Вечером Роман сидел во дворе дома Полковника и ждал, когда тот приедет со службы. Повезло вдвойне: ждать не пришлось долго, а Полковник не заставил водителя подъезжать к самому дому – из-за начавшегося ремонта детской площадки это было не очень удобно – и последний отрезок пути проделал пешком. Пока он шел, «Волга» с черными армейскими номерами уехала. Отлично: не будет свидетелей.
      – Степан Дмитриевич! – окликнул Роман.
      Раньше его видеть Шилову не приходилось. Он присмотрелся, прислушался к внутренним ощущениям. Определенно, Полковник вызывал уважение. Только как же он тогда влез в такое дерьмо?
      – Чем могу быть полезен?
      – Я думаю, мы можем быть полезны друг другу. Не желаете послушать вот эту кассету?
      Запись прослушали в машине Романа. Шилов не понял, узнал ли Полковник голос Кальяна, но то, что Бажанов был ему неплохо знаком, это точно.
      Прозвучала последняя фраза: «Комарики замучили?». Полковник сидел с каменным лицом. Шилов вынул кассету, вложил в футляр и протянул Полковнику:
      – Этой мой вам подарок.
      – Что вы хотите? – Полковник посмотрел на кассету, но брать пока не стал.
      – Справедливости.
      – Это забытое слово. А вы профессионал.
      – Идеалист, к несчастью. Погиб мой друг. В его смерти виновен человек, который взорвал «скорую помощь».
      – Это не мой человек.
      Шилов недоверчиво усмехнулся, и Полковник поправился:
      – Давно уже не мой.
      – Как его найти?
      Полковник долго молчал, глядя перед собой. Потом взял у Романа кассету и ответил:
      – Каждый четверг с пятнадцати до пятнадцати десяти он ждет в Румянцевском садике у Академии. Других способов связи с ним нет.
      Понять, говорит Полковник полную правду, или все-таки умолчал про «другие способы связи», Шилов не смог. Но в одном не усомнился: про Румянцевский садик он сказал правду.
      – Завтра как раз четверг.
      Полковник кивнул:
      – Он придет. Встреча у памятника.
      – Слово офицера?
      – Да.
      Не глядя на Шилова, Полковник открыл дверь и вышел.
      – Вас давно предали, – громко сказал ему вслед Роман.
      Полковник вернулся и наклонился к окну:
      – А вас – нет?

      Оставив охрану в восточном ресторане, Кальян сам сел за руль и привез Джексона на товарную станцию. Его здесь хорошо знали: завидев машину, вахтеры открывали ворота и пропускали, не спрашивая документов.
      Было утро. Рабочий день уже начался, но станция выглядела вымершей. Джексон никогда бы не подумал, что она такая огромная. «Тойота» долго петляла между каких-то складов, мастерских и административных строений и ехала вдоль путей. Наконец, остановились и вышли. Мало того, что вся станция казалась неживой, так это было ее самое мертвое место. Заросшие бурьяном рельсы уходили за горизонт, справа тянулся бетонный забор, слева была разгрузочная площадка с подъемными кранами и еще какими-то приспособлениями, названий которых Джексон не знал, а дальше – откровенно заброшенные амбары, грязные, ушедшие в землю, с выбитыми окнами и распахнутыми дверьми. Из одного амбара вышла тощая собака, посмотрела на людей, вильнула хвостом и затрусила куда-то вдоль рельсов.
      – Платформу и вагон с охраной загонят сюда, – сказал Кальян. – Мы будем ждать во-он там. Вы с напарником будете косить под принимающую сторону.
      – Пароль есть?
      – Все есть. Там, в охране, человек у меня. Подходите, говорите пароль и тихо всех убираете.
      – А как твоего человека узнать?
      – Я же сказал – всех убираете.
      Джексон пожал плечами:
      – Да мне по барабану. Сколько их?
      – Четверо.
      – Мой напарник – один из твоих нукеров?
      Кальян непонятно усмехнулся:
      – Скорее, из твоих.
      Впрочем, то, что он имел в виду, недолго оставалось загадкой. Раздались шаги, и из прохода между заброшенными амбарами вывернул Лютый. Он шел уверенно, держа руки в карманах и не глядя переступая через торчащие тут и там из земли железяки.
      Джексон не удивился.
      А вот у Лютого рожа вытянулась.
      Со спины он не узнал Джексона и с улыбкой поздоровался с Кальяном, а вот когда Джексон развернулся, Лютый вздрогнул…
      – Ты чего, блин, рехнулся?
      – Спокойно, Гриня! Все свои. – Кальян широко ухмыльнулся.
      – И давно?
      – Тихо, тихо! Мы не в ментовке, и я не на допросе.
      – Спасибо, что засветил.
      – Теперь уже все равно.
      – В каком смысле?
      – «Последнее дело комиссара Берлаха». Фильм такой был. Смотрел?
      – Нет.
      – Зря. А вот я в детстве тащился…
      – У меня детство было другое.
      – Тогда поговорим о старости. Помнишь, ты спрашивал, почему таджиков никто на наркоту не трясет? Я тоже задался этим вопросом…
      Джексон оставил их разговаривать и, делая вид, что изучает место предстоящей операции, неторопливо отошел в сторону.
      Место его, конечно, тоже интересовало. Но важнее было другое. После всего, что было здесь сказано, и до начала операции его из-под контроля не выпустят, и возможности связаться со своими не будет. Сейчас – единственный шанс.
      Незаметно достав телефон и держа его перед собой, чтобы оставшиеся сзади Кальян с Лютым не могли видеть, чем он занимается, Джексон стал набирать SMS-сообщение. Получалось медленно: Джексон почти никогда раньше их не писал и путался в кнопках.
      Ну, быстрее!
      Все, не успел.
      По шагам определив, что к нему торопится Кальян, Джексон отправил недописанное сообщение и нажатием кнопки стер набранный текст.
      Тут же рядом с ним остановился Кальян.
      – Кому звоним? – спросил он, глядя на телефон в руке Джексона.
      – Начальнику ГУВД. Медаль зарабатываю.
      Кальян понимающе усмехнулся. Но глаза при этом были серьезными. Очень серьезными.
      Подошел Лютый, встал рядом.
      – Да ладно, расслабьтесь. – Джексон небрежно подбросил телефон на ладони. – Бабе хочу позвонить. А то вечером не приду, она шум поднимет.
      – Это правильно, шум нам не нужен. Поэтому и не звони никому, ладно? И телефончик дай. – Кальян протянул руку.
      Ощущение было такое, что если Джексон не отдаст телефон, другой рукой Кальян выхватит пистолет и застрелит его. И что самое неприятное, ощущение было очень правдоподобным.
      Джексон тем не менее медлил.
      – Извини, больно ставка большая, – подчеркнуто терпеливо добавил Кальян.
      – Я тоже отдал, – сообщил Лютый. – Теперь меня точно с работы выгонят.
      – А она тебе нужна будет завтра, эта работа? – не отводя взгляда от Джексона, усмехнулся Кальян.
      – Дожить бы еще до завтра.
      Джексон положил на ладонь Кальяна мобильник, передернул плечами и пошел дальше осматривать место.
      Опыт тоскливо подсказывал, что от того, как много он сейчас сможет разглядеть и запомнить, вечером будет зависеть его жизнь.

      Дождавшись, когда жена уйдет на работу, Полковник взял в комнате магнитофон и заново прослушал кассету.
      – Степу Завьялова помнишь? – спрашивал Бажанов.
      – А то!
      – От Конторы груз он должен принять.
      – Не обрадовал. Его обыграть сложно. Он, поди, уже генерал?
      – Да полковник, командир части. Хватка уже не та, так что обыграешь. Я до МВД ему пару заказиков подкинул. Мол, штаб приказал. Так он за свой полковничий паек все сделал в лучшем виде…
      Не только Кальян помнил Полковника – Полковник тоже не забыл о нем. В Афгане Федя Прахов был одним из самых рисковых и самых удачливых командиров. В его подчинении был разведвзвод, которому давались самые опасные задания. При этом всегда говорилось: «Ну, Прахов не подведет! Прахов сделает!» Прахов и не подводил. Прахов делал. Ни у кого не получалось, а у него выходило. Причем выходило как-то играючи: с блестящим, превосходящим самые смелые ожидания, результатом и без серьезных потерь. Сам всегда возвращался, и ребят приводил.
      Пока однажды не вернулся. Из целого взвода, ушедшего на задание, через три дня вернулись только двое солдат. Взвод попал в засаду, после часа боя Прахов, потеряв половину личного состава, приказал отходить. Из-под огня выбрались только эти двое. Остальные – кто пропал без вести, кто погиб. Прахова тоже долго считали погибшим: солдаты видели, как он получил пулю в грудь и упал.
      Но через полгода узнали, что он жив и находится в плену. Велись какие-то переговоры об освобождении – Полковник не знал подробностей, но знал результат. С душманами не договорились, Прахов остался у них. Хотя возможность договориться вроде была: за него они требовали полевого командира не самого высокого ранга, к тому же давно выпотрошенного нашей разведкой и, соответственно, уже не представляющего интереса. Но по каким-то причинам этого командира предпочли расстрелять, а не пустить на обмен.
      После этого следы Прахова затерялись. Полковник был уверен, что душманы поступили с ним так же, как наши с их командиром. И очень удивился, узнав, что бывший взводный выжил в Афгане и в Пакистане и после шести лет плена вернулся на родину.
      Теперь, оказывается, он работает вместе с Бажановым…
      Хотя в записи не прозвучало подробностей, Полковник догадался, какие именно «пару заказиков» ему подкинул генерал.
      А ведь он действительно думал, что работает на страну.
      Когда он учился в военном училище, такое невозможно было представить. Но потом были Ливан, Мозамбик, Афганистан. Нагорный Карабах. Югославия. Была – и продолжается – Чечня. Все перевернулось с ног на голову. Армию предали. Полковник оставался одним из последних, кто верил, что так не может продолжаться до бесконечности. Когда-нибудь там, наверху, возьмутся за ум. Он верил, что это произойдет. Поэтому и не увольнялся на пенсию, хотя выслуга позволяла. Ждал. Хотел поучаствовать в возрождении. Иначе – жизнь прожита зря. Какой смысл в этой жизни, если все, во что он верил и чему служил, – втоптано в грязь, распродано и забыто.
      Когда старый друг Координатор передал ему первый скользкий приказ, он подумал: вот, началось. Государство должно защищаться не только от внешних врагов, но и от внутренних. И если МВД не в состоянии справиться, то надо заняться этим самим.
      Первым, кого исполнили, был крупный преступный авторитет. Потом – зарвавшийся сверх меры чиновник. Потом… Потом… Распоряжения шли регулярно.
      С каждым приказом Полковнику передавалось короткое досье на объект. Полковник ни разу не усомнился: заслуживает.
      И, грешным делом, удивлялся: мало приказов. После того что они со страной сделали, для выздоровления требуется не иглоукалывание, а хирургическая операция.
      Потом, правда, какие-то сомнения появились. Без фактов, все только на уровне интуиции. Полковник гнал сомнения от себя. Признать их правомерность было страшнее, чем заново оказаться в яме у мозамбикских повстанцев.
      И вот теперь – эта кассета.
      С одной стороны, что – кассета? Какая-то запись, неизвестно кем и неизвестно где сделанная. Может, вообще смонтированная.
      С другой – Полковник чувствовал, что это правда.
      Сомнения исчезли, все встало на свои места. Он работал не на страну, он обслуживал чьи-то шкурные интересы. Его руками и руками его бойцов кто-то решал свои деловые и финансовые проблемы.
      …Полковник выключил магнитофон, достал кассету. Позвонил дежурному:
      – Группам два, три и семь готовность – пятнадцать минут. Я выезжаю.
      – Есть! – прозвучал в ответ четкий голос дежурного.
      Полковник горько усмехнулся: он ничего не знает, счастливчик.
      Когда Полковник в коридоре надевал бушлат, в замке заскрежетал ключ и вошел сын, вернувшийся «с картошки»:
      – Привет, пап! Нам выходной дали.
      Полковник подумал: сын – это единственное, что ему удалось в жизни. А вот все остальное… Лучше бы он даже не начинал!
      Сын продолжал говорить:
      – Одна девчонка из Вологды приехала, я обещал ей Питер показать.
      Полковник вынул бумажник, в котором лежали тысяча шестьсот тридцать рублей. Взял три пятисотки, протянул сыну:
      – На, сводишь ее куда-нибудь.
      – Спасибо. – Сын одновременно обрадовался и удивился: его никогда не баловали деньгами. – Я хотел занимать.
      – Занимать у чужих – последнее дело. Лучше у меня спроси. Все, я побежал!
      Полковник открыл дверь.
      – Пап! Как на службе?
      Он не колебался с ответом:
      – Нормально!
      Что бы ни случилось, это не должно коснуться сына.

      Скрябин сидел за столом, Шилов прохаживался по кабинету. Оба курили. Пачка Стаса валялась пустой, у Романа сигареты еще оставались. В пепельнице высилась гора окурков.
      – Последний бой – он трудный самый, – Роман врезал кулаком по раскрытой ладони.
      – Я бы все-таки хотя бы Фрола взял. И Сапожникова. Этот хрен слишком много народа на тот свет отправил. И две ходки в Анголу! Там воевали далеко не дети.
      – Василевский в больнице, Егоров в больнице. Ты чудом жив. Серега, – Шилов остановился, поправил траурную фотографию на стене, – Серега на кладбище. Командир, который не может уберечь своих солдат – дерьмовый командир.
      – Раньше ты такими комплексами не страдал.
      – Раньше жизнь казалась проще. Ну что мы, вдвоем его не сделаем?
      – А СОБРов позвать? Крученый же, падла!
      – Утечки боюсь. Бажанов может пронюхать. К тому же это наше личное дело.
      – Ты не слишком много личного складываешь?
      – Кто это говорит? – Шилов, опершись на кулаки, навис над столом, за которым сидел Стас. – Кто мне плешь проедал?
      – Просто обидно будет, если мы его упустим из-за мелочи. Хотя бы одного еще, на подстраховку.
      – Тогда Сапожникова. У Фрола семья. И если что – завалим к чертовой матери. Пусть только дернется!
      – На него доказухи ни по одному делу нет. – Скрябин выразительно посмотрел Роману в лицо. – И явку с повинной, я думаю, он не напишет.
      Они уже говорили об этом.
      Румына можно задержать. Но посадить – очень сомнительно.
      Шилов повторил:
      – Пусть только дернется…
      Немного позже, когда они выехали на разведку в Румянцевский садик, пришло недописанное SMS-сообщение Джексона: «Груз встречаю вечер.»

      – Сержант, твоя группа нейтрализует Румына. У него на хвосте милиция, так что не тяните.
      В своем кабинете Полковник заканчивал инструктаж командиров групп. Двое уже получили задания и ушли. Остался последний, которому выпала самая ответственная задача.
      – Вот адрес его женщины…
      – Какие команды по женщине?
      – По обстановке.
      – Понял. Разрешите выполнять?
      – Выполняйте.
      Четко развернувшись через плечо, сержант вышел.
      – Проще было бы работать на месте встречи, – сказал майор Гасилов, до того молча сидевший в углу.
      – Я не хочу перестрелки с МВД.
      – Не надо было сливать им это место.
      – Я дал слово офицера.
      – Тогда это, конечно, меняет дело. – Гасилов пренебрежительно усмехнулся.
      – Ирония неуместна. Румына им все равно не взять, не их уровень.
      Майор скептически хмыкнул, но промолчал.
      – Так, все! Теперь по грузу. Доложи, как понял задачу.
      – Под прикрытием группы в цивильной одежде выдвигаюсь на запасные пути Ладожского вокзала и жду прибытия груза. При получении груза обеспечиваю его доставку в порт.
      Все было правильно.
      Половину ночи Полковник просидел над документами, полученными от Координатора вместе с этим заданием. В свете последних событий, когда стало понятно, что если не все, то подавляющее большинство приказов на ликвидации, передаваемых Координатором, шли не от высшего руководства, а были получены «слева», новое задание вызывало обоснованные сомнения. Но, как ни старался, Полковник не смог отыскать в документах ничего, что выглядело бы подозрительным. Более того: Полковник воспользовался своими возможностями, о которых Координатор скорее всего даже не подозревал, и, сделав несколько телефонных звонков, получил подтверждение, что это дело действительно государственное.
      Полковник подумал: что ж, выполню это задание, а потом спрошу со старого друга. Поставлю его в такие условия, что отмолчаться не сможет. Во всех деталях расскажет, какие ликвидации были службой, а какие – халтурой. Все-таки не может такого быть, чтобы все приказы Координатор составлял сам. Что-то должно было идти сверху. Вот об этом и поговорим. Заодно и Мозамбик вспомним: так ли все было, как привык верить Полковник, или, может быть, молодой Координатор лично составил тот план и предложил его кандидатуру для подставы: «Я его давно знаю, паренек шустрый, драться будет отчаянно. Повстанцы поверят. Даже если он сожрет письмо, его заставят сказать, куда и с какой целью он шел. Так даже будет правдоподобнее…» Полковник посмотрел на майора: – Все правильно. Выполняйте. И хочу вам еще раз напомнить: груз должен уйти за границу любой ценой.

      Арнаутов бы предпочел, чтобы Кожурина была в кабинете одна, но ее молодая стажерка – он не помнил, как ее зовут, да и видел-то всего пару раз и с первой же встречи почувствовал неприязнь, – тоже сидела за своим столом и рассматривала фотографии в каком-то деле.
      – Можно?
      – Проходите, Николай Иванович.
      Арнаутов закрыл за собой дверь, неловко помялся и сел на один из двух жестких стульев у стены, которые редко использовались по непосредственному назначению. Обычно на них складывали верхнюю одежду или сумки пришедшие допроситься свидетели. Видеть на этом месте Железного Дровосека было несколько странно и даже жалко. Впрочем, его внешний вид сейчас не оправдывал тяжелое прозвище. Вся энергия куда-то ушла, от былой самоуверенности осталась лишь тень.
      – Я просто так, – объяснил Арнаутов.
      – У Голицына был?
      – Да. Дело он возбуждать не стал. Вся эта история со взяткой… – Николай Иванович махнул рукой и натянуто усмехнулся.
      – Понятно, что липа, но сделано грамотно. Да еще твои дров наломали.
      – Да уж…
      Кожурина посмотрела на стажерку:
      – Саш, сходи, пообедай.
      Та намека не поняла:
      – Да рано еще, Татьяна Николаевна.
      – В самый раз.
      Александра вздохнула, закрыла дело, положила в сумочку косметичку и телефон. Перед тем как выйти, встала перед зеркалом и поправила макияж, с каким-то болезненным любопытством косясь на неподвижно сидящего Арнаутова.
      Все это время Кожурина и Арнаутов молчали. И смотрели кто куда, но только не друг на друга.
      Наконец дверь за Александрой закрылась.
      – Спасибо, – выдохнул Арнаутов, на которого ее присутствие давило буквально физически.
      – Что понурый такой? Ведь все закончилось хорошо.
      – Могло быть по-другому.
      – Могло. Скажи спасибо Шилову, это он спас жену прапорщика.
      Арнаутов невольно дернул щекой: напоминаниями о роли Шилова в этом деле его уже просто достали. Только Голицын трижды указывал на это во время допроса, а еще Лютый (Куда, кстати, он подевался? Говорят, с утра нет на работе, и трубка отключена), Молчун, начальник УБОПа…
      – Слушай, Тань, я ведь крепкий мужик. Почему мне кажется, что жизнь сломалась?
      – Потому что тебя чуть не поимела система, который ты служил, как верный пес. Потому что сына потерял. И еще потерял удобную женщину, к которой хочешь – ходишь, хочешь – нет.
      – Таня!
      – Коля, тема закрыта. Я слишком долго вешалась к тебе на шею.
      – Исправлюсь.
      – Поздно, у меня другой.
      Обычно неподвижное лицо Арнаутова исказила болезненная гримаса. Одновременно он закинул ногу на ногу, положил руку на спинку соседнего стула и посмотрел в потолок.
      Татьяна вздохнула: детский сад, по-другому не назовешь.
      – Я его знаю?
      – Не о том думаешь. С системой ты разберешься, до пенсии доработаешь. Баб одиноких море, настоящий полковник всегда кому-нибудь пригодится. А вот сына можешь потерять совсем. Он, говорят, теперь к Лютому жить переехал?
      – И что?
      Кожурина подошла к Арнаутову. Встала рядом с ним, прислонившись к стене.
      Арнаутов сел ровнее, снял локоть с соседнего стула.
      – Что же он сбежал-то?
      – Тесно у нас для двоих.
      – Тесно? Или душно? Извини, но жена от тебя тоже сбежала.
      – Тань, чего ты хочешь?
      – Наставляю на путь истинный. Последний жест милосердия. Я ведь тебя все-таки любила.
      И к Пашке хорошо отношусь. Верни его, пока не поздно.
      – Что ж мне, на поклон идти?
      – На разговор. Только без командного рыка и нравоучений. Не послушаешь меня сейчас – сдохнешь один, никому не нужный старый пес.
      – Я уже такой.
      – Это еще цветочки.
      Кожурина вернулась к столу. Не садясь, взяла листок, что-то быстро написала на нем. Вернулась к Арнаутову:
      – На, это адресок стажерки моей. Твой Пашка или у Лютого, или у нее.
      – Когда успел…
      – Или она успела. Я тебя почему тороплю: не нравится мне она. Непростая девочка. Всего не скажу, но Пашка может с ней влипнуть.
      Арнаутов резко поднялся:
      – Я ей ноги поотрываю!
      – Хорошая фраза для начала разговора. Только не забудь перед этим еще дверь выбить. И у тебя все наладится.
      Арнаутов, прочитав адрес, убрал записку. Они молча постояли перед друг другом. Арнаутов захотел ее обнять, но она, почувствовав это, отступила назад. Он сунул руки в карманы.
      – Я что, никогда не был ласков с тобой?
      Она ответила, почти не задумавшись:
      – Был, Коля, был. За пять лет два раза. Иди, мне надо работать.
      Она села за стол, раскрыла какую-то папку.
      Арнаутов постоял, посмотрел на нее. Потом, ни слова не сказав, вышел.
      Какое-то время Кожурина продолжала сидеть, машинально пробегая глазами по строкам документа и не понимая написанного. Потом отодвинула папку и взяла из ящика стола плоскую бутылочку коньяка. Выпила прямо из горлышка. Поставила бутылку на тумбочку – так, чтобы она была у нее под рукой, но не бросалась в глаза тому, кто войдет в кабинет, взяла телефон и набрала номер Стаса.
      – Привет, это я. Скажи что-нибудь ласковое. А то сердце давит.
      – Коньячку выпей.
      – Ласково! А еще что-нибудь?
      Стасу потребовалось время, чтобы ответить.
      Кожурина слышала шум машин и какие-то отдаленные голоса – Скрябин был где-то на улице.
      Он ответил:
      – А еще… Я тебя люблю!
      – Сто лет этих слов не слышала.
      – А я сто лет их не говорил.
      – Ты где?
      – Работаю.
      – Будь осторожен.
      – Буду.
      Она подумала, что уже сказала и услышала все, что хотела сказать и услышать, и собралась завершить разговор, как Скрябин спросил:
      – Ты ребенка хочешь?
      – Что?
      – Ребенка, – повторил Стас, словно пробуя слово на вкус. – Только не говори про возраст и прочее. Хочешь или нет?
      Ни один мужчина никогда ее об этом не спрашивал. Все считали само собой разумеющимся, что с детьми следует обождать. До окончания учебы. До тех пор, пока на работе не утвердишься. До улучшения жилищных условий. До повышения зарплаты. До… До…
 
Так всю жизнь и прождала.
Дождалась, что уже и сама почти перестала думать об этом.
А он взял и так просто спросил.
И она так же просто ответила:
 
      – Да, хочу.
      Помолчала и неуверенно добавила:
      – А когда?
      – Через девять месяцев.
      – Я сегодня коньяк пила.
      – Ничего, к вечеру выветрится. Все равно раньше девяти не закончим.
      Кожурина услышала голос Шилова: он звал Стаса.
      Закрыв трубку ладонью, Скрябин, видимо, что-то ответил, а после торопливо пояснил:
      – Извини, надо бежать. Целую. Пока!

      Они стояли в Румянцевском садике на Васильевском острове. Слева – Академия художеств, справа – Меншиковский дворец, за спиной – Нева. Прямо – обелиск в честь победы русских войск над турками в войне 1768-1774 гг.
      – Когда я в Универе учился, – сказал Сапожников, – у нас байка ходила про студента с очень крайнего севера. Он здесь кисет с табаком закопал.
      – Зачем?
      – Чтобы на экзаменах не завалили и чтобы учеба хорошо шла. У них обычай такой. Когда приезжаешь жить на новое место, надо задобрить самого главного местного духа. Говорят, он с красным дипломом закончил.
      – А потом пришел работать в уголовный розыск, – Шилов усмехнулся. – Ладно, это все лирика. Какие мысли по делу?
      – Странно, что он это место выбрал. Со всех сторон, как на ладони.
      – Он же Румын. Может, у них тоже принято подарки под памятниками закапывать, чтоб удача была… А что «как на ладони» – так и он всех видит. И по Второй линии проходняками можно уйти. Стас! Стас, ты где?
      Скрябин был рядом, но в обсуждении участия не принимал. Он, как закончил телефонный разговор, так и стоял, с отрешенно-мечтательным видом глядя куда-то вдоль набережной. Только после того, как Шилов дважды громко позвал, он встрепенулся:
      – Я здесь.
      – Уверен? Давай предложения. Тут голяк, любую маскировку он срубит.
      – Предложения… – Стас вздохнул. – Меня больше волнуют посторонние. Вон их тут сколько!
      Народу действительно было много. Молодые мамы с колясками. Прогуливающиеся пенсионеры. Студенты. Дворники, неторопливо сгребающие опавшую листву.
      – Посторонних я беру на себя, – сказал Шилов, – мне французы один приемчик показали по очищению пространства.
      – Я за дворника сойду. А он, – Стас кивнул на Сапожникова, – пусть косит под студента. Можно даже с очень крайнего севера. Только сигареты не надо закапывать. Лучше просто стой и вспоминай таблицу умножения.
      Утрясая детали плана, они прошлись по садику.
      Неожиданно для Романа Скрябин спросил: