Ездовой пёс (№2) - Рассказы ездового пса

Кое-где берега поднимались повыше и выплывали мысами справа и слева, заставляя нас отворачивать вдоль изгибов реки.

День был пасмурный, низкая облачность повисла над равнинным левым берегом Енисея, в который у Ярцева впадает извилистая, с темной водой, рыбная речка Сым. Изредка луч солнца огненным мечом прорубал слой облаков, высвечивая начавшие уже золотиться вершины осенних берез по берегам.

Мы мчались над темной водой, сквозь которую просвечивало песчаное дно. Иной раз в воде появлялось отражение нашего самолета, размывавшееся на проскакивающих под крылом перекатах.

Редкие лодки рыбаков проносились мимо, и мы махали им рукой, а они, как и все люди, кому довелось видеть так близко летящий живой самолет, вскакивали и в восторге махали нам шапками.

На малой высоте трудно вести ориентировку, все сливается в одну сплошную пеструю картинку, бесконечно и быстро перемещающуюся внизу: берега с мысами, похожими один на другой; редкая избушка охотника, тропа по болотине… а вон, вон! Сохатый! И точно: под деревом взбрыкнул и понесся от нас в чащу живой, настоящий лось с широкими рогами… не часто такое увидишь вблизи.

Ощущение – даже не полета – а как на мощном катере, чуть приподнятом над водой: очень быстро плывешь, успевая за поворотами реки. Легкие, очень легкие движения штурвалом и педалями; самолет отбалансирован триммерами так, что летит сам, только чуть пальцами помогаешь.

По времени еще рановато быть поселку, еще минут десять, а потом чуть набрать высоту – и выплывет перед нами вырубленная в лесу площадка с укатанным песком, тумбами по углам, полосатым ветроуказателем и избушкой «аэропорта».

Начальника этого «аэропорта» мы как-то взяли «зайцем» до Ярцева и обратно – за ведро брусники. Сидел он между нашими креслами, как водится на Ан-2, на железной палке-струбцине, которой стопорятся на стоянке органы управления. Смотрел по сторонам, мы ему показывали приборы, потом сделали небольшую «горку», чтобы человек прочувствовал невесомость. Нам было весело, и мы ожидали реакции от нашего пассажира. Реакция последовала неожиданная: глаза у парня наполнились слезами, рот с судорожно сжатыми губами разверзся, и под хриплое, отрывистое «а…», «а…», «ыак…» из него ударила оранжевая струя, моментально заткнутая его же картузом: второй пилот среагировал мгновенно… привычное дело. Дальнейший путь пассажир наш продолжил, лежа на чехлах в хвосте, с известным зеленовато-серым пакетом в руках.

Кстати, пакеты эти, непромокаемые, использовались экипажем в самых различных целях. Так, однажды перед полетом мы набрали в них брусники и спокойно поглощали ее в воздухе, отсыпая ягоду на виду у пассажиров из пакета прямо в рот. Оглянувшись в открытую дверь, мы увидели, что основная масса пассажиров, глядя на нас круглыми глазами, выполняет с аналогичными пакетами совершенно противоположную операцию. Вот же до чего укоренился рефлекс!

Машинально пилотируя, я распустил взгляд по широко несущейся под меня реке, а сам как-то задумался: об этом начальнике площадки, о том, как человек реагирует на маневры самолета, о том, как эти маневры выполняются, об ошибках при их выполнении… Был в моей небогатой капитанской практике случай, когда я допустил такую глупость, что чуть не свалил самолет с пассажирами. Перед глазами всплыл Пит-Городок…

Взлетев как-то раз с площадки Пит-Городок, лежащей в долине Большого Пита, я не лег на курс по ущелью, как полагалось, а свернул в широкий лог, который спрямлял маршрут, но плавно поднимался в ту сторону, куда нам лететь, а там, далеко, обрывался в то ущелье, по которому полагалось набирать высоту. А я рискнул по логу: летчики всегда предпочитают прямой путь извилистому.

Самолет охотно лез вверх; вершины деревьев подо мной потихоньку уходили вниз. Все правильно: траектория моего набора круче, чем уклон этого лога; глядишь, выйду на гриву с запасом высоты. Хватает мощности. Интересно, с каким запасом я перетяну гриву?

Лог потихоньку сужался и потихоньку поднимался. И скорость стала потихоньку падать. Это означало, что я инстинктивно хочу уйти от вершин деревьев и тяну штурвал на себя. А деревья стали приближаться. Пассажиры с интересом уставились в окна: действительно, зрелище проносящихся под окном близких верхушек деревьев завораживает.

Пока до меня дошло, что так ведь можно и скорость потерять, что лучше было бы развернуться назад, – лог сузился так, что развернуться обратно я бы уже не смог.

Самолет все лез и лез вверх. Грива была уже недалеко, но становилось ясно, что перетянуть ее мне уже вряд ли удастся. Деваться было некуда.

Сколько раз уже ловлю себя на этом: деваться в полете – некуда; надо продумывать все заранее, наперед.

Я держал скорость на минимальном пределе, боясь всем нутром, чтобы самолет только не вышел на критический угол атаки: выскочат автоматические предкрылки, самолет перейдет во второй режим… я таки знал аэродинамику – свалимся.

А деревья неотвратимо приближались: угол подъема земной поверхности стал круче моего угла набора высоты. Я рискнул, влез – и ошибся.

В горной местности нельзя определять на глазок горизонтальность и наклон поверхности земли. Глазу не за что зацепиться, горизонта не видно. Нельзя рисковать. Но это я теперь знаю; тогда не придавал этому значения.

Кто-то же до меня составлял инструкцию по производству полетов в Пит-Городке, облетывал схему, наметил маршруты, определил безопасные коридоры подхода и выхода… а я, умник, решил пойти на глазок, своим путем. Теперь вот он, урок. Что делать? Что делать?

Двигатель звенел на взлетном режиме; бледный второй пилот дожимал рычаг газа, как будто мог выдавить лишние лошадиные силы, а я, вцепившись в штурвал, по километру в час уменьшал скорость сообразно приближению желанной гривы – чтобы вытянуть.

Уже видно было край гривы, уже я мостился, между какими верхушками деревьев попытаться проскочить, пусть и зацеплю законцовками крыльев за ветки…

И тут мелькнула мысль.

Закрылки! В последний момент перед столкновением выпустить закрылки. Кратковременное увеличение подъемной силы позволит перетянуть гриву. Что там за нею, я не знаю, но, думаю, понижение. Только не спешить, только не раньше времени. Тут счет на доли секунды. Чуть раньше – и машина тут же потеряет скорость, а с нею и подъемную силу.

Ерзая мокрой задницей по кожаной обивке сиденья, я таки дождался тех деревьев, нажал кнопку выпуска закрылков… заела!… еще, еще – и чувствуя, как под крыльями начинает набухать воздушный пузырь, чуть, самую малость, потянул штурвал на себя.

Ветки хлестнули по колесам, ноги сами поджались… я глядел вперед: верхушки леса стали уходить вниз, а за ними, скользя по веткам, стал я дожимать, дожимать машину. Скорость пошла. И тайга оборвалась в ущелье. И сердце мое чуть не оборвалось от пережитого страха.

…Сым несся подо мной; я бездумно, автоматически подворачивал по изгибам берегов; мысы, заросшие сосняком, выплывали справа и слева. Мыслями я был где-то там, на Большом Питу: разгонял машину, убирал закрылки и боялся оглянуться на своих пассажиров…

Есть Бог на небе. Наверное, он раздвинул на секунду пелену облаков и огненным перстом высветил прямо перед глазами тонкий трос телефонного перехода – того самого, по которому я недавно сдавал зачет.

Сердце остановилось. Йех! – в четыре руки рванули мы штурвалы…

Да. Может, может самолет Ан-2 выполнить мертвую петлю. Может. Только не надо его до этого доводить.

Метров на триста мы выскочили, под самую нижнюю кромку облаков, аж чуть зацепили ее.

Не знаю, как кому, а мне этого случая хватило на всю оставшуюся летную жизнь. Как обрезало.

И еще одно я понял: безопасную высоту полета придумал мудрый человек. Знай ты наизусть хоть все телефонные переходы – а от заскока никто не гарантирован. С этой стороны небоскреба я в бездну уже заглянул. 

Болтанка 

Многие из тех, кто хоть раз летал самолетом, навсегда запомнили то непривычное и неприятное ощущение, когда пол уходит из-под ног, а в животе все сжимается: от боков – и под ложечку… Раз сожмется, два, три… ой! И хочется лечь, сжаться в комок, и внутренний голос просит: ради всего святого, поставьте меня на твердую землю!

Воздушные ямы и колдобины неизбежны в полете, особенно на небольших высотах. Воздух у земли нагревается, но температура его нагрева зависит от степени поглощения солнечного тепла подстилающей поверхностью: над пахотой парит очень сильно, над лесом – меньше, а над водой – и вовсе нет конвекции. Ветер, дующий поперек горного хребта, да даже и не хребта, а любой пологой возвышенности, с наветренной стороны вызывает подъем воздуха вверх, а на подветренном склоне – скатывание его вниз, да еще с завихрениями. Под плоской нижней поверхностью кучевого облака поток тянет вверх, а вблизи столба ливня – вниз.

Вот так и кипит воздух в теплое время года над земной поверхностью, как над гигантской сковородкой, и воздушные пузыри, нагревшись, поднимаются вверх, на границе конденсации водяного пара превращаясь в облака, и внутри облаков воздух все стремится вверх, пока не охладится до температуры окружающего воздуха. А дальше уже спокойно. Как самолет перевалил верхнюю границу облачков, так и повис, как в меду.

Но полеты на легких самолетах обычно производятся на малых высотах, и болтанка неизбежна практически в каждом полете.

Нелетающий народ твердо убежден: летчики люди особые, им болтанка не страшна, их не тошнит – их не может тошнить!

Ага. Как будто мой вестибулярный аппарат отличается от вашего. Еще как тошнит иной раз! Правда… тошнит и от других причин, иной раз – от перипетий, иной раз – от людей, от тягомотины…

Нет, я на полном серьезе: вспоминая еще курсантские полеты, особенно по маршруту на Ан-2, часами болтаясь над Днепром от самих Черкасс аж до Николаева… ой… лучше не вспоминать. Спасало меня то, что на наших учебных Ан-2 кабина была в грузопассажирском варианте, и можно было, подстелив моторный чехол на ряд чашек-сидений вдоль борта, лечь на спину… тогда отпускало. Нет, до извержения не доходило ни разу, но на грани… В таком состоянии – какой там интерес к жизни… свет не мил.

Но звучит команда: «Ершов, давай!» – и вскакиваешь, идешь на подгибающихся от болтанки ногах, добираешься до вожделенного штурвала, усаживаешься в мокрое от твоего предшественника кресло, надеваешь мокрые наушники, пристегиваешься… Загоняешь все триммеры в разные стороны, штурвал перекашивает; вцепляешься в рога, борешься с трудностями, самим же собой созданными, выдерживаешь курс и высоту – и забываешь про ту тошноту через пять минут. Все! Работа, занятость, интерес – и уже не до вестибулярных возмущений. Надо и пилотировать, и вести визуальную ориентировку, и связь с землей, и грозы обходить… как же все это интересно!

А в салоне духота, жара, нечем дышать, и вылезшему из-за штурвала курсанту через пять минут потихоньку начинает казаться, что весь он состоит из огромного желудка… У иных этот желудок аж выворачивается наизнанку. Что ж… привыкай: это с тобой на всю жизнь. Не ты, так твои пассажиры… запах устойчиво пропитывает самолет – и уж до самого капитального ремонта. А после ремонта – пара рейсов летом, и тот же кисловатый запах встречает тебя на стоянке, едва откроешь входную дверь самолета.

Романтика романтикой, но полет иной раз сопряжен с самой непрезентабельной прозой, и к этому будущему летчику надо быть готовым. Да и что там особенного – ну, блюет человек, подумаешь, мелочи какие. Не умрет же.

Это раз везли мы в апреле свадьбу из Богучан в Мотыгино. Двенадцать человек родни, с невестой и женихом во главе, как положено. Невеста и жених сидели на первых по полету откидных креслах, друг против друга, чтоб любоваться и пожирать друг друга глазами. И вся родня: папы и мамы, братовья и сестры – так же сидели вдоль бортов и разглядывали друг друга. Лету – час, удобно! Это тебе не на телеге по колдобинам…

Правда, солнышко пригревало уже почти по-летнему, снег начал темнеть, ручьи звенели вовсю, а на небе к полудню развивалась приличная кучевка. И болтанка в пузырях горячего воздуха, поднимавшихся от берегов Ангары, была особенно неприятна. Ну, нам-то, воздушным волкам, пролетавшим уже по три-четыре года, было привычно. Я только ухмылялся, вспоминая, как по первому году иной раз слезно просил у командира штурвал, чтобы избавиться от симптомов проклятой воздушной болезни отработанным в училище способом. И таки привык, да и за работой оно не так допекало. А когда методом проб и ошибок усвоил, что сытый желудок не хочет расставаться с содержимым – поэтому любой летчик и набивает его перед полетом, – вот тогда дал волюшку аппетиту. И сейчас, только из столовой, спокойно переваривая пельмени, я снисходительно поглядывал через правое плечо в открытую дверь салона.

Жених и невеста сначала, и правда, пожирали друг друга глазами… потом аппетит вроде как пропал. Пару раз самолет бросило вверх-вниз так, что невеста судорожно ухватилась одной рукой за угол радиостанции, а другой – за подол сидевшей рядом матери. Румянец постепенно сошел с ее лица, она перестала поддерживать руками белоснежное свадебное платье, которое все норовило растечься по нечистому полу. Жених тоже побледнел, ему стало как-то уже не до красот невесты; его всерьез мутило. Да мутило всех, но народ терпел. Много ли осталось мучиться-то.

Я, конечно, старался удерживать самолет от бросков, кренов и вспуханий, мягко ворочая штурвал и педали. Сам зная, что такое для человека свадьба, я старался сберечь настроение людей. Но что такое рули легкого самолета-«кукурузника» против мощи восходящего потока…

А весенний день разыгрался. Солнце палило вовсю, тающие снега сверкали нестерпимо-режущим блеском; стихия на радостях играла с маленьким самолетиком, подбрасывая его, как малые дети подбрасывают мячик… Борясь с восходящими потоками, самолет весь дрожал, и стрелка скорости то и дело выскакивала за двести.

Показалась излучина Ангары, за нею вот-вот должна была открыться гравийная мотыгинская полоса. Я приступил к снижению, в ушах привычно стало давить, звуки мягко глохли в прогнувшихся барабанных перепонках.

Нам-то привычно, а пассажирам это давление в ушах оказалось последней каплей. Бледная невеста полными слез глазами умоляюще взглянула на жениха, хотела что-то жалостное сказать, но вместо слов из ее рта вырвался оранжевый фонтан – и жениху на фрак. Жених немедленно икнул и ответил тем же. Вид извержения вызвал цепочку рефлексов – и через полминуты весь самолет был уделан, освободившийся от бремени народ зашевелился, расхватали торчащие в кармане двери зеленоватые пакеты… загрузили и их.

Все это я видел краем глаза, а дальше было некогда: полоса уже подкатывала под колеса. Когда мы зарулили и выключились, выйти из салона было невозможно: качающаяся лужа стояла по самый порог входной двери; пришлось выбираться, шагая по сиденьям.

Да, хорошо закусывает русский народ на свадьбах, что и говорить.

Люди что. Вот корову мы как-то перевозили, в станке из толстых плах, всю увязанную и расчаленную так, что и шевельнуться не могла. На взлете она пыталась биться, но веревки не давали. В полете от болтанки и испуга стало ее пучить. Хозяин пытался что-то там сделать с животным. Но… не заткнешь ведь… и бедная скотина попустила… Вся задняя стенка салона, и входная дверь, и пол, и даже потолок – все было в свежем, сортовом навозе. Запах навоза, конечно, чуть приятнее для изысканных обонятельных рецепторов экипажа, чем банальный привычный человеческий запах. Но вступать в это… А дверь ведь открыть надо.

Это была эпопея: кое-как открыв дверь, мы выпрыгнули на волю и стали дышать, дышать… Хозяин коровенки, весь унавоженный, отвязывал животное, но как только ослабли помочи, измученный организм бессильно опустился на пол. И только соединенными усилиями обширной родни нашего пассажира, без особой брезгливости гуртом навалившейся на животное, корова была вытащена из станка и вынесена из самолета, вскользь, по подложенным доскам, смазанным тем же навозом. Встав на дрожащие ноги, бессмысленно тараща глаза на мир, она выплеснула из себя остатки, утробно мыкнула и вдруг рванула от самолета, задрав хвост и подкидывая задком; толпа бросилась вслед, а мы стали думать, как же очистить машину. Привлекли остальную часть родни хозяина, и через полчаса салон сиял чистотой и ласкал обоняние природным чистым запахом, который не выветрился и за месяц полетов.

Пролетал я уже лет двенадцать, уже был командиром лайнера Ил-18, как послали наш экипаж в колхоз, на уборку зерна, в один из южных районов края. В те времена это широко практиковалось: кто же лучше летчиков справится с ответственной работой на току в августе месяце.

Летели мы туда на Ан-2. Болтанка была средней противности, лету полтора часа… и меня замутило. Еле справился с собой… весь мокрый… хоть просись за штурвал – и триммеры в разные стороны…

А вы говорите, летчики – народ особый… Такой же, как и все.

Чем тяжелее тип самолета, тем болтанка менее чувствительна для пассажира: то ли гибкое крыло амортизирует, то ли стихии не так легко дергать инертное тело самолета вверх-вниз.

Как амортизирует крыло резкие вертикальные рывки, хорошо видно на взлете в ветреный день. Только оторвется стотонная махина от бетонки, сразу начинает махать крыльями, и так это, заметно машет. Конструкторская мысль не стоит на месте, и человек борется с порывами болтанки не жесткостью крыла, а его гибкостью.

Жесткое крыло – прочное и тяжелое. Борьба за экономичность полета привела к тому, что крыло теперь гораздо легче, чем на предыдущих самолетах, но зато какое упругое! Оно способно выдержать миллионы колебаний – а ведь в крыле, по всему его размаху, расположены топливные баки, а в них – десятки тонн топлива. Это сделано для того, чтобы не так нагружалось крыло в полете весом тяжелого фюзеляжа, не так работало на излом. Часть тяжести из того фюзеляжа, а именно, топливо, переместили в крыло, да еще и тяжелые двигатели под крыло подвесили. Теперь большая часть тяжести размещена там, где создается подъемная сила, а значит, нет опасного изгибающего момента, вернее, есть, но гораздо меньший, потому что фюзеляж стал легче.

Однако, если у земли тяжелый лайнер переносит болтанку сравнительно легче, чем легкий Ан-2, то на больших высотах дела обстоят не так благополучно. Там машину подстерегают опасности, не сравнимые с относительно безобидной термической или ветровой болтанкой малых высот. Там уж если, не дай Бог, попал в облако, то и гибкое крыло может лопнуть как щепка. Не те порывы, не те скорости, что у земли.

И еще, кроме облаков, на границе стратосферы может подстерегать опасная турбулентность ясного неба. В спокойном полете вдруг на самолет начинают воздействовать рывки огромных сил. Силы эти вызваны разными причинами, и чаще всего – движением воздуха на границах теплых и холодных воздушных масс. По этим границам воздух перемещается как невидимая быстрая и широкая река, со скоростью до нескольких сотен километров в час. Это так называемые струйные течения. При подготовке к полету экипаж обязательно получит у синоптика подробную консультацию о расположении струйных течений, о зонах столкновения воздушных масс, о вероятных областях, где можно попасть в высотную болтанку. При подлете к такой зоне экипаж обязательно спросит у встречных бортов, не наблюдалась ли болтанка, да и диспетчер, у которого больше информации, предупредит борты, и капитаны предпримут меры необходимой предосторожности. В салонах загорятся табло «Пристегнуть ремни». Их без необходимости включать никто не будет, значит, надо пристегнуться, и потуже.

Броски вблизи грозовых облаков, в струйном течении, в волновых потоках над высокими горными хребтами случались неоднократно, и те из пассажиров, кто не был пристегнут, вылетали из кресел, бились головой о багажные полки; были и жертвы. Так что никакой бравады не должно быть. В самолете вообще лучше быть пристегнутым весь полет и без нужды кресло не покидать.

Пилотирование в болтанку значительно облегчается на тех современных самолетах, которые оборудованы автоматической системой устойчивости-управляемости. Чуткие гироскопические датчики улавливают колебания самолета вокруг трех условных осей и подают сигналы на отклонение тех или иных рулей для исправления крена, тангажа или курса. Рулевые агрегаты сами отклоняют рули на рассчитанную компьютером величину, добавляя или уменьшая порции к тому отклонению, что задал штурвалом пилот.

Ты себе крутишь штурвал, стихия треплет самолет – а выворачивать плечи не надо: машина как-то сама держится, и, получается, надо дать ей волю самой исправлять возмущения. Так легче, чем когда будешь сам реагировать на каждый крен и дергать туда-сюда органы управления. Сидишь и удивляешься, как умна машина, как она стремится сама сделать дело – только не мешай, она справится.

Конечно, в приличную болтанку работать плечами таки приходится, и спина мокрая. Но все же… насколько мягче пилотирование, насколько культурнее становится работа пилота при заходе на посадку, насколько сберегаются силы – и вот он, торец полосы! Плавно подвел ее к бетону, замерла… малый газ! И – как швырнет на крыло! Тут спасает реакция: мгновенно и коротко рога против крена, тут же назад… опять замерла…

Лови, лови ее, родимую землю, целуй ее колесами – вот твое пилотское счастье!

Потом в кабину постучится знакомый пилот: оказывается, летел с тобой пассажиром в салоне.

– Как ты ее посадил… и в таких условиях!

Мой учитель, Заслуженный Пилот России Владимир Григорьевич Карнаушенко как-то вот в такую минуту, на такой вопрос, улыбаясь, ответил мне:

– Ну, извини… так уж получилось…

А посадка у него получилась классная. 

Лесной патруль 

Горели леса.

Длинными северными днями солнце вставало, светило и садилось в сизой мгле; от зноя, духоты, дыма, гнуса и безнадежности бесилась в тайге тварь, мчалась не зная куда и погибала, удушенная или сожженная стихией. Маялись, бесились и зверели в отчаянии люди, наказанные природой за свою беспечность. Горели леса, горели дома, и в сизом небе гневно пылало тусклое солнце, как божье наказание. Горячий ветер нес не прохладу, а удушье. Все в природе молило о дожде, но известно, как скупа природа в Сибири летом на дожди: стояла великая сушь.

Технически это состояние тайги определялось словом «горимость». Горимость была высшей, опаснейшей категории.

Тайга горела всегда. Огромные пространства лесов, заросшие невиданно высокими, чуть не в человеческий рост, травами, высушенными зимней стужей и летним зноем, забитые сухой листвой и мхами, представляли собой природный пороховой погреб. Сухая гроза, ветер и зной – и не остановить огненный вал.

Горело, выгорало, гасилось дождями, зарастало кипреем, потом молодняком, по золе, по удобрению – природа сама залечивала раны, восстанавливала равновесие, и жизнь продолжалась.

Но пришел человек. Не тот, что тысячелетиями жил под сенью тайги, сросшись, слившись с нею, как любое таежное существо, – нет. Пришла цивилизация, пришли городские люди, чуждые природе, завоеватели, покорители – как инопланетяне. И с ними пришел огонь.

Теперь леса будут гореть не от молнии, вернее, не столько от нее, сколько от беспечности жадных и дремучих царьков природы. Нет на земле страшнее хищника, чем цивилизованный человек.

Краснокрылый самолет мчался над ангарской тайгой, лавируя между мелкими, гадючьими головками небольших грозушек, изредка ощупывающих землю бледными раздвоенными язычками молний. На западе тусклой ковригой растеклось над горизонтом красное солнце. Капитан торопился: поджимал заход Солнца, а в Богучанах полеты разрешены только в светлое время.

Все группы парашютистов были сброшены на пожары, работа на этот день закончена. Летнаб сложил карты в портфель и устало смотрел в блистер, бездумно провожая взглядом уходящие под крыло распадки, речушки и болота.

День выдался тяжелым. Вместо двух колец, по четыреста километров каждое, одно утром, другое после обеда, пришлось сделать всю восьмерку сразу, с короткой посадкой на дозаправку и загрузку. Пока пожарные быстро закидали три тонны аммонита, летнаб успел только сбегать в домик лесопатрульной базы и передать в центр обстановку. Экипаж набрал в вокзальном буфете пирожков и лимонаду, подписал задание, и как только техник выдернул колодки из-под колес, винты завертелись – и на взлет.

Северное кольцо, с его тремя пожарами, криком кричало: давай взрывчатку! И всю вторую половину дня пришлось вертеться на малой высоте, ногами выпихивая мешки с аммонитом прямо на кромку низового пожара. После каждого захода видно было, как вдоль огня появляется черная полоса пропаханной взрывом земли, отбивая пламя и не давая ему перескочить дальше. Короткие переговоры по радио, указания, доклады – и скорее на помощь следующей группе.

По пути осмотрели еще четыре пожара, те, на которых пришлось попотеть вчера. Белесоватый дым стелился низом; доклады обнадеживали: пожар локализован, окарауливаем, ждем утром вертолет со сменой, готовим ему площадку.

А вот прогноз не обнадеживал. Холодный фронт, от которого ждали и понижения температуры, и, главное, дождей, пронесся быстро, раздул огонь, прогремел сухими грозами, брызнул дождичками, чуть смочив пересушенную траву, и оставил после себя эти гадючьи внутримассовые грозы, от которых только шуму много, а дождя нет. Горимость не понизилась, опасность возгорания только возросла, а все группы выброшены на очаги. Вертолет же с «диверсантами» обслуживал гигантский пожар, горевший уже второй месяц; высоченный столб дыма напоминал атомный гриб и был виден с любой точки маршрута, являясь главным ориентиром в районе полетов.

Новые группы «диверсантов» ожидались из краевого центра завтрашним спецрейсом. Прекрасно подготовленные для длительной борьбы с таежными пожарами, эти ребята отличались от парашютистов примерно тем же, чем отличается клиника от скорой помощи. И вот этой скорой помощи у леса нынче не было: все группы застряли на очагах.

Под темневшим на востоке грозовом облаком злыми змейками проскакивали остренькие молнии. И вдруг одна змейка куснула сухое дерево – оно ярко вспыхнуло; кольцом занялась трава, полыхнули кусты. Великая сушь требовала жертвы. Огненное кольцо, без дыма, одним пламенем расходилось от обугленного ствола, и стало ясно, что за ночь погибнет несколько гектаров прекрасной ангарской сосны. Это если не будет ветра. А с ветром…

– Ребята, давай левый виражик! Покруче, покруче, я засеку.

– Заход поджимает… виражик ему.

Самолет круто задрал правое крыло, а левым целил точно в центр пожара, в это несчастное обуглившееся дерево, описывая окружность.

Вытянув шею, я поглядывал влево, через капитанскую форточку: мне еще не доводилось видеть, как молния поджигает лес, а тут как назло не с моей стороны…

Орлиный профиль капитана окаменел. Крупные руки чуть заметно шевелят штурвал. Федорович дело знает: вираж как по циркулю, сейчас вскочим в собственную струю, тряхнет…

– Дима, давай скорее: заход, заход поджимает… без талона с вами тут останешься… нарвемся на инспектора…

– Все, поехали домой.

– Вася, крути.

– Взял управление.

– Как расчетное?

– Три минуты после захода… если с прямой.

– Валера, ставь номинал.

– Есть номинал!

Моторы загудели напряженнее.

– Коля, свяжись по дальней, пусть разрешат на десять минут позже захода, производственная необходимость.

Напряженная тишина. Двигатели ревут на номинале, скорость предельная.

– Разрешили, но не более десяти!

– Успеем.

– Что там на ужин в столовой? Жрать хочется…

Молчание.

– Дима, завтра с утра работа будет?

Какая работа… Хорошо, если к полудню вертолет снимет группу с пятого пожара. Но одной группы мало. Это для Ан-2 одна группа – норма, а для Ил-14 надо три, пятнадцать человек, да тонны полторы груза при них: топоры-лопаты, бензопилы, опрыскиватели, палатки, продукты, скафандры, парашюты, всякая мелочь – все продумано, просчитано, взвешено, проверено на практике. Тут тебе тайга, она мелочей не прощает.

Пока группу привезут с пожара, пока она разберется со своим оборудованием, да надо же отдохнуть, помыться, обшиться; потом святое дело – укладка парашютов: это надо видеть… вот и день уйдет. Хорошо, если на смену остальным, сидящим на окарауливании пожаров, прилетят «диверсанты», соскользнут с вертолета на своих прочных фалах с хитрым тормозным устройством, примут груз, сменят измочаленных парашютистов, и те, чуть живые, приползут на площадку, расчищенную бензопилами где-нибудь на мелколесье (гектар спиленного леса – своя игра), и вертолет, осторожно зависнув над наскоро сколоченным помостом, обдавая людей удушливо-горячей керосиновой гарью, примет всех в свое дрожащее гостеприиимное брюхо.

Но и самолет простаивать не должен. К утру из центра придет указание: либо обслуживать взрывчаткой пожары, либо смотаться куда-нибудь в соседнюю область за подкреплением… хорошо бы привезти групп пять в помощь. Но нет: парашютисты у нас свои, таких еще поискать, с такими работать – удовольствие… если может быть такое удовольствие – работать на пожаре. Это война.

Утром экипаж толкался возле базы парашютистов. Дима ушел к радистке и ждал указаний из центра. Федорович с Валерой улеглись загорать на широком крыле самолета, а мы с радистом робко подошли к площадке, на которой священнодействовали пожарные.

Шла укладка парашютов. Вчера они не успели: отсыпались после двух бессонных суток борьбы с огнем, а нынче, с утра пораньше, расстелили свои брезенты, растянули купола, расправили стропы, разложили ранцы. Идет скрупулезный осмотр. Из ткани выбрали застрявшие веточки, хвою. Тщательно проверили швы, ткань, стропы, соты, ячейки, лямки, обхваты, замки, карабины, конусы-люверсы, резинки, клеванты. Парашют – как собственные крылья. Часть тела, часть души, кормилец – сама жизнь. Основной, запасной, вытяжной, стабилизирующий. Сто раз проверенный в деле, проверяется и настраивается на сто первый, а может, тысячу первый прыжок. Ибо здесь – профессионалы.