- Ну ладно. Как же ты, верхом, что ль, поедешь?
      - Да поедемте ко мне, там видно будет... Вот у свата был, прощался... - неизвестно для чего прибавил он, мешковато усаживаясь на облучке.
      Тронулись. Едем. Зипун кажет бесчисленные переулки. Ветер рвется и воет в тесном пространстве и назойливо заворачивает воротник моей шубы. Лошади поминутно прерывают рысь в глубоких сугробах... Наконец избы редеют, и видно уж чистое поле.
      - Далеко двор-то твой?
      - Да вот неподалеку... - ежась и укутываясь в свой дрянной зипунишко, чуть слышно отвечает мужичонко.
      Подъехали к концу села. Одинокая избушка из необожженного кирпича стоит на отлете, краем к крутому оврагу. К одной стороне избы прилеплено что-то вроде хлева. Давно покинутая борона с похиленными зубьями придерживает ветхую крышу на избе, а ветер, дико воя, как бы негодуя на слабую преграду, щетинит и рвет из-под бороны черную, полуистлевшую солому. Бедно... глухо...
      Трубы на крыше не было. "Знать, по-черному", - подумал я.
      - Слезайте, погрейтесь покуда...
      - Ну, это, пожалуй, не лишнее!
      Я стряхнул с себя снег, налегший густым слоем, и направился в избу. Толкнул дверь в сени... Она подалась с каким-то жалобным скрипом, снег ворвался за мною... Ощупью я нашел другую дверь, - та была на более гладких петлях и не скрипнула. Тихо я вошел в избу. Удуш-{20}ливым, гнилым воздухом пахнуло на меня. Я остановился у порога. Ребенок плакал где-то в темноте, слабо скрипела колыбель...
      Плач этого ребенка поразил меня: мне не доводилось слышать таких тоскливых, таких ноющих ноток... Это не было капризное хныканье избалованного ребенка, это даже не было выражением требования чего-либо. В нем, в этом еле слышном, тягучем плаче, изредка прерываемом таким же тихим, беспомощным всхлипыванием, так и чудилась за сердце хватающая жалоба, жалоба на долю, на судьбу, на ту неумолимую судьбу, что бросила в гниль, тесноту и голую, бесшабашную бедность чистое, ни в чем неповинное создание...
      С пеленок - мученик.
      Вой ветра в разбитую оконницу как-то странно подлаживал к детскому плачу: он то порывисто заглушал его, то, как бы под сурдиною, рабски следил за скорбною нотою... Утешая и убаюкивая, в тон и гармонию с этим душу надрывающим дуэтом, слышалась песня матери... Правда, не песня, а причитанье какое-то...
      Баю-баюшки-баю,
      Баю дитятку мою...
      Ходит котик ночевать,
      Мою дитятку качать...
      Я кашлянул.
      - Ах, господи!.. Кто-й-то? - спросил слегка встревоженный женский голос.
      Я рассказал в чем дело. Баба засуетилась, нашла светец; я услужил ей спичкой, и мы соединенными усилиями, зажгли огонь. Теленок, привязанный у печки, заревел благим матом и отчаянно запрыгал, - вероятно, обрадовавшись свету... Под ногами шелестела мокрая, перегнившая солома.
      - Ох, и погода же!.. Да куда ж вас несет экую пору?
      - К Панкратову.
      - Ишь ты, ближний свет!.. - Баба покачала головой. - Право, оставайтесь... Да я и Гришку не пущу... Ну, долго ли до греха!.. Вы уж лучше ночуйте; я бы соломы настлала... в сенцах свежая есть. {21}
      Я отказался. Она слезливо посмотрела на меня и молча отвернулась к окну, за которым все выше и выше поднимался сугроб.
      Ребенок умолк; хрипливое, тяжелое дыханье доносилось из колыбели. Баба, подгорюнившись, стояла, прислонясь к печке. Вся она была какая-то жалкая... Выражение беспомощности и тоскливой покорности застыло на некрасивом, испитом лице... В голосе слышалось уныние и редко-редко прорывалась какая-то детски брюзгливая злость. У ней было много общего с мужем.
      - Что ж, маслену-то весело гуляли? - спросил я.
      - И, батюшка, какое уж тут гулянье... На соль не хватает... Мука, почитай, на исходе, а до новины-то два раза ноги протянешь... Не до гуляньев тут...
      С печки робко свесилась детская головка.
      - Много у тебя детей-то?
      - Да вон мальчонка, пяти годочков, - указала она на головку, тотчас же юркнувшую в темноту, - девчонка еще, да грудной вот... Болеет все, нудится... Господь-то не прибирает его.
      Баба тихо вздохнула.
      Вошел Григорий и шумно сбил снег с мерзлых лаптей. Зипун был подпоясан, в руках пеньковый кнутишко.
      - Ну, едем, что ль? - обратился он ко мне, стараясь не глядеть в сторону жены.
      - Пожалуй...
      Я поднялся с лавки.
      - Гриша, куда же ты едешь в такую вьюгу?.. Ишь, творится-то что... Ведь беспременно заблудишь...
      - Небойсь, не сблужу, - отозвался Григорий, недовольно морща брови.
      Баба понурилась и тихо стала качать колыбель: ребенок опять заныл. Мы вышли из избы.
      Сдержанное всхлипывание послышалось сзади нас. Григорий порывисто отворил дверь в избу и вошел в нее. Я остался среди темных, как погреб, сеней.
      - Да ты, Ариша, не плачь, - донеслось до меня, - тут дорога-то известная, а коли не затихнет - я и заночую у Панкратова...
      - Право, не ехать бы... Вон Бодрягин-то, Захар, замерз на всеедной... {22}
      - А дома много высидишь?.. С голодухи, что ль, издыхать?.. Сама знаешь... Два целковых на земи-то не валяются: это ведь деньги!.. Не кажинный день так-то...
      Дальше следовал шепот. Я отворил дверь в избу.
      - Сейчас, сейчас... - засуетился Григорий, спеша вызвать на лицо подобострастную улыбку и подтягивая истрепанный кушачишко.
      - Не погодить ли нам, пока утихнет, а?
      Тревога показалась в глазах Григория, баба - и та как-будто испугалась...
      - Что ж, воля ваша... - как-то потерянно мямлил он, - по-моему, сейчас бы... Нечего время проводить... Она сейчас-то бы лучше, пожалуй, езда-то...
      - Да я тебя все равно возьму провожатым, хоть и совсем стихнет, дорога незнакомая, а все-таки ночь... - поспешил я его успокоить.
      Дело уладилось. Я выкурил две-три папиросы. Вошел мой Яков, потерся у печки, посушил варежки и опять отправился к лошадям. Григорий то и дело выбегал "смотреть погоду"; каждый раз она, по его словам, была "кажись, ничего"... - Чем дольше я сидел в избе, тем больше он тревожился, тем больше ему не сиделось на месте...
      Наконец поутихло. Мы вышли из избы. Григорий вывел из хлева маленькую, шершавую лошаденку и собирался садиться на нее. Так как вешки ясно виделись по дороге, и подземка несла чуть-чуть, то я сказал ему, чтобы он привязал пока лошадь сзади и садился в сани. Он было полез на тесный облучок.
      - Садись со мною рядом, а то Якову будешь мешать, - остановил я его.
      Уселись. Поехали. Сквозь туманные обрывки туч кое-где светились звездочки и синелось небо. Морозило. Снег неистово скрипел под санями...
      - Тут Калинкины дворики придут, - промолвил Григорий.
      - Скоро?
      - Версты четыре, а то и меньше...
      Дорога, часто усаженная соломенными вешками, тянулась около реки. Влево - река, вправо - чистое поле... Лошади скоро уморились: снег доходил им почти до колена. Полозья врезaлись... Поехали шагом. Яков то {23} и дело похлопывал рукавицами. Григорий бочком сидел около меня и посматривал, по сторонам.
      - А, должно быть, плохо тебе живется, Григорий? - обратился я к нему.
      - Чего уж... - Он помолчал немного. - Оно бы и ништо, да вот хлебушко-то... Недостача все... А там ребятенки малы, все сам да сам... Баба тоже хворает, с самых родов... Животом жалится... молоко вот тоже пропало.
      - Да ты бы свозил ее к акушерке, что ль, - небойсь, есть земская-то?
      - Ну, уж куда там!.. В позапрошлом году так-то бачка помирал... Тоже научили, это, к дохтуру... Приехал я, а он стоит на крылечке, перчаточки надевает - таково сердито! - должно, малы они ему... Тройка тут готова, ямщик... К вашей милости, говорю... "Что?" - спрашивает... Вот - умирает, колотье замучило... Указываю, это, на бачку-то - он в телеге под войлочком лежит, невмоготу ему слезть-то... "Некогда, говорит, пойди к фершелу"... Взял да укатил, только я его и видел... Ну, посмотрел я, это, ему вслед, да еще себя выругал... Для нас ли этот народ заведен! - только присловье одно... Пошел к фершелу... Ну, фершелок, известно, пьяненький: дал чего-то в пузырьке, - пои, говорит...
      Григорий замолчал.
      - Ну что же, полегчало?
      - Кому? Бачке-то? - спохватился он, - известно, помер... Где ж полегчать!.. Дорогой-то еще дюжей его разбило - в два конца-то, почитай, сорок верст... А уж работник был, царство ему небесное, и-и... - он покачал головой. - Как жив-то был - мы все-таки супротив других не плошали: два работника!.. Ну, а теперь, что ж, плохо... Завезешь, завезешь хлебушка с поля... Ну, думаешь, ноне до новины перебьюсь... ан не тут-то было!.. Там продашь на подушное, там за земельку купцу надоть, там засыпку в магазей... туда-сюда, глянь - до поста-то великого еле-еле протянешь... Да и то уж впроголодь. Кабы коровенка - все бы сподручнее...
      - Разве нет коровы-то?
      - Летось с укциону продали... Барину тут задолжал - не отработал...
      Григорий вздохнул.
      - Оно бы все ничего, да вот ребятенки-то... Груд-{24}ной-то нудится-нудится, тоска... С утра до ночи ноет... Известно, кабы молочка, глядишь - и справился бы... Теперь вот телочку добыл: у соседа корова сдохла, я ее и взял; две меры ржи отдал...
      - Чем же вы маленького-то кормите? - удивился я.
      - Махонького-то? Да чем... хлебушка нажуешь с солью...
      Он замолчал и старательно начал оправлять полость, покрывавшую мои ноги.
      Холодный ветерок подувал в лицо. Он опять понемногу усиливался. Обрывки туч снова сплотились и заслонили редкие звездочки.
      Вьюга опять закрутила.
      - Калинкины дворики виднеются! - послышалось восклицание Григория, ехавшего впереди. Он поравнялся с санями. Лошаденка его, сплошь занесенная снегом, беспрестанно отфыркивалась и трусила мелкой рысцою. Зипун тоже покрылся белым слоем.
      - У... понесло-то!
      - А что, Григорий, не перегодить ли нам в двориках? - закричал я ему, - может, опять поутихнет.
      - Что ж... Тут знакомый мужичок есть, Андреян Семеныч... Заедемте... Изба чистая...
      - Ну ладно!
      Переехали какой-то сугроб. В избах замерцали подслеповатые огоньки. Зашумели ветлы около полузанесенных дворов...
      Калинкины дворики стояли среди чистого поля; река отходила от них версты на полторы. Все это сообщили мне после. К Панкратову я прежде ездил по иной дороге, минуя дворики.
      Мы поравнялись с длинной избою. Два окна выглядывали на улицу и освещали ее. Григорий подошел к окну и постучал; послышались расспросы... Наконец дверь скрипнула, и нас впустили. Где-то на дворе залаяла собака...
      Я вошел в избу. Это была просторная сосновая изба, чистая, теплая, с деревянным полом, с "белою" печкою. На столе, накрытом грубою скатертью, лежал непочатый каравай ситного хлеба и стояла деревянная резная соло-{25}ница. В высоком деревянном подсвечнике горела сальная свеча.
      Меня встретил хозяин. Это был высокий, статный мужик, с красивым, открытым лицом, с большою русою бородою. Сильная проседь серебрилась у него в волосах; серые глаза глядели умно и насмешливо... По тонким губам бродила какая-то подмывающе-бодрая, слегка лукавая усмешка... Вообще в нем сразу что-то располагало, - есть такие симпатичные лица.
      Поздоровались. Я снял шубу и подошел к столу.
      - Аль по нужде какой едешь? - спросил меня Андреян Семеныч, бережно вешая мою шубу ближе к печке. Голос у него был приятный и добродушный, но опять-таки с легким оттенком насмешливости.
      Я ответил ему, куда еду. Он слегка покачал головой и, накинув полушубок на плечи, вышел из избы. Колокольчики звенели где-то на дворе.
      На задней лавке что-то прибирала сморщенная, но бодрая и чрезвычайно подвижная старушка; с палатей выглядывали веселые русые головки детей.
      - Что ж, у вас семьи-то только? - спросил я старуху.
      Она чуть заметно улыбнулась.
      - Нет, сын есть. Да он с женою пошел прощаться к тестю... Должно, гостюют.
      Вошли Григорий и Яков, за ними Андреян Семеныч.
      - Раздевайтесь-ка да полезайте на печку... Я обсушу зипуны-то... Ты, Григорий, разувайся да положь в печурку лапти-то, они поколева пообсохнут... Ишь, барин-то вас умаял как...
      Он насмешливо взглянул на меня.
      - Старуха, поищи-ка винца, там, должно быть, осталось; налей ребятам-то по стаканчику...
      Старуха засуетилась. Ребята чинно выпили водку и, утеревши полою губы, полезли на печь.
      - Ты не выпьешь с дорожки-то?.. Небойсь прозяб... - обратился ко мне Андреян Семеныч.
      Я отказался.
      - Ну, да оно знамо... - опять-таки насмешливо сказал он, тщательно отряхая Григорьев зипунишко, - шуба-то твоя не этому чета... Мороз-то не вот скоро влезет.
      Возражать было нечего... Я посмотрел на часы. {26}
      - Много до полночи-то? - спросил Андреян Семеныч.
      - Да теперь семь часов.
      - Стало быть - пять осталось. Лошадям овса-то надыть? Сенца мы дали.
      - Нет... Может, погодка поутихнет, - поедем.
      - То-то, смотри... А то овес есть.
      - Много считаете до Панкратова?
      - Тут хоть и недалеча, версты три, да дорога-то блажная: мало-мальски погода поднимется, ни за что не доедешь... Прогалок-то большой: как не попадешь к Панкратову, так и езди пo степи до самого Битюка; уж там в лес уткнешься - по ту сторону реки будет...
      - Ты кто, из дворян, что ль? - бесцеремонно добавил он, развешивая зипун перед горячим "устьем"...
      - Нет, не из дворян.
      Андреян Семеныч как-то неопределенно промычал, но тон его сразу стал и доверчивей, и добродушней. Он обстоятельно расспросил меня про мое жительство, мои занятия, про крестьянское житье в Малой Березовке (село, около которого я жил), которая была известна во всем уезде благодаря большому винокуренному заводу, носившему название Березовского.
      - Да что, Андреян Семеныч, - ответил я ему на последний вопрос, балуются мужики, в Березовке... Пьянство все усиливается, живут плохо... Воровство завелось.
      - Т-э-к... - задумчиво протянул Андреян Семеныч, - да, надо правду сказать, народ дюже стал слабее, чем в наше время, - продолжал он, - кабаки эти пошли, и дележи, и воровство... Всего вдосталь!
      - Отчего же это, Андреян Семеныч?
      - А уж бог ее знает с чего! - Андреян Семеныч развел руками. - Я помекаю так: все от голодухи больше... Ты вот погляди на наш поселок: живем мы, слава богу, покедова - в достаче, ну и не заметно, чтобы пьянство, алибо что... И народ у нас дружнее, мирское дело не продаст, не пропьет... А ты, вон, погляди в Россошном у них, - он кивнул в сторону Григория, выбрали они ходока, за луга стараться, - соседи у них луга отбили, - что ж ты думал?.. - взял этот ходок да за две сотенных документы и продай суседским!.. Вот они как мирское дело-то понимают. {27}
      - Это верно, - подтвердил Григорий, - Кузьма Семеныч у нас есть, теперь кабак открыл, с нового года.
      - И приговор ему дали? - удивился я.
      - Дали. Старикам поднес восемь ведер, ну и дали...
      - А луга так и остались за соседями?
      - Как же, известно, остались... Летось, петровками, какая драка из-за них была!..
      - Ну вот... - развел руками Андреян Семеныч. - У них, чтоб какого-нибудь согласия промеж себя, и не спрашивай... Всяк по-своему, порознь... Только одно и есть мирское дело - мирские деньги пропить... Это они давай!.. И так у них заведено еще: всех дворов в селе около двухсот будет.
      - Более, дядя Андреян, - перебил Григорий.
      - А то еще и более, а всеми делами десять аль двадцать мироедов ворочают... Мироед и на сходке, и в волостной, и в кабаке... И как ведь это у них: чуть мужик справится, зашибет где ни на есть копейку, так сейчас и норовит суседа закабалить... И тут уж его бойся... А вот у нас на поселке дворов двадцать есть, да как все мы по капиталам-то ровны, у нас закабаливать-то и некого...
      - Ты мне вот еще растолкуй, Андреян Семеныч, - сказал я, - вот вы, барские ведь, кажется, были?
      - Барские.
      - По сколько у вас на душу земли-то?
      - Три с осьминником.
      - Ну, вот в Большой Березовке однодворцы живут, у них по пяти десятин на душу приходится, а живут они - почти полсела побирается, отчего это?
      - Ты нас в расчет не клади... Мы еще отцовским нажитием сыты, это вот с воли-то маненько поупали, а то зажитнее нас в округе не было.
      - Ну, не вас, так взять других барских, все они живут справнее однодворцев...
      - Это правда, что супротив барского однодворец не вынесет... Перво-наперво, работает он куда плоше нашего, под страстью не был, барщины не знавал, а другое дело - избалован... Ну, вот теперь и расплачивается...
      - Не равен однодворец, не равен барский, - отозвался Григорий, - вот тоже оленинские барские, а живут-то никак еще хуже нас, грешных... {28}
      - Да, оленинские точно что плохо... - сознался Андреян Семеныч.
      - Да, видно, всем не меды, - добавил он после некоторого раздумья, куда ни погляди, горе одно... Что барские, что однодворцы...
      Он сел к столу и, садясь, хватился за спину.
      - Эка поясница-то одолевает... Должно, все палочки отзываются...
      Он как-то, не то зло, не то весело, усмехнулся.
      - Какие палочки? - удивился я.
      - Да как же! Меня ведь сквозь строй гоняли...
      Я заинтересовался.
      - Вона!.. Я ведь бывалый... И Сибири, по барским щедротам, отведал и палочек... В Томской четыре года выжил.
      - Да за что же это?
      Мне что-то не верилось в эти ужасы, глядя на его спокойное, добродушно усмехающееся лицо.
      - Да все воля эта, пусто бы ей... Ишь, мы до воли-то на Битюке жили... Може, слыхал - Калинкин барин есть, производителем он теперь... Ну, мы его крепостные были... Угодья у нас были - одно слово... Ну, и лес, и река подле... Заказу ни в чем... Жители мы были еще исстари: мой дед-то чистоганом двести золотых батюшке покойному оставил... Вышла, это, воля. Барин нас и вздумай переселить на эту вот самую "Сухопутку"... Мы, известно, заартачились, ходоков выбрали: я пошел, да еще тут два мужичка. Ушли, как водится, таючись... Однако с Рязани воротили нас, - ишь, не порядок... Пригнали домой по этапу... А уж тут вышло распоряженье ломать... Как так? - не закон, ребята... Сбили мир, порешили не давать... Ну, значит, бунт... Солдат пригнали на постой к нам... Свиней, кур, телятишек, душат не судом! Одно слово - разор... Терпим... "Что ж, хотите по добровольности переселяться?" - спрашивают... "Нет, не хотим..."
      Андреян Семеныч воодушевился. Добродушная насмешливость исчезла из его глаз, и в них засветилась какая-то злоба...
      - Ты сам рассуди, - обратился он ко мне, - жили мы при всех угодьях... Сады, это, у нас разведены, пчельники, рыбная ловля, луга заливные, и вдруг на! переселяйся... Тут ни леску, ни речки - уж колодцы Калин-{29}кин порыл... Какая это воля!.. Работали-работали на них, корпели-корпели, а тут на "Сухопутку"!..
      Ну, стало быть, как сказали, это, мы, что не хотим, велели избы ломать. Мы в колья... А сами, значит, еще нарядили ходока, - Архип был у нас мужичок, шустрый такой... Услали мы его, а сами стоим на одном. Порешили не поддаваться до конца... Ну немного годя пригнали тут на нас две роты, усмирять, значит... Мы было опять в колья... не тут-то было. Ну, знамо, сила! супротив нее что поделаешь... Скорились мы... наутро собрали нас всем миром на выгонок... Солдаты, это, в два ряда выстроились, - с палками стоят... нас кругом оцепили, с ружьями... А над селом просто стон стоит, - бабы с ребятишками рев подняли... Ну, думаю, плохо дело, закатают на смерть... Стали выкликать... выходи, говорят, зачинщики... Переглянулись мы, это... молчим... еще кой-кто сказал: мы все зачинщики... А коли все, так всех сквозь строй гнать... с первого до последнего... что ж, думаю, двум смертям не бывать... перекрестился, вышел... Я зачинщик, говорю... Валяй его, кричат... Начали руки связывать... Пусти, говорю, я и так пройду... ну, все-таки связали; повели... Прошел раз... жгется. Ничего, что дальше... Ведут другой раз... Ну, закатают, думаю... Повели в третий, не стерпел очумел... так замертво и упал... Бросили... тут я уж ничего не помню... Ишь, еще троих водили, да человек двадцать розгами секли... - А избы, знай, ворочают: все на "Сухопутку" сгоняют... Взяли тут нас четырех прямо в больницу... Оттуда вышло решенье в Томскую, в Сибирь, на поселение... Затосковал я: уж переселяться бы как следует, а тут гонят... Ах ты, пусто бы вам! Ну, что тут малый без меня поделает?.. Однако делать нечего, сила солому ломит, плетью обуха не перешибешь... Взял я с собою старуху, пошел. Одиннадцать месяцев нас перли! Со мною деньжонки, спасибо, были, нам-то и вмоготу, а то бы беда!.. Ну, пригнали нас на место. Оглянулись мы, видим, сторона не плохая, пожалуй что и нашей не уступит... Что за притча, думаем, вот тебе и Сибирь!.. Снял я тут мельничонку у мужиков, дело-то это мне сподручное: свой ветряк был на "старине"-то... Мельница хоша и водяная попалась, ну, разница в них небольшая.
      Обжились... Глушь такая, что боже упаси!.. Город - двести верст... Село от села - сто... Поселок - пять-{30}десят!.. Жить то способно, вольно... Лесу - сколько хочешь, рыбы - тьма... Всего вволю!.. Я уж подумывал сына вызвать туда...
      - Что же, вызвал? - спросил я.
      - Случай такой подошел, я вот тебе расскажу... Сошелся я там с начетчиком одним, тоже сосланный был... Ума - палата!.. Век я его не забуду...
      Андреян Семеныч слегка задумался и вздохнул. Старуха подошла к столу и сняла пальцами нагоревший светилень.
      - Это ты про Самсон Гаврилыча? - спросила она.
      - Про него... Эх, душа был человек!.. Ну, вот он-то и отсоветовал мне сына выписывать... "Скорей всего, говорит, вам прощенье выйдет... Человек ты денежный, тебе везде будет хорошо, а пуще того в своих местах... А тут жить-то пожалуй, и вольно, только тоска тебя задушит: человек ты пришлый, своих местов ни в жисть не забудешь..." Послушался я его. И только с той поры одолела меня тоска: все дожидаюсь, скоро ли отпустят в Расею... Не найду никак места, да и шабаш!.. А тут старуха скучает, - кропчится... Что ты будешь делать!.. Так я у этого начетчика и дневал и ночевал... Заберусь, бывало, к нему... Хата, это, чистая, белая... сядем и ну толковать. Сначала по хозяйству: как помол, как что... а там уж и по-душевному... Заскучаю я станет читать мне, - читал он страсть как внятно, вразумительно... И все больше одно место читал, - от тоски, говаривал, помогает... Вон оно у меня замечено, сын-то маленько грамотен...
      Андреян Семеныч кивнул на божницу.
      Я взял книгу, лежавшую там, и развернул: то было евангелие.
      - Ну, прожили мы там четыре года... Воротили нас... Пришли мы уж сюда, на "Сухопутку"... Вижу, малый женился, ребятенками обзавелся, обстроился как след, все в порядке... Я тоже принес маленько деньжонок: скопил в Томской да и родительские еще оставались... Ну, вот и живем, пока бог грехам терпит.
      Андреян Семеныч ласково взглянул на меня и усмехнулся; ему, видимо, нравилось мое напряженное внимание и мое сочувствие.
      - А что, дядя Андреян, - послышался с печки голос Григория, - земли там довольно, вволю, в Томской-то? {31}
      - Куда еще больше! И земли и лесу.
      - Эх, кабы жена не хворала да деньжонок на дорогу, - ушел бы туда!..
      Андреян Семеныч задумался.
      - "Сладки гусиные лапки!" - "А ты их едал?" - "Я-то не едал, да мой дядя видал, как наш барин едал!" - сбалагурил он, усмехаясь. - Эх, Григорий, без денег да без силы и там пропадешь!.. Поставь плотника без топора, срубит он те избу-то?.. А в Томской такие места: тут рупь нужно там пятью не обойдешься... Тут ты один вот, хоть плохо, да все копаешься, а там впору с семьей, не то одному... Кабы сообча с кем, ну так... Да и то! Андреян Семеныч махнул рукою. - Вон тамлыцкие - вконец разорились... Туда уж еле дошли, а оттуда всю дорогу побирались... И тут-то все распродали, не знать, как и быть теперь...
      - Отчего же это? - полюбопытствовал я.
      - С дуру-ума. Броду не спросились, - в воду полезли... Уж если переселяться, так надо умеючи: сперва ходока послать надежного, место облюбовать да закрепить его как ни на есть, може оно казенное аль хрестьянское... Ну, опосля на это место-то дворов пяток справить, ну, а там уж и можно... Зря-то ничего не делается, милый ты мой...
      Все мы молчали. Сверчок трещал где-то за печкою. Со двора слабо доносился шум ветра...
      Я взглянул на часы: было десять. Григорий все уговаривал ехать, - он, кажется, боялся за свои два целковых, - на том и порешили.
      Хозяин от денег отказался: "Може, я когда заеду к тебе, - авось обогреешь", - сказал он мне, добродушно усмехаясь. "Аль, може, неловко мужика-то в гости?" - добавил он, уже смеясь. Я, разумеется, принялся разуверять его и на прощанье крепко пожал ему руку. Руку он мне подал неловко, и удивился, когда я крепко сжал ее: по его мнению, это было "лишнее".
      Мы выехали. Около дворов как будто стихло, но это объяснилось переменою ветра: когда проехали дворики и выехали в поле, там несла страшная вьюга... Ворочаться {32} назад не хотелось, да к тому же думалось, что за три версты можно ощупью добраться.
      Сначала все шло хорошо. Попали на дорогу, хотя и полузанесенную, но все-таки отличавшуюся твердостью от рыхлого поля. Отдохнувшие лошади, похрапывая, бодро шли навстречу ветру.
      Проехали с версту.
      Мне показалось, что под санями не прежняя ровная дорога; я не счел нужным заметить это Якову, предполагая, что могла попасться какая-нибудь случайная поверхность. Григорий едва заметным пятном виднелся впереди.
      Сани сильно затолкало. "Что это?" - крикнул я Якову; тот нагнулся с облучка и всмотрелся: оказался вспаханный косогор, с которого почти весь снег снесло ветром. Подъехал Григорий.
      - Как быть? - Сбились...
      - Вижу, что сбились. Как полагаешь - далеко от двориков отъехали?
      - Да, думается, версты две...
      - Куда ж теперь ехать?
      - Надо попытать вбок ветру, - должно, прямо попадем.
      - Ну, ступай вбок ветру.
      А вьюга, как бы сердясь за непрошенное соседство, завывает все резче и резче, и целыми тучами валит снег на сани...
      Въехали на какие-то жнива: снег лошадям выше колена. Пристяжные пугливо жмутся к оглоблям, колокольчики как-то жалобно перезванивают. Поехали шагом, чтобы вконец не изморить лошадей. Едем час, другой... - нет и признаков жилья, а давно бы пора.
      - Где же Григорий?
      - Да он впереди все ехал... Не видать что-то... - Ну-ка, остановись.
      Лошади, после легкого усилия со стороны Якова, стали как вкопанные; пристяжные сиротливо понурили головы... Григория нет.
      - Покричи-ка, Яков.
      - Гри-го-рий! - выработывает мой возница охрипшим басом. {33}
      - Гри-го-рий! - подсобляю я ему.
      Нет отзыва. Звук наших голосов замер, как в склепе. Только вьюга порывисто гудела в ответ и несла все новые и новые горы снега. Около саней образовался сугроб.
      Невольная дрожь проняла меня... Какая-то смутная тоска ложилась на душу... Понемногу закрадывалась мысль об опасности серьезной...
      Буря несла какими-то прихотливыми порывами: то завоет, застонет, закружится, - то стихнет. Чудилось что-то дико-осмысленное в этой игре с человеческой жизнью, в этой забаве кошки с мышкой.
      Вот она сразу стихла: чуть слышно голосит ветерок, взвевая маленькие облачка снега. Но сверху, с туманных, тяжелых туч снег падает и падает... Казалось, не будет конца ему... И полость, и шуба моя, и армяк Якова - все завалено... А снег все падает и падает... Какое-то мучительное чувство, чувство постепенной отчуждаемости от жизни овладело мною при виде этих беспрерывно падающих мириад крутящихся снежинок, при виде все возвышающихся час от часу сугробов вокруг саней и лошадей.
      - Двинь лошадей, Яков, - засыплет!.. Лошадей погнали; они рванулись и стали... Колокольчики жалобно и глухо звякнули...
      Пробую закурить сигару - спички тухнут: отсырели.
      - Гри-го-рий? - взывает Яков с тоскою в голосе.
      Нет ответа... Снег падает и падает... Я начал немного зябнуть... Яков, по колено в снегу, ходил около лошадей и раздражительно оправлял сбрую; изредка крупная ругань выдавала его душевное настроение.
      Тьма висела над полем. Не та черная, осенняя тьма, про которую говорят "хоть глаз выколи", а серая, туманная... Темные предметы резко обозначались в этой тьме...
      Понесла опять вьюга, свирепая, дикая... Поле снова застонало. Лошади прозябли и, без всякого понукания, двинулись. Яков пошел позади... Колокольчики, от настывшего на них снега, издавали какие-то деревянные звуки.
      Григория след простыл... Мне невольно вспомнились его детишки мал-мала меньше, хворая жена... "Поехал ли бы он провожать меня, если бы у него были в кармане {34} эти несчастные два рубля?" - подумал я. "А тебя-то куда черт нес?" - помимо моей воли встал неутешительный вопрос. "Кто тебе дал право рисковать жизнью людей?.." - "Два рубля дали мне это право..." - как-то сам собою сказался иронический ответ, и больно стало на душе...
      Спускаемся куда-то под гору... Ниже, ниже и, наконец, погружаемся в сугроб... Лошади стали. Приходилось вылезать из саней; делаю попытку - по пояс!.. Снег в калошах, снег за сапогами...
      После дружных усилий и энергичных понуканий лошади вывезли из сугроба порожние сани... Мы сели в них, на этот раз рядом и плотно до невозможности. Холодная бешено воющая мгла окружала нас... Снег на ногах у меня таял, дрожь охватывала все тело.
      А Григорий все на уме... Я опять призываю его надорванным голосом: "А-э-й!" - слышится не то смутное эхо моего возгласа, не то завыванье вьюги... Еще раз кричу - ни звука...
      Мною овладевает какая-то апатия: как будто ко сну клонит, но я не сплю... Яков сосредоточенно молчит, и только что-то изредка шепчет... Должно быть, нещадно ругает и меня, и вьюгу, и все... А может, и не ругается, а вспоминает что? Может, мать свою вспоминает, суетливую, словоохотливую старушку? Или свою незатейливую крестьянскую обстановку, с ее рабочими буднями, с ее праздниками "на улице", где до ранней зорюшки тянется то тоскливая, то ухарская песня, слышится топот трепака, треньканье балалайки, звонкий хохот девок и молодиц... Может, и возлюбленную какую вспомнил, с черной соболиной бровью, с высокою, крепкой грудью, с любовными речами где-нибудь в душистом коноплянике или у плота на берегу широкой тихой речки, в которой ярко отражается жаркое летнее солнышко?.. Кто его знает...