Пантей Антипыч с негодованием выплеснул из стакана остаток чая и, после непродолжительного молчания, уже печально и тихо добавил: {128}
      - Нет-с, нету по нонешному времени настоящего усердия к господам... Всякий вот норовит все себе да себе, а господа хошь по миру пойди, ему дела мало!.. Хошь по миру пойди!
      Он грустно развел руками и опять поправил височки.
      - Что же барин-то смотрит? - спросил я, снова направляя разговор на приказчика.
      - Помилуйте-с, где же им!.. доносить ежели - ну, не всякий согласится... А самим и невозможно-с, чтоб досмотреть... Ну, и у барыни он в милости, Ерофей-то Васильев, это правду надо сказать, что в милости... В старину-то он с ними все кучером езжал-с, с генеральшею-то, вот они к нему и привержены-с...
      Опорожнив самоварчик, мы отправились на гумно.
      Богатая усадьба тянулась своими конюшнями, сараями и службами по крутому берегу реки; в конце усадьбы мрачно высился старый двухэтажный дом, с которого местами уж начинала обваливаться штукатурка; за домом раскинулся сад и, наконец, за садом, отделяясь от него маленькой ложбинкой, виднелось гумно, со всех сторон обнесенное плетнем. Огромная рига, длиннейшие амбары, бесчисленные скирды хлеба и ометы старой и новой соломы, - все доказывало, что "Визгуновская экономия" точно была экономия не бедная. За гумном опять протекала речка, а за речкою, на низком берегу, бледно-зеленою полосою тянулись крестьянские огороды и бурело своими растрепанными крышами село. Это и была Визгуновка. За избами села, стрункою протянувшимися вдоль реки, низкая почва опять повышалась, превращаясь в отлогие и круглые холмы. На одном из этих невысоких холмов приветливо белелась каменная пятиглавая церковь. Из усадьбы села не было видно, но от гумна виднелось далеко за село: сверкающими изгибами утекала вдаль речка; веселым изумрудом отливали окаймлявшие ее озими; за ними темнел лес, а за лесом на горке, точно стадо лебедей, красиво гнездилась чья-то барская усадьба.
      Когда мы спускались в ложбинку, отделявшую гумно от сада, до нас донесся однообразно-протяжный и тихий говор. Мы подошли ближе. Задом к нам, за реденьким, оголевшим ивняком, сидел на корточках мужик и, медлительно размахивая рукою, в которой болталась трубка, {129} что-то рассказывал. Около него, покуривая трубочки, беспечно лежали, растянувшись на животах, слушатели. Их было человек пять. Они слушали с таким вниманием, что и не заметили нас. Пантей Антипыч, сгорбившись, как кошка, готовая броситься на добычу, приложил палец одной руки к губам, а другою указывал мне на мужиков, точно приглашая полюбоваться вопиющим безобразием. "Каков народец!" - как бы шептали его губы, сложившиеся в ядовитую улыбку.
      - И вот, братец ты мой, - гнусливо тянул рассказчик, - барин в те поры и говорит Алешке: ну скрадь же ты, вор-Алешка, у меня жену...
      - Жену!! - удивленно подхватили слушатели, невольно выпуская из зубов чубуки.
      - Дда-а... А ты как думал!.. скрадь ты, говорит, у меня жену, - это барыню тоись, - обыкновенным разговорным тоном пояснил рассказчик и тотчас же опять перешел в гнусливый и протяжный "сказочный" тон, - а ежели, говорит, в случае, не скрадешь ты у меня жены, то не иначе как быть тебе в солдатах...
      - А-ах, шут-те!.. - вырвалось у восхищенных слушателей.
      - Как быть тебе в солдатах! - повторил рассказчик, очевидно очень довольный эффектностью своего повествования. - Что тут делать!.. Вот, братец ты мой, Алешка-вор, набрамшись, значит, смелого духу и ляпни барину: так и быть, скраду, говорит, сударь... послужу вашей милости... как мы есть ваши рабы, а вы - наши господа... Ну, барин тут опять зачал было сумлеваться, а Алешка-вор - одно слово - не сумлевайтесь, говорит, нам это нипочем!..
      - Нипочем!.. Ах, раздуй-те горой! - восторгались слушатели, поплевывая сквозь зубы.
      - Нам это нипочем... - самодовольно повторил рассказчик. - Ну, значит, и пошел тут, братец ты мой, вор-Алешка...
      Но куда пошел вор-Алешка, осталось неизвестным... Мера Пантей Антипычева долготерпения переполнилась. Он ожесточенно хлопнул себя руками по бедрам и яростно накинулся на мужиков.
      - Ах вы, дармоеды!.. Ах вы, живорезы окаянные!.. Мучители! - Пантей Антипыч хрипел и захлебывался. - {130} Вам деньги-то за балы платят, а?.. Вы думаете, они щепки, деньги-то?.. Щепки?.. а?.. Нет, они не щепки!.. Нет, не щепки!.. Ах, лодари вы этакие!.. Ах, идолы египетские!.. Господи ты боже мой!.. ведь это беда... ведь это разор!.. И чего там Пармешка смотрит... Чего он смотрит, собачий сын!.. А Минай-то, старый пес, прости господи... староста тоже... Ах ты создатель! вот грабители-то!.. Да они последнюю рубашку готовы с господ-то снять...
      Мужики лениво поднимались, медлительно выколачивали о каблуки трубки, не спеша засовывали их за голенищи и затем уж, тяжело переступая, направлялись к гумну.
      - Фу ты, братцы мои, значит и покурить уж нельзя? - хором оправдывались они, жалостливо и укоризненно растягивая слова, - кабыть мы от работы отлынивали али что... Мы, кажись, тоже... Затянулись вот, и пойдем... А без трубки - сам знаешь...
      Мой спутник плюнул и махнул рукой, дескать: "э, пропадай все!" Его прошиб пот.
      - Вот подите с этим народом-с! - горячо пожаловался он мне, - они рады пустить по миру господ-то-с... Им что!.. он протянул как-нибудь день, а четвертак ему подавай... Ах, дела, дела!
      Он сокрушительно вздохнул и мрачно насупил брови.
      Мы вошли на гумно. Там и сям - у скирдов, около ометов соломы, в амбарах и по всем сторонам риги - подобно пчелам копошился народ. Белые рубахи и шушпаны, яркоцветные платки и юбки - все это с веселой отчетливостью выделялось на солнце. Жизнь кипела. Говор и смех стояли над гумном. Шум ни на минуту не утихал. Разнообразные звуки причудливо смешивались и переплетались между собою... Из риги, подобно сердитому ворчанию раздраженного шмеля, доносился до нас рокот молотилки. Веялка стучала отчетливо и звонко. Белые и синие голуби хлопотливо реяли в синем, чистом как хрусталь воздухе, сверкая своими блестящими крыльями и шумно опускаясь везде, где замечали рассыпанные зерна. Порожние телеги гулко гремели из риги к скирдам и от амбаров к риге. Высоко нагруженные снопами подводы тяжко скрипели и, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, медленно тянулись {131} к риге, в ворота которой еле-еле пролезали. Около огромного вороха пшеницы, золотистым конусом нагроможденной на широкой тоше,1 глухо стучала железная мера, которую широкоплечий, сутуловатый парень с расстегнутым воротом и вскосмаченной головою легко и проворно вскидывал на телегу, как будто это было перышко, а не тяжесть в добрые два пуда... На краю скирда, от которого только что отъехал воз с снопами, сидел, свесивши ноги в лаптишках, рыженький и, вероятно, "хозяйственный" мужичок, старательно исправляя погнувшийся рожок вилы; молоток, ударяясь по железу, издавал глухой, неприятно дребезжавший звук.
      Из ворот риги длинным и высоким столбом вырывалась пыль, мелкими искорками блестевшая на солнце. За этой золотистой пылью смутно виднелись и беспорядочно двигались люди, проворно отрясавшие граблями и вилами вороха соломы, бесконечным потоком выползавшей из ревущего зева молотилки. Когда мы вошли в ригу, я первое время просто был оглушен... Угрюмый рев молотилки, щелканье кнутом, крики погонщиков и ржание лошадей беспорядочно перемешивались с звонким говором баб, скрипением въезжавших в ригу подвод с снопами, надоедливым грохотом веялки, лязгом грабель по деревянному полу, блестевшему как паркет, и однообразным шелестом соломы. Царствовала прохладная полутьма. Только в ворота да кое-где в расщелины ветхой крыши проникало солнце, рассекая полутьму косыми желтоватыми лучами, в которых крутилась и вилась мельчайшая пыль.
      Нас встретил староста Минай, высокий старик с плутоватым взглядом, маленькой клочковатой бородкой и медлительными движениями. В руках у него белелась бирка с бесчисленными крестиками, на голове красовалась высокая шляпа с узенькими, сильно отрепанными полями. Мы поклонились. Пантей Антипыч тотчас же горячо и внушительно начал ему рассказывать про мужиков, которым мы помешали дослушать сказку. Минай, снисходительно улыбаясь и кротко наклонив на бок голову, терпеливо выслушивал его, нарезая на бирку новый крестик. Но когда Пантей Антипыч, кончив рассказ, {132} начал было читать ему нотацию за небрежение, он лениво выпрямился и с чрезвычайной сухостью произнес: "За всеми не углядишь... Не свят-дух!" На этот холодный аргумент горячий старикашка не нашелся что сказать, а только быстро пожевал губами и укоризненно воскликнул: "Эх вы - слуги!"
      - Где же Пармен-то? Вот барину нужно, - сердито сказал он Минаю.
      - А кто ж его знает, где Пармен? Гляди, с девками жирует...2 Что ему делать-то?.. Делов-то ему только, - вяло ответил Минай, отходя к бабам, стрясавшим солому.
      Пантей Антипыч опять вскипятился.
      - Ах он, прохвост этакий!.. да я его... да я ему... Разве его жировать сюда приставили, а?.. Ах он, щенок!.. Ему барское добро хоть пропадом пропади!.. Вот извольте полюбоваться, какие у нас, порядки-с! - ядовито обратился он ко мне и скорыми шагами направился в дальний угол риги, где в полумраке смутно краснелись бабьи платки и юбки, раздавался хохот и шум возни.
      Я направился за Пантеем Антипычем. Но не успел он еще дойти до темного угла, как там раздались тревожные восклицания: "Дедушка Пантей! Дедушка Пантей!" и около стены быстро проскользнул в привод 3 высокий малый, в жилете и в выпущенной из-под него ситцевой рубахе. Пантей Антипыч его не заметил. Девки, точно спугнутые птицы, со смехом разбегались из угла. "Уляшка, Уляшка, - кричали они, - дедушка Пантей!" А дедушка Пантей, сдвинув на затылок свой подушкообразный картуз и широко распростирая руки, немилосердно гремел ключами, сердито ругался и шипел, как подмоченный порох.
      - Где он, мошенник!.. Подайте мне его сюда... - кричал он, - подайте мне его, висельника!.. - и вдруг напускался на девок: - Ах вы бестии этакие!.. Ах вы шельмы! Аль вы на улицу, шельмы, пришли?.. а?.. на улицу?.. Игры затеяли? а?.. игры?.. Эх, нет на вас палки-то, погляжу я... Минай! Минай! - пронзительно закричал он, оборачиваясь в сторону Миная и гневно разводя {133} руками, - это твое дело, Минай... Чего же ты смотришь, Минай!.. Ай барские деньги щепки? а?.. Ай черепки они?.. а?.. черепки?.. Нет, они не черепки!..
      Я в это время стоял около Миная.
      - Эка старичишка какой балухманный, 1 - тихо сказал он,- вот балухманный-то!.. И что ему здесь нужно, старому... Сидел бы, сидел себе в конторе!
      - Да ведь он ключник, как же ему сидеть-то? - спросил я.
      Минай насмешливо скривил губы.
      - Ключник! - произнес он. - Звание одно, что ключник... В амбарах-то у него помощник орудует, - Лукич... А он, сам-то, разве когда овса на конюшни отпустит... А то вот все больше бегает да в чужие дела встревает... вроде как собака какая... Ишь беду нашел - девки жируют!.. Все равно им сидеть-то, покуда носилки сготовят... Кабы за ними дело стояло, ну так... А гляди, как бы они старичка-то не сшибли! - засмеялся Минай, указывая мне на Пантея Антипыча, который все еще распекал хихикающих девок и тщательно осматривал темный уголок.
      Вдруг он пронзительно и дико завизжал, совершенно неожиданно переходя от хриповатого баса к самому невозможному дисканту: "Ага! Попался, мошенник!.. Попался... По-го-ди-и" - и из-под рук у него выскочила прямо на солнце, к воротам, высокая статная девка, которую подруги, бывшие уже в безопасности, встретили дружным смехом и восклицаниями: "Что, Уляшка, ай попалась!" Минай помахал головою и, лукаво посмеиваясь, отошел в дальний конец риги, к веялке. Обескураженный Пантей Антипыч, убедившись, наконец, что ему под руку подвернулся не мошенник, а разве мошенница, с негодованием плюнул, и глубоко нахлобучив картуз, мелкими и частыми шажками выбежал из риги. В пылу гнева он забыл и про мою особу.
      А я невольно загляделся на Ульяну. Она стояла у ворот и, отряхивая запыленный платок, тихо смеялась, в то же время сердито сдвигая свои узкие черные брови. Глаза из-под этих бровей глядели неприветливо. Их тем-{134}ный блеск строго и быстро мелькнул по мне, когда я стал было пристально смотреть на нее. Красивое лицо дышало надменностью. Щеки горели смуглым и крепким румянцем. Длинная темная коса грациозно свешивалась с маленькой горделивой головки. Встряхнув платок, она порывисто бросила его на руки какой-то бабе, небрежно оправила волосы, беспорядочными прядями свесившиеся на лоб и, быстро схватив носилку, с силою подпихнула ее под громадный ворох соломы. В это время подруга ее, маленькая и неловкая, с трудом воткнула и другую носилку. Ульяна ловко подняла на них добрую копну соломы, свободно встряхнула эту копну и стройно выпрямилась, немного откинув назад свою характерную головку. Я не мог достаточно налюбоваться ее смелыми и красивыми движениями.
      - Ну, Химка, скорей... Чего там пропала! - нетерпеливо торопила она подругу, которая что-то копалась назади и все еще не поднимала носилок.
      В это время к Ульяне подошел Минай.
      - Что, бестии, попались! - с усмешкою произнес он.
      Ульяна, не выпуская из рук носилок, громко захохотала. Зубы ее так и блеснули жемчугом... Строгие глаза совсем скрылись в тонких, лучеобразных морщинках. Все лицо внезапно осветилось какою-то плутовскою, подмывающею веселостью. Стройный стан ее заколебался под туго стянутой завеской; голова совсем закинулась назад... Минай тоже смеялся, добродушно оскаливая редкие, желтоватые зубы и самодовольно пощипывая свою сивенькую бородку. Наконец Химка управилась, и носилки поднялись. В воротах они встретились с тем парнем, который так ловко ускользнул от Пантея Антипыча. Ульяна опять раскатилась своим серебристым смехом. "Что, ай испужался?" - насмешливо крикнула она.
      - Молчи, черт!.. Чего орешь-то... - досадливо остановил парень Ульяну, значительно мигнув бровями, и, оправивши свою растрепанную прическу, подошел ко мне. Я догадался, что это, должно быть, и есть приказчиков сын Пармен.
      - Что вам будет угодно? - скорей несколько грубовато, чем почтительно спросил он у меня, тряхнув своими рыжеватыми кудрями, в которых кое-где желтелась солома. {135}
      Это был крепкий, в своем роде красивый малый. Румяный, белозубый, с жидкими рыжеватыми усиками, ярко-пунцовым ртом и наглыми серыми глазами, он мог играть роль деревенского льва.
      Я спросил его, скоро ли приедет отец.
      - Да надо быть завтра к вечеру. А вам для чего он требуется?
      Я сказал. Пармен как-то сразу стал почтительнее; видно, и ему известно было визгуновское правило "привечать" покупателя. Он предложил мне дождаться отца. По словам его, продажные лошади в заводе были.
      Подумал-подумал я, да и решился остаться. Помимо предстоявшей возможности купить лошадь, меня еще интересовали и нравы "Визгуновской экономии".
      Воротилась Ульяна с Химкой. При взгляде на них Пармен слегка было усмехнулся, но тотчас же опять поспешил напустить на себя подобающую степенность, вероятно вызванную моим присутствием. Эта степенность, по-видимому, ужасно смешила девок. Они украдкою все взглядывали на Пармена и визгливо хохотали, закрываясь рукавом. И чем больше хмурился Пармен, чем строже и серьезнее поводил он глазами, тем сильней и неудержимей раздавался их хохот. Наконец он не на шутку испугался быть скомпрометированным в моем присутствии...
      - Не хотите ли пройтиться? - предложил он мне.
      Я, разумеется, согласился.
      Мы оставили ригу и, обогнувши гумно, вышли на выгон, тянувшийся от гумна к реке. Множество маленьких, безобразно сложенных кладушек загромождали этот выгон. Пармен пояснил мне, что здесь молотится гречиха. Мерный стук цепов гулко отдавался в чутком воздухе, вперемежку с отрывочным говором и грубым шелестом черной соломы. Около каждой кладушки был ток. Гречиху молотили - как объяснил мне Пармен - семьями, и не за деньги, а за мякину и солому. Кое-где, несмотря на тишину, стоявшую в воздухе, веяли, высоко подбрасывая лопатой "невейку". Тяжелое зерно частым и дробным дождем упадало с высоты, а темная и легкая мякина тихо относилась в сторону, где ее прямо и насыпали в телеги.
      У одной из таких телег, наполненных мякиною, мы заметили небольшую толпу, странно размахивавшую руками и, по-видимому, горячо о чем-то рассуждавшую. По-{136}среди толпы неподвижно возвышалась какая-то изумительно длинная фигура, своей необычайной прямизною как бы подтверждавшая старую историю о проглоченном аршине. Кожаная жокейская фуражка вроде каски и прямоугольный нос, удивительно пространных размеров, придавали этой фигуре вид какой-то диковинной, важно нахохлившейся птицы.
      - А ведь это Алкидыч бушует! - заметил Пармен, пристально всматриваясь в толпу.
      - Кто это - Алкидыч? - спросил я.
      - А вон длинный-то!.. Это конторщик наш.
      - Что же он тут делает?
      - А вот пойдемте к нему. Он тут над молотьбой надсматривает.
      Мы подошли. В середине толпы, устало понурившись, стоял перед Алкидычем крошечный, приземистый мужичок, с выражением страшнейшей скуки на маленьком, худощавом лице. Он лениво, как сквозь сон, тянул одну и ту же фразу: "Как-нибудь невзначай, Алкидыч, ей-богу, невзначай..." И каждый раз Алкидыч важно и внушительно прерывал скучающего мужичка, восклицая: "Ефрем Алкидыч!", и затем внятно и с расстановкою, каким-то убийственно-деревянным тоном - тем тоном, которым так злоупотребляют провинциальные актеры в роли благородных отцов, - читал ему какую-то нотацию, с величественной строгостью размахивая правой рукой. В левой он держал табакерку и платок.
      Около этих двух, по-видимому главных действующих лиц, тесно группировались второстепенности. У самых ног Алкидыча ковырял пальцем в носу пузатый мальчуган, лет девяти, с изумленно раскрытым ртом и высоко подсученными штанишками. Около мальчугана торчала чумазая девчонка с плаксивой миной на востреньком, усеянном веснушками личике и с мешковато спущенным рукавом рубашки... Из-за спины Алкидыча насмешливо выглядывал белоголовый парень с подслеповатыми, беспрестанно моргающими глазками, кривым носом и непрерывно двигающимися лопатками. Рядом с скучающим мужичком стоял старичок с пронзительным взглядом, попеременно устремляемым то на Алкидыча, то на мужичка, - с желтыми усами, засыпанными табаком, и с цепом в руках. За старичком толпились бабы с обиженными физиономиями. {137} Все это бестолково галдело и размахивало руками, хотя и не могло заглушить дубового Алкидычева баса. "Как же, рассказывай - невзначай!" - ядовито пищал косоносый парень, очевидно с сочувствием относившийся к Алкидычу и его суровой нотации. "Стало быть, что невзначай! - озлобленно кричали бабы, - аль мы воры какие... На что она нам нужна, гречиха твоя..." - "Известно, на что она вам, гречиха-то", - с серьезнейшим тоном подтверждал старичок с пронзительным взглядом. "А на кашу, да на блины, вот на что!" - возражал косоносый парень. "Ну, уж и на блины..." - робко заступался старичок, а бабы сулили парню всевозможные пакости. Неподалеку от толпы молодой малый, почему-то напомнивший мне Ульяну, в синей китайчатой рубахе с озабоченным и недовольным видом подметал ток. В полуразрытом возе с мякиной виднелась чистая гречиха.
      - В чем дело? - вмешался Пармен.
      - Ей-богу, невзначай, Алкидыч! - вяло произнес мужичок, по-видимому с трудом удерживаясь от зевоты.
      - Ефрем Алкидыч! - внушительно поправил конторщик.
      Мужичок внезапно оживился и хлопнул руками по бедрам.
      - Поди вот! Точит тебя, да и шабаш!.. - воскликнул он, обращаясь к нам.
      Обернулся к нам и Алкидыч. Слегка дотронувшись до козырька своей каски, он торжественно взмахнул рукою и с медлительной важностью произнес:
      - Теперь позвольте вас спросить - есть ли у этого человека совесть?
      - Да ты расскажи, Алкидыч... - начал было Пармен.
      - Ефрем Алкидыч! - хладнокровно поправил конторщик, открывая табакерку.
      - Ты расскажи, Ефрем Алкидыч, в чем дело-то? Алкидыч медленно и с достоинством понюхал табаку.
      - Есть ли у этого человека совесть? - строго повторил он, пристально устремляя в пространство неподвижный взор свой, и, немного помолчав, грустно и вдумчиво произнес: - Я так полагаю - нет у него совести...
      - Заточил в отделку! - с комичным отчаянием воскликнул теперь уже окончательно развеселившийся мужичок. {138}
      - Ежели бы была у него совесть, - наставительно продолжал Алкидыч, возвышая голос и придавая ему патетическое выражение, - то ужели возмог бы он, так сказать, посягнуть на своих благодетелев?.. Ужели же...
      - Да замолчи ты, ради Христа-а!.. Говорят тебе, невзначай! - умолял несчастный мужичок, которого, вместо смертельной скуки, стал теперь пронимать пот.
      - Ужели же ты, - Алкидыч поднял палец к небу, - ужели ты утратил, так сказать, благодарность и возомнил поработать аггелам!.. Ужели...
      - Да брось ты его, батюшка Алкидыч! - заступилась какая-то баба, горько подпиравшая ладонью щеку, как будто вот-вот собиралась заплакать.
      Но тут случилось нечто совершенно неожиданное.
      - Ефрем Алкидыч, каналья ты этакая! - громоносно воскликнул доселе невозмутимый резонер и, ухватив близлежавшую метлу, устремился за бабой. Эффект этой неожиданной выходки был поразительный. Весь выгон задрожал от хохота. Народ, бросивши работу, всецело занялся Алкидычем и несчастной бабой. Оглушительный гомон стоял в воздухе. "Держи, держи ее! - кричали со всех сторон. - Лупи ее по пяткам-то!.. Лупи ее, шельму... Швырком-то в нее, Алкидыч!.. Пущай в нее швырком-то!.. А-ах, братец ты мой... По пяткам-то, чудачина ты этакий, потрафляй!.. Трафь по пяткам... Го! го! го!.. вот так урезал! вот так звезданул!.. ай да Алкидыч!.." Мужики и бабы помирали со смеху. Мужичок, над которым обрушилась Алкидычева распеканция, смеялся громче всех; у него даже животик подергивало от смеха, и в глазах проступили слезы... Когда же все поуспокоилось и Алкидыч скрылся из вида, он глубоко вздохнул и, смахнувши рукавом рубахи пот с лица, воскликнул:
      - Ну, братцы, умаял он меня!.. Вот так умаял...
      - Да из-за чего у вас дело-то вышло? - спросил Пармен.
      - Дело-то вышло у нас из-за чего? - добродушно переспросил мужичок, а вот из-за чего оно вышло, дело-то, друг ты мой милый... Вот видишь ты гречишку-то? - Он указал на гречиху, видневшуюся в возе с мякиной, видишь?.. ну вот, друг ты мой сладкий, Алкидыч, возьми эту гречишку-то самую да и найди... Нашел он ее, сладость ты моя, - мужичок легонько вздохнул, - Да и ну {139} меня точить, и ну... Уж он точил, точил... Аж в пот ударило! - Мужичок снисходительно засмеялся и опять смахнул с лица пот.
      - Да как же попало зерно-то в мякину? - удивился Пармен.
      Мужичок с недоумевающим видом развел руками.
      - Как попало-то оно?.. А уж этого-то я тебе, друг ты мой любезный, и не скажу-у!.. Нечего греха таить - не скажу... Признаться, грешу я, голубь ты мой, на баб... Как сыпали они, ироды, мякину, так и гречишки туда как-нибудь шибанули... Ироды бабы!.. Всякой - не дело на уме, а тут-то что, прости ты господи мое согрешение! - Мужичок отплюнулся. Тираду свою, направленную против баб, он проговорил таинственным полушепотом.
      Пармен приказал высыпать из воза гречиху. На это мужичок согласился с превеликим удовольствием и, усердно выгребая гречиху, повел такие речи:
      - Чтой-то, я подумаю, подумаю, друг ты мой любезный, - и на какой ляд этих баб господь произвел!.. Только с ими склыка одна... Пра - склыка!.. Где бы мужику и не согрешить, ан, глядь, тут баба-то и подгадила... Сказано - ироды!.. ишь, вот Алкидыч: ведь он беспременно теперь на меня грешит... А я, вот те Христос, Ерофеич, хоть бы сном-духом!.. Ей богу!
      - Уж будет тебе, батя, Христа-то дергать, - угрюмо отозвался малый в китайчатой рубахе, - кабы ты жил по правде, небосъ бы бабы не помешали... Ишь какой спасёный выискался!
      Наш мужичок опешил и как-то растерянно заморгал своими умильными глазками. Но растерянность эта продолжалась недолго: он тотчас же оправился и стремительно накинулся на малого в китайчатой рубахе.
      - Сын мне ты ай нет? А?.. Говори, ирод этакий!.. Говори!.. дребезжащим голоском кричал он, подступая к нему. Тот медленно отступал пред расходившимся стариком и мрачно посматривал на него исподлобья.
      - Уколочу, Михейка!.. Слышишь?.. Уколочу, собачий сын... Я не досмотрю, что ты здоров... Я те в волостной выдеру... А?.. Ты оглох, что ли... оглох?... Говори, аспид!..
      - Уйди, батька! - тихо и сдержанно ответил Михей, осторожно отстраняя сердитого мужика.-Уйди от {140} греха... Не срамись лучше!.. Ей-богу, не срамись... Все выложу!
      Мы не дождались конца этой семейной сцены и отошли в другую сторону выгона. До меня уж смутно долетели слова Михея: "Отдели, коли не угоден, а покрывать я не согласен"... и злобное шипение старика: "Вот я те отделю в волостной!.. Погоди ужо, я те отделю..."
      - Они вот все у него такие-то, дети-то, - пояснил мне Пармен, - у него тоже девка есть, Уляшка; так тоже с голой рукой не подступайся!..
      - Да разве это отец Ульяны?! - воскликнул я.
      - А вы нешто заметили ее?- усмехнулся Пармен. - Как же, как же, отец!..
      Около одного тока нас остановил смуглый черноволосый мужик с бельмом на глазу и в щегольском картузе, ухарски надвинутом набекрень.
      - Постой-ка, Ерофеич, - дело есть!
      Мы подошли.
      - Ну, припас я тебе, брат, кобеля-то!.. и-и кобель!
      Он зажмурил глаза и значительно помотал головой.
      - О? - обрадовался Пармен.
      - Право слово!.. То есть такой, братец ты мой, пес... Такой... Кажись, весь свет произойди, такого пса не найдешь... Настоящий цетер...
      - Ну?
      - Ей-богу... Как он за утками, братец ты мой, хoдок!.. Уж так-то хoдок, так хoдок... А-ах ты... Просто беда - провалиться.
      - Ты когда ж его приведешь-то?
      - Да уж приведу, не сумлевайся... А только, брат Пармен, - уговор помни - чтоб два фунта порошку, да дроби! - фамильярно заключил он, похлопывая Пармена по плечу.
      - Ну ладно, ладно... Есть из чего толковать!..
      - То-то!.. Да уж и мякинки возок ублаготвори, Ерофеич... Пра!.. Я тебе не токма что кобеля... - Тут кривой мужик плюнул на руки и опять принялся молотить.
      Когда мы, направляясь к усадьбе, проходили мимо гумна, над плетнем показалось некрасивое лицо Ульяниной подруги Химки.
      - Придешь, что ль, на вечерушки-то, Пармен? - тихо спросила она. {141}
      Сконфуженный Пармен косо взглянул на нее и ничего не ответил.
      - Что же вы не отвечаете? - спросил я и затем добавил: - А хорошо бы посмотреть, какие такие у вас вечерушки...
      Он недоверчиво посмотрел мне в лицо, и, уверившись, что я не шучу, оживленно промолвил:
      - Что ж, это можно... Коли вам любопытно, мы вечерком туда сходим, - и он проворно побежал к плетню, от которого Химка уже успела отойти. - Химка, Химка! - закричал он ей вслед, - скажи, что вечером приду. Слышишь?.. Приду, мол...
      - Ладно, скажу! - отозвалась Химка.
      Пармен сразу повеселел и сбросил значительную долю своей степенности. По-видимому, моя готовность идти на вечерушки сильно подкупила его. Он уж не относился ко мне как к какому-нибудь буке, не прикидывался солидным человеком, а говорил и действовал, что называется, начистоту - без всякой чопорности выкладывал коренные" свои свойства.
      Между этими свойствами нашлось одно и некрасивое: любил он прихвастнуть и похвалиться. Был, что называется у нас, парень бахвал.
      - Ведь я, известно, так только спущаю, - говорил он, - а то ведь мне Пантей Антипыч да и дядя Минай - плевать!.. Да мне и черт с ними!.. Я ноне тут, а завтра, уж меня и поминай как звали!..
      - Куда же вы денетесь? - полюбопытствовал я.
      - Куда?.. А попрошу батеньку, он меня либо в трактир определит, - у нас ведь трактир есть в Тамлыке, - а если не в трактир, то к Анучкину барину в наездники отпустит... Меня уж туда давишь тянут, - триста целковых дают... А то Визгуновка!.. Только и свету что в Визгуновке...
      Свели мы разговор на женский пол.
      - Из девок у нас хорошо... Это нечего сказать - хорошо! - восхищался Пармен, - вот видели Уляшку-то?.. Хороша ведь, а? - любопытствовал он, и затем самодовольно произнес: - Полюбовница моя... Уж и стала она мне в копеечку!.. Ну, да черт с ней, зато и хороша... Хороша ведь, Николай Василич?
      - Хороша, - согласился я. {142}
      Когда стемнело, мы отправились в село. С нами еще увязался молодой купеческий приказчик из города Коломны, толстый краснорожий краснобай с сладкими ужимочками и кудрявой речью. Он принимал в Визгуновской экономии пшеницу.
      Мы шли по саду. Было тихо. Опавшие листья мягко шуршали под нашими ногами. Сквозь голые деревья мигающим блеском светились звезды. Пармен шел вперед. Приказчик частыми шажками семенил около него и все осведомлялся заискивающим голоском: "А что, Пармен Ерофеич, ребяты деревенские, примерно, не зададут нам взлупку?.. Ась?.. Народ ведь необразованный-с!.."
      Прошли сад; прошли и выгон за гумном; показалась речка.
      - Тсс... - остановил нас Пармен и прислушался. За рекой слабо дрожала песня. - Ишь, дьяволы, у Малашки собрались! - с неудовольствием воскликнул он и, после непродолжительного молчания, обращаясь ко мне, пояснил: - Тётка Уляшкина, солдатка...
      Малашкина изба стояла на огородах. Со всех сторон ее окружал густой тальник, а уж за тальником с одной стороны тускло синелась река, с другой темнелись избы села.
      Когда мы вошли в избу, девки - их было человек десять, - распевая какую-то бесконечную песню, чинно сидели вокруг стола. Все занимались работой: кто шил, кто вязал варежки или чулки, кто мотал пряжу... На нас они не обратили ни малейшего внимания, и только хозяйка, круглая краснощекая баба лет тридцати, с ласковой усмешкой подошла к нам и предложила место недалеко от стола. Мы уселись. Приказчик, то и дело уснащая речь витиеватыми прибаутками и как-то волнообразно изгибаясь всем корпусом (что, по мнению всех вообще купеческих приказчиков, составляет несомненную принадлежность обворожительных манер), певучим голоском завел любезные разговоры. Впрочем, опасение насчет "взлупки", могущей воспоследовать от "необразованных" деревенских парней, кажется, еще не покидало его. По крайней мере он частенько и с видимой тревогой поглядывал на дверь, а когда она, вскоре по нашем приходе, неожиданно отворилась даже побледнел и подавился каким-то уж чересчур хитрым словцом. Но вошла Химка, и он успокоился, хотя {143} хитрого словца вспомнить уж не мог. Пармен тоже вступал в разговоры.