на себя дверную ручку, в то же мгновение Кленов и Антон с диким воплем: «Стоять! Милиция!» – ввалились внутрь квартиры. Даже если бы седой грузин в спортивном костюме попытался выполнить данную команду, это вряд ли ему удалось бы. Втоптанный в линолеум, он распластался на животе, закрыв голову руками. Антон быстро проверил все помещения квартиры. Кленов наклонился и дотронулся до обтянутого синим «адидасом» плеча.
      – Стреляй быстрее, даже не хочу видеть твоего лица. – Кардава говорил без малейшего акцента. У него был тихий голос смертельно усталого человека.
      Кленов взял его за локоть и рывком оторвал от пола:
      – Ты нас с кем-то путаешь, Тенгиз. Мы пришли продлить твою жизнь, правда, в особых условиях.
      Он достал из кармана удостоверение:
      – РУБОП! Слыхал такое слово? Кардава молча покивал. Антон отметил, что в его глазах ничего не изменилось. Ни горечи, ни облегчения, только обреченная усталость. Он поднялся с пола и сел на стул возле вешалки. Кленов достал «браслеты» и бросил их Лукину. Антон прошел в комнату. Аккуратно застеленная кровать, стол с дымящейся чайной чашкой, «Тринитрон» с видаком. На подоконнике дорогая кожаная сумочка-барсетка. За окном во всем солнечном великолепии раскинулся Финский залив. По сияющей поверхности скользили катера.