Я сел поодаль от них и закурил папиросу (ухи мне есть не хотелось). Чухвостиков трактовал о вороном жеребце, купленном крутоярским батюшкой, отцом Вассианом.
      - Ну, пастырь он, положим-с... По писанию ежели...- говорил Андрей Захарыч.
      - Это уж ты как есть, - подтверждал Сигней, тщательно откусывая хлеб от огромнейшего ломтя и бережно отряхая этот ломоть над ухою, - знамо пастырь... Наставлять чтобы...
      - Да... наставлять... - задумчиво произнес Андрей Захарыч, и затем оживленно добавил: - Теперь - жеребец, возьмем жеребца...
      - Что ж - жеребец?.. Сто два целковых - цена небольшая... Так ежели будем говорить: четырехлеток он...
      - Четырехлеток.
      - Ну, продержит он его с год...
      - С год...
      - А там, глядишь, повел его в Толши 1...
      - Монахи тоже! - язвительно воскликнул Андрей Захарыч и, не дав кончить Сигнею, вдруг горячо и часто заговорил: - Вот я и утверждаю-с... ну, пастырь он... Пример ему подобает подавать иль нет-с?.. Печаловаться, так сказать... чтоб души ежели... Потому, как ни говори, христианские они, крещеные... Наблюдение-то за ними {112} надобно-с, за душами-то!.. Ну, а он жеребца теперь... Ты говоришь, вот, - в Толши... Это мне повесть аль тебе там, ну так... Потому мы - миряне...
      - Это уж как есть, что миряне, - довольно безучастно отозвался Сигней.
      - Да... Ежели молебен, ну, свадьба там - это его... Это ему надлежит... Но не ежели жеребца-с... Потому, что же это такое, скажите на милость? - пастырь и... жеребец!..
      Андрей Захарыч окинул Сигнея укоризненным взглядом, после чего тот поспешил ответить:
      - Уж это что!.. известно - непорядок... Жеребец - ему холя нужна... Тоже зря-то всякий бы сумел... Купил да и поставил в хлевушок... Нет, а ты его наблюди-и!..
      - Наблюди? - неуверенно произнес Андрей Захарыч, по-видимому слегка опешенный неожиданным оборотом разговора.
      - А то как же! - как бы увлекаясь, воскликнул мужичок Сигней, - а ты думал, зря как?.. Нет - погодишь!.. С ей, с скотиной-то, тоже надо умеючи...
      - Надо умеючи, - как-то тупо подтвердил Чухвостиков, почему-то тоже впадая почти в восторженный тон.
      - Ну, а попу с эстим недосуг, священнику то ись, - продолжал Сигней, вот ежели ты, барин, заведешь коня-то - это так, это к делу... Потому человек ты сло-бодный, умственный... порядки знаешь... И по хозяйству все: как напоить, как овса засыпать аль резки... Чего тебе!.. Есть лошадки-то в откорме? - участливо докончил он свою реплику, окидывая заискивающим взглядом Андрея Захарыча.
      Михайло подбросил дров на то место, где варилась уха, и костер весело затрещал, вмиг охватываясь сплошным огнем: дрова были очень сухие.
      - Есть - трехлеток, - с довольным видом ответил Андрей Захарыч, по-видимому очень польщенный комплиментами Сигнея.
      - Вот ишь! - одобрительно заметил Сигней, - битючок?
      - Битюк.
      - А где купил-то?
      - В Мордове.
      - Небось уж сам покупал-то, дорого не дал?.. Ишь, {113} барин-то не промах... Не обойдешь его...- снисходительно посмеивался Сигней, весь как бы проникнутый каким-то почтительным уважением к особе "непромаха-барина". Чухвостиков горделиво улыбнулся и важно приподнял брови.
      - Недорого, - пренебрежительно проронил он, - семьдесят пять...
      - В Толши поведешь?
      - Туда.
      - Эх, время-то многонько еще, - завздыхал Сигней, - почитай целое лето кормить-то!.. Овса одного, поди, прорва выходит. Уж я это знаю... Знаю я эту канитель-то... Тоже случалось, выкармливали... А овес-то! - три рублика анадысь на базаре...
      - Свой у меня, - немного разочарованным тоном ответил Андрей Захарыч.
      - Это иное дело!.. Известно, ежели деньги на выручку, продал его по три-то рублика... А уж коли не к спеху... - это ничего... Можно и жеребчиком потравить, можно... Все, глядишь, выручит к осени-то... Рублика два выручит, поди, за четверть-то? - бесхитростно спросил Сигней, и сам же ответил: - Как, поди, не выручить...
      - Неужель три рубля овес-то? - совсем уже разочарованно спросил Чухвостиков, с явным признаком душевной истомы в голосе.
      - Три рублика, три... Об этом что говорить... Десять с полтинкой, значит, будет, ежели по-старому, - на сигнации... Да-а, дорого-онек!.. Сигней участливо чмокнул губами и, обтерев ложку, отложил ее в сторону.
      Появилось другое блюдо - вареная рыба.
      Чухвостиков положительно затуманился. Я и забыл сказать, что он был-таки скупенек. Теперь его, по всей вероятности, мучила невозможность продать по хорошей цене те десять-пятнадцать четвертей овса, которые нужно было удержать для жеребца. Впрочем, мужичок Сигней не долго держал его в таком состоянии; задумчиво и печально съев две-три рыбки, он вдруг поднял голову и, с сожалением взглянув на Андрея Захарыча, благодушно произнес:
      - Аль уж выручить тебя, барин?.. Уж одно к одному... Господа-то вы хорошие!.. Теперь Миколая Василича вызволил, уж и тебя... Нам бог пошлет... Найпаче {114} по душе старайся... а уж там... (Сигней не договорил, что "там", но с молодецкой пренебрежительностью махнул рукой) куплю я у тебя жеребчика-то, куплю... Хорош барин-то!.. Видно, уж надо ослобонить... Завтра прибегу, посмотрю... Не горюй... Я уж вызволю, не таковский человек... Мы еще, слава богу, покамест бог грехам терпит - в силе...
      Андрей Захарыч сразу просветлел и как-то изумительно обрадовался. Я даже удивился этой сильной радости. Верно, ему уж до жадности захотелось тех трех рублей за четверть овса, которые, по словам Сигнея, охотно платят на базаре.
      - Бач-к-а! - послышался с хутора грубоватый, немного охрипший голос.
      - Митроха-а! - откликнулся Сигней.
      - Где ты?
      - Подь сюда-а!
      - Ты уж, Миколай Василич, дозволь малому ушицы-то похлебать, обратился ко мне Сигней, - тоже сын ведь... Грубоват хошь парень-то, а все сын...
      Я, конечно, дозволил "грубоватому парню" похлебать ушицы.
      Митроха имел большое сходство с отцом, но сходство это ограничивалось только одной наружностью: он был такой же низенький, такой же коренастый и щекастый, у него были такие же маленькие, прищуренные глаза и насмешливые губы... Но отцовского духа, - духа лицемерия и лжи, не было заметно в его красивых чертах. Глаза его глядели не умильно и ласково, а вдумчиво и строго, на губах играла не подобострастная улыбка, перемежаемая лукавой насмешливостью, а одна только жесткая ирония. И речь его, в противоположность речи отцовской, не изобиловала мягкими тонами. Она была груба, безыскусственна и - что мне показалось тоже странным - даже дерзка, когда обращалась к отцу или ко мне с Андреем Захарычем.
      Никому не поклонившись, он сел за уху.
      - Купил палицу-то? - спросил его отец.
      - А то как же! За ней ездил - стало быть, купил, - нехотя ответил Митроха.
      - Стальные есть? - осведомился я.
      - Всякие есть. По деньгам... {115}
      - Что, говорят, в Лущеватке дьячок погорел? - полюбопытствовал Андрей Захарыч.
      - А я почем знаю? Може и погорел...
      Сигней сокрушительно развел руками и сладко произнес, как бы извиняясь перед нами:
      - Грубоват он у меня, грубоват, господа поштенные...
      - Не стать лебезить по-твоему,- буркнул Митроха.
      Сигней только покачал головою и немного погодя ушел. Чухвостиков прозяб и тоже пошел в дом. Я остался докурить папироску.
      - Эка отец-то у тебя добряк какой? - сказал я Митрофану.
      - Добёр! - иронически ответил он, - привык в бурмистрах-то лебезить...
      - Нешто он был бурмистром?
      - Как же! Когда еще барские были, он пять лет ходил в бурмистрах... Так и пропадал в барских хоромах... Добёр!.. Теперь вот ему лафа-то отошла - барин сдал именье-то!.. А то, бывало, бесперечь к нему шатается - чаи распивать...
      - А ты, должно, не любишь отца-то? - засмеялся я.
      - Любить-то его не за что, - угрюмо ответил Митроха, - из-за него и так на миру проходу нет... Уж он всем намозолил глаза-то... Это еще, спасибо, у нас народ-то в достатке, в двориках... А то бы он покуражился!.. И то, никак, по окрестным селам должников завел... И диви бы чужие... Вот свата Гришку как околпачил!
      - В земле? - спросил я.
      - Вот в твоей-то. Ты ему сдал по тринадцати целковых, и чтоб десять рублей об троице... Чего еще! по нонешнему времени какая это цена... Так нет, батя-то мой и тут его принагнул... Задатку тебе Григорий четыре целковых отдал, так это уж от бати пойдет... А свату ничего!
      Я просто руками развел.
      - Да как же он все говорил - "вызволил, вызволил"?..
      - Вызволит, как же, дожидайся!.. Таковский - чтоб вызволил...
      - Ну, тебе, стало быть, не по нраву, что отец-то твой все норовит денег побольше зашибить? - спросил я Митроху. {116}
      - А что мне в ней, в деньге-то!.. Кабыть нас много - я да он... По мне, абы с миром жить в ладу... А обижать-то так тоже не приходится... Я уж к ему приставал - отдели, мол... Не отделяет!.. Я, говорит, для тебя... А мне все равно как наплевать!.. Мужик - ну, мужицкое дело и сполняй... Знай свою соху!.. А он ведь норовит все как-никак к купецкому делу пристать... батя-то!.. Лошади, теперь - барышевать ими вздумал... Страмотьё!
      Митрофан сердито замолчал.
      - А тоже еще в уху встревать! - вдруг необыкновенно сварливым голосом проговорил все время упорно молчавший Михайло, - кабыть без него не знают, как ее сварить-то... Учитель нашелся! - он с негодованием плюнул и принялся собирать посуду.
      Я пошел к дому. До меня все еще доносились возгласы Михайлы: "Старый черт, тоже два стакана водки... Ишь, невидаль, какая!.. "Ломoта его одолела... Барин какой выискался..."
      При входе моем в комнаты я застал Андрея Захарыча опять за чаем.
      - Эка мужичок-то важный-с! - встретил он меня.
      - Кто?
      - Сигней-то, мужичок-с!.. Почтительный да и доброжелательный-с... А ведь этого у них страсть как мало-с, чтобы почтения-то-с... Наипаче все грубостью промышляют-с...
      - Да, почтительный и доброжелательный,- задумчиво произнес я, вспоминая иронический ответ Митрохи - "до-бё-р!"...
      У крыльца послышался грузный лошадиный топот и грохот экипажа, а немного погодя в комнату ввалился Семен Андреич Гундриков, управляющий господ Дурманиных, тот самый политикан и гордец, который пользовался особенным нерасположением Андрея Захарыча.
      - А я к вам ночевать ведь, - проговорил Гундриков, устремляясь ко мне с объятиями.
      - Очень рад, - сказал я, искоса поглядывая на Андрея Захарыча, который, вдруг напустив на себя какую-то величественную важность, с немым достоинством ожидал приветственного обращения от вновь прибывшего гостя.
      - А, здравствуйте, господин Чухвостиков! - свысока проронил Семен Андреич. {117}
      - Мое почтение-с! - многозначительно отчеканил Андрей Захарыч, неистово вращая глазами, и затем язвительно добавил: - А у вас овцы колеют-с, Семен Андреич!..
      - Вот как! - пренебрежительно протянул Гундриков, и, обратившись ко мне, затараторил: - А вы слышали новость? Гамбетта, представьте себе, сделал чрезвычайно обстоятельный запрос в палате депутатов, касательно того, что...
      Но здесь мы остановимся, потому что господину Гундрикову я намерен со временем посвятить особый очерк. {118}
      VI. ВИЗГУНОВСКАЯ ЭКОНОМИЯ
      Бушуют ли зимние свирепые вьюги, гремят ли молодые весенние грозы, зноем ли пышет летнее солнце, - люблю я тебя, родная природа...
      Люблю - необозримую степную гладь, занесенную сугробами, мутное, низкое небо и тоскливое завывание метели, когда она буйно мечется и плещет холодными волнами в плотные стенки кибитки... Жалобно и прерывисто звенит колокольчик, пристяжные тревожно всхрапывают и жмутся к оглоблям, а ямщик лениво помахивает кнутом и чуть слышно мурлычет:
      Не белы-то снежки
      Вo поле забелелися...
      Тепло в уютной кибитке. Клонит ко сну. Тихой вереницею плывут кроткие думы... Ласково реют милые образы... А вьюга гудит и гудит.
      Люблю - весенний лепет тенистой рощи, заботливый гам грачей, мечтательные переливы иволги и серебристые трели соловья... поля и степи, одетые цветами, крик коростеля в лугах и звонкую песню жаворонка в высоком, синем небе... Люблю - теплые, долгие зори, кротко и тихо мерцающие в ночном небе, громкие песни, стоном стоящие над ближним селом и заунывным отзвуком замирающие вдали... И мечты и грезы...
      И жаркое лето люблю я. Люблю, когда под знойным июльским ветерком сонливо шевелится и лепечет ржаное поле, сладострастно млеющее в раскаленном воздухе, а золотистые волны бегут и струятся по нем горячими бликами... Когда назойливо стрекочат кузнечики, редко {119} и лениво перекликаются перепела, слышится тяжкий лязг косы и в туманной дали дрожит марево...
      Но когда наступит пора увядания, когда в похолодневшем небе загорится осеннее солнце, поблекнут поля и в лесах замелькает желтый лист, когда пышно зардеет рябина и с дальнего севера потянутся журавли, - тогда печальное, но вместе с тем и величавое великолепие степной природы заставляет забывать меня и дикий разгул метели "вo чистом поле", и торжественное ликование весны, и знойную пору лета...
      Ясно и сухо. Сентябрьское солнце ярко пронизывает прозрачный и жидкий воздух. Оно уже не жжет это солнце, как жгло еще в августе, не разливает утомительного зноя, а только блестит и сверкает холодным, ослепительным сверканием. Небо, бледно-голубое и высокое, - безоблачно. Над полями ползет и волнуется паутина - признак установившейся погоды. Иногда, в полдень, где-нибудь на полускате, эта паутина кажется кисеей, сотканной из матового серебра; вечером, при солнечном закате, она походит на легкий мягко-золотистый туман. Сухой и неподвижный воздух полон какою-то крепкой прохладой и тем особенным, едва уловимым запахом увядания, который свойствен умирающей природе. При малейшем дуновении ветерка запах этот усиливается; тогда вам кажется, что в прохладном воздухе, вместе с тихим и ласковым веянием ветра, проносятся какие-то изумительно тонкие наркотические струйки.
      Боже, как хорош этот осенний воздух!.. Правда, вместе с ним ваша грудь не вдыхает опьяняющего благоухания весенних полей и лесов; она не упивается "сытным" запахом поспевающей ржи - подобным запаху спирта - и медовым ароматом цветущей гречихи, которыми насыщен воздух раннего лета, но зато ни летнего зноя, стесняющего дыхание, ни проникающей весенней сырости вы не ощутите в нем. Едва заметный ветерок погожей осени, - ветерок, проносящийся по умирающим садам и лесам, по сухим, щетинистым жнивам и поблекшим степям, - вносит в вашу грудь одну только здоровую и крепкую свежесть, от которой вам становится легко и свободно, как птице...
      То же чувство свободы (хотя и с примесью какой-то тихо щемящей тоски) еще сильнее и неотразимее обни-{120}мет вас, когда с какого-нибудь одинокого кургана пред вашими глазами во всем своем унылом и строгом величии развернется степная даль.
      Пустынные жнивa, потопленные в золотистых лучах низкого солнца, бесконечными равнинами уходят во все стороны горизонта... Редко однообразный вид этих равнин перемежится яркой полосою веселых озимей, пестрым стадом, лениво разбредшимся по вольным кормам, - покривившимся стогом, сиротливо торчащим где-нибудь на краю окладины, или одиноким бакчевным куренем, в котором хозяин, юркий мещанин с подстриженной рыжей бородкой, жесткой как проволока, и в длиннополом "демикотоновом" сюртуке, поджидает покупателей на редьку и свеклу...
      Все тихо и беззвучно. Не прощебечет малиновка, не зальется страстным треньканьем перепел, не рассыплется жаворонок серебристыми трелями... Редко-редко дикий и пронзительный клехт жадного коршуна, неподвижно реющего в небе, нарушит эту тишину, или неведомо откуда донесутся до вас мерные и торжественные звуки, подобные звукам трубы. То в страшной, почти недоступной глазу высоте протянули журавли... Но звуки слабеют мало-помалу... замирают... и опять все тихо... Иногда по гладкой, точно отполированной дороге проскрипит, пробираясь к ближнему базару, воз с рожью или просом, печально протянется мужицкая песня, оборвется сердитым "ну, ты, кляча!", и снова тихо... Сверкает небо. Золотится жниво. Блестит дорога.
      Над деревнями стоит стон от мерных и частых ударов цепа. В барских ригах гудят молотилки и гремят веялки. Стаи голубей шумно "гуртуют" и хлопотливо перелетают по гумнам. Визгливые воробьи то и дело переносятся с обобранных конопляников к полуразрушенному плетню, на котором торжественно возносятся к небу мужицкие посконные штаны с заплатами на коленях и праздничная бабья рубаха, - а с плетня опять на конопляники. Крикливые скворцы темными тучами реют над камышом, производя шум, подобный шуму ветра. Оживленный говор, смех и ругань стоят в воздухе. В садах пышно дозревает рябина и нежная липа тихо роняет свои мягкие листья, устилая ими когда-то тенистые аллеи. {121} Солнце косыми лучами своими ярко и свободно пронизывает теперь эти аллеи и болезненно-желтыми пятнами переливается по облетевшей листве...
      В такую погожую пору не сидится на хуторе, и я очень обрадовался, когда один из моих столичных знакомых попросил меня съездить в какой-нибудь из конских заводов, которыми так богата наша прибитюкская сторона, и купить для него хорошую "городскую" лошадь.
      У меня домолачивали рожь. Мой неизменный возница, Михайло, в красной "французской" рубахе (как и подобает кучеру, привилегированному человеку в хозяйстве), с длинными вилами в руках, оправлял на омете солому, которую бабы втаскивали туда на носилках. Это занятие ему, видимо, нравилось. Да и немудрено: его красная рубаха часто исчезала в ворохе соломы, и тогда оттуда вырывался пронзительный бабий визг, слышалась крупная ругань и звенел здоровый, оглушительный смех, прерываемый веселыми возгласами: "Садани его носилкой-то, черта!.. Ошарашь его по спине-то!", после чего бабы сходили с омета, весело пересмеиваясь и оправляя сбитые на сторону платки, а Михайло, как ни в чем не бывало, усердно принимался за работу.
      На мой зов он отозвался сердито и неохотно.
      - Слезай-ка, слезай! - повторил я, - будет с бабами-то возиться!
      Он медлительно слез с омета и, лениво переваливаясь с ноги на ногу, подошел ко мне, на ходу отирая рукавом обильно струившийся с лица пот. В его непокрытой, лохматой голове настряла солома, локоть рубашки был прорван, около уха виднелась свежая царапина; но, несмотря на такие несомненные признаки утомительной работы, лицо его добродушно ухмылялось.
      - Чего вам? - спросил он.
      - Подмажь-ка тележку да запрягай: в Визгуновку поедем.
      Визгуновка - имение коннозаводчика Чечоткина.
      Добродушное выражение сразу сбежало с лица Михайлы.
      - В Визгуновку? - чрезвычайно серьезно протянул {122} он, делая недоумевающую физиономию и рассеянно опуская руку, которой только что размазал грязь на щеке.
      - В Визгуновку.
      - Это за Битюк, альник?
      - Туда.
      Михайло запустил руку в затылок и, после непродолжительного раздумья, с унылостью произнес:
      - Ведь, почитай, сорок верст до Визгуновки-то!
      - Пожалуй что и сорок, - хладнокровно ответил я. Он сокрушительно вздохнул и, взглянув на меня исподлобья, медлительно отошел к вороху мякины, около которого долго и пристально искал чего-то, сурово сдвинувши брови; наконец нашел какой-то темный предмет, сердито тряхнул им, отчего в воздухе появилось целое облако пыли, озабоченно повертел его в руках и, вероятно уверившись, что это точно шапка, глубоко надвинул ее на голову, не забывая в то же время обругать баб, носивших мякину, за то, что будто бы они спрятали шапку. После этого он направился к сараю, где стояла тележка. Но пробыл он там недолго. Не успел я перекинуть несколько слов с Семеном (моим старостою и ключником, и всем, что хотите), как Михайло, на этот раз уже причесанный (хотя все еще не умытый) и одетый в свой парадный дубленый полушубок, опять стоял около меня.
      - Ехать некуда, Миколай Василич, - степенно и решительно доложил он мне.
      - Как некуда, что ты городишь? - удивился я.
      - Некуда-с... Дрожина одна не надежна.
      Я было хотел рассердиться, но вовремя догадался в чем дело.
      - Ничего, доедем.
      - По мне как угодно... Воля ваша... Ну только дрожина вряд ли выдержит... Тоже дорога не близкая. Да и колесо заднее... - Михайло замялся.
      - Ну, что же колесо? - нетерпеливо спросил я.
      - Тоже, как будто... Спицы словно маленечко хрустят... Потронешь ее, колесо-то, ну, они и хрустят... - Он сделал рукою так, как будто потрогал колесо.
      Я только было разинул рот, чтоб ответить, как Михайло, вероятно боясь моего возражения, поспешно добавил: {123}
      - И опять - Орлик!.. Как на ём поедешь?.. Никак на ём ехать нельзя того и гляди раскуется... Дорога-то - камень!
      - Приведи его сюда.
      Михайло удивленно вскинул на меня глазами, и, сообразив, что медлить уже не приходится, частой, деловой походкой затрусил к конюшне.
      Явился Орлик. Смотрел, смотрел я ему на подковы - ну точно сейчас из кузни...
      - Где же ты нашел тут слабую подкову?
      - А вот погодите... я - враз! - засуетился и зачастил Михайло: - эй, Наум! а Наум! - закричал он, - подержи-кось поди жеребца!
      Наум, длинный и неуклюжий парень, поспешно бросил вилы, которыми подавал снопы, робко приблизился к Орлику и крепко вцепился обеими руками под самые уздцы, отчего смирный Орлик сердито взмахнул головой и попятился задом. Михайло торопливо скинул полушубок и, бросив его на землю, с озабоченным лицом подошел к Орлику, который все пятился и храпел. Наум, красный как рак, все крепче и крепче тянул его за повода.
      - Эх ты, ворона, - презрительно кричал Михайло сконфуженному Науму, прямая ворона!... ишь, ручища-то растопырил... Чего заробел-то!.. У, сиволап, черт... Отпусти поводья-то... Что, у тебя руки-то отсохли, что ли!.. Эка, не справится...
      Наконец, после долгой возни и ожесточенной ругани, Орлик успокоился. Михайло ухарски сдвинул набекрень шапку, и, отчаянно махнув рукою, как бы желая сказать: "Э, была не была! Двух смертей не бывать, одной не миновать", приступил к ноге Орлика. Орлик, разумеется, преспокойно дал поднять ее. Вообще он был чрезвычайно смирен, и если вызвал такие воинственные подходы со стороны Михайлы, то только благодаря бабам, глазевшим на всю эту сцену и простодушно удивлявшимся Михайлиной храбрости и отваге.
      - Ну, где же тут слабая подкова? - спросил я.
      Михайло, не преминув еще несколько раз обругать несчастного Наума, положил копыто лошади к себе на колено, долго и глубокомысленно ковырял это копыто и, наконец, озабоченно произнес, указывая мне на подкову: {124}
      - Извольте поглядеть - вот, ишь, как стонилась!.. Чуть что перешибется, и сейчас в раковину... Вот извольте поглядеть!.. Тоже лошадь окалечить недолго... Как еще недолго-то! - враз... А опосля-то и жалко ее... Теперь ежели ехать куда, - как на ей поедешь?.. Одно слово искалечить! - и он, тяжело отдуваясь, опустил ногу.
      Но - увы! - все его хитроумные подходы пропали даром. В тот же день мы выехали в Визгуновку, и ни дрожина, ни колесо, ни подкова не изменили нам во всю дорогу. Михайло злился. Всю дорогу он что-то ворчал и шептал, всю дорогу мрачно посматривал по сторонам и сердито дергал вожжой шаловливую пристяжную. Со мной он не сказал ни одного слова и, уж подъезжая к визгуновской усадьбе, красиво белевшей на гористом берегу узкой и чистой речки, угрюмо проронил:
      - На барский двор держать-то?
      Впрочем, это тревожное состояние духа не помешало ему с надлежащим шиком подкатить к конторе, безобразный фронтон которой указал нам какой-то кривой и лысенький человек, сидевший на мосту с удочкой.
      У крыльца конторы нас встретил чрезвычайно расторопный старичок, низенький и сгорбленный, с густой серой щетиной на бороде и отвислых щеках, с клочками седых волос, аккуратно зачесанными на виски, и с огромною связкою ключей в руках. Он посмотрел на меня из-под руки, проворно снял высокий плисовый картуз, похожий больше на подушку, чем на картуз, и с достоинством поклонился.
      - Дома управляющий? - спросил я, не вылезая из тележки.
      - Управителя у нас нету-с, - старчески шепелявя, ответил старичок, подходя к тележке, - вам для какой надобности?.. Может, приказчик требуется? приказчик есть... А чтоб управителя - нет, нету-с.
      - Ну, приказчик, - это все равно: мне нужно лошадь купить.
      - Тэ-эк-с... - старичок сожалительно чмокнул губами. - Есть у нас приказчик, есть... Ерофей Васильев... Только теперь он в отъезде-с...
      - Ах, какая досада! Как же быть-то? {125}
      - А вы вот что-с! - заторопился старичок, суетливо запахивая свой длинный сюртук, по всей вероятности перешедший на его утлое тело с дебелого барского плеча, - вы прикажите лошадок-то на красный двор двинуть-с, там и кормочку им выдадут, а сами-то в контору пожалуйте-с...
      - Да когда приедет-то он?
      - Это вы насчет Ерофея Васильева изволите спрашивать? - осведомился старичок, почтительно покашливая и опять впадая в сожалительный тон, - а не могу знать... не могу-с... Да мы вот что-с, - снова оживился он, кучерку-то прикажите убрать лошадок-то, а сами-то извольте на гумно прогуляться... Я, пожалуй, и провожу вас до гумна-то, тут неподалеку оно, за садом... Там мы и спросим-с... Там сын приказчиков-то, Пармен... ну, мы у него и спросим...
      Я согласился. Старичок торопливо забежал за угол конторы и, неистово махая картузом, закричал:
      - Эй, Орех... Орех!.. Беги проворней... беги сюда, Орех!.. Э, какой ты, погляжу я на тебя...
      На этот зов явился человек, действительно имеющий некоторое сходство с орехом.
      - Проводи-ка ты, Орех, ихнего кучера на красный двор, - внушительно и строго приказал ему старичок, - пусть он лошадей-то под лопас 1 постановит, а декипажец хоть в жеребятник задвиньте... Он теперь пустой, жеребятник-то, вы в него и задвиньте. Да Евтею Синегачему скажи, чтоб овса дал... Да чтоб он, Синегачий-то, пусть не мудрил бы, скажи... Скажи, Пантей, мол, Антипыч, приказал... Слышишь?.. Ну, пожалуйте, сударь! - обратился он ко мне, и только что я успел вылезть из тележки, а молчаливый Орех - усесться на мое место, как неугомонный старик уже опять кричал:
      - Анфиса, Анфиса... Пошли оттуда Симку-то!.. Посылай ее, шельму, проворнее... В конторе никого нету... Скажи ей, бестии, Пантей, мол, Аптипыч приказал...
      - Пожалуйте, сударь, сюда!.. осторожнее, ишь ступеньки-то у нас... - И он предупредительно поддержал меня под локоть, когда я поднимался на высокое крыльцо конторы, - пожалуйте направо-с! - И, проводив {126} меня до двери, он опять выскочил на крыльцо и снова закричал сердитым, хриповатым баском:
      - Эй, Кузька!.. не ты, Дудочкин, а Жучок Кузька... Кузька Жучок! куда пошел-то, оглох, что ли... Скажи Артему-караульщику, чтоб он за водой сходил... Слышишь?.. На самовар мол... Скажи ему, пускай к ключу сходит... а? слышишь, что ль? Пантей Антипыч, мол, приказал... Да пусть проворнее бежит-то!.. Да Симку там пошли из людской... Гони ее оттуда в шею, бестию!.. А?.. Гони ее!.. Эка непутевая баба!..
      - Что вы так беспокоитесь? - спросил я Пантея Антипыча, когда он, отирая с лысины пот и тяжело отдуваясь, вошел в контору.
      - Помилуйте-с, какое беспокойство!.. Что же это такое будет, ежели покупателя не привечать-с... Да вот с народом-то беда-с! - И он опять хлопотливо побежал на крыльцо, с которого долго еще доносилось до меня его старческое брюзжание, имевшее своим предметом все ту же "бестию Симку".
      Наконец явилась и Симка, толстая и неповоротливая баба, с нахмуренными бровями и сердитым взором. Принес хроменький Артем-караульщик и воду из ключа, а через полчаса самовар уже кипел на столе и Пантей Антипыч наливал мне чай, цветом подобный черному пиву, а вкусом... Ну, бог его там знает, чему он был подобен вкусом. Старичок, помимо своей уважительности, оказался до крайности словоохотливым.
      - Барин-то ваш не живет в имении? - спросил я.
      - Никак нет-с. Наезжать изволит, а чтоб жить - нет, не живет-с... Ну, да сами изволите знать-с, что им за неволя-с!..
      - Где же он живет?
      - А вот изволите видеть - Ниция какая-то есть, ну, так в этой самой Ниции они и изволят иметь пребывание... Уж не могу вам доложить, город ли эта Ниция, или иное что...
      - Неужели лучше ему там? - заметил я, - имение у него богатое, кажется...
      - О господи ты, боже мой! - воскликнул старик, - богатейшая экономия-с... Ну, да-сами изволите посудить: заграница какая-нибудь там или наша глушь... Ведь тут медвежий угол, можно сказать-с!.. Ни соседства благород-{127}ного, ни чтоб развлечений каких... Как же можно-с!.. - Пантей Антипыч замолчал, кропотливо отгрызая сахар.
      - Как положение вышло-с, так они и изволили отбыть, - продолжал он, допив блюдечко и аппетитно почмокивая губами, - прежде, конечно, не то-с!.. прежде и в деревне, можно сказать, та же заграница была-с... Ну, а теперь... Что делать-с!.. Теперь, ежели по-настоящему судить-с, так им и занятиев здесь нету...
      - Как нет занятий?
      - Да так-с... Хозяйство ежели - они в этом не могут... Службу проходить, вот как иные господа по земству, - тоже по их чину не приходится: они ведь тайный советник, все равно теперь как полный генерал-с! - Пантей Антипыч горделиво вздернул голову и с чувством собственного достоинства посмотрел на меня - знай-де наших!
      - Вы крепостный были? - спросил я у него.
      - Так точно-с. Как же-с! в старину дворецким состоял-с, - горько усмехнулся старик, - а теперь вот на старости лет пришлось ключи таскать, у кучера в подначале быть-с... Ведь Ерофей-то Васильев кучером езжал, конфиденциальным . полушепотом сообщил он мне, - гужеед, можно сказать, а вот подите-с!
      Пантей Аптипыч сокрушительно вздохнул, нервно поправил свои виски и затем язвительно произнес:
      - Вы вот извольте, сударь, поглядеть на него... Как был гужеедом-с, так и остался... Обнаковенно - наше дело постороннее-с, но ежели по-божески рассудить - совсем пустой человек-с!
      - Чем же он пустой? - поинтересовался я.
      - Да как вам доложить, - ну, и винцом зашибает, и... Да не так-с, не так-с!.. служить у господ надобно не так-с, - вдруг загорячился Пантей Антипыч, - он здесь приказчиком числится, а в Тамлыке у него трактир-с! Да еще дом купил на прошлой неделе... Разве это слуга?.. Сами посудите-с!.. Нешто так можно господам служить?.. Помилуйте-с!.. Нет, ежели служить-с, так служи: издыхай тут при месте... А то трактиры-с!..