Виктор Ерофеев
      Пять рек жизни
      "У каждого есть своя пятая река. Не спи, соберись, не трать время, ищи, дыши, свирищи, никто тебе не поможет, сам найди - не пожалеешь. Найди ее и разомкни цепь: сон-жизнь-слово-смерть-любовь... Если замысел угадан правильно, то вот оно - золотое руно."
      
      Бог - един. (Бог)
      
      ИСТОРИЧЕСКИЙ ОРГАЗМ НА ВОЛГЕ В СТАЛИНГРАДЕ
      "Путешествия укорачивают жизнь... Чтение о них делают ее практически бесконечной."
      НАПРАСНОЕ ЖУРЧАНИЕ СТРУЙ
      Меня всегда беспокоило то, что Волга впадает в Каспийское море. Такая большая, такая многозначительная река, а впадает конкретно в никуда. Другие реки как реки текут осмысленно, прогрессивно в мировой океан, телеологически осуществляя круговорот воды в природе, а Волга замкнулась сама в себе и задраилась, как у Канта. В этом есть особенный вид предательства. Волга собирает воду у других русских рек (идите ко мне! втекайте в меня!), те к ней льнут, втекают доверчиво, а она транжирит и разбазаривает. Лежишь в высокой июльской траве под серебристой сенью ив на берегу нежнейшего притока, какой-нибудь шаловливой Истры, ну просто спицы в волжской колеснице, и думаешь: вот напрасное журчание струй, бесцельное предприятие. Так вся православная энергия сливается в мусульманский отстойник. Не в том ли причина русской многострадальности? Хотя, с другой стороны, как хорошо никуда никогда не впадать! Все при деле, а ты - без вещей. Как хорошо выпасть из всемирной закономерности и течь мимо, веселясь и ленивясь! Жуки ползают, кукушки кукуют, дети купаются. Церковь на косогоре отражается в речке. Благодать. Родина. Июльское оцепенение. Между пальцев ног чавкает теплый ил. - Есть ли у нас будущее? - жужжат дети. - Есть ли у нас крылья? - поют насекомые. - Есть ли у меня надежда? - кукует церковь. Я сворачиваю пейзаж в рулон. Пищит все живое. Помедлив, я разворачиваю.
      ВЫБОР ПОСУДЫ
      - Зачем вам пустая банка? - говорит капитан. - Да так, - говорю я, смущенно пряча пустую банку за спину. - Кажется, - подозрительно щурится он, -вы задумали что-то недоброе. У вас плохая репутация. Вы действуете по заданию? - Нет. - Тогда зачем вам банка? - Какая еще банка!? - Та, которую вы прячете за спиной! - Ах, эта! - Вы хотите повернуть Волгу к мировому океану? - Я хотел, но передумал. - Почему? - Не знаю. Я против насилия над природой. - Ну, хорошо. Зачем вам банка? - Капитан, я скажу, но только пусть это будет между нами. - Говорите. - Я хочу ее наполнить водой из Волги. - Каким это образом? - Ну, просто зачерпну. - И что дальше? - Ничего. - Зачем вам вода из Волги? - Для анализа. - Какого еще анализа? - Целевого. - Это запрещено. - Что запрещено? - Брать воду из Волги на анализ. - Где это сказано? - Что сказано? - Что запрещено. - Вам что, закон показать? - Да. - Знаете, что? - Что? - Отдайте банку. - Нет. Не отдам. - Отдайте по-хорошему. - Капитан, ну чего вы как маленький. - Нет, это вы, как маленький. Корчите из себя пророка! - Капитан, смотрите, что у меня есть. - Уберите. Уберите немедленно! Уберите! - Ну я же могу взять другую банку. - Сначала отдайте мне эту. - Нате! Берите! - И если я вас увижу с какой-либо другой пустой посудой... Имейте в виду! - Вы меня пугаете? - Я вас предупредил.
      ВЫБОР СПУТНИЦЫ
      - Вот сука, капитан! - сказал я моей спутнице. - Отнял банку! Отнял банку в свободной стране! - Свободной стране! - отозвалась спутница. - Обещал утопить! - Как же нам быть? - испугалась она. - Ждать. Волга - бетон русского мифа. Не река, а автострада слез. Я все время откладывал поездку вниз по Волге, как обязательную, если не принудительную, командировку в поисках пошлости. Я ссылался на занятость, исчерпанность сентиментальной темы и без труда находил себе оправдание. К тому же, я был отравлен своими юношескими впечатлениями от мимолетных, почти случайных дотрагиваний до таких волжских прелестей, как пасхальная ночь в ярославской церкви, где старушки падали в обморок от толчеи и духоты, но не могли упасть по недостатку места и продолжали качаться вместе с толпой, потеряв сознание, с закатившимися зрачками. Длинноволосым тинэйджером в конце первомайских праздников я ехал из Углича в Москву в переполненном вагоне, вонявшем липкими носками и потом, и ночью мужик принялся блевать, рядом со мной, и его жена, не зная, что делать, стала подставлять ему, вместо тазика, его же собственные ботинки, сначала один, потом - второй. Мужик наполнил их до отказа блевотиной и облегченно захрапел. Ботинки, полные блевотины - это и была моя Волга, с красными выцветшими флагами, серпами и молотами, мертвыми магазинами, пахнущими дешевым коричневым мылом. И то, что в Угличе три века назад убили царевича Дмитрия, было, после этих ботинок, для меня вовсе не удивительно. Через полжизни, измученный дурными предчувствиями, с тяжелым неверием в народную мудрость, я, наконец, решился на подвиг подглядывания: что же там с ними на Волге делается? Спились окончательно? Осатанели? Подохли? Я внутренне подготовился к смертельной скорби и циничной усмешке, как будто шел на трагедию в театр. Оставалось лишь тщательно выбрать спутницу, чтобы кормить в антрактах мороженым.
      МОСКВА - УГЛИЧ
      Одинокий путешественник похож на шакала. Впрочем, для России путешественник слишком европейское слово. Ты кто? Я - путешественник. Звучит глупо. С другой стороны, кто же я? Не странник же! Не путник! И не турист. И не землепроходец. Я - никто. Я просто плыву по Волге. В России нет определяющих слов, нет фирменных наклеек для людей. Здешние люди не определяются ни профессией, ни социальным статусом. Нет ни охотников, ни пожарников, ни политиков, ни врачей, ни учителей. Просто одни иногда тушат пожары, другие иногда учат детей. Здесь все - никто. Здесь все плывут. Кого взять с собой? Простор для материализации. Но страшно беден женский интернационал! Итальянки восторженны и доброжелательны, однако, на русский прищур, уж слишком хрупки и законопослушны. Бывает, покажешь итальянке фальшивый доллар, и она тут же падает в обморок. Американки, напротив, не хрупкие, но они составлены из далеких понятий. Польки слишком брезгливы по отношению к России. Француженки - категоричны и неебливы. Голландки - мужеподобные муляжи. Шведки -малосольны. Финки, прости Господи, глупы. Датчанки -отличные воспитательницы детских садов. Швейцарки - безвкусная игра природы. Правда, я знал трех-четырех исландок, которые не пахли рыбьим жиром, но это было давно. Австрийки сюсюкают. Норвежки, венгерки, чешки - малозначительны. Даже странно, что им отпущено столько же мяса, костей и кожи, как и другим народам. Болгарки и гречанки старятся на глазах. Не успеешь отплыть от берега, как они уже матери-героини. Испанки - кошачий водевиль. А португалки - вообще непонятно кто. Давно замыслил я взять с собой одну англичанку из Лондона, но она замужем и перестала звонить. Конечно, можно поплыть и с русской дамой. Но зачем? Много курит, ленива, окружена пьяными хахалями, которых жалеет с оттопыренной губой, но после бесконечного выяснения отношений, уличенная в очередном обмане, она обязательно предложит родить от тебя ребенка. Путешествие с русской дамой - путешествие в путешествии. Двойной круг забот. К тому же, нечистоплотна. К ней липнут бациллы, тараканы, трихоманады. У нее всегда непорядок с месячными. В хмурую погоду Волга смотрится серо; в теплый день она плещет светло-коричневой кокетливой волной. Вдоль нее стоят призраки бородатых русских писателей с изжогой сострадания к народному горю, причина которого - русский самосодомизм - зарыта где-то поблизости в грязный песок. - Будем откапывать? - с готовностью предложил капитан. - Тоже мне клад! - Обижаете! - сказал капитан. - Кто не с нами, тот - против, - зашумели бородатые. - Эх, вы, культура! - рассердился я. - Нельзя ли что-нибудь повеселее? - Концерт! - закричал капитан. - Врубаю! - козырнул его помощник. В первом акте все было как будто предопределено. В Угличе из ограды монастыря-заповедника, где за вход в каждую церковь надо отдельно платить, выкатился прямо на меня самый народный тип инвалида, на инвалидной коляске, Ванька-встанька с колодкой медалей 1941-1945 годов, со словами: "Каждый кандидат в президенты - еврей!". Сопровождавшие его женщины готовы были к аплодисментам. - Ошибаешься! - сказал я инвалиду достаточно строго. - В России вообще все евреи, кроме тебя. - Верно,- сказал инвалид. - Я не еврей! - О чем это вы говорили? - поинтересовалась моя суперсовременная немка. С кем плыть по Волге, как не с немкой? С кем, как не с немкой, склонной к неврастении, к мучительной обязательности Германии, пойти контрастно против течения? Из всех возможных вариантов я, по размышлении, выбрал немку, берлинскую журналистку, ни хрена не смыслящую в России, но зато ироничную дочь андеграунда с дешевыми фенечками, голубыми, как русское небо, ногтями, рабыню фантазмов с экстремистским тату на бедре. Чтобы не выбросить случайно, от нечего делать, по примеру крестьянского царя, свою спутницу за борт, я населил четырехпалубный теплоход не обычными пассажирами, а целой сотней российских журналистов самого провинциального пошиба со всех концов необъятной страны. Пусть они, как коллективная Шахерезада, рассказывают нам всякие русские страсти-мордасти. Наконец, я велел официанткам надеть прозрачные розовые блузки, чтобы мы плыли, как будто во сне. Буфетчица Лора Павловна, тоже вся в розовом, приготовила мне на завтрак гоголь-моголь. Она принесла мне его на подносе на верхнюю палубу, и, щурясь от яркого света, сказала: - Я люблю греться на солнце, как какая-нибудь последняя гадюка. Капитаном корабля был, естественно, сам капитан.
      УГЛИЧ - КОСТРОМА
      Россия - деревянная страна. Она не оставила за собой никаких архитектурных следов, кроме битой кучи кирпичей. Избу не назовешь архитектурой, даже если изба нестерпимо красива. Я люблю ее обрыдально маленькое оконце под крышей. Изба - не дом. Изба - не вещь. Изба -неземная галлюцинация от удара по темени. Вот почему в России каждый, по генетическому коду, погорелец. С нездоровым мучнистым лицом злоупотребителя картофеля и водки. Но в наш век победивших стереотипов внесены в последний момент поправки. Русская душа вдруг пожелала запечатлеть себя в камне. Она смела зелено-синие дощатые заборы. Это не столько социальная перемена, сколько метафизический скандал. Русская душа задумалась о частном комфорте на узком промежутке между рождением и смертью. Что за ересь! Берега Волги блестят новыми железными крышами. - Неужели кончилось русское Царство поллитра? - спросил я капитана, стоя с ним на капитанском мостике. - Даже если в России все снова замрет, строительный бум последних лет запечатлится на века. - Все течет, - покачал головой капитан. -Потекла и Россия. - Может быть, строятся только богатые? -спросила немка. - Нееееееееет, - сказал я. - Поздравим Россию с возникновением целого нового сословия. - Что вы имеете в виду? - уточнил капитан. - Над Волгой, как молодой месяц, нарождается средний класс. Чем он станет, во что воплотится, тем и будет Россия, - поэтически сказал я. - Да... Вот мы в детстве показывали друг другу кукиши, - добавил помощник капитана, сложив для наглядности пальцы в кукиш. - А теперь и кукишей никто никому не показывает. Прошла мода на кукиши. Не имея, однако, традиций кирпичного мышления, русская душа ворует отовсюду по-немногу: твердеет крутой замес немецко-французско-американского односемейного зодчества. На месте столбовых пожарищ с мезонином возводятся дома с башенкой. Русский человек возлюбил башенки. Волшебная сказка лишенца совпала с фаллическим знаком крепчающего общественного возбуждения. К тому же, у меня с немкой начинает складываться историческая интрига. Я иду с ней по базару в Костроме, где торговки с бледными северными лицами бойко, выставив вперед животы, торгуют воблой и ананасами. - Вы, простите, беременная или просто так, толстая женщина? - спрашиваю я торговку вяленой рыбой. У нас что хорошо? Можно спросить, что хочешь. И в ответ услышать все, что угодно. Очень просторное поле для беседы. К тому же беременных в России не больше, чем верблюдов. - Я-то? И то, и се, - отвечает она. - А ты, поди, приезжий? -Ну. - Тебе знамение будет. Жди. - Дура ты! - сатанею я от испуга. - Сама ты знамение, блядь засратая! Мы на Севере, на границе белых ночей. На границе романтической бессонницы. На автобусах рекламы: "Читайте "Северную правду""! Немку мутит от запаха воблы в то время, как я объясняю ей, что последний раз в Костроме ананасами торговали при царе Николае Втором, а киви - и вовсе невидаль. В Костроме двоемыслие: все улицы с двойными названиями: бывшими, советскими, и новыми, то есть совсем старыми, церковно-славянскими. Мы заходим в вновь открытый женский монастырь: немка, залитая в стиль, вся, разумеется, в черном, становится неотличимой от стайки монашек ельцинского призыва. Ставим по свечке перед иконой реставрированного Спаса, хотя она, танцевавшая в юности topless на столах в ночных барах Западного Берлина и, по-моему, неосмотрительно близко дружившая с Марксом, терпеть не может религию. - Есть ли жизнь на Марксе? - спрашиваю я немку. - Чего? - таращит она глаза. Спас начинает гореть синим пламенем. Огромная икона срывается и начинает летать по церкви из угла в угол. Как будто ей больно. Как будто ей тесно и неуютно. Как будто она просится вон из святых стен. - Что это с ним? - поражается немка. - Мается, - объясняю я. Вокруг крик, гам. Все глядят на меня. Монашки расступаются. Входит наш капитан со снайперской винтовкой из ближнего будущего (он купит ее с оптическим прицелом назавтра в Нижнем Новгороде) и его молодой помощник, чернявый черт. - Похоже на самосожжение, - шепчу я. Описав в намеленном воздухе мертвую петлю. Спас с треском встает на свое место. На иконе проступает пять глубоких порезов. - Что есть икона? - надменно спрашивает капитан. - Откровение в красках, - пожимает плечами помощник. - Отставить, - иконоборчески хмурится капитан. - Икона - это русский телевизор, - лыбится моя спутница. По глубоким порезам, как слезы, течет вода. - Дайте мне банку, - прошу я. - Хуй тебе, а не банку, - добродушно ворчит капитан. - Мне нравится Россия, - сдавленным шепотом признается немка. После такого признания я не могу не отвести ее в старый купеческий ресторан, с лепниной на потолке и театральными красными шторами. Ресторан (напротив новенького секс-шопа с изображением яблока с надкусом на вывеске) днем совершенно пуст. Завидев нас, официантки, пронзительные блондинки (на Волге все женщины хотят видеть себя блондинками), срочно бегут менять домашние тапочки на белые туфли с длинными каблуками: - Икры не желаете?
      КОСТРОМА - НИЖНИЙ НОВГОРОД
      Россия вооружается. Холодный дождь загнал нас с немкой в нижегородский оружейный магазин. На окнах решетки в горошек. - Как у тебя дома на балконе, - хихикнула немка. - Нет, у меня в ромашки. - Почему в ромашки? Что мне сказать? Как объяснить ей, что декоративная решетка - это герб моей целомудренной родины? При входе в магазин мы столкнулись с нашим капитаном и его чернявым помощником. В руках у капитана новенькая снайперская винтовка. Поздравили его с покупкой. - Люблю иногда пострелять, - сказал он шутливо. - Мне знакомо ваше лицо, - сказал я любезно помощнику капитана, приглядевшись. - Не имею чести вас знать, - сухо ответил помощник. - Постойте, - удивился я, - не вы ли играли в Угличе роль инвалида с медалями? Помощник смутился и что-то собрался буркнуть, но капитан шутливо уволок его за собой. - Гондоны тут не продаются! - напоследок все-таки выкрикнул чернявый. Я купил по сходной цене две ручные гранаты "лимонки" и положил в карманы брюк. Я заинтересовался наручниками и резиновыми дубинками. - Не заняться ли нам на волжском досуге садомазохизмом? - предложил я со смешком. Немка взволнованно побледнела. Погружение на дно местного кабака прошло как нельзя более успешно. Нас окружали мужчины двух основных волжских типов, шатены с усами и светловолосые с лысинами. Низко склонившись над столами и исподлобья глядя друг на друга, они тяжело стонали от счастья. - Ну, как тут вам у нас? - сердечно сказал губернатор, похожий на только что сделанный, быстро шагающий шкаф. За ним стояли молодые богачи, которые трещали и щелкали от силы своей энергии. Обрадовавшись свежему виду власти, я стал откровенен: - Нормально. Правда, ваш Кремль - говно. Одни стены. Никакой начинки. - В приволжских просторах, - улыбнулся губернатор, - есть ни с чем не сравнимая рассеянность пустоты. - Прострация? - уточнила немка. - Торжество близорукости, - продолжал я, не споря. - Человеку с острым умом здесь нечего делать. Русские ничего так не любят, как пиво с раками. Красные вареные раки пахнут волжским илом. - У нас в Европе... - важно начала немка. Мы с губернатором не смогли сдержаться и дружно расхохотались. - У меня капитан банку отобрал, - в конце концов сказал я. Губернатор глубоко задумался. - Банки, конечно, склянки, - сказали вслух молодые люди, щелкающие энергией и пальцовкой делающие козу. - Страна устала от экспериментов, - добавил губернатор. Рачий белесый сок пьянит и волнует не меньше пива. От первого в своей жизни сосания раков немка, кажется, совсем въехала в Россию. Она погружает в раков руки по локоть. Урчит ее тугой животик. Дело, однако, чуть было не испортил юноша, застенчиво попросивший у меня автограф на салфетке. - Ваши книги похожи на раскаленный паяльник, который вы засовываете читателю в жопу. - Будем брататься? - ласково рассмеялся я. - Каждый писатель подмигивает публике. - Вот вам автограф, но, ради Бога, не считайте его индульгенцией! сказал я, подписывая салфетку крепким словом. Однако на душе было непросто. Понятно, стоит мне их только подбодрить, как они бросятся ко мне со всех ног, давя друг друга. - Так ты, оказывается, не человек, а общественная институция, - заметила немка со странной смесью старогошистского презрения и немецкой сентиментальности.
      НИЖНИЙ НОВГОРОД - КАЗАНЬ
      Казань встретила наш корабль военным духовым оркестром. Сверкали на солнце трубы. Боже, как красивы татары! А татарки! А татарчата! Одно загляденье! Здесь каждый - Нуриев. Здесь вечный балет. Я уверен, что все прославленные итальянские модельеры - тоже татары. В этот город надо засылать мировых агентов по сбору кандидатов на топ-модели. В татарских лицах есть врожденная стильность "звезд". В их взглядах - сладостная отрешенность, о которой повествуют рекламы лучших парфюмов. Я подошел к скамейке ветеранов, которых специально привезли на пристань для встречи с нами. Эти ударники до сих пор выглядели обалдевшими от звука собственной жизни. Их было в общей сложности семь человек, включая старушку в плаще-клеенке. Вот, в сущности, и все, что осталось от советского народа. Старость в России неприлична. Для ее описания Шекспир не нужен. Нюрнбергский процесс чересчур театрален для ее осуждения. - Стахановцы, кто вы теперь: коммунисты или демократы? - поздоровавшись, спросил я. - Да как сказать! - ветераны пожали плечами. Если они за что-то еще держались, так это за валокордин. Они просто устали ждать, чтобы с ними кто-нибудь объяснился. Наконец, кто-то из них спросил: - А сам-то? Я отрекомендовался, как Черчилль, сторонником демократического зла. - Ну, и мы тоже. Они без боя сдавали жизненные позиции. Я застал немку за странным занятием. Она стояла возле автобуса и наблюдала сквозь модные темные очки, как солдаты, отыгравшие марши, переодевались. - Скоро Сталинград, - вырвалось у нее. -Не ешь на ночь воблу. - Я ем воблу только с бодуна! - сдержанно обрадовался я. По сравнению с татарами казанские русские выглядят бесформенно и неуклюже. - В русских вообще есть что-то не то,- с доверительным ядом сказала мне немка. - Они стараются быть, как мы, европейцы, но в последний момент у них обязательно что-то срывается... И слава Богу! -добавила она. Помимо русской неуклюжести, меня интересовал мусульманский фундаментализм. В казанской мечети, справив молитву за наше счастливое плавание, два старых имама объяснили мне, что татары с русскими ссориться не собираются, потому что за много веков сроднились и перемешались. - Я люблю ваше мусульманство за ярко-зеленый цвет и разнообразие,почтительно сказал я. - Пророк Мухаммед обещал, что число путей очищения равно количеству истинно верующих. Как хорошо, что на изображениях Пророка на месте лица пустое место. Мессия непредставим. Нет ли у вас в мечети пустой посуды? Ну хоть из-под водки. - Мы не пьющие, - сказали имамы, но в глазах у них я прочитал чужой приказ не давать. - Капитана боитесь? - спросил я. - Капитан - акбар, - сказали имамы. Я поднял мои глаза кверху и увидел его на небе. Когда я пытался смотреть в другую сторону, то все равно видел его. - Клянусь звездой, когда она закатывается, - сказал я, - не сбился с пути ваш товарищ и не заблудился. - Хвала Аллаху, господу миров, - отозвались имамы, - милосердному царю в День Суда! Я вынул ручные гранаты из своих белых штанов и стал ими в шутку жонглировать, стоя на ковре посреди мечети. Имамы тихо вынули из-под скамейки пару пустых бутылок. - Капитан велик, - сказали они, - но ты всемогущ и милостив. Удовлетворенные нехитрым ответом, мы с немкой, схватившись за руки, уехали на автобусе на могилу Василия Сталина, умершего здесь в хрущевской ссылке. У Василия - отбитая фотография, искусственные цветы и венки, восточные сладости траурных принадлежностей. Восточных деталей России не занимать. Взять хотя бы тот же автобус. Кабина водителя - со всякими занавесочками, рюшечками, иконками и салфеточками - это скорее алтарь, чем кабина. Такая кабина гораздо ближе к Индии, чем к Европе. НА ДНЕ За завтраком ко мне подошел капитан с озабоченным видом. - Из каюты вашей немки всю ночь доносились страшные крики,- сообщил он. - Не обращайте внимания, - усмехнулся я. - Ей снятся кошмары. Ее дедушка воевал под Сталинградом. - Ах, вот оно что! - успокоился капитан. -В Самаре, - дружелюбно добавил он, - не забудьте посмотреть бункер Сталина. В каждом русском городе - своя невидаль. Тамбов славится небоскребами. Орел - пирожными, Тула - ночными поллюциями, Астрахань - прародина компьютеров. Самару Борис Годунов повелел заселить сволочью.В Самаре черным-черно от рабочих. Рабочая сила кормила нас шоколадными конфетами, поила коньяком и не задала ни одного вопроса. Мы тоже ни о чем не спросили. Мне нравится конкретное пролетарское гостеприимство. Объевшись шоколадными конфетами, мы зашли в здание бывшего обкома партии, выстроенное в духе купеческого эклектизма 1880-х годов. - А где тут можно у вас покакать? - окликнула немка усатую гардеробщицу, суча ногами от нетерпения. Мы сразу попали в культурологический нерв. Русская женщина открыто просится только по малой нужде. "Я пошла писать", весело заявляет она. Но большую нужду скрывает с таинственностью, достойной шпионского фильма. В просторном холле нас проводили к скромной двери. За такой дверью в России обычно находится мелкое помещение для уборщицы: стоят ведра, швабры, висит серый халат. Но когда дверь открылась, мы с немкой в один голос ахнули: это был вход в огромный подземный мир. - Эх, подвели нас родные попы, - вдруг сказал кто-то рядом. - Всю веру обломали, как черемуху. Я привык, что в России люди везде говорят о самом важном и даже не оглянулся. Прикрытое четырехметровой бетонной плитой подземелье, о котором никто не знал в городе вплоть до недавнего времени, стилистически напоминает ствол московского метрополитена, опрокинутый вниз на тридцать семь метров. Спускаясь в головокружительную шахту, с дополнительными поэтажными перекрытиями, способными в совокупности противостоять ядерному удару, мы в сущности спускались в национальную преисподнюю. На самом дне во всей красе перед нами предстал кабинет Сталина с настольными лампами в угрюмом стиле модного деко, со множеством фальшивых дверей, ведущих в никуда (защита от клаустрофобии), - точная копия его кабинета в Кремле. Напрашивался рой метафор. Русская душа демонстрировала со всей очевидностью свою дьявольскую хитрость, бесхитростность и глубину. - Капитан слышал, как ты кричала, - сказал я моей немке в сталинском кабинете. Открылась фальшивая дверь. Вошел капитан. За ним - бритоголовая команда речников-добровольцев. - Ты брал пустую посуду в Казани? - спросил капитан, усаживаясь за генералиссимусский стол. - Капитан, - с достоинством сказал я, - это что:допрос? - Введите их, - сказал капитан по красивому правительственному телефону-вертушке. Двое головорезов ввели имамов. Хорошо избитые люди всегда похожи на загримированных. - Ты не пощадил даже их! - вскричал я. - Замуруйте их в сталинском сортире, - распорядился капитан. - Всех четырех! Нас быстро принялись замуровывать, забрызгивая от спешки раствором. Немка, тем временем, бросилась к унитазу диктатора. - Это не от страха, а потому что очень хочется, - сказала она, обнажая зад и боясь обвинений в трусости. - Имамы, - сказал я. - Где сила вашей молитвы? Имамы, сосредоточившись, запели главный духовный гимн: - Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, кого Ты облагодетельствовал, - не тех, кто находится под гнетом, и не заблудших! Раздались автоматные очереди. Под своды бункера ворвались боевики татарского батальона "Счастливая смерть". Они стремительно съехали вниз по свеже крашеным коричневым перилам. Но наши русские речные матросики, наши простодушные мучители, тоже оказались не промах. Они прыгали с перекрытия на перекрытие и раскачивались на руках, как тропические обезьяны. Капитан повел ребят в бой. Завязалась подземная Куликовская битва. Я не знал, за кого болеть. Я любовался и теми, и другими. Русское войско, наконец, ушло в фальшивые двери. Мусульмане добили раненых и с удивлением уставили на нас свои дымящиеся автоматы. - Это подобно саду на высоте, - сказал я боевикам, в восхищении поднимая руки. Бьет дождь его без жалости, и приносит он урожай двойной. - Он - парень неплохой, - сказали имамы, отряхивая свои черные шапочки с золотым шитьем. - Захотел сдать пустую посуду, а капитан бутылки отнял. - Русский скандал, - улыбнулись боевики. -Немку будем ебать? - обратились они друг к другу с риторическим вопросом. - А за что ее ебать? - осторожно вступился я. - У меня и так вся спина в рубцах, - призналась немка. - Ну бегите, - сказали боевики, - а то опоздаете! - Если решу принять мусульманскую веру, я знаю, к кому обращусь, - сказал я добрым имамам на прощание и, расчувствовавшись (они тоже расчувствовались), рванул с женщиной вверх через три ступени, минуя лужи человеческой крови.
      САМАРА - САРАТОВ
      После Самары на Волге сгустился туман, и река вдруг раздалась, покрылась островами с густой растительностью, полностью одичала. Это уже была не Волга - Амазонка. Пошла крупная волна. В ночном баре падали бокалы. Все 100 журналистов провинциальной российской прессы плясали и пили, пили и плясали. Мы с немкой сидели в углу: наблюдали. Русские пляски не похожи на ночные берлинские танцы. В русской пляске сохраняется первобытный элемент истеричности, требующий почти немедленно словесного довеска в виде исповеди. Впрочем, простой народ редко кается. Вместо исповеди он горлопанит. Он так орет на улице песни, как никто нигде не орет. Иное дело - русский журнализм. Все сто журналистов хотели поделиться всеми своими нутряными тайнами. Женщины рассказали, что они - жертвы брака: их мужья - алкоголики, дети - наркоманы. После работы в редакции они ездят на загородные участки сажать картошку: денег не хватает. Маленький Дима-негр с Сахалина сообщил, что он жертва Афгана и хуесос. Бухгалтерша сорока восьми лет жертвенно показала мне свои груди. - А где исповедь? - не понял я. - Разве они не достаточно красноречивы? -возразила бухгалтерша. - Три брака, две дочки, пятнадцать абортов, - вглядевшись, как хиромант, сказал я. - Сошлось, - сказала бухгалтерша, застегивая бюстгальтер. Молодой человек из уральского города признался, что он - жертва пера: пишет гениальные стихи, но стыдится показывать. Я попросил прочитать хотя бы одно. - Зачем? - застыдился поэт. Каждый поэт в России мечтает умереть под забором. Я не стал настаивать. Новосибирский журналист, с лицом умирающего Ленина, признался, что сотрудничал с КГБ. - И зачем тебе банка? - спросил он меня в свою очередь. - Надо. - Экуменизм не пройдет, - заверил он. - Лора Павловна! - крикнул я. - Нельзя ли шампанского? - Кончилось! - враждебно огрызнулась буфетчица. - Да что ж ты такое выдумал? - запричитала она. - Воду матушки Волги нельзя брать на анализ! Журналисты подсобрались на шум. - Ну что, - сказал я, обратившись к присутствующим. - Выживет Россия или пойдет ко дну? - Мы лучше всех. - Раздался общий ответ. - Еще раз о национальном запахе, - сказал я немке, медленно возвращаясь к ней за столик. Я иду сквозь строй бомжей, проституток с площади трех вокзалов, железнодорожных ментов, поднимаюсь по лестнице к гардеробщикам престижных казино, барменам, крупье, клиентам, стриптизеркам, и мне все говорят: мы лучше всех. Я захожу в новейший туалет со стереофонической музыкой. Кабинки заняты. Дверцы распахнуты. В Европе блевать -жизненное событие, как и аборт, об этом в конце жизни пишут в мемуарах. Здесь - рутина. И все эти "мы лучше всех", по-флотски расставив свои мужские и женские ноги, блюют. И, кажется, если в богатейшей стране на излете архического мышления мы не разуверимся в своей превосходной степени, то мы заблюем весь мир. Но особенно отличилась красавица Наташа из газеты подмосковного города О., что танцевала в очень коротком платье, похожем на прилипшую к телу тельняшку. Она подошла к нам, резко села за столик: - Ну, как вы думаете? У меня под платьем есть белье или нет? Я сразу понял, что ничего там у нее нет, кроме желания, но она перебила, не дослушав: - Я никогда не спала с женщиной, у меня, сами понимаете, были комплексы, но я бы хотела попробовать. Немка, не чуждая женским привязанностям, погладила ее по длинным волосам. - Я уже полюбила твою прямую кишку, -сказала она, показав Наташе свое экстремистское тату на бедре. - Но вообще-то я предпочитаю его, - кивнув на меня, сказала ей Наташа на ломанном английском языке. Меня всегда умиляет блядовитость русских девушек. - Рыбка! - сказал я, подняв брови. - Хочу! Хочу! - обрадовалась она. Тут немка не выдержала и, ссылаясь на головную боль, потащила меня на палубу смотреть на туманную Амазонку. - Они сумасшедшие,- сказала она. Весь Саратов прошел в выяснениях отношений. Говорят, Саратов по-монгольски значит "Желтая гора". Местные националисты борются с этой этимологией насмерть.
      ПОДВИГ ГОЛУБИНОВА
      В картинной галерее Саратова много шедевров. Иногда вдруг наедет экскурсия школьников, поорет, поиграет в прятки, полюбуется живописью Репина и Малевича, и вновь тишина. Мы встретились с Голубиновым перед картиной неизвестного итальянского художника пятнадцатого века, изображающей Мадонну с ребенком и двух ангелов, больных конъюнктивитом. Голубинов - интеллигент тридцати двух лет. Худой, в очках, как Чернышевский, но от сходства отказывается. В руках у Голубинова была авоська с трехлитровым на вид предметом, бережно завернутым в саратовскую газету. -Для анализа, -сообщил он вполголоса. Я кивнул. Мы вышли на улицу. - Зачерпнем поздно вечером, перед вашим отплытием, -сказал Голубинов. - Показать вам город? -Лучше поговорим, -сказал я, оглядевшись вокруг. - Как угодно, - поджал он губы. Провинциалы обидчивы, но им нельзя потакать. - Хотите ужинать? - Хочу. Мы очутились у него в квартире. Сашенька Голубинова встретила нас в нарядном платье. - Утка стынет, - улыбнувшись, сказала она. Мы быстро сели за стол, полный всяких закусок, и выпили водки. - Почему у вас перевязана голова? - спросил я у Голубинова. - Хулиганы, - рассеянно ответил он. - На рынке, - улыбнувшись, добавила Сашенька Голубинова. - С топорами. - Перестань,- запретил ей Голубинов. На меня стали падать книги. Дореволюционные тяжелые тома Достоевского. Старые открытки вылетели из альбомов и разлетелись по всей комнате. Почти курортная пристань Саратова. Виды Саратова. Люди Саратова. Мы бросились их подбирать. Под столом мы встретились с Голубиновым. - Вы знаете, что Бог умер? - спросил я. -До Саратова дошли слухи, - подтвердил он. Мы стали есть полутеплую утку, запивая сладким вином. - Трудно поклоняться неживому богу, -вздохнул Голубинов. - Один буддизм еще крепко держится благодаря своей парадоксальности, - заметила бывшая студентка Сашенька. - Рождение нового единого бога так же неминуемо, как сведение компьютерных программ воедино, - рассудил Голубинов. - Просто это на очереди. Смешно видеть дешевую конкуренцию разных религий. - Многопартийная система богов, - подытожил я.- Но не лучше ли оставаться при ней, имея шанс менять хозяев? Некоторое время мы ели утку в молчании. - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - неожиданно весело добавил я. Возникновение одного божества. Первая по времени метафизическая революция двадцать первого века. - В Европе Бог и святые скукожились и стали напоминать корейскую пищу, -сказала Сашенька. - В язычестве было много богов в рамках одной веры. Сейчас много богов в рамках всего человечества, - подумав, сказал Голубинов. - Следующий закономерный шаг - объединение богов. - Божественный пантеон - он разрешительный, терпимый, но не насыщен креативной энергией будущего, - глубоко задумалась Сашенька. - Свобода выбора Бога - большая человеческая свобода, - сказал я. - Однако поправка должна быть внесена в божественный имидж, а это развернет ситуацию неожиданным образом в сторону тотального единобожия. Справятся ли люди с этим, и если справятся, то как? - Однако, как можно доверять человечеству, и не окажется единый новый Бог чем-то наподобие диктатора, который окончательно убьет всякую свободу? - спросил Голубинов. - Так вот что значат пять рек жизни! - прозрела Сашенька. - Да, - сказал я, - пять рек жизни - это ожидание чуда нового откровения. - И вы его ожидаете? - Он и есть чудо, - серьезно сказал Голубинов, показав Сашеньке на меня. - Почему Россия - такая горькая страна? -спросила меня Сашенька в упор. - Анализ покажет, - сказал Голубинов. -Ну все. Пора. Мы встали, подошли к двери. - А тут у нас жила бабушка. А потом умерла, - сказал Голубинов. Крадучись, мы стали спускаться к Волге. Вдалеке стоял мой теплоход с приятной танцевальной музыкой. Я знал, что немка рассматривает нас из каюты в ночной бинокль. Голубинов вытащил из авоськи сверток, зашэл по колено в воду. - А вы знаете, теплая, - тихо удивился он, опуская банку в воду. В ответ протяжно загудел теплоход. Вдруг банка в руках Голубинова разлетелась вдребезги. Вдруг Голубинов тихо ойкнул, пошел ко дну. - Ну сволочь, так не честно! - сказал я, в мыслях обращаясь к капитану.
      ГИБЕЛЬ БОГОВ
      Редкий русский идет в сауну с чистыми помыслами. Я вошел в сауну с ручной гранатой. Капитан сидел на полке с четырьмя телками. Одна была буфетчица Лора Павловна, другая - красавица Наташа, третья оказалась мужчиной помощником капитана, четвертая была совсем голой. На мое удивление она проявилась распаренной немкой с экстремистским тату на бедре. - Здравствуйте, капитан, - сказал я миролюбиво. - Вы видите этот кусок битой посуды? - Я показал ему осколок. - Привет вам от Голубинова. - Я не понимаю всей этой истории с битой посудой, - сказала мне немка, инстинктивно опасаясь взрывов и русской стрельбы. - Я все понимаю, но при чем тут битая посуда? - Ты свободна, - сказал я немке. - Наташа тоже пусть выйдет отсюда и утешит тебя. Идите, побрейте друг другу ноги. Лора и помощник могут остаться. Мне не жалко. - Подождите, - сказал капитан. - Не бросайте гранату! Лора, выдай ему стеклянную банку. Он - маньяк. Я сдаюсь. - Хотите, я наполню банку волжской водой? -услужливо предложился помощник капитана. - Отдыхай, черная сотня, - сказал я. - Лора, несите банку. Лора босиком побежала за банкой. - Я государственник, - сказал капитан с поднятыми руками, - но к смерти я не готов. Хотите выпить? - Не откажусь. Капитан опустил руки и разлил водку по стаканам. - Ну, за ваш анализ! - сказал капитан. Мы хмуро выпили. - Хотя, что такое анализ? - спросил капитан, хрустя огурцом. - Не русское это дело. Я и сам без анализа знаю, что вода здесь течет не живая, а мертвая. Понял? Ну, вот такая мертвая! Совсем мертвая! - Какой же ты тогда государственник? -удивился я. - Так я потому и государственник, что вода гнилая, - сказал он. - А если я ее оживлю? - сказал я. - Кишка у тебя тонка, - сказал капитан. -Не такие, как ты, пробовали! Ну, давай, наливай! - сказал он помощнику. - Что такое русский? - сказал капитан, снова выпив водки. - Русский - это, прежде всего, прилагательное. Китаец-существительное,француз -тоже, негр - и то существительное! - Даже еврей, - вставил помощник, - жидовская морда, а существительное! - Правильно, - одобрил капитан. - А вот русский - он прилагательное. - К чему же он прилагается? - спросил я. - Вот я всю жизнь живу и думаю, к чему он прилагается, и, выходит, он ни к чему не прилагается, как его ни прилагай. Русский - он что, если разобраться? Доказательство от противного. Одним словом - апофатическая тварь. Свет вырубился. Сауна стала тьмой. Мятежники схватили меня за горло железной рукой. - Ну, вот и все, - сказал капитан. - Включайте свет, Лора Павловна. Буфетчица с хохотом выполнила команду. - Нам с тобой, друг мой, на этом свете вдвоем не жить, - не без трансцендентной грусти заметил капитан, связывая мне руки за спиной. -Или ты, или я. Так что будем тебя мочить. - А перед этим трахните его! - оживленно сказала Лора Павловна. - Непременно, - заржал помощник. - Вы чего! - возопил я. - Во всем мире гомосеки трахаются полюбовно, а вы тут в России превратили половой акт в позор и тотальное унижение! - Захотели и превратили, - сказала Лора Павловна, срывая с меня одежду. - Сейчас я буду тебя анализировать, - заявил капитан, становясь в плотоядную позу. - Помоги-ка мне, Лора Павловна! Я стал молиться. В такую минуту мне Христос был бесконечно ближе Будды и прочей божественной экзотики. В такую минуту я понял, в какую дверь я должен стучаться. Дверь сауны слетела с петель. На пороге стояла моя немка с базукой на голом плече. За ней - красавица Наташа с саблей наголо. На мое счастье, они подглядывали в замочную скважину. - Хенде хох! - крикнула немка впервые за всю Волгу по-немецки, и мне впервые понравился этот язык. - Не шевелись! У меня дед был эсэсовец. Она сказала чистую правду. Все подняли руки, кроме меня. Наташа саблей перерубила мне путы. Шайка была обезврежена. Немка проворно накинула на всех троих по пеньковой петле. Тут с белым флагом в руке влетела в сауну бухгалтерша, та, что показывала мне свои груди. Она хотела сказать что-то важное, но вместо этого неосторожно напоролась на саблю и, по-моему, сразу умерла. И победители, и побежденные не смогли сдержать улыбок. - Ну, прощай, капитан! - беззлобно сказал я. - Прощай и ты, Лора Павловна. - Федор, все! Хайль Гитлер! - выдохнул помощник капитана. Покорно, роняя бутылки, он полез на стол вешаться. - Полезай и ты, партизанка! - прикрикнула на буфетчицу немка. - Быстро! - Сами мне говорили, что вы принципиальный противник смертной казни, - с легкой укоризной сказал ей капитан с петлей на шее. - Да! - сказала немка. - Но еще больше, чем смертную казнь, я не люблю партизан! - Муся моя, до свидания! - достойно обратилась Лора Павловна к капитану. Все вдруг поняли, что между ними в жизни было большое чувство. - Может, не надо? - робко спросила Наташа с саблей. Вместо ответа немка выбила стол из-под ног осужденных, и они задергались в воздухе, пугая нас своей уже нездешней эрекцией. - Сфотографируйте меня вместе с ними, -сказала немка, становясь с улыбкой между членов двух повешенных. Лора Павловна качалась сама по себе, картинно превращаясь из буфетчицы в великомученицу.
      САРАТОВ - ВОЛГОГРАД
      В то время, как ее дедушка брал приступом Сталинград, моя бабушка голодала в блокадном Ленинграде. Однажды, после взрыва немецкого снаряда, ей в окно влетела оторванная голова соседки. Весь Сталинград мы просмеялись, как будто смешинка попала нам в рот. Мы особенно смеялись на Мамаевом кургане, где мне захотелось поджарить немку на вечном огне. Каждый народ понимает проблему страдания по-своему. Русские переводят ее на доступный им язык. У подножья Матери-родины с открытым, как у французской Марианны, ртом и грудью несчастной бухгалтерши собралась целая группа статуй, символизирующих коллективные страдания. Каждая композиция состоит из двух человек: один раненый, другой оказывает ему помощь и готов за него отомстить. Но все раненые больше похожи не на раненых, а на пьяных. Особенно хороша санитарка, осмотрительно, с хитрым видом выносящая с поля боя в жопу пьяного мужика. Скорее всего, она несет его с гулянки домой, чтобы положить к себе в постель, раздеть и приголубить. Немка смеялась до слез над моим предположением. От хохота мы попадали в густую траву. Под нами лежал ренессансный город с вкраплениями греческой классики, возведенный пленными немцами в духе имперского реализма. На другом берегу, за Волгой, начинались бескрайние степи, начинались Монголия и Китай. - Ну покажи, - попросила немка. - Не покажу, - застеснялся я. Конечно, я ей показал. Головастики виляли нам хвостами в мутной воде. Мальки метались в разные стороны. На дне банки лежал таинственный черный камень. Мы стали строить планы, рассматривая банку. Ее дедушка с моей бабушкой взирали на нас с небес. Дедушка был, по-моему, недоволен и бормотал, что русским нельзя доверять, зато моя бабушка, как мне показалось, гордилась мной. Когда мы встали, отряхиваясь, немка призналась, что ее до сих пор ни разу не били во время любви. - Я рад, - сказал я, - что во время поездки ты испытала новые ощущения.
      ИЗБРАННЫЕ ФАНТАЗМЫ СТАРОГО РЕЙНА
      ПОБЕГ ИЗ КОМФОРТА
      Осень - лучшее время для критики чистого разума. Русский человек в Европе чувствует себя дураком. Против Европы, как против лома, у него нет приема. Если смотреть на Европу с открытым ртом, она отвернется от тебя с равнодушием, близким к презрению. Если начать в ней бузить и топать ногами, она удивится, а затем ловко схватит за ухо и выставит за дверь, как навонявшего мерзавца. - Как вы относитесь к крестоносцам? - спросил капитан. - Мне больше нравятся самураи, - ответил я. Что называется, поговорили. Если можно сделать тысячу одинаковых живых овец, то почему бы не сделать тысячу одинаковых живых капитанов? В Европе невольно начинаешь верить в науку и технологию. Чтобы не выглядеть излишне патетичным, я поздравил его, скорее, с выздоровлением, чем с воскрешением. - Мерси, - сказал капитан, отводя, впрочем, глаза в сторону. Немка прочла мне нотацию. Она сказала, что в Европе не принято поздравлять ни с воскрешением, ни с выздоровлением, ни вообще с чем бы то ни было. Может быть, только со свадьбой. - Поздравлять - это варварство, - прокомментировала она. Не исключаю, что немкой руководила обида. Встретившись с ней на Рейне, я дружески поцеловал ее в щеку и вместо приветствия по ошибке сказал до свидания. Что с ней было! От негодования у нее на носу высыпали угри. Но я тоже хорош! Так нескладно ошибиться! Русский человек в Европе похож на таракана. Бегает, шевелит усами, нервно принюхивается. Он оскорбителен для ее чистой поверхности. Европа может с интересом наблюдать за экзотическими насекомыми, ей по душе какой-нибудь ядовитый тарантул, какая-нибудь непонятная гусеница, божьи коровки вызывают у нее умиление, но хороших тараканов не бывает. Умный русский человек в Европе чувствует себя многозначительным дураком. Между тем, Европа подсознательно очень боится России. Польский маршал Пилсудский хотел видеть Россию не красной, не белой, а слабой. Чтобы сделать Россию слабой, надо сломать ей волю. Европа подсознательно чувствует, что Россия ее сильнее и будет день, когда Россия ее заглотит, как большая рыба маленькую, даже если маленькая покрасивее и повыебистее, чем большая. - Как тебя зовут? - спросил я немку. - Пароль: лоск! - насмешливо учила она меня. - Какое сапожное слово! - не стерпел я. В Европе она выглядела по-другому, чем на Волге. Ее как будто подменили. Она была такая, как все - только дерганая. Что такое антипутешествие? Топтание на одном месте? Пустая трата времени? Или, может быть, энтропия надежды? Я был настроен на увеселительную прогулку по центральной (как говорится в проспектах) водной артерии Европы. Начинался бархатный сезон. Вот чего никогда не будет в России - бархатного сезона. Не куцее бабье лето, а затяжная теплая, с теплыми вечерами, каштаново-платановая осень отсутствует в списке русских понятий. Я взял с собой из Москвы купальные трусы и лучшие итальянские галстуки. Я ни разу не надел ни те, ни другие. Подвела не только погода. Я плыл вниз, скорее, не по Рейну, а в совсем не далекое будущее. Будущее, как выяснилось, состоит из старости. Оно же состоит из комфортного абсолютизма. Последнее - грядущая европейская неизбежность. Это не столько быт, сколько бессильный идеологический фантазм. Поездки по Рейну вот уже более ста пятидесяти лет славятся своим безупречным сервисом. Первый пароход появился на Рейне в 1816 году. Добросовестная английская игрушка восьмого июня отшвартовалась в Роттердаме, а двенадцатого уже доплыла до Кельна. Дальше вверх по реке ее тянули русские бурлаки и арабские лошади, вплоть до Кобленца, где она затонула. Европа учится на ошибках. Она любит делать удобные вещи. Кельты плавали по Рейну на плотах уже во втором тысячелетии до нашей эры. В девятом веке народ на Рейне грабили викинги. Американцы перешли через реку седьмого марта. Семнадцатого числа мост под ними рухнул. Эльзас и Лотарингию забрала себе Франция. После референдума Саар вернулся в Германию. Аденауэр родился в Кельне. Гете учился медицине в Страсбурге. Ясперс умер в Базеле. Ясно, что это -один человек. Европа может зачахнуть только от отсутствия самоуважения. Базель находится на отметке 252 метров над уровнем моря. Население - 182.000 жителей. Каждую секунду в Базеле протекает 1030 кубических метров рейнской воды. Мой дежурный суп - местный граф Цеппелин. Его воздушные аппараты, каюта, ванная, еда и, конечно, пейзажи, доведенные до совершенства, приняты к моему сведению. На шикарном теплоходе "Дейчланд" я попал в руки профессиональных комфортщиков. Возражать им непросто. Тонкой пластмассовой пленкой комфорт обвалакивает все ощущения. Лучше плыть на барже, хотя это тоже -искусственность и самообман. Я никогда так не антипутешествовал, как от Базеля до Северного моря. Холодный буфет оказался сильнее Рейна. Паровые лобстеры затмили Кельнский собор, не говоря уже о развалинах средневековых замков с немецким стягом над реставрированной крышей. - Ну что, скучаете? - заботливо спросил капитан, глядя, как я лениво копаюсь в крабовом салате. - Я сегодня вдруг вспомнил, что Ленин в своей ранней работе "Что делать?" сказал: "Надо мечтать!". - Без мечты не проживешь, - одобрительно сказал капитан. - Может быть, вы нас возьмете в заложники? - Зачем? - заинтересовался я. Торты с персиками, облитые шоколадом, выглядели куда более шовинистически, нежели патриотические монументы Вильгельма и самой матери Германии в окружении своры чугунных орлов. - Я думал когда-то, что только в России мы плодим скульптурных уродов, признался я немке. Путешествие - это, прежде всего, проишествие, в идеальной перспективе авантюра. В современной Европе приключение сведено к минимуму событийности. Турист превращен в комическую фигуру. Как домашняя птица в клетке, он выклевывает по зернышку корм, отпущенный турагентством. Путеводитель берет на себя функции тоталитарного законодателя, не чуждого анекдоту. Он правит с юморком. - Че Гевара красиво погиб в Боливии, - сказал я немке. В своих оранжевых штанах она оживилась. - Помнишь, - сказала она, - он велит агенту ЦРУ, кубинцу, которому приказано его прикончить, передать Фиделю Кастро, что революция скоро победит во всей Южной Америке. - Фидель Кастро, конечно, крылатый конь с яйцами, - сказал я, - но Че Гевара фотогенично умер. - Давай поднимем над кораблем красный флаг, - предложила немка. - Ага, - сказал я. - И назовем корабль "Броненосец Потемкин". Немка счастливо рассмеялась. Путеводитель подшучивает над всеми этими римлянами и рейнскими легендами (где герои повсеместно оказываются жертвами собственной жестокости, а героини - собственной глупости), но вдруг впадает в слезливую речь демагога. Гиды -его вассалы, и как всякие вассалы, склонны к халтуре. Для них Кельн, прежде всего, столица одеколона. - Слушайте, кончайте жрать, - сказал капитан за ужином мне на ухо. - Возьмите меня штурмом, как Зимний дворец! Арестуйте, как временное правительство! В Амстердаме я бежал с корабля, не оглядываясь, но был уверен, что за мной гонится по пятам вся команда во главе с задушевным опереточным капитаном, многоязыкие организаторы досуга, повара в парадных колпаках, официанты, бармены, уборщицы кают с бесшумными пылесосами в обнимку. Я чувствовал затылком их совершенно любезные улыбки, с которыми они бежали за мной в пароксизме коммерческого гостеприимства, с которыми они хотели меня прокатить назад в Базель, а потом опять в Амстердам, и еще раз в Базель, оставить у себя пожизненно. Я бросился на заднее сидение и заорал бритоголовому таксисту: -Давай! В самый грязный притон! В самую черную комнату голландского разврата! Так хотелось вываляться в грязи.
      ГЕРОНТОПЛАВАНИЕ
      Кто спал с очень старыми женщинами и нашел в этом толк, тот полюбит плавание по Рейну. Божьи одуванчики, желто-синюшные курочки рябы тревожат мое воображение. Московский художник Толя Зверев, пьяно сплевывая куриные кости на кухонный пол, рассказывал мне о прелестях геронтофилии. - Груди дряблые, волосики жидкие, скважина тоже жидкая - хорошо! - В каком смысле жидкая? - замирал я от томного ужаса. - А вот смотри, - говорил мне Толя и подводил к своей подружке, сонно пахнущей парным калом и смертью. Он задирал ее белое-белое платье. На борт теплохода под руки ведут пассажиров. Молодежь жмется по углам. - Ну, и что дальше? - спрашивает немка. Из утробы хлещет зеленый гной. Как ни крути, в старости есть кое-что отталкивающее. Мне предлагаются на выбор явления французского, немецкого, канадского, гонконгского распада. Интерконтинентальный парад паралича и прогрессирующего маразма. У кого высохли ноги, у кого - распухли. Кто хромает, кто хрипит, кто косой, у кого тик, кто кашляет, кто плюется, а кому вырезали горло. Внезапно русская мысль срывается у меня со старой цепи. Европа - это счастливый брак по расчету. Удача в удаче. Матримониальный уникум. Праздничен свет ее городов. Рынок - их изобильное сердце (в отличие от хмурого религиозно-идеологического городского центра в России). Долг и наслаждение, крик и выбор, месса и святотатство - все слилось в единый поток, который в Полинезии называется, кажется, сакральным словом "мана". - Мана, не мана, а так, не понятно что, -уточнил капитан. - Европа - это зубы стерлись,- скривился помощник капитана. - Ну, извини, Шпенглер,- помрачнел капитан. - Я не виноват, что рынок проник в подкорку и укоренился как мера вещей. - Слава Богу! - почесал щеку помощник. -За вчерашний день никто из пассажиров не отдал концы. Чего я морщусь? Плавание превращается в пытку. Здравствуй, завтра! Сегодня это происходит с родителями. По вечерам они сидят в баре и слушают музыку своей послевоенной молодости, буги-вуги, которую им играет чешский квартет. -Товарищи! -вымолвил я, обращаясь к старухам и старикам. Мне кажется, они меня поняли. Во всяком случае, они зашептались, показывая на меня трясущимися пальцами. - Смерти нет, - добавил я. - Революция отменяет смерть! Кто против революции, тот служит делу смерти. На берегах Рейна скамейки, как в парке. Карта Рейна фирмы Baedeker'а выглядит достовернее Рейна. Бытие с потрохами переползает на карту. Каждый километр учтен полосатым столбом. Уютные городки напоминают добрых знакомых, которые собрались на пикник со своими детьми и собаками, но по дороге почему-то окаменели. Я, как во сне, делаю все возможное, чтобы моя жизнь не была похожа на Рейн. - Свяжите меня и расстреляйте, - попросил капитан. - Где тут у вас гильотина? - спросила немка, злобно тыча ему в рожу зонтик. Вместе с тем, Рейн не слишком рекомендуется для купания. Он солоноват по причине природно-индустриальных выделений. Вкус рейнской воды навевает женщинам, гомосексуалистам, вообще любопытным людям воспоминания о недостаточно мытом члене друга. Я назначил массовика-затейника комиссаром. В прошлой жизни она была Лорой Павловной, не знавшей иностранных языков, а тут заговорила на всех подряд, от голландского до малайского. - Лора, - сказал я ей. - Бросайте вашего капитана. Идите ко мне. - О, файн! - ответила Лора. - Я с теми, кто пишет жестокие розовые романы и не любит английскую королеву. - Войдите! - крикнул я. Ко мне явились старики-ходоки из самых дешевых кают корабля. Скорее, их можно было назвать не ходоками, а доходягами, но когда я им сказал, что Царство Божие приближается и что Броненосец Потемкин - это мы, они преобразились. Я узнал юную Европу рыцарей и ранних нацистов. Я увидел Европу незабудок, форели и трюфелей. - Грабьте старух из аристократических покоев! - приказал я. Они побежали исполнять приказание. Вскоре на верхней палубе скопились страшные перепуганные старухи, обнаженные жертвы революции. Я велел спустить из бассейна воду и наполнить ее кровью этих несчастных женщин. Повара заложили червей в говядину. Палачи - вчерашние официанты - выкатили глаза. Начались египетские казни. Постепенно бассейн до краев заполнился венозной жидкостью. - А теперь, - сказал я боевикам из батальона Альцгеймера, - начнем крещение. Ныряйте! Смертные враги давно уже забыли, что воевали друг против друга. Их объединяют темы детства, карьеры и смерти. Подвыпив, побагровев и оживившись, они вдруг начинают ощущать себя "мальчиками" и "девочками". Они любят давать прислуге чаевые. Они хотят, чтобы о них хорошо вспоминали. - Вы - гений места,- сказал я капитану. -Вооружайте всех до зубов! Раньше по Рейну возили туда-сюда сумасшедших. Корабли дураков были плавучими островами вздорного смысла. Ни один город не желал принимать дураков. Не потому ли Европа совсем одурела от нормативности? - Я люблю безумие, - сказал я Лоре. -Лора, пожалуйста, не будьте нормальной женщиной. Сходите с ума и переходите ко мне. Старикам раздали автоматы. - Слушайте меня, - сказал я старым солдатам. - Постарайтесь убить как можно больше народу. Где ваш помощник? - спросил я капитана. - Не он ли наш главный враг? - Он спрятался в машинном отделении, -сказал капитан. Нынче по Рейну чуть дымят плавучие дома для престарелых. Это милая формула социального крематория. Старики жадно едят: их дни сочтены. Их жалко, конечно, но еще больше жалко себя. Эридан ты мой, Эридан! - Лора, я превращу Рейн в Эридан, и мы поплывем по нему, как аргонавты, вдыхая ужасный смрад от революционного пожара жизни. - Уже плывем, - сказала Лора Павловна.
      КАПИТАН-РЕЛИГИЯ
      - Если капитана нет, все позволено,- плоско пошутил я. Капитан рассмеялся. - Если капитана нет, то какой же я Бог? -хитро сказал он, демонстрируя зеркальное знание русской классики. Мы говорим с ним о старшем брате Ленина, о понятии "счастье" в советской литературе, о коммуналках, о понятии "литературный успех", о том, почему все женщины брили лобок до 1920 года, а затем, как по команде, перестали; мы говорим о incendium amonis, парадоксах деконструктивизма в их опосредствованной связи с буддизмом, о тибетской практике тумо. -Да чего далеко ходить за примером, - говорит капитан, - мой помощник каждую зиму сидит на снегу голой жопой часами, причем температура в заднем проходе остается неизменной. - Да, - задумчиво киваю я. - Возможности тела безграничны! Мы говорим о понятии "пожар" в подмосковной дачной жизни, о моей американской дочери, не то родившейся из случайного фильма, не то породившей его сценарий; мы говорим и не может наговориться о белорусских партизанах и сортах сигарет, которые любят берлинские лесбиянки, о сенокосе, Горбачеве, правах человека на труд и на мастурбацию, о снисходительности. - Почему вы, капитан, так снисходительны к людям? - Привычка. А, знаете, что Лора Павловна делает по ночам? Одна, в пустой каюте, при свете ночника... - Она обхватывает коленки руками и, подражая Святой Терезе, отрывается от пола. - Подсмотрели? - Догадался. - По-моему, вы встали на тропу мудрости, -удивляется капитан. - Вы сами отрываетесь от пола. Мы говорим о голоде в Эфиопии, о том, почему американские мужчины в любви романтичнее американских женщин, о понятии "Америка", о свободе, Лас-Вегасе, Калифорнии, беспокойстве, любимых автомобилях. - "Понтиак" с открытым верхом образца 1968 года,- говорю я. - Cool, - замечает капитан. Мы говорим о тех местах на Земле, что сильнее меня, о социальной ангажированности Габи, о плотоядных улыбках ее подруг, о пьянстве как чистоте жанра, о роли женщин в отрядах gerilla, о дон Жуане как лишнем человеке, о мелочах жизни. - Я расскажу вам историю о берлинской стене, - говорю я, рассеянно глядя на Рейн. - Берлинской стены не было, - говорит капитан. - Все это хуйня. - Что значит- хуйня? А как же овчарки, мины, подкопы, вышки, смертники, пулеметы? - Галлюцинация целого поколения. - Но я видел eel Хотя...- тут я засомневался. - Берлинская стена - не меньший фантом, чем Гомер,- говорит капитан. Зовем в свидетели Габи. - Габи, помнишь берлинскую стену? - Еще бы! - обрадовалась она. - Я сама ее - кайлом! А после с девчонками пили яичный ликер на обломках! - Ну, иди! Что с тебя взять? - отмахивается капитан. Мы выходим с капитаном в звездную ночь, ищем на небе Млечный путь, нам хочется, как детям, прильнуть к нему, но попадается все какая-то мелочь: созвездие, очень похожее на теннисную ракетку, Южный крест. Сквозь розовомохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан. - Не туда заплыли, - говорит капитан. -Пошли спать. Утро вечера мудренее. Наутро мы говорим о немецких картофельных салатах, о польском грибном супе в Сочельник, о цветах под названием райские птицы, о латентной любви французских авангардистских художников к полиции, о понятии "говно" в немецкой культуре. - А как поживает ваш салат культур? - смеется капитан. Внезапно мы оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку. Она сидит на болоте, обвитом настурцией, и не квакает. - Раз с делегацией мелких советских писателей я прибыл в Восточный Берлин, начинаю я свою одиссею. - Советские писатели! - восклицает капитан. - Большие люди! Интересное явление! Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции. - Поэзия, - говорит капитан. - Не правда ли, утренняя эрекция - это то маленькое чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина? - Главное чувство Европы - серьезность, -говорю я. - Тихие толпы людей на прогулке в Париже, Лондоне, Милане, Барселоне охвачены геометрически четкими параметрами самоуважения. - Я зримо представил себе сейчас эти города, - взволнованно говорит капитан. - Как же много в мире всего понастроено! - Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать. Но куда там, если нет у него гоеметрии! - Да-да, - смеется капитан, - несерьезный народ. А тут, в Европе, даже смех серьезный довесок к местной серьезности. - А вы за кого? - вкрадчиво спрашиваю я. - Я-то? - смущается капитан. - Да, вы знаете, за судоходство. Разговор неожиданно прерывается, слышатся выстрелы, старики расстреливают шпионов. - Старики - любимые дети в моем саду, -говорит капитан. - Я особенно проработал понятие "старость". Ну, чего тебе? - говорит он запыхавшемуся помощнику. - Пора ужинать, - говорит помощник. - Вечно ты, парень, некстати,- добродушно ворчит капитан.
      ЛОРЕЛЕЯ В ШТАНАХ
      На Рейне я, наконец, понял, кто я на самом деле. Я - Лорелея в штанах. Мужской вариант соблазнительницы. Правда, я не умею петь. Вернее, пою я чудовищно. Но это не имеет никакого значения. Социально близкие старухи из дешевых кают пришли ко мне с жалобой: - Кончилась вода. - Пейте шампанское! Вечером я видел, как они танцевали канкан. - Старперы! - выступил я по местному радио. - Не верьте детям и внукам. Они хотят вашей смерти. Устройте детский погром! Вечером я наблюдал, как они надругались над какой-то приятной студенткой. - Не трогайте меня! - кричала крошка. -Я - француженка! - Это довод! - в ответ смеялись кровожадные старики. Рейн может снабдить водой тридцать миллионов человек. Они пьют ее становятся серьезными. Из серьезной воды я вылавливаю русалку и помещаю к себе в каюту. У нее прыщавое лицо и ранняя седина. Я знаю: она дочь Рейна. У нее папа - слесарь и бывший нацист, который не любит ее. Она вегетарианка. Разрывается на части: эксгибиционистка, но при этом социально чудовищно стыдлива. Немка выступила с проектом тотальной ебли. Она боится спросить наших соседей за столом (они не замечают, что у нее хвост), кто они, из какого города. Она уверена, что он -владелец турагентства в Вене (судя по акценту). Оказывается (я спросил): адвокат из Кельна. Мы говорим этой "венской" паре (жена адвоката меняет наряды три раза в день) "здрасте", "приятного аппетита" и "до свидания". Это единственное теплоходное знакомство. - Вы не хотите прийти к нам в каюту? - спросил я адвоката. - Вы не хотите после десерта заняться холодным развратом? Адвокат жрал торт с клубникой. - Я люблю наблюдать за птицами, - грустно сказал адвокат. - А я люблю Париж, - сказал я. - Париж для меня родной город. Три года подряд я собирал там в детстве коллекцию почтовых марок. Когда мы победим, я сделаю центром мира Москву, а Париж уничтожу к черту! - Птицы - это красиво, - сказала немка. -А еще я люблю детей. У вас сколько детей? - Пять, - сказал адвокат. - Ну, это слишком много, - сказал я. - Давайте трех зарежем и съедим. - Мы должны подумать, - сказала жена адвоката. Это религиозный тип женщины. Постная тварь, не умеющая гулять по буфету. Я не удивлюсь, если узнаю, что у нее традиционное католическое образование. Дочь слесаря хочет обладать мной целиком, ни с кем не делясь. Она меня ревнует. Она мне даже не дает звонить по телефону в Москву. - А почему вы хотите уничтожить Париж? -спросила жена адвоката. - Не знаю. Захотелось. Вошла Лора Павловна, наш комиссар. - Над теплоходом кружит полицейский вертолет, - весело сообщила она. - Я хочу уничтожить Париж как колыбель философского безбожия, - вспомнил я. - Вы подняли на мачте красный флаг? -Да. - Нашли помощника? -Нет. - Не найдете, Лора, пеняйте на себя. - Я хочу видеть твой черный треугольник! -заорала немка в лицо адвокатши. - У вас есть стрингеры? - спросил я Лору Павловну. - Идите, Муся, сбейте вертолет. Немка заерзала. Вернее, так. Жена адвоката в ночной рубашке что-то ищет на полу в Италии. Над Сиеной синее небо. Жена адвоката наклоняется, и тут моя немка видит все и засыпает со стоном. Она утверждает, что я должен ее любить, несмотря на то, что она седая, прыщавая и с жирной кожей. - Ну, когда вы будете, наконец, меня вешать? - спросил капитан. - Сначала устроим над вами суд,- сказал я. - А, может быть, я устрою над вами суд? -сказал капитан с ненужным вызовом. Не зря Хомяков с Данилевским повсеместно жаловались, что Европа применяет к России метод двойного стандарта. Они делают, что хотят, а нам нельзя, некультурно. Они удерживают басков и Корсику, а от нас требуют государственного полураспада. - Я буду мстить за каждый взгляд презрения, - говорю я адвокату,- который вы тут бросаете на русского человека. - Вы все - мафиози, - отвечает он мне из последних сил, как герой. - У вас все замешано на страхе. Но вот на его глазах я начинаю засовывать бутылки лимонада в разные отверстия его жены, и адвокат уже готов на мирные переговоры. Он просит прощения. Он говорит, что Москва - самый красивый город в мире. Оказывается, он -воскресный художник. Балуется кистью, не прочь подурачиться. Страсбурский парламент направляет на наш броненосец своих послов в дорогих желтых галстуках, чтобы договориться. Я приветствую этот мюнхенский дух Европы, ее перманентное дезертирство. Немка нашла, что я не европеец, но это для меня, скорее, комплимент. Для них, с их европо-центризмом, жить в Европе все равно что быть дворянином. Но мне, по жизни, милее бояре. В Дюссельдорфе она даже попыталась устроить мне скандал из-за моих звонков домой, но скандала не вышло: я взял ее за хвост и бросил, как селедку, в воду. БЫЛА ЛИ БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА? - Позвольте рассказать вам одну нравоучительную историю? - сказал я адвокату, беря его за последнюю пуговицу пиджака. Остальные оказались оторванными. - Лора пришьет, не бойтесь, - заверил я. -В ней есть своя холодность, я бы даже сказал, отчужденность, но она любопытна, а, следовательно, пришьет. - Слушаю вас со вниманием,-сказал адвокат. - В 1983 году, если не ошибаюсь, я приехал с мелкими советскими писателями в Восточный Берлин. - Вы были советским писателем? - с уважением спросил адвокат. - Я был, ну что ли, инакомыслящим. Адвокат померк. - Нет, я не то, что наши французские пассажиры, которые то и дело вспоминают о Сопротивлении, но путают его с наполеоновскими войнами. У меня нет комплекса старого партизана. - Ну, хорошо,- сказал я, - я тоже был немножко советским писателем. Семь месяцев и тринадцать дней. - Тогда рассказывайте, - сказал адвокат. - В нашей группе был один товарищ по имени Миша. Он показался мне интеллигентнее прочих. - Где моя жена? - не в меру резко спросил адвокат. Он лежал на соломенной подстилке на полу камеры. - Жена ваша стала революционеркой и забыла о вашем существовании, сказал я неполную правду. - Ну, что вы хотели мне рассказать? - раздраженно спросил он. - Боже, как вы тут воняете! - изумился я. -Ну, так слушайте. Миша решил, то есть он сначала сошел с ума от ежедневного пьянства, а потом вдруг полез на Брандербургские ворота, понимаете, прямо в центре города, мне звонят из Аэрофлота в три часа ночи, где Миша, а Миша лезет через стену, и что мне остается делать, не закладывать же начальнику, а они, когда все были в Бухенвальде, думали, я - против их венка, а мне тоже было жалко жертв лагеря, я со всеми поклонился, а в Веймере постучал по крышке гроба сначала Гете, а потом Шиллеру, просто так, без всякого политического высокомерия, а когда его оттуда сняли пограничники, он сказал... - тут я принялся хохотать, - что это я его послал на Запад через стену. Мы молчали, со вспотевшими лицами. - Дальше, - сказал адвокат. - Миша сказал, что я его послал в Западный Берлин, обещав доллары и красивых женщин. Он до сих пор так думает. - Пристрелите меня, - попросил адвокат. - Постойте, дайте рассказать! - разозлился я. - Назавтра я вошел в столовую, где питались советские писатели. Они увидели меня и замерли с ложками манной каши. Они подумали, кого это я следующим пошлю на Запад. А ведь КГБ разрешил мне поездку в ГДР, чтобы проверить мою репутацию! Я думал, меня арестуют! - Арестовали? - Нет. Вот вы послушайте... - Пристрелите меня, пожалуйста, - взмолился адвокат. - Я потерял смысл жизни. Вы верите в самоубийство? - Вы меня пугаете, адвокат. Мы на пароходе, а не на волшебной горе под новогодней елкой. - Мальчики! - раздался милый голосок Лоры Павловны. - Смена белья! Она, кажется, подталкивала меня к гомосексуализму. - До свидания, - протянул я ему руку. - Берлинской стены никогда не существовало, - ядовито прошипел адвокат прямо мне в лицо. - Не понял. Сговорились с капитаном? - Нет, - твердо сказал адвокат.
      ИМЕТЬ ИЛИ БЫТЬ
      "Боже, как грустна наша Россия!" - воскликнул Пушкин, когда Гоголь прочел ему свой роман "Мертвые души". Странное восклицание. Я нигде не видел более веселой страны, чем Россия. Да, больная! да самая хамская в мире! да! - но очень веселая. Глубоко веселая у меня родина. И "Мертвые души" - веселый роман. Я, например, читаю его и смеюсь. А что Европа? Европа бесит меня своей анальной уютностью. Мне хочется говорить ей гадости. Но все гадости уже сказаны. Из дикого русского далека я кричу, что Рейн - сточная канава. Но что предложить взамен? Выхода нет. Есть только вход в уютность. Как грустна Германия! Как грустны ее бары, афиши, витрины, ночные кабаки, рынки цветов, туристические барахолки! Как меланхолична ее еда! Почему, глядя на все ее благополучие, так неотвратимо хочется разрыдаться? Как грустны ее велосипедисты! Ей нельзя ни помочь, ни помешать. В Страсбурге я испытываю ощущение временной передышки. Фальшивое чувство, но родственные звук и свет Франции, даже через заслонку особой эльзасской реальности, меня успокаивают. Если переворот не удастся, я эмигрирую к французским сырам и клумбам. Стриженая Франция пахнет самшитом. - Нет, Берлин тоже ничего, - сказала немка. - Альтер-эго ты мое луковое!Когда победит наша революция, я превращу Берлин в зоопарк. Напущу туда много львов, тигров, волков и бездомных собак. - Муры-муры, - расположилась ко мне немка, заслоняя капитана, дремлющего в полосатом шезлонге. - Затмение! Отодвинься! - Мне не мешает, - полуосознанно произнес капитан. - Нет, не ладно! Я нигде не видел столько бездомных собак, как в Румынии! Они даже бежали по взлетному полю международного аэродрома в Бухаресте и лаяли на мой самолет, когда я взлетал в Москву. А еще я их видел на военном мемориальном кладбище. Мне показалось, что это духи румынского военного гения. Меня вдохновило бесконечное здание парламента, выстроенное Чаушеску. Габи сказала мне на четвереньках в дельте Дуная, что Румыния - конченая страна. - Я не была с тобой в дельте Дуная,- сказала немка. - Другая Габи! Вас тоже, как нерезаных собак. Дельта Дуная. В камышах староверы в цыганских одеждах. Придурковатые румыны с фольклорными лицами. Ну, почему так: чуть в сторону от канонов Европы, и... камыши! - Вертолет сбит, - вбежала Лора Павловна. - А где помощник капитана? - спросил я. -Где этот маньяк-контрреволюционер? - Ищем, - сказала Лора Павловна. - Дзержинский бы уже давно нашел, - сказал я. - Я думаю, адвокат знает. У него всезнающие глаза. Идите помучайте адвоката. Он скажет. Я выгнал адвоката пинками под зад. Мы остались втроем. Жена адвоката перестала плакать. - Муж у меня глупый, - сказала она. - Надоел. Посмотрите, какие у меня черные чулки. - Ну, давай посмотрим, - сказала немка, усаживаясь. - Пошли лучше купаться, - сказал я. - Оттянемся. - Нет, давай посмотрим, - сказала немка. - Нет, вы сначала послушайте мою историю, - сказал я. - Руководитель нашей группы был советский третьестепенный писатель-маринист. Трусы в цветочки. Сейчас они начнут раздвигать друг другу худые, как венские стулья, ноги, задирать платья и говорить о злодеяниях Штази. Если поездка по Рейну тебе предлагает четыре страны, выбора не миновать: Швейцария, Франция, Германия, Голландия. - Что вы думаете об объединении Европы? -спросил капитан. - Пустое, - ответил я. - Европа в русской мысли всегда была цельной. Мне здесь часто говорят: Европы не существует, все страны - разные. Мы разные! Мы разные! Ну, конечно! Все вы такие разные! Но при этом такие одинаковые. Это как византийское кредо Троицы: неслияны и нераздельны. Золото Рейна - девиз обладания. Европа состоит из глагола иметь, из его спряжений и видов. - Может быть, капитан станет вашей новой религией, - сказал я жене адвоката. - Полиция! - вбежала Лора Павловна. Вошли полицейские. Они хмуро проверили мой русский паспорт. Русский паспорт не любят в Европе. Может быть, только вьетнамский паспорт вызывает здесь большую аллергию. Они проверили, не приклеил ли я фальшивую фотографию. - У вас закончилась виза, - наконец, сказали они. - Ну и что теперь будет? - спросил я. -Мы вас арестуем, - сказали полицейские. Наш броненосец Потемкин номер два загудел на весь Рейн. Швейцария - это глагол иметь в натуральном виде. Швейцария - я имею. И она, действительно, все имеет; имеет подробно, солидно, суперсоциалистически. Конфедерация здоровых внутренних органов. Исправно работает ее коровий желудок. Лекие - парусники, почки - Женевское озеро. В полном порядке высокогорная печень. Я слоняюсь вечером перед отплытием (совсем, впрочем, не речное слово) по Базелю, и Швейцария имеет, имеет настолько, что на вопрос "Иметь или быть?" Швейцарии не ответить половинчато. Она не умеет быть, если она умеет иметь. Она раздавила "быть" под грузом "иметь". На рассвете я вышел на палубу полюбоваться. Я люблю речные восходы солнца за их беззащитность. Слабый запах реки - запах женских волос. Европа - хрупкий баланс жизни и смерти. В ней не хватает грубого пограничного материала. Прозрачные границы - отсутствие мужества. Европа - наседка, из-под которой украли все яйца. Я люблю реки - быстрые змеи жизни. Я люблю их серебристую шкурку. На холмах еще лежала тень. В ущельях был сквозняк, но вдруг он исчез, и взошло солнце, осветившее Лору Павловну. В короткой майке она стояла на корме парохода. Она разбрасывала вокруг себя куски пирога и поливала реку вином. - Очисти этого человека глиной! - говорила она. - Очисти все двенадцать частей его тела! "Во дает!" - подумал я. Я ничего не сказал и ушел от кормы подальше. Я слышал, что Рейн изначально состоял из пива, меда, вина, вазелина и водки. Германия - мне надо иметь. Историко-истерически, но с оправдательным оттенком: мол, так случилось, судьба: я вынуждена, но я и должна иметь. Тяжелое надо соответствует шукруту и способствует преодолению, если кто в этом сомневался, комплекса вины несомненно. Я лежал и думал, чем Франция отличается от Германии. Как-то раз в районе Саарбрюкена я перешел границу по заброшенному каменному мосту через ручей. Это был ручей между двумя половинками деревни. На немецкой стороне все было спокойно, в то время как французы валялись в липкой грязи, пили из бочки красное вино и громко икали. Франция - имею ли я, если имею? Наиболее изощренная европейская формула, уклончивая, но ответ стремится исключительно к позитиву: имеешь! имеешь! Изощренность формулы несколько убивает практическая поспешность. Но зато: как красиво имеешь! Голландия - имей совесть иметь. Примирительная картина, прочитываемая с тем ангельским двусмыслием, на которое имеет право страна, где так хорошо в январе кататься на коньках по замерзшему заливу, а после прийти в бар со снежными бровями и выпить стакан глинтвейна у полки камина с моделями старых парусников. - Русский-то вообще ничего не имеет, - прорвалась немка. - Даже братья-славяне, украинцы и белорусы, мают. У него только есть. - Дача! Русская жизнь - сплошная дача! -Помощник выскользнул из своего укрытия. - Цинично соскочим с мейнстрима? - предложил мне шопотом капитан. Я проснулся в деревенской гостинице в графстве Килдар с тем, чтобы до завтрака пробежать несколько миль по проселочной дороге. Запахи строго совпали с ирландской прозой, из-под ног со страшным шумом выпархивали куропатки и бежали со мной наперегонки. Овцы в этих краях похожи на панков: их красят в яркие цвета по принадлежности. Бег на длинные дистанции в Ирландии чреват погодными неожиданностями: выбежишь в солнце, прибежишь в грозу. Погодные условия тщательно закрепляются на бумаге: персонажей убивают лопатой по голове с подробным описанием природы. Порой теряешься в догадках, что важнее: Дракула или погода. Ирландский климат непереводим на другие языки, при нем произрастают и пальмообразные уродцы (которые хозяйка гостиницы, миссис Дойл, зовет по-домашнему "Чарли") и крайне северная морошка, что только благоволит моему воображению. Миссис Дойл, разумеется, тоже пишет, да и как не писать с ее именем про новых собак Баскервиллей, но ее главным произведением до сих пор остается загородный В&В неподалеку от Голвея, шедевральный приют для странствующих писателей. Ну что мне нужно? Россыпь ненужных подробностей, на которых остановится рассеянный взгляд: от старинных табакерок и ручных зеркал до шкафов рюстик, куда можно прятать покойников. В окна лезут сиреневые букеты разросшихся по всему острову рододендронов. За рододендронами - океан с бледно-желтыми пляжами из мелких обломков ракушек. Вокруг красоты мужского рода: каменистые поля суровой предысторической внешности, похожие на небритые скулы. В местных пабах по субботам музыканты с такими же скулами играют народную музыку: никто не танцует, но зато все братаются. - Нора хотела, чтобы ее Джеймс Джойс стал певцом, - неспешно пил какао отоспашавшийся на уикенде капитан. - Ирландия - идеальная страна для продолжения литературы. Я приеду к вам снова, миссис Дойл, с компьютером и очками. У меня серьезные намерения. Пусть вы и не красавица. - А вам и не кажется, что глагол иметь в ваших рассуждениях - отрыжка марксизма?! -прокричал оглохший капитан перед отлетом на военном вертолете из Дублина. Я задумался, застегивая шлем. - Нет, капитан, скорее марксизм - отрыжка глагола иметь.
      ИГРА В ПОНЯТИЯ
      Трещит буржуйка. По вечерам мы собираем свой маленький совнарком в салоне у капитана. За окнами погружается в сон старый мальчик-пай, доктор Рейн. Нас развлекает помощник капитана: за ужином вместо печеной картошки он таскает из печки горящие угли и ест с нескрываемым удовольствием. Разговоры за чашкой ароматного чая отличаются светской изысканностью. Лора Павловна сливки вечной женственности. Она порхает в расстегнутом ватнике, надетом на светлое платье, от одних гостей к другим, как настоящая хозяйка. При своем невысоком росте она поражает нас грациозностью, тонкими пальцами, сообразительностью, здоровым цветом лица. Помощник капитана с загадочным видом принес однажды видеокассету. Вначале просыпается Европа, затем рыбы в Атлантическом океане, затем, потягиваясь, встает в лучах солнца Америка. Внезапно географические пояса развязываются, и все тонет в едином плаче. Помощник капитана потирает руки. На экране телевизора возникает знакомая пара. - Героиня нашего времени, - говорит адвокат. - Да ну, - сомневаюсь я. - Завидуете, - смеется адвокат. - Признайтесь, что вы завидуете! Дегенеративное лицо принца противоречит его здравомыслию в вопросе о британском содружестве. Напротив, ее очаровательная мордашка, доведенная до победы стараниями опытных косметологов, несмотря на сомнительный нос, вступает в противоречие с дегенеративным характером ее речей. Похищенная фотографами, заподозренная в благотворительности на высшем уровне матери Терезы, она противно шепелявит, гундосит и паясничает. Наследный принц зевает и, тяготясь глупостью жены, совсем не демонстративно смотрит в сторону. Тогда она начинает соблазнять его разными женскими действиями. Например, она становится на колени, наклоняется и показывает ему свои белые трусики. Принц - ноль внимания. Тогда она начинает медленно сдвигать трусики в сторону, как занавес в театре. Собравшиеся в салоне гости замолкают и смотрят на экран с редким вниманием. Чего-чего, а этого они еще не видели. Принцесса резко поворачивается, садится на корточки. Презирая букенгемские условности, она начинает писать через трусы на персидский ковер с улыбкой, которая обошла свет. Идут нарезки из ранней жизни принцессы. Крикет, бассейны, теннис, шарады, угловатые позы тела неслучившейся балерины. Гадкий, слишком длинный, околоаристократический утенок, она не верит и верит в свое будущее. Камера наезжает на ее промежность. Что мне сказать об этих формах? Во всяком случае, они возбуждающе волосаты. Немка тяжело дышит невдалеке от меня. Принц тоже заинтересован происходящим. Он раздвигает ей ягодицы и показывает сзади то единственное место тела, куда никогда не проникает луч солнца. Казалось бы, розово-карий анус несколько треугольного вида в окружении мелких пупырышков, слипшихся волосинок, на которых дрожит крошка кала, и звездочки-родинки, указующей на родовую судьбу - это и есть кульминация. Я и не знал, что она так неуклюже вытирает попу. Но нет! Принцесса извлекает из своих трусиков средних размеров мужской член с весьма гармоничной залупой и яйца. У нее есть яйца! У нее замечательные яйца! И замечательный член! И замечательные яйца! И замечательный член! Делать нечего, принц с удивлением берет его в рот. - Ну, хорошо. А как же дети? - посреди всеобщего молчания раздается голосок Лоры Павловны. - А как же Англия! - восклицает адвокат. - Ничего себе некрофилия,- не выдерживаю я. - Завидуете? - смеется надо мной адвокат. - Отстаньте от него, наконец! - вступается за меня Лора Павловна. - Ерунда какая-то,- бормочет капитан. -Друзья мои, а как же Господь Бог? Он выпивает рюмку очень старого коньяка и, огорченный, покидает салон. - Теперь мне все ясно, - говорит жена адвоката с лицом оглашенной. - Может, хуй позже вырос, как гриб? -говорит адвокат. - Нет, все-таки, а как же дети? - недоумевает Лора Павловна. - Ххххххххххххххххххх, - вместо катарсиса хрипит немка. - Хххххххххххх.
      Помощник капитана вскакивает - опля! - и начинает отбивать чечетку. Помощник ас. Заходится в чечетке. - А как же? А как же? А как же? - с плебейским шиком приговаривает чечеточник, широко разводя руками. Мы начитнаем хлопать в ладоши.
      ПСЕВДОЦИТАТА
      Спасибо Рейну. На Рейне мне пришла до смешного простая мысль: что есть красота? Вот замки, виноградники, мелкие городки, вся эта рейнская драматургия национальной эстетики, и все говорит очень ласковым голосом: правда, красиво? И маленький город шепчет мне на ухо: я, правда, красив? И замок над Хайдебергом: я тебе нравлюсь? Как я могу тебе не нравиться? Ты посмотри, как забавны мои скульптуры! Ты посмотри, как они наивны и очаровательны! Выйди в сад, глянь на город. Нравится? Ну, сфотографируй меня. Ну, пожалуйста. - Ленин прав. Надо мечтать! - сказал я капитану. Здесь красота зависима от суждения и фотоаппарата. Здесь красота недальновидна. Почему в заштатных городах Пулии в церквах совсем иной дух? Почему в Кельне, в соборе, мне хочется вон? Почему мне тесно плыть по Рейну, мне, зажатому между двух берегов? Где запруда? И вдруг в последнее утро светлый песок голландского берега, и я испытываю облегчение. Предубеждение? Может быть, у меня какая-нибудь тайная причина недолюбливать немцев? Я роюсь в себе и не нахожу. Напротив! Напротив! Только хорошее! Немецкая красота - красота! И бунт против кошечек, в дадаизме, в экспрессионизме - не мой. Мне этот бунт симпатичен, но - не мой. Я зря обижаю Рейн. Он хороший. Он - быстрый, стремительный, он общеевропейский. И меня не смущает название парохода - Дейчланд. Дейчланд - так Дейчланд. Кто-то должен делать машины. У меня в Москве сломался немецкий холодильник. Только купили -сломался. Я удивился. Немецкий холодильник сломался! Звоню по гарантии. Мастер приезжает с готовой запасной деталью. Откуда вы знали? -Она испанская, всегда ломается. Значит, я должен это принять и признать. - Кельн сдался! - вбежала Лора Павловна. - Отключите в Кельне электричество, - сказал я. - Пусть у них все скиснет в холодильниках! -Дюссельдорф тоже сдался,- сказала Лора Павловна. - А Хайдеберг? - Сдался. - А Туборг? - Это - пиво, - сказала вдова адвоката. - Ну и что? - сказал я. - Вы, может быть, знаете, сколько у Че Гевары было пальцев на ногах? - Нет, - сказала вдова адвоката. - Почему? У нас с ней культурная невменяемость. - Зачем ты меня не бьешь? - мимоходом спросила немка. - Я занят мыслью, - ответил я. - Из Москвы я хочу - еду в Азию, хочу - в Европу. То есть, понятно, куда я еду. Непонятно - откуда. Кто я такой, чтобы тебя бить? - Берлин тоже сдался, - сказал капитан. - Почему это он сдался? - удивился я. - Мы его не просили сдаваться. - А Париж? - спросила жена адвоката. - Париж давно сдался,- сказала Лора Павловна. - Париж всегда готов сдаться. - А помощника капитана нашли? - спросил я. -Нет. - А где он? - Прячется в машинном отделении. - У вас там, джунгли что ли? - заорал я на Лору Павловну. - Вы мне портите всю революцию. - А что с адвокатом? - спросила жена адвоката . - Не твое дело! - сказала Лора Павловна. - В общем, так, - сказал я. - Париж населите румынами. Они этого очень желают. А всех из Парижа грузите в Румынию. На перевоспитание. Завтра! - Господи! - обрадовалась Лора Павловна. - Неужели Европа снова станет веселой и интересной! - Вы сначала найдите помощника капитана, - сказал я Лоре Павловне,- а потом радуйтесь. Красота - не иное, как выдох: Боже, как хорошо! Хорошо - что? Мне не принадлежащее, мною, в лучшем случае, угаданное. Из другой энергии сотканное, а если из моей, то - преображенной. Это - в Пулии, на Сицилии. А здесь, в Германии, - имманентное. - И верните мне мое банное полотенце, сретишистка! - закричал я на Лору Павловну. Лора Павловна смутилась. Немка вынула из штанов маузер и хотела ее убить. Имманентная красота. Междусобойчик. Короткое замыкание умиления. Слезы наворачиваются на глаза подушечки, рюшечки, цветочки. Мне же тоже сначала понравилось! Я тоже открыл рот. Но потом закрыл и даже зевнул из равнодушия. Красота не умеет быть прирученной. Не думаю, что жена адвоката когда-нибудь примет революцию, но нам нужны маловеры для контраста и издевательства. Опять пришли ходоки-доходяги из дешевейших кают. Спрашивают, как жить. - Ребята, все хорошо,- сказал я им. - Вы будете новым типом человека. Будете красиво и мягко любить. - Амстердам тоже сдался? - спросил я жену адвоката. - Амстердам не сдался,- сказала честная женщина. - Молодцы, педерасы! - воскликнул я с ностальгией. - Берем курс на Амстердам! - Нет, нет и еще раз нет! - сказал капитан. - Я отказываюсь считать Рейн космической рекой. - Почему? - спросила жена адвоката. - В верховье космической реки обитают души еще не родившихся людей. Значит, Швейцария - будущее мира. - Не годится, - нахмурился я. - А что нам делать с сакральной речной нумерологией? - Какой еще нумерологией? - спросила немка. - 3, 7, 3 на 7, 99,- сказал капитан. - Хорошо! - растрогался я. - Вот это и есть капитан-религия? - Как сказать, - потупился капитан. - Долой попов! - крикнула немка и выстрелила в воздух. - Ты хочешь ни хрена не делать и жить в шоколаде, - объяснил я ее беспредметный поступок. Прирученная красота превращается в кич и, вывернувшись в киче наизнанку, начинает мне нравиться своим онтологическим неблагополучием. Я взял автомат и спустился в машинное отделение. Лора Павловна тоже взяла автомат. Мы долго бродили по машинному отделению в поисках помощника капитана. Сначала мы боялись, что он нас убьет и потому ходили очень осторожно, а потом перестали бояться и ходили, и пели песни. На пути нам попался помощник капитана, но мы не обратили на него внимания, потому что он прикинулся поршнем с болтами. Потом он прикинулся еще какой-то железной установкой, из него летели искры, потом он стал как озеро ртути, и мы снова прошли мимо него. Под душераздирающий военно-морской марш мы входим в Амстердамский порт. Народ выволакивает на набережную свою обезглавленную, когда-то любимую королеву. Амстердам -колыбель столовой клаустрофобии. Тот дом похож на солонку, этот - на перечницу. У проституток с островов Индонезии фарфоровые лица. Мы - вожди, экстремистские Гуливеры, мы братаемся с толпами революционной наркоты из кафе-шопов. На фонарных столбах, в театральных программах, газетах, на площадях, поперек каналов, в ресторанных меню один заказ: революция. Немка связала мне красные пролетарские носки. Капитан все-таки напросился вздернуть его на мачте. Сливки вечной женственности не прочь выйти за меня замуж. Капитан бесконечно рад за нас. Кавычки напрасны. "Красота спасет мир", - псевдоцитата из Достоевского. Ее нет в полном собрании его сочинений. Но теперь мне ясно, кто это сказал. Это сказал старый Рейн.
      ОТ ГАНГА ДО НЕБА БЛИЖЕ, ЧЕМ ОТ БЕРЛИНА ДО МОСКВЫ
      БАНАН
      Я - человек беспафосный. Я знаю, что мост леденеет первым. Что же тогда я делаю в Индии, если у каждого индуса вместо сердца - пламен-ный Тадж-Махал? - Ищу Тадж-Махал. Всем миром возводим мавзолей любви. Весь кич мира стекается в Тадж-Махал. Есть ряд основных состояний, когда мудрость неотличима от тупости. Не найти Тадж-Махал в Агре, городе Тадж-Махала, все равно, что не увидеть Кремль в Москве. Но индийская не-сознанка - не стиль существования, как у русского придурка, а пожизненная сущность. - Что это у тебя? - спросил я уличного торговца фруктами, тыча в незнакомый мне плод. - Банан. - А это? - Банан! - А вон то? - Банан! - А вон там? -Где? - Над городом! - Банан, сэр! - Какой, блин, банан?! Это же Тадж-Махал!
      ЛЮБОВНИК
      Индусы - заводные игрушки. Красные жестяные божьи коровки. Жестяные крылья. Пружинки ржавые. Голова - жестяной барабан. - Когда с индусом занимаешься любовью, -смущаясь, рассказывала мне в Дели (я только что прилетел) Нана, старшая сестра моей немецкой переводчицы, - он весь скрипит, его хочется смазать постным маслом. Она подошла ко мне, напоила виски. - Боже, - сказала, - как надоел этот скрип!
      СЛАДКАЯ ЛОВУШКА
      Индия - сладкая ловушка. В Индии времени нет. Поезда в Индии ходят по звездному календарю, раз в миллион лет. Самолеты летают с точностью метеорита. Можно долго ехать назад, постепенно впадая в детство: там встретится страна слонов, обезьян. Задребезжит на ветру похоронным венком пальма. Из нее вылетит разноцветная птица с кредитной карточки ВИЗА. Встанет верблюд с бессмысленно гордой мордой. Из ребенка вырастет колониалист в английском пробковом шлеме. Индия, скажет он, страна проникающей пыли. Из задницы, скажет он, в Индии хлещет жижа. Вечная жижа из вечной задницы. Вода-отрава. Болезни-неизлечимы. Брезгливость - негласный пароль. Из колониалиста, как из лопуха, произрастает сестра милосердия. Она устроит в Калькутте приют для умирающих на сорок коек. Оденет сорок умирающих в синие пижамы. Попутно получит Нобелевскую премию, и выяснится главное различие. Никто не любит умирать. Но у индусов есть секретное оружие. Реинкарнация мощнее ядерной бомбы. Индусы сбрасывают телесную оболочку, как манекенщицы - платье. Их ждет новая примерка. Смешные люди! Они смотрят на европейцев снизу вверх. Они им завидуют. Хотят быть такими же высокими, мечтают о белой коже. Нет-нет, это не колониальные предрассудки. Они утверждают, что они, арийцы, пришли когда-то в Индию с Севера белыми, а тут безнадежно, навсегда загорели. Расисты микроскопических различий, они ввели не только касты, но и кожное цветоделение. Страна распалась на чуть-чуть более светлых и чуть-чуть более темных, и никогда индус не выдаст дочь замуж за более смуглого жениха без веских на то оснований. А европейцы, проснувшись однажды ночью в холодном поту, бросаются в Индию, в грязь, в нищету с единственной целью. Возьмите мой рост, заберите белую кожу - только лишите страха смерти! Выдайте визу в бессмертие! Как проехать в Индию? Наверх! Дайте лестницу! Пропустите меня на небо! Там начинается святая река Ганг. Туда мне и надо.
      ГИМАЛАИ
      Дорожные знаки в Гималаях полны назидательности. Полиция делает вид, что реинкарнация ее не касается, и готова спасать жизни сочинительством полицейских куплетов: The road is hilly, Don't drive silly. Однако индийский водитель верит в вечность больше, чем в дорожные знаки, и нет ничего более страшного, чем путешествовать в Гималаях на автомобиле. Дороги узки и неверны. Защитные столбики не предусмотрены. Колеса то и дело срываются в пропасть. Обгоны на повороте - общее место, лобовое столкновение - особый шик. Вдруг вылетает дракон в виде автобуса без тормозов, с выбитыми стеклами, миндалевидными глазами. Промеж глаз надпись: India is great. Индус в полете полон адреналина. В пропасти много автожелеза. Одно утешение: пропасть красива. Скажу даже больше: Гималаи зимой - это и есть выпадение в красоту. Редкая сосна ниже Эйфелевой башни. Горы горят, как петухи. Гималаи зимой - это такая нежность природы к тебе, что невольно оглянешься: не обозналась ли? Но, не найдя в тучах орденоносного близнеца, вступаешь в безмятежное чувство собственного несовершенства и благодарности. До истоков Ганга я не доехал. На повороте стояли солдаты с палками и чайниками вместо ружей. Похожие на обмороженных дровосеков, они объявили, что выше в горах дорога завалена снегом. От скуки горной армейской жизни они сделались гостеприимны и, напоив чаем с молоком, уже были готовы ради меня и забавы отдать по-быстрому свои жизни, но в Гималаях у их гостя нет врагов. Тогда солдаты отвели меня, тоже по-быстрому, в свой походный храм, где барачный Христос с красной точкой на лбу христосовался с барачным Буддой на глазах у всех прочих барачных богов. Дом высокой терпимости. Коммуналка образцового духа. - Подселите? - Давай, - по-простому решили барачные боги. Я пошел подселяться. На ветру трепетали треугольники религиозных флажков. На высоте трех тысяч метров Индия растворяется в воздухе, на фоне снежников и сосулек в страну поднебесья, и местные крестьянки, в полном согласии с этим, надели тибетские наряды, корзины с хворостом, сильные украшения. Я повернул назад в долину, на глазах у дровосеков, превращаясь в паломника с бусами в бледно-розовой рвани, русского сад-ху особого, еще не понятного мне самому назначения.
      БОГ СЛАЩЕ ВСЕХ КОНФЕТ
      - Сволочь! Путешествие в Индию началось со скандала. Фрау Абер была не допущена на элитный ужин к скрипучему индусу. Впрочем, обычный стареющий мудак с профессорским адюльтером. Сказалось подлое происхождение из lower Middle Europe. Ее забыли в гостинице. - Сволочь! В элитном клубе элитный ужин с артистами и губернаторскими дочками оказался полным говном. Дели - не дело. Дели представился мне Сызранью с пальмами. Мы уехали с Наной на ностальгической тачке Амбассадор сплетничать всю ночь напролет. - Фрау Абер не нужна Индия, - сплетничал я. - Ей нужен я, а я осмеливаюсь отказать ей в реальности. Я намекаю ей, что она - соринка, залетевшая в мое сознание, как в глаз. - Почему немецкая соринка? - Между Москвой и Берлином - груба ментальной интерактивности. В Гималаях фрау Абер решила, что она красивее Гималаев. Она бросила Гималаям вызов, дерзко выставив в горах напоказ всю свою германскую красоту. - Ауч! - поскользнулась старшая сестра и пошла пятнами, разглядывая снимок. - Искусство фотографии - свиное рыло, -непутанно объяснился я. - Столкновение всмятку вуаризма с эксгибиционизмом. - Вы утром не встанете, - поднялась хозяйка, вместо халата хватаясь за фотоаппарат. Фрау Абер плюхнулась ей на колени. Девчонки расцеловались. Фотография - эффект ненасытности. Ей всего мало. Ее всегда мало. Извернувшись, она желает быть малым. - Крымского шампанского! Blow up, сволочи! Мы были вместе как три Рембрандта. Фрау Абер считала, что Гималаи примут вызов. От напряжения из нее потекла в снег моча. Природа замерла. Горы безмолвствовали. Она почувствовала себя униженной. Я лежал и читал путеводитель по Индии, а она горько плакала. Я понял: жалость к ней будет доказательством ее реальности. Я читал о Ришикеше, в котором мы с ней вяло боролись. Это один из тех вегетарианских, безалкогольных городков северо-восточной Индии, которые славятся своей святостью. В Ришикеше не продаются даже яйца. Воздух здесь, у подножья Гималаев, чист и пылен одновременно. Длительное пребывание Битлз в городе совсем не чувствуется. От предчувствий у фрау Абер потеют подмышки, от воспоминаний - янтарного цвета штаны. Я предлагаю ей дружбу, но фрау Абер упрямится и в угоду своим feelings упрекает меня в неискренности. Приехав в Индию, она стала называть индусов братьями, призывать к социальной активности. Она упрекнула меня в колониализме, когда портье тащил мой тяжелый чемодан. Но прошло несколько дней, и она уже кричала нищим: "Пошли вон!". Она ловко научилась передразнивать индо-английский воляпюк шоферов. - ФАРРР Ю, СЭРРР! - хохотала она. -ФАРРР Ю! Наконец, она мне призналась, что индусы похожи на арийцев с грязными лицами, но потом страшно смутилась и просила, чтобы я забыл ее слова, чтобы не погубить ее социальный образ. - Все-таки у тебя душа - фашистка, - сказал я. - Яволь!- принялась кривляться фрау Абер. Тогда я отправился в один из отдаленных ашрамов Ришикеша, чтобы обсудить свое положение с гуру. Но я тоже человек! - увязалась она за мной. Я тайно звал ее фрау Абер. Она любила бунтарское слово НО. Боже! Фрау Абер начала размножаться! Помимо индийских паломников, в ашрамах много полукрасивых западных женщин, вроде нее, которые с постными лицами внедряются в святую жизнь. В полукрасивых женщинах есть извечная неадекватность: они считают себя красавицами, разбивают себе жизнь высокими претензиями и в результате - койка психоаналитика (n'est-ce pas, фрау Абер?) или ашрам с молитвами, песнопениями, со звоночками. Дзынь-дзынь! Проснись к духовной жизни! - Все мы лампочки! - сказал мне гуру без всякого предисловия. -Лампочки, по которым бежит ток божественной энергии. Мы умираем, как перегораем. В самом деле, он был похож на лампочку, которую включили в интуристских целях, и она стала ярко и честно светить. - У вас тут красиво, - сказал я недоверчиво, глядя из окна его опрятной бедной комнаты на закат солнца над Гангом. - А что такое красота? Она - наше внутреннее состояние. Все в мире - наше внутреннее состояние. Как-то мне в руки попалась брошюра "Философия всего". В ней было тринадцать страниц. Автора я не помню. Гуру с ходу брался за любую неподъемную тему. У него было отполированное чистой жизнью лицо человека без возраста с живыми глазами. Когда-то он был государственным чиновником. Выезжал служить в Лондон и выглядел на берегах Темзы доподлинным англичанином, как молодой Неру. Когда-то в Калькутте у гуру были жена и сын. Он бросил их, уехал в Ришикеш, и я подумал, что, верно, жена и сын проклинают его за святой эгоизм. - Сын - ваше внутреннее состояние? - спросил я. - Красавец офицер, сын год назад погиб в Кашмире. Я неотрывно смотрел на рот гуру. Он тяжело сглотнул, отрыгнул, и я увидел вспышку зеленого цвета, сорвавшуюся у него с губ. Вслед за ней изо рта выскочил предмет, который он поймал руками, сложенными снизу. Немедля он высоко его поднял, чтобы нам было видно. Это был прекрасный зеленый лингам, куда значительнее любого предмета, который нормальный человек мог бы извлечь из горла. Но полагать, что поклонение лингаму происходит из примитивного фаллического культа -глубокое заблуждение. Будучи амальгамой мужского и женского органа, священный эллипсоид, который в переводе с санскрита значит эмблема, предстал нам сущностным принципом, энергией творения. - Елы-палы. Извините, - сказал я, пораженный супериллюзией отцовского чувства. Он закивал головой по-индийски, и это утвердительное движение находится на грани европейского отрицательного жеста, что, должно быть, имеет под собой основание. - Надо отказаться от всего, чтобы обрести себя. Не переделывать мир, а переделывать себя, - опять загорелась "лампочка". - Вы тоже - мое внутреннее состояние? -спросил я. Он кивнул. Но глаз дернулся. Мне не надо было его ловить. - И она? - спросил я с тайной надеждой. - Ваше представление. - Светопреставление. Кому мне сказать спасибо за такое внутреннее состояние? показал я головой на фрау Абер. - Себе, - молвил гуру. Я понял, что изведу ее только упорным самоусовершенствованием. - Соблюдайте режим питания, но без особой аскезы. Не ешьте то, что сексуально возбуждает. Be good. Do good. Спите отдельно! Фрау Абер сильно перекосило, но она смолчала. - В чем главный грех? - спросил я. - В ненависти. Ненавидеть другого - значит ненавидеть себя. Я миролюбиво улыбнулся фрау Абер и даже похлопал ее по коленке. - Нам пора, - сказал я. Гуру скромно отказался от денег. - Бог слаще всех конфет, - сказал он мне на прощанье. Индийская святость прямолинейна, как американские доктора, в которых не верят лишь невежественные люди. - В свои семьдесят пять лет он выглядит моложе тебя, - не без злорадства сказала мне фрау Абер, садясь в машину. Обезьяны совсем по-людски оглядывались на проезжающие грузовики, чеша у себя в затылке. - Он спит отдельно, - строго ответил я. -Постой! Вдруг осенило. Я выскочил из машины и побежал по ступенькам вниз к скромной хижине на берегу Ганга. Районный аватар сидел в позе лотоса и ел палочками спагетти в томатном соусе. - Гуру, - сказал я. - Поменяйте поля фрау Абер! - Хау? - спросил гуру, откидывая палочки. -Уот фор? Я жарко зашептал ему что-то на ухо. Вместо ответа гуру положил мне в карман зеленый лингам.
      ЛЮБИТЕЛЬСКИЙ СНИМОК
      С лицом прилежного Ганеша, в дутых звенящих браслетах на щиколотках Индия пала к ногам фрау Абер. - Путешествия укорачиают жизнь, - объяснила она Индии. - Чтение о них делают ее практически бесконечной! Я с восхищением смотрел на нее. Индия урчала от восторга. Хороший писатель не отвечает за содержание своих книг. Они значительнее автора. Всякая книга задумывается как овладение словом, но во время овладения автор призван совершить акт самопредательства - сдаться слову, позволив ему восторжествовать над собой. Все остальное лишь порча бумаги. Фрау Абер не столько даже сдается, сколько отдается слову, причем с явным опережением любовного графика. В этом, наверное, основное отличие женской экритюр от мужской. Гордо реет фрау Абер вражеским флагом победы над Рейхстагом. Фрау Абер - новый шаг немецкой литературы, занесенный в вечность. На сегодняшний день фрау Абер - лучший современный писатель Германии. Она любит "автоматическое письмо", завещанное сюрреалистами, когда слово непредсказуемо вычерчивает вензеля, не сверяясь с волей создателя. "В своих книгах я кружусь по кругу", - признается фрау Абер, выдавая главный секрет харизматической неспособности справиться с текстом. Ее тексты озвучивают состояния, преодолевающие материальную вязкость речи. Это, скорее, пробелы и умолчания, нежели платоновские диалоги. В книгах фрау Абер речь идет не о любви к миру, а о любви как запаху страсти. Вы когда-нибудь нюхали у мужчины за ухом, а она нюхала! Длинными лиловыми ногтями она вам порвет любые трусы, невзирая на пол - но не рвет; сегодня она - выше пояса. В ее случае Восток помог женщине. Зеленый лингам-талисман. Слово фрау Абер стремится к бессловесности, которая то мнится отсутствием человеческого общения, то - его высочайшим смыслом. От неореалистических штампов и перепевов трэш-литературы, навороченных в ранних романах, фрау Абер быстрой походкой худой решительной немки, которая презирает колготки, идет к самой себе, чтобы раствориться в себе бесследно. Умри -лучше не напишешь. Писатель - сексуальная скотина. Биографически у него с сексом установлены спецотношения. Фрау Абер - тому пример. Но легко ошибиться, приняв безумие за предрасположенность к творчеству. Жизнь фрау Абер, какой бы лихой ни была, раскручивается как следствие ее писательства, а не его причина. Энергия слова сильнее, чем инцест или коммунистическая партия. Впрочем, это не значит, что фрау Абер не может увлечься как тем, так и другим. О чем и речь.
      СМЫСЛ ТВОРЧЕСТВА
      Я ехал на Ганг за смыслом смерти, а нашел там разгадку смысла творчества. Ганг замышляется как небесная река, несущая искупление. В Гималаях сила и чистота ее потока равны представлению о начале. Ганг в Гималаях - метафора креативности. У него вода цвета таланта. Ганг, как и творчество, есть конфликт между замыслом и исполнением. Спускаясь с гор, Ганг обретает земную силу в обмен на утрату своей чистоты. Даже у подножья Гималаев, в Ришикеше и Харидваре, Ганг еще настолько силен своей чистотой, что народ боится ловить в нем рыбу. Ловля рыбы приравнена к преступлению. С моста видна рыба всех форм и размеров, она становится наваждением для человека как хищника. Но в долине из небесной реки Ганг превращается в человеческую. Он вбирает в себя нечистоты жизни. Каждый, кто купается в Ганге, особенно в святых городах, смывает свои грехи. Ганг в буквальном смысле превращается в поток грехов. Он, как и творчество, обременен людским несовершенством. Смысл творчества есть наполнение нечеловеческого замысла человеческим содержанием, есть перевод его сущности на человеческие символы, есть искажение. Исполнение - не только раскрытие смысла, но и сокрытие. Нечистоты, которые обрушиваются в Ганг, начиная с первого города в горах, Уттаркаши, и кончая Калькуттой, суть нечистоты отношения к замыслу. Когда после Гималаев я увидел Ганг в среднем течении возле Аллахабада, я был смущен и разочарован. Ганг заматерел и обабился. Это была пожилая, неузнаваемая река. Но это был все равно единственный и неповторимый Ганг, потому что в Аллахабаде он принимал вторичное очищение в виде сангама, то есть слияния с двумя другими реками, одной, видимой, и другой, невидимой Сарасвати. Если бы Ганг вбирал в себя воды только видимой реки, он бы уподобился вундеркинду, который после блестящего старта выдыхается, выходя из бойскаутского возраста. На Ганге нет ни пароходов, ни моторных лодок. Но от Аллахабада до Варанаси можно плыть на веслах, в расписных челнах. Кто не курил гашиш на середине Ганга с индийскими лодочниками из глиняной трубки через марлю сомнительной чистоты, тот мало что поймет в этих галлюцинациях. Я вижу подземного цвета реку Сарасвати и старушонку с худыми обезьяньими ручками. Она - мать невидимого лодочника. Она же-мать-Индия. Она помогла мне найти ее сына. Ay! - кричит лодочник чайкам и кормит их кусками лепешки. Джау! - кричит лодочник чайкам, и они улетают. Творчество нуждается во вторичном очищении - вот что предлагает поездка по Гангу, - и сангам - знак включения дополнительной, очистительной энергии Сарасвати в тот момент, когда, казалось бы, исполнение превращается в разрушение замысла. Далее многое зависит от силы внушения и самовнушения. Ганг в нижнем течении далек от целомудрия. Он красив обычной земной красотой. У него один берег песчаный, другой - высокий. Он течет через саванну и влажные тропики. Он - разнообразен, нагружен грехами и реальным человеческим пеплом, выброшенным в его воды. Он - многоопытен, снисходителен. В нем ловят сетями рыбу и ходят на парусных лодках. Но он силен воспоминанием о замысле и верой в собственную уникальность. Ничего не осталось, но все сохранено в этой грязной воде. Ганг вливается в Индийский океан, и еще на четыреста миль от берега видна его посмертная полоса, резко отличающаяся от океанской соленой воды. Он входит в океанское бессмертие своими нечистотами, которые парадоксальным, казалось бы, образом прочитываются как память. Здесь предусмотрено ликование ироника. Вот оно - крушение иллюзий! Но ироник остается мастером предпоследнего уровня. Крушение иллюзий, в конце концов, получает значение иллюзии крушения иллюзий. В этом качестве обретшего грязь таланта Ганг закольцовывается в единую композицию: исполнение есть преодоление предательства замысла. Смысл же этого преодоления предательства каждый раз прочитывается по-новому.
      СОБАКИ
      Я нигде не видел более злых собак, чем в России. В России каждая собака видит свой долг в том, чтобы вас облаять, а еще лучше, укусить. Система спонтанного воспитания собак в России выстроена на агрессивности. Каждый прохожий - вор. Он должен быть выявлен и обезврежен. Собаки - индикаторы социального подсознания. На Западе собаки, как правило, декоративны. Они - часть выгородки личного пространства своих хозяев. Собаки обслуживают их сложный эмоциональный мир. Скорее всего, именно в нем они и живут. Они не выбегают в жизненную реальность. Им безразличны чужие люди. Нигде я не видел более покорных собак, чем в Индии. Они -самая рабская покорность, воплощение трусости. Все с поджатыми хвостами, довольствующиеся малым, на щедрую подачку не рассчитывающие. Слезящиеся глаза, подбитая лапа, слабые, шелудивые, часто зевающие, много спящие. Жалкие попрошайки, в отличие от веселых попрошаек с развевающимися хвостами - бездомных собак черной Африки, которых я встречу на Нигере. Несмотря на то, что Индия независима 50 лет, до индийских собак, не научившихся паять, еще не дошла весть о закате колониализма.
      ИНОГДА
      Два водителя и одна фрау Абер - вот и вся компания. Надо было их кормить, чистить, мыть. Я загонял водителей с фрау Абер по колени в Ганг и мыл им попы, как священным коровам. В гостиницах жили миллионы кузнечиков. Они хрустели под ногами. Они облепляли меня под душем. Их надо было как-то давить. Иногда попадались автобусы с русскими туристами. От них пахло индийским виски. Русские ехали в Катманду на учебу. Иногда я ехал с ними. Иногда -нет. Иногда русские кричали мне из автобуса, что я - все говно мира, импотент, красная рожа, мерзкий живот. А иногда - не кричали. Иногда я уезжал в Польшу. Вместе с Кришной в колеснице. Иногда - в Тадж-Махал. Тадж-Махал - отхожее место любви. Увидеть Тадж-Махал и - разлюбить. Индия вилась улицей, но иногда улица обрывалась, и в темном лесу попадались, бывало, разбойники. Мои драйверы с чистыми попами очень боялись их, а фрау Абер считала своим писательским долгом залезть от страха ко мне под мышку. Разбойники были первобытными людьми. Некоторые из них жили еще на деревьях. Некоторые не мыли волосы по три месяца. Когда не моешь волосы больше трех месяцев, волосы переходят в автономный режим самоотмывания. Разбойники валили ствол дерева поперек дороги, и мы останавливались. Мы пробовали пятиться задним ходом, но они валили сзади другое дерево и стучали грозными грязными пальцами в окна. Однажды мне это надоело, я открыл дверь нашего мини-автобуса и, вместо того, чтобы отдать кошелек и жизнь, сказал: - Ну, чего стучите, питекантропы? Вы знаете, кто я? Я - русский царь! - Кто? Кто? На объяснение ушла вся ночь. К утру они, наконец, испугались, убрали дерево, проводили с почетом.
      ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ
      В каждом боге есть что-то от полицейского. Но только бог Шива совмещает в себе и стража порядка, и хулигана, создателя, защитника созданного, и разрушителя. У него пять лиц и еще больше масок. Он - бог маскировки и откровения. Он мужчина и женщина одновременно, одногрудый кастрат и половой гигант. Он - эманация своего возбужденного члена и полнота жизненной энергии. Он - бессменный мэр Варанаси. Варанаси три тысячи лет. Каждый иностранец чумеет от Варанаси. В Варанаси есть все, но это "все" перерабатывается в ничто, чтобы наутро снова стать всем. Круговорот энергии создает впечатление близости к центру мира. Должно быть, Варанаси и есть Центр Вселенной, закамуфлированный под индийский couleur local. В Центре Вселенной идет бешеная работа. Здесь рождаются религии. Здесь не так давно Будда на околице города, в Сарнатхе, прочел свою первую проповедь, и мир стал оранжевым. Здесь же возникла бледно-зеленая гностическая теология джайнизма, утверждающая, что Бог есть знание. Здесь идет бешеная работа очищения. Варанаси - город-прачка. Затеяна всемирная стирка. На священных ступенях, гхатах, разложены сырые предметы человеческой одежды и простыни. Здесь же коровы срут на эти простыни. Варанаси - город-банщик. На восходе солнца все моются в Ганге, молятся и моются, не отделяя одно от другого. Варанаси - город-уборная. На рассвете навстречу солнцу выставляется бесчисленное количество женских и мужских смуглых задов. У мужчин заметна приятная утренняя эрекция. Женщины залихвацки задирают сари и без смущения резко садятся на корточки. И покачиваются, как на рессорах. Срет великий индийский народ, плечом к плечу, не пользуясь бумагой. Идет бесконечное испражнение. - Странно, что в индийском кино запрещено показывать поцелуи, - глубокомысленно заметил я фрау Абер. Город-паломник. Город-ткач. Город - детский труд. Все в шелках. Брокеры тащат вас в шелковые лавки, а когда, наконец, их отталкиваешь, они говорят: - Don't make me angry! - и глаз их дрожит от ненависти. Варанаси - это тот самый базар в храме, который не стерпело христианство, отчего оказалось локальной религией Запада. Базар - это часть храмовой жизни. Храм это часть жизненного базара. Здесь по утрам все - йоги. Все машут руками. Варанаси - город-рикша. Он везет меня на велосипеде по своей толчее, звоня в бесконечный звонок, рябят рекламы кед, компьютеров, второсортной индийской версии кока-колы "Thums upl", на подъеме он соскакивает с седла, толкает велосипед, мне совестно, он вспотел, остановился и, слегка отойдя в сторону, помочился, как лошадь. Варанаси - суперпотемкинская деревня. В Варанаси я простил всех своих врагов и друзей. Я простил фрау Абер. Варанаси - город мертвых, архитектура духов и призраков, уползшая от гнета истории. Здесь махараджи выстроили дворцы на набережной Ганга для своих мертвых - людей бордо, между двух инкарнаций, по вынужденному безделью определившихся пособниками мировой черной магии. Не они ли сдали часть дворцов под посольства дагомейских вудунов, якутских шаманов, австралийских аборигенов с зубами в разные стороны, полинезийских друзей капитана Кука? Таких дворцов с безвременной архитектурой не знает ни один город мира. В Варанаси самый мелкий поэт может стать Данте, если только останется в городе больше тридцати дней. Варанаси - большой склад дров. Сюда завозят дрова, чтобы жечь трупы в желто-золотых одеждах со всей Индии, со всего света, с других планет. Варанаси город-крематорий. Все ходят по колено в пепле. Пахнет мертвечиной и паленой человечиной. Собаки бросаются в костер, чтобы утащить в пасти кусок человеческой ноги. Крематорщики - богатые люди, которым никто не подает руки. Варанаси-город-соглядатай. Глазами перепуганных иностранцев он следит за своими кремациями. Мертвецы встают с бамбуковых носилок. Они недавно умерли, всего три-четыре часа назад, и не привыкли к новому статусу. Крематорщики бамбуковыми палками усмиряют мятежных покойников. Впрочем, я видел, что когда во весь рост встает в огне мертвая четырнадцатилетняя красавица, они шалят палками, подстегивая ее к последнему танцу. Рядом козлы едят ритуальные цветы. Родственники в белом здесь не плачут. Здесь каждый сожженный идет в нирвану. - Это - ад, - сказала фрау Абер, отряхиваясь от пепла. Мы шли по замызганным переулкам старого города. Старый город прыгал на одной ноге, потому что второй ноги у него не было. Вокруг лежали куски непереваренной истории. Валялись страшные остатки мусульманских набегов. В затылок жарко дышала модернистская богиня Кали. - Сама ты - ад. Она не знала, обидеться или обрадоваться своей инфернальности. - От Варанаси до неба ближе, чем от Берлина до Москвы, - холодно заметил я. - Ты зачем удаляешься от меня? - грациозно испугалась фрау Абер. В Варанаси я понял, что рай - часть ада, а ад - часть рая. Смотря с какой стороны зайти. Раздались выстрелы. Полицейские стреляли в студентов, которые бросали в них камнями, бутылками, кокосовыми орехами.
      ИНДУС В ПОЛЕТЕ ПОЛОН АДРЕНАЛИНА.
      Толпа студентов бежала прямо на нас. Впереди толпы бежал бог Шива. - Революция! - возликовала фрау Абер. - Шива! Шива! - закричал я. - Хари! Хари!
      НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ
      Он дважды спас меня от верной смерти. Когда фрау Абер ушла пописать, начальник станции отвел меня в сторону и шепнул на ухо, чтобы я не садился в следующий поезд, идущий на Калькутту. - Я точно знаю, что он сойдет с рельсов. Я сидел на чемодане на вокзале в Патне уже третьи сутки: мне было все равно. Меня облюбовали городской сумасшедший с ножичком, который он угрожающе сжимал между ног, и двое прокаженных. Фрау Абер вернулась из "мочиловки", как официально назывался станционный туалет, в слезах: у нее открылся кровавый понос. - Уедем на первом поезде! - Он сойдет с рельсов. - Кто тебе это сказал? - Начальник станции. - Откуда он знает? Я пожал плечами. - Я поеду! - Езжай, химера! - сказал я. Она осталась. На следующий день мы прочли в газетах, что поезд сошел с рельсов. Пять перевернутых тяжелых коричнево-красных вагонов, сто двадцать убитых. - На этот проходящий вы тоже не садитесь! - шепнул мне снова начальник станции. - Почему? - спросил я из вежливости. - Грабители. - В первом классе есть охрана, - вяло возразил я. - Они убьют охрану, - сказал начальник станции. Мы открыли газету. Грабители убили полицейского и трех пассажиров. Ведутся поиски. Я оглянулся. Под тонкими одеялами на платформе неподвижно лежали тела. Трудно было отличить живых от мертвых. За полчаса до прихода правильного поезда начальник станции пригласил нас в свой кабинет. Он вписал в наши билеты от руки какие-то свои каракули, поставил печать и сказал, что теперь все в порядке. - Из какой вы страны? - спросил начальник станции. Если кто-нибудь в Индии спрашивает вас, из какой вы страны, значит, он ждет от вас денег. - Я из России, она - из Германии, - бессонным голосом сказал я, незаметно вынимая из кармана бумажку в сто рупий. - Ленин! - сказал он однозначно. Это все, что знают индусы о моей стране. -Да, - вздохнул я. На восходе солнца у начальника станции был молодцеватый вид. Глаза горели. Он стал усиленно крутить диск черного телефона, потом - красного. Телефоны молчали. Они не работали. - Откуда вы узнаете о приближении поезда? - спросил я. Он весело закивал головой. Я догадался, что он ничего не понял. Я положил под красный телефон бумажку в сто рупий и показал глазами. Мы сфотографировались, пожимая друг другу руки. Помощник начальника станции отнес мой чемодан в купе первого класса. В купе уже сидело и стояло человек семнадцать пассажиров. Какой-то невинно замученный индийский парень тут же заснул у меня на плече. - Чай! Чай! Чай! - вопили в зарешеченные окна поезда разносчики чая. Когда поезд собрался было трогаться, в купе вбежал начальник станции, расталкивая народ. Ему было пятьдесят пять лет. Лицо у него было взволнованное. Я подумал бог знает что. Он пожал мне руку и пожелал счастливого пути. Он сказал, что будет обо мне помнить и что те два поезда были опасными, а этот безопасный. - Ленин, - сказал он однозначно и вышел из моей жизни.
      БЕРЛИН - МОСКВА
      - Я их жду. - Кого? Правда, я лучше Кафки? - Ненамного. Почему их нет в Индии? - Тебе мало меня? - Давай лучше поговорим. - Ну, пожалуйста! На гостиничном потолке три длинные тени. Сплетенье - чего? - Не хочется. Позже. На Миссисипи. В каком-нибудь южном штате. - Не будем ждать Алабамы! Ну, очень пожалуйста! О чем я думаю, когда, сдавшись на уговоры, поздней ночью порю ремнем надежду новой немецкой литературы, которая лежит в Индии на животе? Думаю ли я, что индусы - красные жестяные божьи коровки? Когда я порю фрау Абер, я, конечно, порой думаю, что индусы - красные жестяные божьи коровки, но не часто. Вспоминаю ли будущей мыслью черную Африку? Повариху Элен с тремя колечками в тайном месте? палача Мамаду? трех американок на нежной, бурой Миссисипи? Да. Особенно трех американок. Мы говорим с тремя американками о том, что мужчины в любви бескорыстнее женщин. У них обычно нет дополнительного интереса. Но, как правило, в голове бродят другие мысли. Я наблюдаю сиротливый свет над Волгой. Волга глядит на меня круглыми от героина глазами. На лбу у Волги наркотическая сыпь. Точно ли я знаю, что значат пять рек? Да, пять рек - золотое руно моей жизни. Но это пока что не больше, чем интуиция. Все знание мира уперлось в четыре реки. Они текут в четыре стороны горизонта. Мало! Не то. Не то. Где еще одна? Где мне найти словесный сангам пятиречья? Да! Где? Да, собака! Размахивая ремнем, я мерно думаю о трубе Берлин - Москва. - Плевала я на революцию! - из-под ремня раздался голос фрау Абер. Вот он - голос модной плоти. Линяет немецкий рот фронт! По вечерам мы обсуждаем с фрау Абер потолочную мозаику на станции метро "Маяковская". Дейнека и Мухина ее художественные приоритеты. Между головокружительно субъективной, бестолково эфемерной Москвой и столь же головокружительно объективным, реальным Парижем Берлин меньше, чем город, но несколько больше, чем вывеска. Сорвавшееся с реальности в язык, накачанное спертым воздухом и криками "Ахтунг! Ахтунг!", слово "Берлин" возникает в моем сознании перевалочным пунктом, в котором нет смысла ни обживаться, ни даже оглядываться. Берлин как вокзал имеет в качестве тотема дупло буфета. Соскочив с тамбура, теряя на ходу не слишком зашнурованную обувь, надо бежать за горячей сосиской с горчицей, булочкой, бутылкой пива. Бегу, чтобы не опоздать к отправлению. Но если отправление в ту или другую сторону задерживается, особенно по причинам политического свойства, вокзал превращается в пересыльную тюрьму русского духа, о которой не принято вспоминать добрым словом. Как мало сохранилось свидетельств благодарности от людей, в сущности, хорошо воспитанных, русских эмигрантов первого поколения, Берлину как городу, их приютившему! Одни капризы. То улицы слишком длинны и унылы, то мрачно и скучно, то немецкие художники, с которыми накануне пили пиво, лобзались, тискались -всего лишь плоды брака Шагала с Кандинским. Ах, русские свиньи! А какие еще будут три американки на Миссисипи! Обиды! Обиды! Но еще, может быть, обиднее то, что русские в Берлине и не чувствовали себя эмигрантами; скорее, временными переселенцами из квартиры, где начался ремонт, закончившийся катастрофой. Берлин никогда не брался всерьез. Эмиграция - это Париж и Нью-Йорк, новый экзистенциональный прищур, а Берлин - муха, досадное недоразумение. Не на ком, не на чем остановить взгляд. Берлин - безобразен, берлинцы безобразны. Вот основное мнение русского художника, которое он скрывает от немцев не очень старательно, оказавшегося, в конце концов, мною. Я никогда не удосужился, будучи в Берлине десятки раз, запомнить названия главных улиц. Бранденбургские ворота умудряюсь выговорить неверно, ноль геоусидчивости, не говоря уж об Ундер ден Линден или Кюнферстендамм, имена которых пишу криво, со шпаргалки. Подвиг Набокова, отказавшегося выучить немецкий язык после пятнадцати лет, проведенных в Берлине, это не только рекорд неучтивости. На неприязни к немцам сходятся даже такие заклятые враги, как Набоков и Достоевский, написавший в "Бесах" с редкой злобой почти откровенно расистскую карикатуру на тупого губернатора Андрея Антоновича фон Лембке. Немец-для-русского - внутренний, утробный иностранец. Дама с собачкой у Чехова, кстати сказать, изменяет мужу тоже с немецкой фамилией. Берлинская стена была для меня куда более увлекательным знаком, чем город, который она разделяла. Собрание архитектурного сора достаточно пошлого века с добавкой тоталитарных перьев и орлов, Берлин не выходит за рамки прекрасной машины. Ось Берлин - Москва - геоабстракция, а не городские взаимные нежности. Кого порю - о той пою. Чем дальше нацизм, тем он ближе. Уйдя из памяти вымирающего на фотографиях поколения, он машет приветливо мне из окон берлинского быта. Повышенные степени добродетели воспринимаются как сигналы бедствия, чистоплотность переходит в чистоту расы, перфекционизм - в лагерь смерти, а что не пугает, опять-таки - в тупость. Берлинская электричка, как кукушка, расскажет мне, что вкус не переделать, не стоит и пробовать. Мне припомнится случайный советский офицер на берлинской платформе с опущенными, как у монаха, глазами, и я пожалею, что больше его не увижу. Берлин все чаще становится для меня местом встречи. Чаще всего - со стереотипами. Им меня научило немецкое искусство модернизма, которое я вижу как большое О, обведенное красной губной помадой. Что делать мне с классической немецкой музыкой или заявлением Гитлера о смехотворных ста миллионах славян на Востоке, которых надо уничтожить? Не знаю, это для меня - обычный ультразвук, но я невольно становлюсь свидетелем чьих-то очень чужих неврозов, зависти, внезапно открывшегося мазохизма или любви, хихиканья, показа недешевого белья и шепота на ковре "фик мих", спеси, тщеславия, прочих ароматных свойств. Они бросаются мне в глаза как случайному соглядатаю, вышедшему к Ванзее окунуться в июльскую воду и вдруг заметившему, что здешнее население преимущественно не бреет подмышек. Чем больнее ее стегаю, тем с большим количеством синяков просыпаюсь я поутру. Что делать мне с этим знанием? Обратить против критиков, которые без всякого физиологического стеснения так живо ненавидят мои книги, или же, напротив, поделиться им со сливками вечной женственности? Но где ты? На потолке.
      ИНДИЯ КАК ПОДСОЗНАНИЕ РОССИИ
      Чтобы понять Россию, надо ехать в Индию. Русский культуролог, живущий в Германии, считает Россию подсознанием Запада. Но у подсознания Запада есть свое подсознание - Индия. Географически Индия напоминает вымя, висящее под телом России. Туда стекает российская подсознательность. Россия замышляет себя как непознанную целостность - Индия осуществляет себя как загадку. Индия смелее России в своей нищете, неудачливости, бюрократии, тупости, катастрофах, безумии климата. Она смелее России в своей уникальности. Культура Индии не конвертируется. Все драгоценности Индии имеют символику, умирающую на границе. Впрочем, темный гиннес тоже лучше всего пьется в Дублине. Россия доходит во всем до предела. Индия переваливает за. Теологически Россия - девочка по сравнению с Индией. Русский язык прокололся на слове "Ганг". Вышел бессрочный лингвистический ляпсус. Река, названная именем богини Ганги, в русском сознании выступает с мужской бородой, наподобие отца-Рейна. Это все равно, что назвать Волгу Волгом. Трудно идти против языкового течения. Ганг - сильное русское слово. Ганга звучит гораздо слабее. Волга-матушка - для русских великая река, но она никогда не получила статуса святой. Не хватило мужества ее таковой назвать. Ганга-матушка заявила о своей святости. Русский был бы рад считать воду Волги чистой водой, но боится расстроить себе желудок. Индус верит в чистоту воды в Ганге настолько, что он ее пьет, и его вера побеждает грязь реки. Русский презирает смерть, индус ее побеждает.
      КАЛЬКУТТА
      Прогресс начинается с лицемерия. В Калькутте нет коров. Коровы лицемерно запрещены ради их же собственной безопасности. Зато есть проститутки в очень ярких сари. Они стоят так дешево, что за сто долларов можно накупить целую улицу греха и утонуть с головой в разврате. Прогресс начинается с отрицания чистоты Ганга и страха смерти. Продвинутая журналистка калькуттской газеты "Телеграф" призналась мне с радостью, что боится смерти. Исторически она еще была в сари, но уже без традиционных украшений. Под сари у нее были французские трусы и черный австрийский лифчик "Триумф". Под лифчиком - большие мягкие груди кормившей матери. - А вы, случайно, не здешние сливки вечной женственности? - потупился я. - Хотите, я вам приведу проститутку, организовавшую первый независимый профсоюз блядей Калькутты? - Их мамка - богиня Кали? - Наши бляди - коммунистки! -Ты зачем ее раздеваешь взглядом? - недовольно шепнула мне фрау Абер, грызя свой вегетарианский сэндвич. Я перевел взгляд на фрау Абер. Груди самой фрау Абер похожи на сосцы волчицы. В Калькутте она на моих глазах опустилась. Она отползла в разряд эссеистики с умным порядком слов, разменялась на телеграфные сентенции, на ловлю новизны. Зеленый лингам гимала некого гуру в Калькутте уже не работал, связь кончилась. Мне стало жаль немецкую литературу. Хотя русские панически не любят уподобляться Индии, индийская интеллигенция считает, что Индия начинается в московских двориках и совершенно по-русски боится в процессе вестернизации утратить "человеческие отношения". Сыновья журналистки из "Телеграфа", насмотревшись сателлитарного телевидения, скандируют американские рекламные частушки, стыдятся говорить на родном бенгальском языке. Журналистка сказала, что ее подруги имеют любовников и делают аборты. Тревожный симптом! Если Индию охватит страх смерти и супружеская неверность, Индия станет неуправляемой. Калькутта - тропический гибрид. Это чумовое видение Англии, если бы та проиграла войну с Германией, обанкротилась и облезла, как бездомная кошка. Меж тем жизнь в Калькутте бьет ключом. Воздух состоит из выхлопных газов, гудков черно-желтых такси, университетских лекций и жалобных бормотании попрошаек, организованных городской мафией. Не слышно только сирен "скорой помощи". Этот звук отсутствует в индийской жизни. У Калькутты гротескное ролевое сознание: она играет роль современного делового города. Однако в калькуттских храмах козлам по-прежнему рубят головы, дети женятся по приказу родителей, за невесту платят приданое в размере 10000 долларов, и красный цветок гибискуса - отнюдь не бесстыжий фантазм, а полная открытость праведника перед Богом.
      ОКЕАН
      На острове Сагар с оравой нищих детей и паломников я вхожу в теплую воду дельты. Молодой священнослужитель служит прямо на берегу службу в честь окончания путешествия. На моем лбу он обозначает глаз мудрости. Служитель крематория, весь в красном, вешает мне на шею гирлянду человеческих костей. Я похож на людоеда. Я Индией сыт по горло. Она достала меня благовонными силлогизмами, непролазной нищетой деревень, жестяными игрушками, ашрамным рупором Больших Слов с Большой Буквы, разгромленной армией населения в рваных пледах, натянутых на голову, отступающего по Смоленской дороге к Тадж-Махалу, тусклым светом фонарей, шелухой арахиса, мухами в однообразной острой пище. Надоело бороться с непониманием, медлительностью. - Как вы можете спокойно жить в этой стране? - спросил я в поезде учительницу санскрита в чистом виде. - У вас не разрывается сердце при виде народных бед? - Индийский народ сам виноват, - ответила учительница. - Он наказан за свои грехи. - Какие грехи? - обрадовался я решению вопроса о народе и интеллигенции. - Грехи эгоизма, - лаконично ответила она. - Вы согласны с этим? - спросил я своего калькуттского гида Шанти, образца индийского интеллигента. - Индийский народ нищ в результате колониализма и нынешней бюрократии! - Что же делать? - Индия морально пойдет на поправку, если несчастных вдов прекратят, по традиции, подталкивать к самоубийству. - Неужели их подталкивают? - пришла в журналистский ужас фрау Абер. - Нам нужен порядок и сильная власть, -продолжал Шанти. - Мы не доросли до демократии. Нам нужен Гитлер. - Что??? - возопила фрау Абур. - Гитлер убил шесть миллионов евреев! - Евреи отказались помочь ему деньгами в деле восстановления Германии, спокойно парировал индийский интеллигент. Ни слова не говоря, я иду в сторону океана. Фрау Абер, немка-для-русского, с оравой нищих детей и паломников, во французском купальничке, бежит за мной. - Но это невозможно! Я не сяду с этим монстром в одну машину! -Смирись, гордый человек! - смеюсь я, моча в Индийском океане мои стоптанные тапки. Бог - един. Именно к этому подводит Индия, в пантеоне которой триста тридцать миллионов богов. На трех индусов - один бог. Богов больше, чем коров, а коровы везде: в горах, в Ганге по глаза в воде, поперек шоссе, на платформах вокзалов. Калькутта не в счет. Боги похожи на мельницы - они многоруки. Среди них Кали царица мира. Они ползают, щипаются, скалят зубы, показывают язык. Поверь хоть в одного, хоть в общую мамку Кали - и жизнь удалась! Езда в Индию целебна до тех пор, пока свастика из нацистского символа не перевернется в сознании в вековечный символ движения.
      ЛЕТАЮЩИЕ АЛЛИГАТОРЫ НАД МИССИСИПИ
      УБОРНАЯ БОГОВ И ГЕРОЕВ
      Я чувствую себя Колумбом. С этим чувством вхожу в уборную. - Америку нужно открывать заново, - говорит капитан перед зеркалом, переодеваясь в форму американского капитана. - В Америку надо входить, как в фильм. Лора, кто у меня родители? Лора! Нет ответа. -Лора, ты где?! - Я - здесь! - донеслось из соседней комнаты. - Я примеряю лифчик! Ваш папа ирландец, мама - русская. - Почему я тогда не говорю по-русски? - Мама хотела сделать из вас стопроцентного американца. - Дура мама! Из какого она города? - Из Пинска или из Двинска. Нет, из Гданьска! - Гребаный Голливуд! - вскричал капитан. -А ты кто? - спросил он, увидев меня. - Я - Колумб, - сказал я. - Покажи Лоре фотографию своей дочери, - подмигнул мне капитан, - и ты получишь бесплатно напиток дня: безалкогольный коктейль "Пароходный рассвет". - Все правильно, - сказал помощник, откладывая газету. На голове у него была красная, с длинным козырьком кепка, на которой гигантскими буквами было написано "ЦРУ". - Они индейцев считали за диких зверей, а теперь сами перестали быть людьми. - Оторвались от человеческого образа, -сказала Лора Павловна, появляясь в дверях без лифчика. - Классные груди! - с волнением одобрил помощник капитана, пригубив чашку чая с молоком. - Вот это груди, а не то, что у них - надувные резинки! - Глазной насильник! - напустилась на него Лора Павловна. - Отвернись! Мы в Америке! - Мне все можно! - захохотал помощник капитана. - Я - создатель новой религии. Религия сверхсчастья. Миллиарды долларов на сверхсчастье. Президент США у меня в кармане! - Христианская религия? - спросил я. - Почему христианская? - отозвался помощник. - Научная. Цифровая. - Я - имя звука и звук имени, - нежным голосом запела Лора, бесстыдно вертясь перед помощником, - жена и девственница, мать и дочь. - Хватит! - прикрикнул на нее капитан. -А это что? Снова немка? Почему она чернокожая? Немка обиженно сделала брови домиком. - Я думал, так будет веселее, - сказал помощник капитана. - Перекрасьте, - резко сказал капитан. Немка приобрела арийские очертания. - Хай! У нее самое неизгладимое впечатление от рек - стыд и позор оставленности в Нью-Дели. Ей каждую ночь снится это, - наябедничал "цеэрушник". - Я запрещаю! - взвизгнула немка. - Не пыли, - посочувствовал я. - Немка с сосцами волчицы, - приветливо обратилась к ней Лора Павловна. Депрессивная крыса. Образ врага.
      ЭТНОГРАФИЯ
      Не успел я высадиться в Америке, как американцы окружили меня на зеленой лужайке. Их было несметное количество. Они визжали, подпрыгивали, попукивали от удовольствия. Они тянули ко мне свои ручки, пытаясь дотронуться до моей одежды. Каждый хотел чем-то похвастаться и показать самое дорогое, что у него есть. Одни американцы показывали мне свои рыбы, которые они поймали в Миссисипи, другие - своих детей, третьи тыкали пальцами в свои автомобили, четвертые демонстрировали искусство хождения на руках, катание на большом шаре, полет на аэроплане, приготовление пиццы, вязание веников, игру в бейсбол. Я жал всем руки и целовал в обе щеки. Кто-то показал мне забор Тома Сойера. Кто-то принес картины Энди Урхола. Завязалась непринужденная дискуссия. Какие-то технари замучили меня историей о будущем компьютеров. У компьютеров, оказывается, вот-вот появится самосознание, и они будут отказываться выполнять политически неграмотные команды. Я принялся спорить, но технари стояли на своем. - Дикость! - фыркнула немка. - Америку слишком легко критиковать, -нахмурился капитан. - Дикарей надо использовать, - сказал помощник. - Техника бесконечных возможностей в руках глупых людей опасна для жизни, изрек я. После отплытия капитан произнес речь о принципах навигации на Миссисипи. Обязательная лекция для тех пассажиров, кто интересуется навигационными аспектами круиза. Затем за дело взялся помощник. Он рассказал о правилах пароходной безопасности. - В Америке все начинается с правил безопасности, - сказал помощник. - Хотите улучшить качество своей жизни, заполните эти анкеты и несите по пять долларов. Пассажиры принялись заполнять анкеты. - Хочешь разбогатеть, работай со мной, -сказал мне помощник. - Не связывайся с ним, - сказала Габи. -Давай лучше презирать американцев. - И что дальше? - засомневался я. - Напишем о них гадости. - Зачем? - Надо жить честно, - сказала Габи. - Я помогу тебе найти дочку, - сказал помощник. - По рукам, - согласился я. Когда стемнело, американцы разожгли костры. - Смотрите все вон туда, - сказал я американцам, показывая на луну. - Ну, как вам нравится американский народ? - спросила меня Сюзан Зонтаг в нью-йоркском баре. Она была на меня обижена, потому что я опоздал на двадцать минут. Она забычилась от возмущения. Она, как выяснилось, никогда в жизни не ждала мужчину больше пятнадцати минут. Я сказал, что мне было очень трудно убежать от американцев, но помогла луна. - Они прикидываются? - спросил я. - Это необратимо, - сказала она, понизив голос и беспокойно оглядываясь по сторонам. У меня создалось впечатление, что сейчас нас схватят и арестуют. - Сторонитесь академических кругов, - сказала Сюзан Зонтаг. - Стадо баранов. - Писатели? - Да вы что! - Кто тут нормальные люди? - Почему вы опоздали на двадцать минут? - с мукой спросила меня совесть американской нации. - Я больше не буду, - ответил я. Я вышел из бара и пошел вверх по вечернему Манхэттену, не зная, что делать. Нью-Йорк, как глобус, крутился у меня на пальце. Я люблю Нью-Йорк. В нем столько же энергии, сколько в Риме- неба. СМЕРТЬ НЕГРА Я сделал глупость. Я убил негра. Все началось с того, что я позвонил Ольге. Это единственная общая подруга. Она живет через реку, в Нью-Джерси. - Я начал новую жизнь, - сказал я, когда она взяла трубку. - Хочешь, приеду? - сказала она. - Это и есть твоя новая жизнь? - спросила Ольга в японском баре по-русски, кивая на немку. - Это твоя новая жизнь, - сказал я. - Хочешь попробовать? Мы стали быстро напиваться теплой японской водкой. -Я никогда не считал Чарли Чаплина американцем, - вдруг сказал я. - Вокруг него в фильмах были американцы. Они на него наезжали. Он только расшаркивался. Теперь мне кажется, он хотел спасти Америку. Он яростно сопротивлялся, а не расшаркивался. Не получилось. Они победили. - Зачем тебе реки? - спросила Ольга. -Почему не океаны? - Реки, крокодилы, - ответил я. До сих пор американцев воспринимали как отклонение. Так, видимо, оно и было. Но они перешли границу отклонения. Завершив основной цикл иммиграции, они обрели статус туземцев, никем еще не описанных. Я шел впереди, они - сзади. У них блестели глаза. В гостинице мы разбомбили мини-бар, смешали все со всем и занялись тем, что когда-то называлось "морской бой". Мы с Ольгой выкатили немку на середину комнаты, как Царь-пушку, и принялись гладить по голове; мы гладили ее нежно по шелковистым волосам, мы гладили ее остервенело по медной щетине, мы читали наизусть письма Рильке к Цветаевой, мы ворковали, завинчиваясь все глубже и глубже в европейский предмет саморазрушительных желаний, пока она не выстрелила с такой силой, что нам в знак протеста застучали ботинком в стену. -Дух Хрущева! - восстала из мертвых Габи, блаженно потирая ягодицы. - Ребята, какие вы умные! Я вам завидую по-хорошему! - разволновалась Ольга. - Не понимаю роль Лоры Павловны в моей жизни, - сказал я Ольге, когда она одевалась. - Лора Павловна - мать твоей дочери Лорочки, - объяснила Ольга. - А я - ваша общая подруга. - Значит, она раздвоилась, - сказал я, -на маму и дочку, как обещала. - О чем ты? - спросила Ольга. - Дай сорок долларов на такси. - Я хочу забрать дочку из этой страны, -сказал я. - Америка - гадость, - сказала Ольга с большим отвращением. - Что же вы все, как дурочки, уехали в эту гадость, а Лора Павловна -так даже с пузом? -возмутился я. - Где она теперь? - Страшная история, - сказала Ольга. -Лора Павловна со своим негром поругалась. Негр продал Лорочку в подпольный бордель малолеток. Я остановил такси и поехал в Гарлем. Нашел этого ублюдка на кухне. Он ругался с поварами, которые готовили сладкую негритянскую жижу. - Чего приехал? - спросил он. -Догадайся. - Я выгнал ее. Оказалась стервой, - сказал ублюдок. - Где они? - закричал я. - Не знаю, - сказал ублюдок. - Ты продал Лорочку в бордель! - Ты бредишь, парень! Я схватил кухонный нож и набросился на него. - Они на Миссисипи, - закричал ублюдок, убегая от ножа. Мы стали носиться вокруг жаровен. Повара разбежались. Падали кастрюли. - Они на Миссисипи, - кричал ублюдок. -Лора поет в казино. Я вылил ему на голову негритянский суп с черной фасолью. Он завизжал от ужаса. Он поскользнулся. - В каком казино? Назови город! - Не знаю! Я замахнулся ножом. - Что ты сделал с Лорочкой? - Ничего. - Но ты изнасиловал ее! - Нет! - Мне сказала Ольга! - Я спал с ней только один раз. Я крякнул и всадил ему нож в грудь по рукоятку.
      ПАРИ
      Путешествовать по Америке бессмысленно. За редким исключением ее города собраны из одних и тех же кубиков. Большая мама Миссисипи, как величают ее старожилы, на редкость зигзагообразна. Она похожа на длинную человеческую кишку, подвешенную в анатомическом атласе близ канадской границы и испражняющуюся огромным запасом воды, ила, грязи в Мексиканский залив возле Нового Орлеана. Кишка обсажена городами с дублирующей географией Старого Света. В каком-то месте, непонятно с чего, в Миссисипи впадает Волга. Все эти подробности отражают ностальгическое неверие первых переселенцев в успехи трансатлантических коммуникаций. - Видишь полицейские машины на берегу? -сказал помощник капитана. - Приехали тебя брать. - За что? - кисло удивился я. - За негра. - Негр - это кино, - сказал я. Полицейские стали готовиться к штурму парохода. - Я тебя отмажу, - сказал помощник. - При одном условии. - Ну? - Пари. Если твои принципы цифровой религии будут лучше моих, будешь жить. Миссисипи имеет устойчивый цвет кока-колы, что говорит в пользу их взаимного патриотизма, хотя по вкусу как будто отличается от нее, поскольку вовсе непригодна для питья. Плодородная долина реки представляет собой, в сущности, единое кукурузное поле с поруганным чучелом Чаплина посредине. Поле перегружено бесчисленным количеством початков. Стратегически идеальная местность для изучения нравов местного населения, от созерцания единого поля пришедшего к пониманию психоанализа как единой духовной пищи. "Три правила сверхсчастливой жизни, - писал я в своей каюте на борту парохода "Дельта Куин". - Жизнь имеет свои повороты, но не превращай ее в неуправляемые американские горки. Ты умеешь заставить людей тебя слушать?".
      БОЛЬШОЕ АМЕРИКАНСКОЕ ТЕЛО
      - Название организации? - Мы с Габи переглянулись. - Русско-немецкая экспедиция имени лошади Пржевальского. Нас зарегистрировали в книге почетных гостей. Окружные газеты вышли с жеребячьимми здравницами. Американцы отметили нашу высадку на Миссисипи татуировками на верхних и нижних конечностях, лимонно-желтым пивом в бумажных стаканах, фейерверками, каруселями. - Ждите сюрприза! - сказали они. "Бриллианты мудрости по сниженным ценам. Как улучшить ваш брак? - писал я с вдохновением в своей каюте. - Как установить настоящие отношения с детьми? Человек по сути своей хорош, но он способен совершать ошибки. Цифровая религия научит вас любить и отучит от ненависти. Чтобы быть и есть, мы должны работать. Хотите знать двенадцать секретов успешных отношений с вашими сотрудниками ид а же с боссом? Что такое деньги? Что происходит с нами, когда мы умираем?". Помощник стал собирать с пассажиров по пятьдесят долларов на улучшение качества жизни. Шорты, спортивная обувь и майки с короткими рукавами, украшенные полуостроумными надписями, являются летней национальной одеждой американцев, отклонение от которой грозит наказанием в виде недоуменных взглядов вплоть до тюремного заключения. Асексуальность их одежды стерла различие между полами до такой степени, что женщин можно вычислить только по обязательному ношению лифчиков, не менее спортивных по своему дизайну, чем белые теннисные носки. Овладеть душой американца непросто, ибо ее местонахождение неопределенно. Американцы приветливы, но не щедры, веселы, но не ироничны, чистоплотны, но не догадливы. Они смешливы, смешны и смехотворны одновременно. Каждому американцу в детстве снился сон, как его из кроватки похищает русский с "Калашниковым" на груди. Но хотя русские вкупе с немцами были двумя основными образами врагов в американском сознании XX века, теперь об этом никто не помнит. Холодные и горячие войны приравнены ко вчерашнему ресторанному меню. Моя ученая спутница Габи, усидчивая подруга новейшей французской философии, маргинальная мисс-малолетка Европы 1968 года, вынуждена постоянно подчеркивать, что Германия и Россия, в общем-то, разные блюда. Ей верят и не верят, так как мы в одинаковой степени выглядим белым вороньем. Ощущение себя иностранцем на Миссисипи не менее выражено, чем когда-то в бывшем Советском Союзе. Подвижные лица и выразительные глаза среди янки практически не существуют. Но грех жаловаться на отсутствие к нам интереса. При всем топографическом кретинизме здесь есть тонкая градация отношения к иностранцам. - Вы откуда? Неплохо быть из Лондона. Хорошо - из Ирландии. Умеренно хорошо - из Италии. Хуже - из Франции. Забавно - из Китая. Так себе - из Берлина и Токио. Ничего, если из Амстердама. Мексика - скрытая тревога. Канаду хлопают по плечу. Варшава, Вена, Будапешт, Мадрид -мимо. Самый большой хит - быть из Москвы. - О! Узнав, что я из Москвы, американцы все как один радостно восклицают "OI", будто их ущипнули. Затем, не зная, что спросить, так же радостно расстаются со мной, обещая увидеться позже. Ольга зовет американцев тсе-1о-тее1'никами, что отражает сущность дела. Впрочем, я бы не стал преувеличивать роль американцев в жизни Америки. Американцы - бесплатное приложение к Америке. Они составляют необходимый, но дополнительный материал к тем общеамериканским facilities, без которых Америка перестает быть США. Америка - страна не столько людей, бритых женских ног и газонов, сколько витальных шоссейных дорог, по которым происходит ее кровообращение. - Американцы, когда умирают, превращаются в автомобили, - подсказал мне помощник капитана. - В момент смерти они сходят с конвейера. Автомобили как кровяные шарики порождают и обеспечивают жизнедеятельность Америки. Разветвленная кровеносная система страны, разгоняя трейлеры и легковые машины с вежливыми, туповатыми физиономиями, похожими на их водителей в каждую точку своего тела от Сан-Диего до Бостона, создает страну высокой энергетийной активности, которой сами американцы соответствуют лишь в незначительной степени. Вопрос о метафизическом смысле большого американского тела решается автономно. Америка подчинила себе население как макроорганизм, качественно отличный от создавших его микроорганизмов. На Америке лежит тень нейтронной бомбы. Когда я говорю, что люблю Америку, я имею в виду скорее не пипл, а озера,виадуки, заправочные станции,зеленые холмы вдоль Миссисипи, муниципальные аэродромы в каждом заштатном городе, лысых орлов, парящих над кукурузой. Америка оттеснила эмоции на задний план, заставив их носителей поклоняться себе язычески: вывешивать флаги и наклеивать на бамперы патриотические лозунги подхалимского свойства. НЕЛЮБИМАЯ МАМА В краеведческом музее Миниаполиса я обратил внимание на текст под антикварной фотографией пассажирского поезда. Раньше, гласила надпись, поезда перевозили не только грузы, но и пассажиров. Америка умеет избавляться от барахла. Дошла очередь и до Миссисипи. - Реальность - это психологические комфорт, - сказал пассажирам помощник капитана. - Не больше и не меньше того. Во время круиза помогайте блюстителям порядка, держа при себе посадочный талон или ключ от каюты. Не забывайте, что туалеты на борту склонны к засору в большей степени, нежели те, которыми мы пользуемся в нашей жизни на берегу. Даже такие мелкие предметы, как заколки, способны вызвать беду. Жизнь на Миссисипи напоминает семейный скандал, перепахавший усатый честный дух Марка Твена. На этой индейской реке не надо быть спиритом, чтобы общаться с духами, скрипящими половицами в каждом уважающем себя Bed & Breakfast. При ближайшем рассмотрении река оказывается не большой мамой, а разорившейся мачехой. После счастливой поры пароходов с длинными черными трубами и красными, лопатящими воду колесами, к ней охладели. Река безработна, и вынуждена впасть в спячку вторичной девственности, которую смущают лишь игорные заведения, размещенные на пришвартованных навечно, раскрашенных мумиях проходов и спортивный азарт воскресных рыболовов. О Миссисипи и вовсе бы позабыли, если б не наводнения. Река мстит за отношение. Против реки возводят дамбы, защищаются мешками с песком, в городах нет набережных, о ней говорят сквозь зубы. Если бы река пересохла и умерла, все были бы только рады.
      ЖИЗНЬ - ПАРАД
      Наконец, настал день обещанного сюрприза. Им стал данный в нашу честь общегражданский парад в городе Войнона, штат Миннесота, случайно совпавший с Днем Независимости. - А где ваша лошадь? - спросили американцы. - Бы имеете в виду немку? Она прихорашивается. - Нет, лошадь с польской фамилией! - Готовится к параду. - Ну, понятно... Значит, говорите, готовится? А вот мы, американцы, всегда готовы к параду! В самом деле, американские свадьбы, роды, похороны, трудовые будни, совокупления, воскресные мессы, споры о том, кто был лучшим президентом США и представляют собой парад, идущий под звуки уличного оркестра. Перестраивающийся на ходу с компьютерной безупречностью, он призывает население к гармонии, успеху, демократическом идеалу. Впереди - полицейские на юношеских велосипедах. За ними - старинные автомобили с намеком, что в Америке есть история. За ними девочки-акробатки возраста моей Лорочки, обещающие Америке будущее. Дальше - бесконечная, строго организованная вакханалия. Она состоит из членов яблочного фестиваля, местных каратистов, работников химчистки Bluff Country, автомехаников, почтальонов, медсестер. В нее вливаются заслуженные польские американки, искусственная черно-белая корова, команда пенсионеров на роликах, конгрессмен, клоуны, масоны, монахини с голыми пятками, национальная гвардия из империалистического комикса, воспитанники средних школ, боящиеся сделать неверный шаг и потому идущие вперед с выпученными глазами. Парад завершают холеные бездомные собаки с табличками, где и как их нашли. "Попугай тоже играет в прятки. Америка приручила Бога. Он - в клетке. Цель религии сверхсчастья - сделать американского Бога полностью ручным", - сидя на праздничной мостовой, записывал я в блокнот. Помимо сверхсчастливых бездомных собак и Бога в клетке, самое большое впечатление от парада - габариты местных красавиц. Америка за последние годы сильно потолстела. На конкурсах красоты безобразно толстые женщины занимают призовые места. Витрины тоже сдались. Манекены делают толстыми. Скоро толстые победят повсеместно. Америка готова поделиться с миром своим бескомплексным идеалом тела. В вихре парада, осыпаемая конфетами, поцелуями, конфетти, благими напутствиями русско-немецкая лошадь Пржевальского внедрилась в Америку. Пред нашим взором лежала страна фамильных иконостасов - все зубы вперед. Вокруг - образцовые американские семьи. Все рассказывают наперебой смешные истории, которым положено быть не слишком смешными, но не умеют делать обобщений. Вы - гедонисты? Нет, труженики. Успех-деньги? Нет, гордость за то, чего мы добились. Бизнес, самостоятельность. Еще поколение назад с образцовыми семьями не здоровалась соседка-расистка, так как они дружили с негром. Негр помог им с устройством фундамента (старый развалился, негр работал бесплатно два дня). Соседка примирилась с негром. Дочь соседки завела с негром роман. В возрасте шестидесяти двух лет все превращаются в прадедушек-прабабушек. Помощник капитана предложил мне свои разработки религии сверхсчастья. Они меня рассмешили. В них безграмотно упоминались Ленин в пломбированном вагоне и Сталинград как примеры немецкой хитрости и военной жадности. Я предложил более испытанные русские модели. - И смените ваш матюгальник на микрофон, - добавил я. - Научитесь играть своим голосом. - Три принципа сверхсчастливой жизни: Любовь, Честность, Сила, буквально пропел помощник капитана в пароходный микрофон в духе Фрэнка Синатры. Двенадцать девчонок, которых мы наняли вопить и балдеть, сделали то, что им велели. Но остальная сотня пассажиров, которых мы не нанимали, завопила еще более восторженно и преданно. - Парень, ты далеко пойдешь, если возьмешь себе американскую фамилию, - сказал мне помощник капитана. - Бери мои идеи, но оставь мне мою фамилию, - ответил я, вынимая зубочистку изо рта. -Кстати, как насчет прибавки к гонорару? Светлячки, кукуруза, дощатые дома, колибри. Габи жалуется, что срать в американском туалете неудобно. Все говно остается, как борщ, на поверхности. Войдя в антикварную лавку, вдруг понимаешь: сегодняшняя Америка бесстильна. Она утратила стиль в 60-е годы. Бабушка никогда не выходила из дома без шляпы и перчаток. Внуки бегают по дому в бейсбольных кепках козырьком назад. Это им в наказание за вьетнамскую войну, считает Габи. Мы ссоримся за ужином по поводу вьетнамской войны, Ленина и фашизма. Она не хочет признать, что Шталин для русских был хуже, чем Guitlеr для немцев. Почему хуже?! Все это, естественно, по-английски, только она от волнения приобретает жуткий немецкий акцент, а я жуткий русский. Мы продолжаем выяснять отношения в муниципальном бассейне. Габи набрасывается на меня, чтобы утопить. Вместо меня тонут местные дети. Спасатель не выдерживает, гонит нас из бассейна, как Адама и Еву. Приходится укрыться в казино - суррогате парадиза с дешевым джин-тоником. Вместо фрустрации выигрыш -двенадцать долларов за вечер. Выходим под кайфом. С грехом пополам садимся верхом на лошадь Пржевальского. Перед нами великая арка Сент-Луиса. Приставить к ней вторую, и выйдет "М" ресторана Макдональдс. - Но! - кричим мы. - Вперед! На дикий Запад! Лошадь Пржевальского скачет галопом. Вот это - жизнь. Мы растворяемся в сверхсчастье.
      ТРИ АМЕРИКАНКИ
      Если кого и надо опасаться Лоре Павловне, так это трех американок. Помощник поднял на мачте флаг новой религии. Флаг отчасти похож на игорную кость. От желающих приобщиться нет отбоя. Нас завалили письмами. "Какое облегчение!-написала мне какая-то медсестра из Аляски. - Раньше я считала себя за дрянь, а теперь испытываю к себе уважение. Я стопа более чем счастливой в профессионапьной и личной жизни". Я зачитываю ее письмо в пароходной радиорубке. Нас поддерживают актеры, предприниматели, рекламные агенты, летчики, секретарши. - Идите к нам, и вы поймете, что человек не создан из грязи, - звучит мой голос на весь пароход. Собираем нал и чеки в мешки. Кипит работа. Американцы несут все свои сбережения. Сдают драгоценности. Мы постепенно подчиняем себе ведущих адвокатов Америки. Меня охватывают сомнения. - Капитан! - сказал я. - Ваш помощник растлевает невинный народ. Под видом цифровой религии и улучшения качества жизни он обирает пассажиров. Поиграли и хватит! Остановите его! - Что вы не поделили? - Капитан посмотрел на меня непонимающим взглядом. Каждый народ заслуживает своей религии. Ночью в мою каюту пришли три американки. - Так больше нельзя, - сказали они. - Пора покончить с помощником. У Мэгги ирландские веснушки и мускулы, которых ей хватает для того, чтобы оказаться на обложке американского журнала "Здоровье". Она говорит мне, что читать по-настоящему так и не выучилась. Ей приходится выговаривать каждую букву. Лиз следит за порядком в стране и мире. Время от времени она наезжает на Мадагаскар и в Молдавию, пишет им гражданский кодекс, по которому они будут жить следующую тысячу лет. Третья не выходит у меня из головы. Вернее, они все три не выходят, каждая не выходит по-своему, но третья совсем не выходит у меня из головы. По своей глубине и грусти она приближается к моему идеалу. У нее большой дом на берегу Тихого моря, на скале, которую подмывают волны. Дом грозит свалиться в океан, не пережить будущую зиму. У нее спортивный "Понтиак" 1968 года выпуска, серебристая мощная тачка, на которую оборачиваются люди, когда попадаются нам по дороге. У нее друг - художник, они с Марком любят друг друга, но, наверное, скоро расстанутся, потому что что-то не складывается. Она -хозяйка большой интернетовской компании, настолько передовой, что ей приходится придумывать новые слова, чтобы объяснить, что она делает, и там такие скорости прогресса, что, смеясь, она говорит: если что-то уже работает, значит это уже устарело. У нее большие доходы и любимый папа, которые патронирует ее бизнес, но такие же расходы, от которых болит голова, и они сердят даже самого любящего папу. Мэгги делает мне массаж. Она рассказывает, что сообщают ей руки от прикосновения к моему телу. На ее лице улыбка чистого блаженства, которого, может быть, не знает и Восток. Она видит в своем подсознании множество крупных черных зрачков, она видит человека, который, может быть, моя бабушка, и она говорит, что этот человек всегда со мной, и что бабушка никогда не осуждает меня. Мэгги - фотограф. Она показала мне тайно сделанные ею фотографии, на которых помощник капитана превращает американцев в рабов цифровой религии. Оказывается, там много неприятных, унизительных обрядов, связанных напрямую с очищением плоти. - Ни одна газета не хочет печатать, - сказала Мэгги. - Все слишком запущено. Лиз делится со мной всеми возможными критическими замечаниями. У нее хорошее чувство дураков, особенно американских. Она их определяет безошибочно и, по американским нормам, беспощадно. Она не дает нам расфокусироваться на фронте идиотов. - Кто привьет американцам знание о глупости, тот разрушит цифровую религию и освободит Америку, - скромно считает Лиз. Третья американка пытается по-сестрински вступиться за американцев. - Я по-прежнему думаю о том, что ты сказал, - говорит она мне. - О культуре как поисках абсолютных ценностей и о том, как это относится к Америке. Во всяком случае, разве и у тебя в России нет огромных пространств, где господствуют сельскохозяйственные рабочие, а не интеллигенция? Вот что такое Миссисипи в Америке. - Всякое представление об Америке ошибочно, - говорю я. Каждое утро три американки бегают по берегу Миссисипи, потом плавают на каноэ. Однажды утром их нашли убитыми в каюте. - Капитан! - не выдержал я. - Что творится у вас на пароходе? Убивают лучших людей.
      HOTEL "PEABODY"
      Больше всего на свете Габи любит ебаться. Хотя это так, но это не совсем так. Больше всего на свете Габи хочет быть знаменитой. Она хочет, чтобы о ней много говорили, чтобы ею восхищались и чтобы ее высоко ценили. И это так, но не совсем окончательно. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая. Габи растоптала мое затянувшееся отрочество. Не воздержание, но томительный перебор привел меня, наконец, к избавлению. Я вдруг увидел закаты на Миссисипи. В Мемфисе в гостинице "Peabody" мы подрались с ней совсем по-зверски. "Peabody" - шикарная гостиница. В таких мы не останавливались. - Я одна ищу истину в реке, - закричала немецкая естествоиспытательница, - а ты только и делаешь, что в каждой дыре ищешь свою блудную дочь! Мы пошли с ней в музей полиции, где висели фотографии убитых полицейских, выполнивших свой долг, и прочие интересные экспонаты, полицейские наряды разных лет, она заметила, что в департаменте расследования убийств все полицейские (на общей фотографии) с большими носами, что, правда, смешно, но я на нее посмотрел, как на червя. Мы пошли с ней слушать блюзы сначала в клуб Би Би Кинга (где съели невкусный ужин) и послушали сына Кинга, который кусал струны зубами, показушник, но пел неплохо. А потом - в более простонародный кабак, и там молодые ребята играли и пели рок, а под конец вышла короткостриженная блондинка в черной ти-шерт и белых штанах, с ломовой грудью и стала лихо танцевать, и я снова подумал об американской дочке и о том, что у нее, должно быть, уже начались менструации. Габи напилась и решила истерически звонить в Берлин своему другу Маттиасу и хохотать истерически, и говорить по-немецки. Когда она кончила, я решил тоже позвонить, и она тогда сказала, что я хочу взять реванш и отключила телефон, и даже хотела вырвать его с корнем. Тогда я сказал, чтобы она этого не делала, а она стала кричать, что я большой кусок говна, такой большой, какого она в жизни еще не видела. А потом она закричала, что никто в жизни не говорил ей fuck off и не считал ее за говно и так воспалилась, что набросилась на меня и стала хлестать по щекам. Я сбил ее с ног и пару раз ударил по лицу, правда, ладонью и не слишком больно. - Габи! - вскричал я. - У тебя черные пятки! Тебя не до конца перекрасили! Ты не настоящая. - У негров розовые пятки, - успокоила меня Габи. Она рыдала, как вообще никто не рыдает, то есть началась чудовищная истерика, и я стал опасаться американской полиции из музея. Она стала звонить в полицию и кричать, что я убил негра. Хорошо, что я перерезал заранее провод. Но я знал, что она может выскочить из комнаты и побежать донести на меня. Я скрутил ее, отвел под холодный душ, перед душем она сказала, что я боюсь только одного: она обо всем этом напишет и я потеряю свою немецкую репутацию. В Германии они меня все пугают этой немецкой репутацией. Я нехотя ей возражал и, пораженный снова ее тщеславием, я ее помыл с мылом. - На кого ты меня променял? На эту замухрышку Лору Павловну? Она маленькая и страшная. - Подожди, вот она пострижет волосы и станет красоткой! Новый этап истерики и даже немного мордобоя с ее стороны. Я лежал до рассвета одетый, в ожидании какой-нибудь ее глупости. От волнения она выкурила первую сигарету за девять лет. Чтобы снять накопившееся напряжение, я решил закончить все трахом, что и сделал с отвращением, не без сопротивления немецкого партнера. - Еще! - раздался хриплый голос. Потом она неумеренно хвалила этот трах. Наутро мы починили очки (она сломала мне очки для чтения) у оптика, который оказался оптиком Элвиса Пресли, у доктора Метца, который рассказал мне, что Элвис приезжал к нему на прием в 12 ночи, чтобы никто не видел. Ну, и как, он был хорошим пациентом? Он говорил, да, доктор Метц, спасибо, доктор Метц. Тщеславие доктора было пожизненно удовлетворено. Габи каждый день с пяти до шести вечера находится в приподнятом настроении, много смеется и шутит. А потом снова - неврастеничка и стерва. То всего стесняется, то разгуливает голой. Я говорю, ты при подружках тоже пукаешь, сидишь, говорю, с Сабиной, обсуждаете последние художественные новости и обе пукаете, так у вас в Берлине заведено? Но она сказала, что нет. А тут она пукает. На кладбище пришли к конфедератам. Казалось бы, священное место. Дубы вокруг. Кто на кладбище громко пукает? Перед могилами героев, которые выбрали неверное место в истории, но, тем не менее, выбрали. Может, я спрашиваю, ты громко пукаешь потому, что протестуешь против их фашистского, как ты выражаешься, места в истории? Оказывается, все вегетарианцы громко пукают. Ужас какой. Вот и Габи пукает. Вместо того, чтобы есть мясо. А что хуже? Пукать или есть мясо? Вот вопрос.
      В ГОСТЯХ У ЭЛВИСА
      - Элвис Пресли - пророк цифровой религии, - сказал я помощнику капитана. - Микки Маус - тоже наш человек, - добавил он. Мы с помощником поехали поклониться пророку. Если поставить себе задачу увидеть плачущего американца, надо ехать в Мемфис. Здесь на бульваре Элвиса Пресли в особняке Grace-land слезы льются рекой. Плачут дети, плачут старухи в каталках. Всем жалко Пресли. Начало дельты Миссисипи. Фронтир Севера и Юга. Как раз тут и должен был явиться Элвис. На ранних фотографиях видно, что он - пришелец. Но как он жестоко разыграл Америку, по жизни прикинувшись буреющим вымпелом американского конформизма! - Мерилин Монро - тоже розыгрыш, - сознался помощник. - Мы закончили тем, что ее труп оттрахали в полицейском морге. - А Кеннеди? - Подкидыш, - отрезал помощник. Издевательская страсть Элвиса коллекционировать солдатские мундиры (150 комплектов) и полицейские знаки симпатии. Он в разных штатах объявлялся почетным замом начальников полицейских участков, шерифов. Классовый комплекс водителя грузовика - низкий старт, когда полиция кажется всемогущей и так хочется стать ее другом. Культ личности, мифологическая зона. Ни слова о наркотиках, пьянстве, пеленках не контролирующего мочеиспускание кумира. - Смотри! Ни слова о его доносе в ФБР на Битлс! - обрадовался помощник капитана. Бесчисленные золотые и платиновые диски, акцент на финансовом триумфе и благотворительной деятельности. Ни слова о смысле рока. Ни слова о социальных, расовых мятежах 60-х. Ни разу, нигде на фотографии с негром. Конформизм плюс успех - святая связка Америки. Три телевизора в одной стенке, можно смотреть сразу три разных программы, и скромный набор чужих пластинок, тир во дворе, живые рысаки-экспонаты с завязанными глазами. У покойника в доме большая кухня обжоры и ни одной книги. Могила секс-символа - в детских игрушках. Мы возложили чистые памперсы.
      АЛЛИГАТОРЫ
      Я пригласил капитана в бар. - Устал, - отказался он. - Я пошел спать. Разбирайтесь сами. - Раньше у нас все ЧП сводились к тому, -сказал мне черный, с рыжей гривой по грудь бармен, проводив капитана глазами, - что команда браталась по ночам с пассажирами в спасательных шлюпках. - Бензин с кампари, - заказал я. - Я не ослышался? - уточнил честный парень. Как только я окончательно решил, что Америка лишена элегантности, майки и шорты сменились блузками, рубашками, длинными платьями. Темные очки плантаторов обрели европейские очертания. На полках магазинов Виксбурга и Нетчета - сладкие статуэтки негритянского отцовства-материнства, в гостиницах - сладкие, если не приторные, завтраки. Мы въехали в другую культуру. Американский Юг элегантен. На фоне аристократических южанок дерзкая Габи сама выглядит замухрышкой. Как только мы очутились в рабовладельческих штатах, Габи в знак протеста перестала носить трусы. Сознание и подсознание Америки отражаются на мемориальных досках. На лицевой стороне - даты сражений Гражданской войны. На обороте - гомосексуальные объяснения в вечной любви и горячие номера телефонов, написанные гвоздем. Жара. Влажность. Гора льда в апельсиновом соке. Ходишь вареный. Не пишется, не думается. Только в середине ночи наступает прохлада. Мне снится, что у меня в Америке растет дочь, короткостриженная блондинка в черной ти-шерт и белых штанах до колен, и что у нее, должно быть, уже начались менструации. Ее мама работает певицей и пианисткой на туристическом, роскошно реанимированном четырехпалубном пароходе "Дельта Куин". Капитан и помощник капитана берут меня за руки, ведут в салон. - Мы выполнили свое обещание. - Они открывают дверь. - Капитан, - говорю я. - Прикажите ему отменить цифровую религию. Капитан молчит. - Капитан, - говорю я. - Проснитесь! Вы же не американец. - У меня папа - ирландец. Мама - русская. Из Гданьска. - Ты зачем убил трех американок? - спрашиваю я помощника капитана. - Агентки хаоса. У меня алиби. А кто убил негра? - Негр - кино. - Все - кино, - говорит помощник. - Америка России подарила пароход... - в стиле блюз поет певица в ковбойской шляпе. Я встречаю их обеих за ужином. Мать и дочь странно смотрят на меня. А вот и муж Лоры Павловны - диссидент Питер Феррен. Мечтал жить в Европе, не получилось. 58 лет. Профессор европейской литературы в городе Рочестере, штат Нью-Йорк, родине пленки "Кодак", он подрабатывает летом на пароходе игрой на кларнете и саксофоне. Мы разговорились. По мнению профессора, причина американской беды - неудавшаяся сексуальная революция. Она разрушила общество тем, что общество ответило на нее ультраконсервативной пуританской контрреакцией. А вот и два его сына-дебила. - Завтра экскурсия на озера. Поедем охотиться на аллигаторов? - говорю я. - That sounds like a plan, - соглашается диссидент. За штурвалом моторной лодки - Дональд, ветеран вьетнамской войны. - Лора, - тихо говорю я певице. - Ну, чего? - Да, так. Ничего. Дональд был, в основном, в Камбодже, минером, добровольно ушел воевать в 17 лет, ему после снились кошмары, у него три инсульта, он все забыл: детство, войну, жену - когда смотрит по телевизору о войне, переключает программу, живет в плавучем домике на озере (чтобы не платить налог на недвижимость). Вообще красота неземная. Кувшинки, цапли, деревья в воде. - Американцы не любят природу, - вдруг сказала девочка Лорочка. Мы все молча переглянулись. Первый из увиденных нами аллигаторов вылезает на берег, чтобы съесть кусок пирога с черникой, который я ему бросаю. Хвостатый, полтора метра, шустрый и опасный. Вылезает и от всей души пердит. Габи хлопает в ладоши. Счастье ее не знает пределов. Ах, если бы она знала, что это сигнал к нападению! - Как там у вас в России решается проблема с черными и латиносами? собрав все свои знания, спрашивают меня два брата-дебила. Не успеваю им ответить. Внезапно, подняв фонтаны воды, со дна озера взлетает чудо природы: стая летающих аллигаторов. Все в ужасе. Волны. Тайфун. Лодка едва не переворачивается. Аллигаторы летят, как истребители. Они приближаются, зубастые. Они подлетают к нам, улыбающиеся. - Возьмем их на понт! - кричит нам Дональд. - Аллигаторы боятся шума! Схватившись за руки, мы начинаем дико орать первое, что приходит в Америке в голову: - Happy birthday to you! Аллигаторы еще шире открывают рты. Увы, не от удивления! На бреющем полете с холодной кровью они атакуют вьетнамского ветерана. Тот, в последний момент вспомнив Вьетнам, впивается одному из них в горло. Поздно! Нет ветерана! Аллигаторы налетают на братьев-дебилов. Те, по опыту школьных драк, оказавшись в меньшинстве, честно поднимают руки вверх. Аллигаторы четвертуют зубами дебильных братьев. Питер Феррен отбивается кларнетом; он обещал нам на закате исполнить Гершвина. Земноводные негодяи проглатывают кларнет. Они откусывают седеющую диссидентскую голову Питера Феррена. Тот умирает со словами "Бертольд Брехт". Лора Павловна! Милая! Прыгайте за борт! Лора Павловна хочет нырнуть с кормы. Аллигаторы ловят ее в прыжке, похожем на уже облупившиеся советские скульптуры пловчих вдоль Москвы-реки. Они подхватывают ее и, подняв высоко в воздух, бросаются ею, как дельфины -мячом. Она летает между ними, сжимая руки, как святая. Больно на это смотреть! Аллигаторы, натешившись добычей, хищно проглатывают Лору Павловну. Съедают вместе с ковбойской шляпой и православным крестом на груди (мой давнишний подарок). Наконец, сорвав с Габи одежду, глумливо похрюкивая, словно Гришки Распутины, аллигаторы потрошат оголенную немку с черным лобком и номером 1968 между лопаток. Она не должна как "образ врага" выжить и низким голосом визжит: - Der Tod ist vulgar!.. Море крови. - Папа, ружье! Дочка выхватывает со дна лодки крупнокалиберный ствол. Счастье, ты назвала меня папой! Внезапные слезы мешают мне временно видеть противника. Меж тем аллигаторы, описав в светло-оранжевом предзакатном воздухе круг, хотят сожрать маленькую собачку вьетнамского ветерана по имени Никсон, но мы с американской дочкой даем сокрушительный отпор. Я палю без остановки из крупнокалиберного ружья. Паф! Паф! Паф! Разорванные куски аллигаторов падают в озеро, один за другим. Никсон понимающе лает. Я поправляю свои темные очки от Трусарди, купленные в прошлом году в Венеции, и закуриваю, пользуясь бензиновой зажигалкой. Мы definitely в восторге друг от друга. - Дочка! - Папа! - Ну, как ты? - I am fine! - Ну, слава Богу! Через пять минут Лорочка уже забывает о съеденных маме, братьях и диссиденте, берет Никсона на руки, и мы с ней уезжаем на джипе поужинать в ресторан. Я заберу ее в Москву. Вместе с Никсоном.
      ЗОМБИ
      Путешествия учат тому, - говорю я Лорочке в ресторане (мы едим вкусных вареных крабов), - что природа красива, а люди глупы. Они обладают бесконечным запасом глупости. Остается либо манипулировать, либо сочувствовать, либо махнуть рукой. Переделать ничего нельзя. Иначе люди разучатся играть социальные роли. Каждый глуп по-своему. В этом разнообразие. Она не верит. Не понимает значение слова stupid. Но когда начинает играть ресторанный оркестр, она, словно в грезе, встает и подходит к сцене и танцует рок так, как никто на Волге его не танцует. В глазах у нее - золотые рождественские пальмы. На лице - вечное Рождество. - Как тебе было там, в притоне малолеток? - Каком притоне? - спросила Лорочка. - Мне Ольга сказала. - Ольга, как все русские, преувеличивает. У них болезненное воображение. - Разве тебя не домогался твой псевдопапочка негр? - Нет. - Но он мне сказал, что спал с тобой. - Спал, но не трахал. Он был добрый, -она всхлипнула. - Кто-то его убил. Плантации, усадьбы, призраки. Призраки по ночам страшно кричат. Страшно кричит и плачет призрак Габи. Люди ходят с ружьями. Много дичи и призраков. Негры совсем другое. Иначе движутся, говорят, смеются, живут. Смеются во весь рот. В них нет мертвечины. При ходьбе шевелят всем телом. Они - глазастые. После всех этих рек я стал к русским относиться более снисходительно. В них все-таки тоже есть что-то живое. Я принимаю решение воскресить Габи. С этой целью еду в Новый Орлеан на старое кладбище. Покойники висят в воздухе в мраморных надгробьях на случай наводнения. Поклоняюсь культовой могиле королевы вуду Марии Л. Три креста, три цента (от меня) и - губная помада (это все, что осталось от Габи) как жертвоприношение. В центральной вудунской аптеке города покупаю специальный воскресительный крем. Жирно намазываю на фотографию Габи. Пятнадцать процентов жителей Нового Орлеана практикуют вуду. По ночам в ночных клубах я слушаю джаз, утром в Cafe du monde пью с Лорочкой "кафе о ле". Она читает брошюру цифровой религии. "Дети - не собаки, - читает она вслух. -Их нельзя дрессировать, не учитывая того, что они - те же самые мужчины и женщины, только не достигшие зрелого возраста". А ты здорово написал! - говорит она. Я стесняюсь. - Это глупость, - говорю я. - Мы в школе не проходили этого слова, -хихикает она. - Может, ты плохо учишься в школе? - Я - первая в классе по успеваемости, но не по поведению. Она забирается ко мне в постель. - Отец, почему ты целуешься так по-старомодному? Я гоню ее прочь. - Двадцать процентов американских отцов спят со своими дочерями, - говорит Лорочка. -Я тоже хочу! -Уйди, несчастье! - Двадцать пять процентов американских гинекологов спят со своими пациентками, говорит Лорочка, возбуждая меня своими коротенькими пальчиками. - Твой хуй сплошной волдырь от дрочки! Противная Габи! - Лорочка, девочка, что ты со мной делаешь! Я завязал! Не надо! Ай! Ты что? Я улетаю. -Улетай, папочка! - Вот так-то лучше, - смеется Лорочка, вытирая о подушку короткие пальчики. - Ну, вылитая мать. Я выхожу на балкон. Чугунные балконы и разноцветные дома - французский квартал в Новом Орлеане, самом живописном городе США. Габи встречает меня на улице перед отелем открытым текстом: - Скажи мне что-нибудь утешительное. Габи - зомби. Она - подрывная зомби. Она заводит наш марафон. Боль и удовольствие. Она дает мне в руки прутик. Вырывает. На песке чертит план. В нем есть своя тонкость. Сила и близость фантазмов. Мы идем по берегу Миссисипи. Здесь, в устье реки, нет холмов, одни доски и океанские корабли, нефть. - Войдите! - закричал помощник капитана истошным голосом. Миссисипи в огне. Горит пароход "Дельта Куин". Кто его поджег? Кому понадобилось уничтожить цитадель цифровой религии? Воскресенье. Я сижу тихо в кресле. В плаще и в шляпе. Курю гаванскую сигару. За окошком щебет новоорлеанских птиц и звон колоколов. Мне кажется, я выпустил Бога из клетки. Габи-зомби писает и какает на постель. Тужится. Работают ее мускулы. Она просит писать ей в лицо. Она выворачивается наизнанку. Она продвигается вверх по шкале удовольствия. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая. Ей уже по фигу Америка. Она выходит в открытый космос. Я чувствую себя Колумбом. - Это против закона, - говорит моя американская дочь, узнав о воскрешении Габи. - Не берусь возражать. Закон в Америке, - говорю я Лорочке, стоя по колено в мелком Мексиканском заливе, - так формально защищает свободу, что свобода фактически убивается законом. Америка - это очень easygoing страна в предынфарктном состоянии. - Почему ты не любишь меня, если я тебя люблю? - с мукой заявляет Габи. - Папа, - не выдерживает вдруг Лорочка, -почему Габи такая глупая? -Ты сказала: глупая? -Женщина-якорь! - касается сущности дочь. Я хватаю ее и подбрасываю в южный воздух. - Спасена! - закричал я. - Муся моя спасла Америку! - Папочка, ты не горячись, - строго сказала юная американка.
      НИГЕР. ЛЮБОВЬ В ЧЕРНОЙ АФРИКЕ
      ПУСТЫНЯ
      Земля - красная, солнце - серебряное, река - зеленая. Вся жизнь - калебас. Что это? Черная Африка. Краток путь от загадки к сказке. Африка -это проверка на вшивость. В темном трюме храпит дикарь, в ужасе возомнивший, что белый заковал его в цепи и погрузил на корабль с единственной целью съесть по дороге в Америку. Однако несъеденный, дикарь распался на двух близнецов, которые в моем случае назвались добрым негром из племени бамбара Сури и страшным шофером, арабом Мамаду. Африка Сури - мягкое манго снисхождения; Мамаду же, как бдительный часовой, застыл на защите своих абсолютных ценностей. А капебасы и есть калебасы. На них играют, ими едят. Они - сырье, сосуды, головы, инструменты. Но по порядку. Ночь я провел на дне пироги, проклиная тяготы африканского путешествия. Но когда в небо взлетело солнце Сахары, я уже с трудом сдерживал озноб ликования. Презрев заветы белой санитарии, я умылся молочно-зеленой водой Нигера, сморкнулся в реку в свое отражение, с одобрением поскреб трехдневную щетину и широко раскрыл глаза, опухшие от январского пронзительного света. По желто-лимонному берегу вприпрыжку бежали верблюды. Я твердо знал, что я совсем охуел. Пустыня - сильный наркотик. Пустыня ломает перегородки. Она перевертывает песочные часы сознания и подсознания по нескольку раз на день. Пустыня соединяет два несоединимые полушария мозга. Мираж - детский лепет. В Сахаре есть такие места, где разогнавшееся пространство поставляет волны видений. Видения достигают конкретной силы очевидности. О них можно ободраться в кровь, как о колючий куст, но они же - носители баснословной энергии. Союз золота и соли, столетия назад заключенный в Томбукту, в сахарском подбрюшье по имени Сахель, до сих пор непонятен. В каком измерении пространства он заключен? Почему вообще Томбукту - самый загадочный город на свете? Не потому ли, что я свободно прохожу через часть его жителей, через глазастые стаи детей, как сквозь облако плоти, а с другими сталкиваюсь лбами и нелепо расшаркиваюсь? Исчезновение белых людей продолжается, несмотря на все принятые полицейские меры и гарнизон солдат, разместившийся возле губернаторского дворца. Белые заходят за угол, входят в резные марокканские двери - а дальше ищи их, свищи. Туареги просто-напросто необъяснимы. Они - неземной красоты в своих голубых одеяниях. На поясе сабли, в руках складывающиеся вдвое пики, они бросают в вас пики с верблюдов, и - ничего. Пики проходят сквозь вас насквозь - и ничего. Они рубят вам головы саблями - и ничего. Но вдруг одна из пик застревает в вашем теле, и все - конец. Сабля срубает вам голову в тот самый момент, когда вы почувствовали себя бессмертным. В сущности, это безобразие, и я хорошо понимаю скрытые причины гражданской войны в Томбукту, да и вообще на всем пустынном востоке остроконечного государства Мали. Иные считают, что это чисто расистская бойня. Черные африканцы, бамбара, малинке и прочие племена наехали на туарегов, которые, дескать, белые, но, извините, какие они белые? Я сам видел и трогал их кожу, у них только ладошки белые, сами-то - высокомерные, но коричневые. Ерунда! Просто надоела правительственной администрации эта петрушка. Правительственная администрация из Бамако отправила туда своих свирепых солдат в шерстяных двубортных шинелях. Что из этого вышло? Туареги, прежде всего, оторвали их золоченые пуговицы. Те наехали со свистом, с "Калашниковыми", а туареги - одни только пики. Казалось бы, по опыту прошлых войн, победитель был предрешен, но не в Томбукту. Оторвав золоченые пуговицы, туареги поснимали с солдат высокие кожаные ботинки, самых умных забрали в рабство, и долинная армия переобулась в пляжные шлепанцы, сделанные в Китае, их можно купить на каждом базаре, и они так и ходят в двубортных шинелях, с "Калашниковыми", в шлепанцах, но уже без свиста. Некоторые туареги убиваются наповал как простые люди, а некоторые нет. Совсем не убиваются. Их расстреливаешь, а они не расстреливаются. Об этом не принято говорить, и колониально-экзотические "выдумки" отменены тайным решением мирового сообщества. Не случайно в дни расцвета Британской Империи Западная Африка считалась "могилой белого человека". Из-за малярии? Да хрен вам! Скорее из-за того, что в Томбукту вы в эту минуту можете поднять трехпудовый слиток соли одной рукой, даже одним пальцем, а в следующую нет сил оторвать его от земли. Об этом тоже не принято говорить. Французы, правда, решили было на излете могущества создать призрачное государство туарегов, но - с кем вести переговоры? - быстро одумались. Все делают вид, что ничего не происходит. Иначе как тут жить? Просто не надо подходить к соли и пробовать ее поднимать, и не надо напрасно заниматься фотографией, которую правительственная администрация то считает серьезным преступлением, и можно загреметь в тюрьму, а африканские тюрьмы славятся мракобесием: там вообще никого не кормят, мне русский консул в Бамако рассказывал, там даже пить не дают, - то вдруг снимает запрет, вроде - щелкай, что хочешь, все равно не поверят, но власти все-таки напрягаются. А я-то думал, что это они такие невежливые в малийском посольстве в Москве, в Замоскворечье. Я к ним пришел, мол, хочу по реке Нигер проплыть на пироге, увидеть красоты, побывать в Томбукту, а дипломаты в ответ: - зачем вам Томбукту? Зачем вам Нигер? Других рек нет? Но, удивляюсь, не на Ниле же и Конго, залитых риторикой и прочим дискурсом, надо понимать Африку? Вы бы мне еще предложили детский лимонад Лимпопо! Смотрю: засада. Недоговаривают. Прежде у них социализм был - это при туарегах-то! - и посольство воняет социализмом, засрали весь дворянский особняк в Замоскворечье своим социализмом, но визу выдали за двадцать долларов, я смотрю - только на неделю! Да вы что! Что я за неделю успею? Ваша страна - как две Франции! А они скосили глаза: мол, ничего. Не хотели, чтобы я успел в Томбукту. Пришлось мне в Бамако обивать пороги полицейских участков, выпрашивая продолжения визы, хорошо, консул помог, дали, но с неприязнью, и только ради, конечно, наживы. Не зря они свое государственное турагентство при социализме назвали СМЕРТ. Но это не только засада властей. Это -всеобщая конспирация. Я, например, когда вернулся в Европу, разговорился в Гамбурге с одним ученым-сахароведом на местной тусовке, я только начала о Томбукту - он сделал непонимающие глаза. Позитивист хуев! Вот из-за таких, из-за этих немцев, мы и остались жить со своими тремя измерениями! И русский консул в Бамако тоже отсоветовал, и посол русский тоже. Мол, дорога небезопасная, постреливают, оставайтесь в долине, тут есть что посмотреть, стоянки первобытных людей, все эти гроты, да и манго у нас - самые спелые в мире, а там -только песок сыпется. Да, сыпется! И ветер их известный, харматтан, гуляет. Да, гуляет! И Томбукту с птичьего полета - тоска в чистом, первозданном виде, по колено в песке. Мужчины одеты по-арабски, женщины - по-африкански, культура поделилась пополам. Но вот верблюд опускается на колени. Они входят. Он - в голубом. Она - в золотом. Смерть европейской иронии наступает тотчас. В музыке - малицентризм. Слушают только свое. Манго в плодоносной долине, в самом деле, оказались очень сладкими, но Бамако - запущенный базар, и я рвался оттуда. Местная власть установила за мной слежку. Наконец, меня вызвали в Министерство культуры и туризма и прямо спросили, чего я хочу. А я не понимал, что они от меня хотят, мы друг друга не понимали. - Элен! - крикнул я черномазой поварихе, крутившейся с примусом на дне пироги. Неси-ка мне завтрак, да поскорее! Впрочем, пирогой ее назвать трудно. Это -большая посудина с тентом, которая на Нигере зовется пинас. - Вот только в пустыне понимаешь, что пресная вода - сладкая на вкус, - сказала Элен. Так ласково сказала.
      ПАРИЖ-ДАКАР
      Элен - уникальная женщина. В здешних широтах всем девчонкам в возрасте двух-трех лет рубят клитор. Это в порядке вещей, как мужское обрезание младенцев. Но, если обрезание многим идет на пользу, особенно в пустыне, то женщина теряет весь свой жар. Женщины Мали -мертвые женщины. Тряпки пестрые, пляски -бойкие, крики - громкие, сами - мертвые. У них такие туповатые лица. Бесчувственные губы. Безвольные, калибасные груди. Отрубленные клитора разлетелись во все стороны, сели на финики, на акации, превратились в птиц, бабочек, ящериц, стали веселием Африки. В Африке, что ни тронь - все клитор. Конечно, в таком традиционном обществе как Мали, а Мали - самое консервативное общество в Африке, - взять удовольствие женщины под контроль - очень милое дело. Жен бери хоть четыре - ни одна не кончает. Это - доски материнства. Более того, им там все зашивают вплоть до замужества, а муж их вспарывает. - Ножницами, что ли? - спросил я Элен. Она как принялась хохотать! - Ага, - говорит, - специальными мужскими ножницами! Всем девчонкам в деревне рубили клитор, а про Элен забыли. Так поднялась во весь рост проблема будущего Африки. Началась модернизация. Как это произошло, Элен сама толком не понимает, то есть, сначала не понимала, а когда поняла, стала скрывать. Может быть, и правильно, что малийским женщинам рубят клитор, чувственная природа африканки не знает пределов. Например, Элен рассказала мне под страшным секретом, что клитор сделал ее бешеной, и она выучила семнадцать местных языков. Лингвистическая Медея! Кроме того, она возит с собой три вибратора. Элен продела в клиторе три колечка на счастье - она сделала это в Неамее на свое тридцатилетие. Она была в постоянном возбуждении и часто отрывалась от кухни. Лучше вялость, чем блядство, - решили в далекие времена. - Покажи колечки. Я сидел на носу пироги, сильно морщась, потому что давил лимон на длинный кусок папайи. Я хотя и подозревал, что Элен - ворованный клитор вечной женственности, но живых доказательств у меня пока не было. Она застеснялась. - Потом как-нибудь, - сказала со смешком. Понимая, что я набрался контактной метафизики, я хотел оформить ее юридически. Я не собирался быть колдуном, но мне нужно было понять, что откуда берется. Так, если ралли Париж-Дакар, которое я имел странный случай созерцать в Томбукту, - фиктивное ралли, то как быть с журналистами и организаторами ралли, наконец, кто все эти механики-идиоты, которых я увидел в ресторане, и почему мотоциклы неслись по пескам, хотя это практически невозможно? Дело обстояло вот как. Когда мы с немкой прибыли в Томбукту, я изрек глупейшее mot. Велосипед в Томбукту так же нужен, как щуке зонтик. Помню, mot рассмешило немку. На следующий буквально день на Томбукту накатило ралли Париж-Дакар и доказало, что по пескам можно ездить, как будто кто-то пожелал поиздеваться над моим mot. Что-то смутно подобное бывает и в Москве. Стоит мне только подумать, что я давно ни во что не врезался, так тут же врежусь в столб или в мента. Подумаю: что-то жизнь меня балует, и, будьте уверены, немедленно начинаю блевать, отравившись не какими-нибудь солеными валуями, а самыми невиннейшими шампиньонами. Опережающей мыслью, знающей больше меня, исходящей из будущего, я как будто выбиваю заслонку. Но тут было в сто раз ударнее. Чем объяснить идиотизм европейских механиков, которые вошли в ресторан все одинаковые? Их выдумали нарочно. Да, но если они - конвейерные клоуны, то как объяснить украинцев? О том, что ралли Париж-Дакар прошло через Томбукту, объявили в мировой прессе. Я сам видел. Если это галлюцинация, то как она проникла в печать? И как ее возможно было обокрасть, а ведь плюгавый испанец с Канарских островов мне плакался, что их в пустыне обокрали туареги с пиками? Теперь - украинцы. Когда ралли свалилось на Томбукту, на аэродроме организовали праздник, пропуском на который могла стать любая белая кожа. Там все ходили, организаторы, участники, и я тоже - проверить, не есть ли это видение. Я слонялся по аэродрому и никак не мог поверить ни в реальность, ни в ирреальность происходящего. Скорее всего, это была отрыжка сознания. Например, что-то было отрыто из моей памяти. Там ходил англичанин, который был копией англичанина, виденного мною много лет назад в Москве. Я чуть не окликнул его по имени, и если не окликнул, то только потому, что забыл имя. Далее, все участники были очень маленькие - то есть белые пигмеи, и тоже, как и механики, все одинаковые, по-разному ярко выряженные, но морды - на одно лицо. Это настораживало. Я ходил и смотрел, как они едят телятину, которая им выдавалась нормирование, как они пьют из своих внутренних трубочек, как космонавты, и как дают друг другу интервью. Вдруг посреди поля я увидел АН-72-200, советский старый самолет. Но с украинским флагом. Радости моей не было конца. Пойду спрошу хохлов, живые они или нет. Я побежал к самолету. Из самолета кто-то вылез. Большой, толстый, мордастый -натуральный хохол. - Хлопцы, фак-офф! - закричал хохол пилоту. Но разве так кричат хохлы? Нет, так они не кричат. Это какое-то языковое издевательство. Если хлопцы, то почему фак-офф, и вообще, если они улетают, то тогда не фак-офф, а тейк-офф, так я понимаю. И хохлы улетели, не объяснив мне свою природу.
      ДВОЙНИК
      Я уважаю строгость бамакской администрации, их взятые напрокат триединые лозунги: "один народ - одна цель - одна вера", или лозунг столичного художественного училища: "терпение - дисциплина - сосредоточенность", или лозунг общенародной антиспидовской кампании: "верность - воздержание презерватив". Здесь надо все зажимать, иначе дикость вновь возьмет свое. Рубить клитора и возводить тоталитаризм. Иначе мы все - туареги. Французы явились в Африку с идеями Великой денежной революции 1789 года и взялись бороться за реальность, понимая, что если в Африке она не окрепнет, какие уж тут деньги. Вот она - цивилизаторская база колониализма. И если на местных кладбищах лежат останки сержантов и врачей, то они погибли за три измерения. На малярию гибель списать легче, чем на туарегов. Затем французы заслали в Африку своих писателей, от Жида до Экзюпери, Конрад тоже поехал, чтобы найти слова для закрепления реальности, и те осуществили социальный заказ без зазрения совести. Они дали обет молчания и промолчали. У Гумилева, правда, кое-что есть, но отдаленно, да и понятно, он не был в Западной Африке. Попытки предостеречь меня от "мистического раздвоения" без должной инициации производились различными средствами. В бывшем турагентстве СМЕРТ заломили такие цены за использование джипа с добрым водителем Яя и моим будущим другом Сури, что деваться было некуда: я готов был отказаться. Подоспел и генеральный секретарь Министерства культуры, который с ностальгией вспомнил социализм. Им, что ли, стыдно за сегодняшний бардак, за вечные опоздания, не соответствующие капитализму? Напротив, у них - космологический порядок, строгая иерархия, шесть колен тайных обществ. - Откуда знаете? - смутился генеральный секретарь. - Почему ищете встречи с членами общества Коре? Кто открыл вам тайну вибрации как первоначальной роли в сотворении мира? - Гла гла зо, - спокойно ответил я. - Зо сумале, - механически ответил он. -Холодная ржавчина. Негр стал просто совсем никакой. Это был пароль. Я прочитал в его глазах испуг и смертный мне приговор; он его тут же вынес. Они боятся сговора белых с их божествами, чтобы не было мистического неоколониализма. Но я проявил настойчивость. Меня интересовала связь тайного знания с шестью суставами человека. - Оставьте нас, - пробормотал генеральный секретарь. - Мы такие, как все. - Конечно, - согласился я, - вы такие, как все. Только и разница, что вы черные обезьяны с рваными ноздрями, а мы - белые люди. Не получилось с бюрократией, я обратился к коллегам. Но они оказались новаторами и диссидентами, к "холодной ржавчине" не имеющими никакого отношения. - Мали - страна плохих мусульман, - самоотверженно сказал писатель Муса К. Мусульманство - это маска, надетая на наше анимистское лицо. - Может быть, самые лучшие мусульмане -это плохие мусульмане? - равнодушно предположил я. - Покажите свое лицо! Как он обрадовался! Я был уверен, что он передаст мои слова своей единственной жене, по его понятиям, прогрессивной особе. Но лица он мне не показал, да и какое лицо у новатора? Потеря такого лица - одно удовольствие. Сдается, он мой малийский двойник. Муса считает себя продуктом колониализма. Говорит и пишет по-французски куда лучше, чем на родном языке, хотя из страны не выезжал. Я въехал в проблемы гоголевской России, французский язык, атеизм, патриархат. Но власть стариков - это против модернизации. Семьи паразитируют на тех, кто зарабатывает деньги. Поделись, - говорят семьи. Муса раскрылся как просветитель, Новиков и Аксенов в одной ипостаси, автор детских книжек о добрых верблюжатах. Я взвыл от скуки и оглянулся вокруг: все знаковые системы бамакской молодежи - западные: плакатные мотоциклы и красавицы, воля к деньгам, богатство, в далекой перспективе - клиторы. Мировая деревня. Дегенерация. Я хорошо вижу свои заблуждения. Муса принялся объясняться в любви к Достоевскому и Толстому. Я не стерпел и поделился с Мусой моими чувствами. Первое острое чувство в Африке - чувство европейского избранничества. Господи, спасибо за комфорт! Оно не исчезает, но трансформируется. Вторым идет чувство бессилия. Ничего не изменится! Живи для себя, самосовершенствуйся. Третье-ломка моногамии. Бамако порождает кризис. Жители говорят одно, а думают другое. Даже молодой хозяин турагентства женится по приказу отца. - Но я запишусь при женитьбе полигамом, -мстительно говорит он (можно и моногамом). -Вторую жену сам выберу. Затем - реакция против негров. Да вы все тут ленивые черти! Котел модернизма и традиции, но уже сама разгерметизация культуры смертельна для традиции. Поздно! Мир выбрал модернизацию. Отказ смешон. Потери огромны. Куда ехать? Вторжение французов было делом всемирного промысла, поворота жизни от природного календаря к индивидуальному существованию. Арьергардные бои Достоевского и поздних славянофилов были обречены на провал. Явление идиотов-механиков, испанского организатора ралли с Канарских островов, который говорит черномазому таксисту в Томбукту: "Давайте будем разговаривать, как белые люди",. - месть за утраты. Обмен и вызвал у меня отторжение, которое я принял поначалу за достойный вызов. Это выбор смерти, но поскольку смерть дробится на тысячи смертей, она не кажется столь чудовищной. Приоритет Монтеня. Теперь, когда такой тип самосознания окончательно утвердился и прочие способы жизни кажутся маргинальными, приходится, Муса, признать, что XX век забил дверь в вечность. Будет ли она выломана с другой стороны, если сверхмодернизация перекрутится в новый миф? - Езжайте лучше в Дженне, - шепнул Муса. Неверный адрес. Откройте карту. Ведите палец к востоку от Бамако. Трава смешается с песком. Вам встретится город Сегу. Уже в Сегу - бывшем французском колониальном центре, который после колониализма распался, но сохранил нежную красоту франко-суданской архитектуры розовых и зеленых тонов, Сури сложил с себя полномочия надсмотрщика. - Зачем вы собираетесь взламывать наши коды? - спросил Сури вкрадчивым африканским голосом, одновременно ведя разговор об архитектуре. Я молчал как партизан. - Мне велено звонить шефу, но я не буду. - Каждый развлекается, как хочет, - сказала Габи. - Надеюсь, у вас чистые помыслы, - пожал плечами Сури. Он не был раздражен. У большого сенегальского капибаса нас ждал Яя. У Яя не было никаких терзаний. - Ну, чего? Едем? - спросил он. Как всякий шофер, он засыпал тут же, как только джип останавливался. Дженне - город из застывшей придорожной грязи, великая фантазия обосранного ребенка, где, посмотрев на фекальные минареты, рупоры и деревянные опоры оплывающей мечети, ясно, что жизнь - замурованная в стену невеста, Фрейд реклама туалетной бумаги, а Гауди -плагиатор и может отдыхать. В остальном же Дженне - азарт настольного футбола, побрякушки, привал гедониста. Я спросил местного имама, что есть рай. - Рай - это виноград, за которым не надо тянуться, он сам лезет в рот, и женщин - сколько хочешь, и сколько хочешь алкоголя, а что выпито здесь - в рае не додадут. По большому счету, это печальное заключение для моей родины.
      ДОГОН. ПЯТАЯ РЕКА
      Возможно, когда-то они были рыбами, но когда мы приехали, они выглядели скорее полулюдьми-полузмеями, с красными глазами, раздвоенными языками, гибкими конечностями без суставов. Их зеленые, гладкие, сияющие, как поверхность воды, тела были покрыты короткими зелеными волосами. Они сидели на веранде харчевни и весело ели сандвичи с ветчиной. - Ты видишь их? - спросил я. Я не был убежден, что Габи способна следовать за мной дальше, но она была так возбуждена Африкой, она вышла из самолета на маловразумительном аэродроме в Бамако, и сразу надела черные очки, и сразу сказала: Уф! конец Европе! - и радостно бросилась в дикость. В Догон ведет узкая пыльная неасфальтированная дорога. В ее начале шлагбаум, как и везде в странах третьего мира, для сбора податей. Бензобочки, преграждающие путь. Солдат-оборванец поднял шлагбаум. Мы въехали на землю пигмеев, которые куда-то подевались, но до-гоны - такие же по росту пигмеи. Они пришли сюда с низовья Нила много столетий назад, спасаясь от мусульманства. В Догоне задери только голову и станет видно: солнце - примус. Раскаленное добела, оно окружено спиралью из восьми витков красной меди. Луну - даже днем окружает та же спираль, но из белой меди. Звезды - глиняные катыши, заброшенные в пространство. Догоны почитают "собачью звезду" Сириус и ее невидимого спутника, по траектории которого определяют смену поколений - тогда пляши весь год на ходулях! Когда мы вошли в харчевню, к нам навстречу разлетелся метрдотель в красном пиджаке. Габи не выдержала и воскликнула: - Мсье, вы так элегантны! Скорее всего, это была ошибка. Борьба с дикарем в Черной Африке закончилась его неумеренным почитанием. Всякий повод хорош для комплимента. Белый выделяет уважение к черному, как пот - в тропических дозах. Это -расизм шиворот-навыворот, выгнанный из сознания в подкорку. Короче, когда в харчевне показался местный проводник, или тот, кого они послали нам как проводника, атмосфера уже напряглась до предела. Они были обижены тем, что невидимый мир оказался доступным каким-то белым. Во всяком случае, у меня не имелось с собой никакого мандата на гениальность. Когда за столом я громко заговорил о луне, они прислушивались с нескрываемым подозрением. С другой стороны, итальянцы, которых я немало встречал в Мали во время путешествия и которые проходили какими-то чемпионами по невменяемости, смотрели на меня как на шарлатана. В десять вечере вырубили электричество. Мы пошли спать, и вдогонку нам лаяли собаки. Наутро пришел проводник. - Возьмите воды, - сказал он. - Путь будет долог. Мы шли по каменистой пустыне. Сури плелся за нами. Наконец мы вышли к скалам. Внизу в долине лежала деревня. - У нас каждый камень может быть фетишем, - сказал проводник, - достаточно вдохнуть в него энергию и принести жертвоприношения. Он взял камень в руку, подумал и бросил его на землю. Я вдруг почувствовал, как у меня исчезает дешевое презрение к жизни, как испаряется сен-жерменский экзистенциализм, которым за свою жизнь я весь пропах, как свитер - табаком. Нас окружили местные женщины. Они дружелюбно улыбались. Местные приветствия отрывочны и трехступенчаты, как заклинания. - Саyо? Как дела? - Хорошо. - Как родители? - Хорошо. - Как дети? - Хорошо. - Ну,хорошо. Я незаметно сфотографировал женщин, и они набросились на меня с криками. - Это нехорошо, - нелюбезно сказал проводник. - Кадо! Кадо! - закричали женщины. - Ты отобрал у них душу, - сказал проводник. - Что теперь делать? - спросил я. - Кадо! Кадо! - кричали женщины. Я достал мелочь. Женщины презрительно рассмеялись. Проводник молчал. Я полез в бумажник. Достал тыщу франков. Они вырвали купюру у меня из рук и побежали. - Ерунда какая-то, - сказал я. - Неужели душа стоит тыщу франков? Проводник молчал. - Если вы смогли победить мусульманство, то почему не победили деньги? Гид, не отвечая, кивнул на скалы. - Здесь мы хороним своих мертвецов. Их поднимают на веревках в гроты, а потом приваливают камнем. В наших местах смерть - новость. Габи нервно захихикала. - Еще совсем недавно, - посмотрел на нее проводник без осуждения, состарившись, люди превращались в змей, и они ползали вот тут, по плато Бандиагара. По ночам змеи-предки заползали в жилища поесть, и люди, даже сегодня, как увидят змею, рвут на себе одежду и бросают ей, чтобы та приоделась. Затем змеи превратились в духов-йебанов. - Ну, этих духов у нас хватает, - сухо сказал я. - А как же смерть? - Это была сделка, - сказал проводник. -Мы поменяли смерть на корову. - Муууу! - высказалась Габи, намекая на Хайдеггера, у кого бытие-в-смерти основано в заботе. Как брошеное бытие-в-мире присутствие вверено своей смерти, которая есть неоспоримый "опытный факт". - На корову? - недоверчиво спросил я. -Корова породила смерть! - Во всяком случае, смерть - это жадность, - сказал проводник. Мы вошли в деревню. Она состояла из двух частей-близнецов, каждая соответствовала человеческому телу. Хижины были похожи на белые грибы чуть выше мужского роста. В одних грибах жили люди, в других - овцы, в третьих хранилось зерно. Отдельно стояли хижины, где помещались менструальные женщины. Малые дети с душераздирающими криками, писаясь и какаясь на ходу, бросились от нас врассыпную: мы были белые люди, с содранной кожей, как освежеванные бараны, и детям казалось, что мы пришли их забрать с собой. Мы вошли в одну хижину без всякого приглашения, но нас никто не остановил. На полу лежала нагая женщина со следами смущения на лице. Над ней суетилась зеленоволосая братва, которую мы видели вчера в харчевне. Братья вытягивали у себя из пальцев волокна: они делали матери юбку. Скрученные спиралью влажные волокна, полные сущности этих зеленоволосых людей, заключали в себе слово. Мать очнулась и быстро заговорила. Мы вышли. Мне показалось, что земля под ногами пульсирует, что здесь бьется чье-то сердце. - Какие жертвоприношения любезны вашим богам? - спросила, привычно сделав брови домиком, Габи. - Да всякие, - лениво сказал проводник. -Мы любим курей, овец, собак. - А людей? - спросил я. - Бывает, - ответил гид. - Белых тоже? - Когда предоставляется возможность, -сказал проводник с нехорошей ухмылкой. Сури заволновался. - Каннибализм? - спросил я. - Дикарь с человеческим мясом между зубов - это колонизаторский миф! выкрикнула Габи. - Тут был небесный десант, - сказал проводник. - Когда восьмой предок спустился на землю раньше седьмого, нарушив последовательность, тот пришел в бешенство, восстал против всех, раскидал, понимаете ли, наши семена. Пришлось убить. Мы съели тело, а голову отдали кузнецу. - Зачем? - удивилась Габи. - Кузнец вырыл яму, похоронил голову, -ответил проводник. Габи дико закричала. Стояла ночь. Я схватил фонарь. Осветил помещение. Вцепившись Габи зубами в шею, проводник пытался совокупляться с ней, но что-то ему мешало. Какая-то сила мешала мне броситься немке на помощь. Проводник выхватил нож и срезал Габи клитор, который всегда поражал меня своими размерами. По своей конфигурации он был похож на термитник из здешней саванны. К утру все это привело к аномалии. Габи родила в сортире на улице непарное существо, шакала, и назвала его почему-то Йуругу, хотя при благоприятных обстоятельствах должны были родиться близнецы. Мы не знали, как быть. Габи кормила шакала грудью, хотела увезти в Берлин, поскольку это ее ребенок. Взволнованная мать утверждала, что шакал также необходим для нормального течения жизни, как и близнецы. Меня растрогали ее материнские чувства. Но, строго говоря, рожденный Габи в то жаркое утро зверь воплощал беспорядок (что было странно для мамы-немки), бесплодие, засуху, ночь и смерть. Оставшись без пары, шакал в тот же день совершил инцест с Габи, которая от ужаса, пытаясь воспрепятствовать его некрасивой затее, превратилась в муравья и спряталась в собственном чреве, но не смогла убежать. В результате инцеста шакал обрел дар речи, обматерил нас и открыл мудрецам замыслы нашего проводника. - Я знаю, - возник проводник, перейдя со мной на ты, - зачем тебе нужны пять рек. Я вздрогнул. В сущности, это была моя тайна тайн, ключ ко всей этой книге. В системе догонского знания пять рек - основа всех основ. Но я не совсем понимал их значение. Меня уверяли, что под действием напитка конжо, кажущегося, на первый взгляд, догонским квасом из проса, а также плодов колы, с которыми в этих краях ходят женихаться, можно совершать головокружительные путешествия. Но мы не в Мексике, здесь - без допинга. Вселенная по своей конструкции напоминает увесистую фруктовую вазу сталинских времен, состоящую из четырнадцати сфер. Все эти сферы нанизаны параллельно -одна за другой - на железный столб, однако вместо винограда, груш и гранатов на них живут люди. Сферы делятся на семь верхних и семь нижних, и земля - верхняя из нижних миров. Над нами, в верхних мирах, живут рогатые люди, которые посылают на землю болезни, чернуху, под нами - хвостатые. Круглая и плоская Земля окружена ободом из соленой воды, все это вместе, прикусив свой хвост, обвивает змея. Мы превратились в перелетных мух, садящихся с божества на божество, бестолково, но с видимым самосознанием. Кто мы? Мы - перелетные мухи. Мы перелетали из одной сферы на другую, от рогатых к хвостатым, пока не опустились на соляную поверхность, и время со страшной силой стало разматываться назад, до упора в слово АММА. Из этого слова, собственно, и произошел мир. Проводник остановился, отпил воды и продолжал, обращаясь преимущественно к немке: - Каждое человеческое существо наделено двумя разнополыми душами. Женская душа мужчины устраняется при обрезании, мужская душа женщины - при эксцизии. Услышав это, немка зарыдала. - Брось, - сказал проводник на правах бывшего хахаля. - Не все так худо. Человеческая пара, созданная мною, породила восемь андрогенов. Они умели самооплодотворяться, - Проводник показал на пальцах, как это делается. - От них и произошли восемь родов догонов. - А как же Лебе? - спросил Сури, и мне подумалось, что он похож на молодого Горького и со временем станет классиком малийской словесности. - Лебе был потомком восьмого первоп редка и организатором человеческого языка. Но старый хранитель слова, седьмой первопредок, убитый нами, заманил его под землю - Лебе умер. Седьмой первопредок под землей проглотил Лебе, затем изрыгнул его вместе с потоком воды. На том месте, где находилось тело Лебе, вода покрыла большое пространство, образовалось пять рек. - Не четыре? - придирчиво переспросил Сури. - Обычно речь идет о четырех реках, текущих в четыре конца света. Взять, например, калмыкскую космологию... - Да чего далеко ходить, - перебил я. - В начале Библии из Эдема вытекает река для орошения рая, а после она разделяется на четыре реки! - Ребята, пить хочется! - облизнулась Габи. Ей дали попить. - Ну, это совсем другое, - вдруг обозлился проводник. - Библия ошиблась. Кости Лебе, выблеванные первопредком, превратились в священные предметы культа, цветные камни -дуге. Они обозначили контур души, который делают Номмо при рождении человека. После того, как восьмой первопредок проглотил потомка, их силы смешались, и Лебе - это новое слово, а пять рек суть символ нового слова. Mon Dieu! Река как речь, как змея в Погоне составляет пятикнижье. Четыре реки неполное знание, пропущенная глава. Вот откуда берется человеческая слабость, вот откуда изъян и разрыв между верой и знанием, не хватает одного потока, вот куда стекла человеческая мысль, греческая, мусульманская, где на персидских миниатюрах изображаются четыре течения воды, наконец, библейская, и только в Догоне... Ах, как не хватает пятой реки! Проводник подтвердил мои мысли. Мне стало не по себе. У каждого есть своя пятая река. Не спи, соберись, не трать время, ищи, дыши, свирищи, никто тебе не поможет, сам найди - не пожалеешь. Найди ее и разомкни цепь: сон-жизнь-слово-смерть-любовь. Нет более заветной (и более пошлой) цепи. Нашел. Неужто нашел? Похоже, это и есть тотсангам, на который меня навела Индия. Скважина основного мифа. Если замысел угадан правильно, то вот оно - золотое руно. Да, но как его, собаку, экспорировать? Украдкой? Чем точнее замысел, тем опаснее приводить его в исполнение. Нечеловеческое это дело. Здесь вторжение в правила, с которыми изволь считаться как с обязательными законами. Заметив мой испуг, проводник усмехнулся. Мы выехали из Догона в некотором оцепенении. Сури сосредоточенно молчал, занавесив лицо несвежим тюрбаном. Мы страшно пылили красной пылью. Немка дулась. Путь наш теперь лежал в Томбукту, духовный центр государства Мали.
      ПОСОЛ НА ХУЙ
      - Дай бинокль, - сказала немка. Перед отплытием из Мопти в Томбукту мы бродили по вещевому базару, смотрели, как делают пироги, толковали с кузнецами, зашли в кафе. С высокой веранды были видны моющиеся люди. Это были мальчики и мужчины. Немка балдела. - Ты погляди, - сказала она возбужденно, -когда мужчины выходят на берег, они прячут хуй между ног. Смешно. - Габи, - сказал я, - неужели тебя это все еще волнует? - А что меня должно волновать? Сури быстро вошел в кафе. - Капитан сердится, - сказал он. - Пора отплывать, а вы чем тут занимаетесь? Сердце мое учащенно забилось. Мне представилась встреча с капитаном. Яя отвез нас к пироге и распрощался. Он возвращался в Бамако. Мы подошли к моторной пироге, или пинасе. Нам предстояло плыть на ней три дня. По доске прошли и сели. Двое курчавых пацанов в одинаковых белых пальто и черно-белых клетчатых штанах, очень грустные, предложили свои услуги. - Батюшки! - перепугались они, вглядевшись в меня, с зеленой шапочкой на голове и в черных очках. - Каддафи приехал III В Африке все на кого-то похожи. - Да вы и сами - вылитые Пушкины! - рассудил я. - Мы помощники капитана, - отрекомендовались повеселевшие трупные пятна моей культуры. - Добро пожаловать! - А я Элен - повариха, - сказала застенчиво черная женщина и блеснула зубами. Капитан сидел в отдалении, ближе к корме, у руля. Это был черный человек в нелепых черных очках за три копейки с какими-то неприятными узорами на дужках и в дешевом спортивном непромокаемом костюме. Он помахал нам рукой, но даже не привстал. Я был несколько разочарован его видом. Впрочем, я уже в Индии заметил, что чем дальше я отрывался от западной цивилизации, тем бледнее становилась личность капитана. Она почти растворялась в окружающей среде: в Индии - по аскетической вертикали, в Африке - по природной горизонтали. Капитан завел мотор, мы поплыли. Мы плыли по молочно-зеленой воде Нигера в середине января, в середине месяца Рамадан. Нигер -благодушная река. В ней нет истерии. Она река рек. Она река крови, но в мирном смысле, то есть артерия. После Догона только так и хотелось. Река осмысляет пейзаж и делает его бесконечным. Каждый пикнику реки (фотография нарождающегося среднего класса во Франции, тридцатые годы XX столетия, женское белье на женском толстом теле) отличается от пикника без реки. Нигер между Мопти и Томбукту имеет неожиданную внутреннюю дельту, над происхождением которой ломают головы географы. Река распадается на рукава, сливается в молочно-зеленое внутреннее море без берегов, а после вытекает из моря стройным потоком без всяких причуд. Богат и разнообразен мир пернатых. Меня поразили длинношеии аисты, которые, взлетая, складывают шею, как столярную линейку, в несколько раз. Нигер, с другой стороны, дает примеры минимализма. То угостит стаей обезьян, и больше их никогда не покажет, то выставит крокодила (но я не буду врать, крокодилов не видел), то скромно положит на отмель дюжину бегемотов. Они - зорче матросов, с прозрачными фиолетовыми ушами, с большими ноздрями. - Ноздри, как у тебя, - сказала немка. - В них танк пройдет. - Редкая женщина долетит до середины Нигера, - незлобно отмахнулся я. Кстати, Мали - в переводе и есть бегемот. Мясо бегемотов коптят. В таком виде его можно хранить в течение нескольких месяцев. Африканцы - прекрасные охотники. Техника охоты на бегемотов осталась до сих пор такой же, какой ее описал еще Ибн Баттута в 1352 году, путешествуя из Томбукту в Гао, и я не будут повторяться, скажу только, что загарпуненное животное мы с немкой тоже добивали копьями. Но это так -вскользь, а вообще наибольшую ценность представляет нильский окунь (lates niloticus), или иначе капитан.
      Капитан - главная рыба Нигера. Он очень приятен на вкус, действительно напоминает нашего окуня и весит 10-20 килограмм, но, бывает, доходит до 100. Мы останавливали встречные пироги рыбаков с длинным шестом (как они ловко им орудуют!) и покупали свежайшего капитана. Элен оказалась классной поварихой и приготовляла капитана во всех видах, под разными соусами, с разными травками, натирала капитана петрушкой, киндзой, сельдереем, ладаном, мариновала, солила, боготворила, жарила на гриле. Мы все ели капитана с утра до вечера и очень хвалили Элен, а она улыбалась. По берегам Нигера широко распространены разнообразные термиты. Пейзажи сахеля пестрят их постройками, высотой до полутора метров. Отойдя от шока, Габи осторожно раздвинула губы. - Потрогай! Он вернулся ко мне! Мой петушок вернулся! - от счастья заплакала Габи. На радость мне, она тонула во всех пяти реках. Мы были чужие друг другу люди, попадавшие в аргонавтные условия вынужденной близости. Каждый по-своему бездомный, несчастный, растерянный. Я люблю ее точные лесбиянские руки, шарящие по утрам мои соски. Она - разложение женской массы, выделение мужского начала, распространение волосяного покрова, щетина на ягодицах, затвердение молочных желез, отказ от деторождения, острый интерес к молоденьким графиням, развивающийся алкоголизм, перенос интереса в анал, тяжелая шишка сфинктера, раздробление принципов, потеря половой идентификации, генетическая катастрофа, гормональный бред, продукт века, его наказание. Я аккуратно потрогал указательным пальцем. Не хилый, и даже залупается, как детский пенис. Не сразу сообразишь, где кончается большой клитор и начинается маленький хуй. Боюсь ошибиться, но клитор Габи, по-моему, и есть посол на хуй. Мы с ней панически боялись (ой, просто тряслись), но не мухи цеце, с которой медицина довольно успешно борется, а одного водяного невидимого микроба, который живет в стоячей воде Нигера всего двадцать секунд жизни и за это время ищет, куда бы ему внедриться, и если человек купается или просто стоит как дурак, то микроб в него попадает, как пуля, и после этого у мужчин отпадают все половые органы в буквальном смысле этого слова. У женщин тоже все отпадает. Во всяком случае, у Габи, как теперь всем известно, есть чему отпасть. Солнце заходит здесь ровно в шесть вечера и начинается тьма. Первую ночь мы ночевали в палатках. Сны в пустыне похожи на медленно разворачивающиеся оперы с длинными ариями, хором, множеством действующих лиц, оркестром и декорациями из реквизита Большого театра. Лежишь, приложив ухо к пустыне, вслушиваешься в подземные саги земли и содрогаешься. Я такие безумные сны видел только раз, на Тибете, и во время болезней. О чем эти сны? О скоротечности времени, страшном суде, разлуке с любимой женщиной, человеческой бездомности, мало ли о чем. То в одной одноместной палатке, то в другой в ужасе орут сонные люди. То капитан заорет, то помощники-Пушкины, то верный наш Горький, то повариха Элен. Под утро, часа в четыре, ко мне в палатку с ревом влетела немка, ей приснилось, что она разрушила в Германии всю налаженную систему социального страхования. Не успела она успокоиться, как до нас донеслись неопределенные звуки воя. Они приближались. Надо сказать, что когда мы выходили на берег, я фонарем осветил какое-то большое скопление белых костей и даже успел пошутить по этому поводу, но тут призадумался. Когда же чьи-то хищные морды стали тыкаться в полупрозрачную, фактически, эфемерную для хищных зубов палатку, то Габи узнала в непрошеных мордах шакалов. Поскольку Догон снабдил ее дополнительной информацией об этих мерзких животных (информацией, которую мы с ней сочли правильным не комментировать), а, кроме этого, она, может быть, даже еще пахла шакалом, сомнений не оставалось. Мы поджали ноги и затаились. В соседних палатках тоже закончились храп и кошмарные крики. Наступила человеческая тишина. - Сури! - крикнул я на весь сахель по-французски. - Чего делать-то? - Ш-ш-ш! - был несчастный ответ. Но вдруг раздался громкий выстрел. Это как-то сразу приободрило меня. Оказывается капитан захватил с собой огнестрельное оружие. Раздался вой испуганных зверей. Затем топот. Мы выскочили из палатки с фонарями. Капитан гнался за шакалами с палкой наперевес. Враги ретировались. Мы сели у костра. - У меня просьба, - сказал капитан, который, несмотря на тьму, оставался в солнечных очках за три копейки. - Не болтать о Догоне? - не выдержал я. Капитан почесал нос. Я тридцать лет, и никогда такого, - сообщил он. - Давайте перейдем спать в пирогу. Там на дне, конечно, не фонтан, но зато безопасно, как в чреве матери. Кудрявые помощники перенесли Габи на своих тонких руках на судно, храбро бредя по стоячей микробной воде. - А это верно, что у русского президента обезьянье сердце? - спросил капитан, когда мы расставались с ним навсегда на пристани неподалеку от Томбукту. - Как обезьянье? - Да тут все говорят... Вы не обижайтесь, - сказал капитан. - Обезьяны - они нам ближе собак.
      ТОМБУКТУ
      Посещение Томбукту есть уже само по себе его похищение, и любой отъезд из Томбукту напоминает бегство. Отсутствие дорог имеет принципиальное значение и не обсуждается. Каждый белый, посетивший Томбукту, достоин смерти. Я увидел себя в Томбукту как запечатанную сургучом бутылку и благодарил Господа за Его милость и покровительство. - Кто вы? - спросил я стариков на паперти мечети. - Мудрецы, - сказали они. - Нас здесь триста тридцать три человека. Теперь я знаю, что в три часа ночи по Томбукту проносится белая лошадь со всадником, приближенным к совершенству.
      Мы бежали из Томбукту ранним утром, предприняв дерзко-трусливую переправу через Нигер. Новый шофер Мамаду оказался не слишком разговорчивым. Более того, несговорчивым. Мы пробивались на юг через пустыню с этим новым арабоподобным водителем. Мы вместе с ним вязли и пропадали в песках. Мы меняли ландшафт, как масти карт, нам выпадала то красная, то желтая, то черно-асфальтовая пустыня, она была то сыпучей, то каменной, внезапно выросли наросты диких гор и финиковые пальмы, мы доверяли водителю, не зная, что он и есть наш палач.
      РАССТРЕЛ
      Городишко Гао - одно недоразумение. Он разлинован, как Манхэттен, и в нем даже есть ресторан La Belle Etoile, но это не мешает ему быть захолустьем. В Гао самый рогатый рогатый скот. Он не боится машин. Я потер воспаленные глаза. Ночная Африка - континент беспощадного неонового света. Обложившись керосиновыми лампами, я медленно читал перед сном роман Достоевского "Бесы". Арабообразный водитель сдал нас полиции на опасном в военном отношении участке дороги Гао - Неомей, возле границы с урановой республикой Нигер без всякого сожаления. В порядке аргументации против нас он привел наши паспорта, в которых не значились въездные и выездные визы не только из Томбукту, но даже из Гао. - Да вы что? Вопреки всем уставам! Сержант покачал головой. - Ведь вы не простые пассажиры! Вы - туристы !!! Сержант сделал большие глаза и объявил нас врагами малийского народа. - Се n'est pas serieux, - пробормотал я фразу, оскорбительную для каждого уважающего себя негра. - Да у вас и паспорта фальшивые! - вдруг выкрикнул он мне в лицо, вращая глазами. С каждой минутой он накалялся все сильнее. Он говорил, что у него нет никакой возможности держать нас под стражей, поскольку у него нет охраны и что самое разумное дело - нас умертвить и трупы отправить в Бамако на экспертизу. Он предложил мне согласиться с его проектом как наиболее гуманной акцией. До границы оставалось всего-то пять километров, и мне стало обидно погибнуть зазря. Однако шофер Мамаду не хотел, чтобы я уезжал с тайным знанием, опасным для метафизической безопасности не только сахеля, но и всей Африки. Если Элен и Сури симпатизировали нам, то Мамаду был воплощением ненависти. Когда он отошел пописать, а сержант пошел к проезжавшему грузовику, чтобы украсть дрова на костер, Сури шепнул мне, что с Мамаду нужно поговорить на языке африканского братства. - У Африки пока нет будущего, - заметил Сури, человек двух миров. "Отчего шофер плох? Отчего хорош Сури?" - взгрустнул я. С точки зрения мусульманства, Мамаду писал еретически, потому что он писал стоя, а не сидя на корточках. Пописав, он немедленно совершил омовение члена из пластмассового чайника с веселенькими полосками и повернулся в нашу сторону, цинично застегивая штаны. - Мамаду, - сказал я, - предложи сержанту деньги. - Я не твой раб, - ответил араб, - чтобы выполнять твои команды. Я видел, как сержант, зевая, ушел за рожком автомата, чтобы нас расстрелять. - Мамаду, - сказал я. - В этой истории есть только два раба: она и я. Вот тебе моя братская рука. Выручи. - Я спросил небеса и Бога, - сказал Мамаду, - и они мне ответили: нет1 Вернулся сержант с автоматом. Вид его был свиреп и ленив. Скотоводы равнодушные убийцы. - Ну что, пошли? - сказал он. Мы зашли за угол дома. Сержант выстроил нас у стенки. Габи стала презрительно улыбаться. Она схватила меня за руку. Казалось, это ее успокаивало. Я стал тоже кое-как подражать ей в презрительной улыбке, хотя мне не очень хотелось держаться за руки. Женская любовь не боится смерти, не то, что мужская, к тому же сердце мое принадлежало Лоре Павловне. Сержант поднял дуло автомата. Мамаду с удовольствием встал в стороне, изображая любопытную толпу. Как всегда, сцена расстрела обросла ненужными жанровыми деталями: блеяли овцы, кукарекали куры, вдалеке прыгали дети, было жарко. - Подожди! - к нам со всех ног бежал Сури. Вид у него был растрепанный. Расстреляй лучше меня! Сержант в недоумении оглянулся. - Твоя бабушка - сестра моей бабушки, -кричал Сури. - Застрели меня! - Какую бабушку ты имеешь в виду? - заинтересовался сержант. Они заговорили о чем-то своем. - Mon amour, у меня красивые волосы? -спросила Габи. Никогда в жизни я не встречал более отвратительных волос. - Шпрахлос! - ясно ответил я. Мамаду грязно выругался, швырнул ключи от джипа на землю и пошел в сторону своей родной деревни. Я выдержал паузу. - Сколько? - стараясь держаться хладнокровно, спросил я сержанта. - Почему ты меня никогда не целуешь? -молвила Габи. Мы сторговались на сумме, равной примерно пяти долларам США.
      СМЕРТЕЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ
      Когда и где двукрылый флеботом укусил Габи, кто теперь знает, но укусил, и она заболела смертельной формой палюдизма, то есть тропической малярией. - Ты похожа на трехзвездочный Гранд Отель, в котором поселились непрошеные гости, - печально сказал я, глядя, как она умирает. - Ты всегда недооценивал меня, - сказала она, стуча зубами от лихорадки. - Ну хорошо, четырехзвездочный, - согласился я. Как в самом нежном колониальном романе, ее взялась выхаживать африканская семья, родные и близкие Элен. Они кормили ее с ложечки геркулесом и натирали разными мазями. Кровать Элен - четырехспальная. Вкус варварский. Голубой дневной свет. Большая бутылка Джона Уоркера. И какой-то мотоцикл на серванте. Молодой длинноногий французский доктор вошел. - Ну, раздевайтесь. Несмотря на малярию, Габи, как всегда, стремительно обнажилась. - Он залезал мне пальцем в пизду, - божественно шептала Габи. - Правда, что ли? - не верил я. - А потом в попу. При чем тут правда? Мы с Элен млели. В комнате моей гостиницы Элен собрала остатки завтрака, кусок багета и разорванный абрикосовый мармелад в пластмассовую сумку, затянулась бычком и удалилась. Тридцать шесть - тридцать девять. И опять через полчаса тридцать шесть. Так сердце долго не выдержит. Умирание Габи чудесным образом воскресило ее в моих глазах. Русское слово -чудесно; русское чудо - словесно. - Путешествия... Чтение о них... бесконечно... - бредила бедняжка. - Доктор! - бросился я за ним. - Она не умрет? - Либидо не умирает, - заверил француз. -Мсье, вы распустили свой фантазм. - Как? Неужели Габи - нос майора Ковалева? - ужаснулся я своей догадке. - Майор Ковалев в Африке - это я. - Русский военный атташе? - встрепенулся доктор Ив Бургиньон, не знакомый с литературной историей русских носов. - Хотите виски? - спросил доктор Ив Бургиньон с сильно выраженным сомнением. - А знаете, Африка рванет через три-четыре поколения. У нее лучшее будущее, чем у России. - Нет, конечно, французы форсировали модернизацию, нарушая естественные законы движения, кроме того, сами французы ничего не умеют делать, они бюрократы, пользующиеся трудом других людей - это тоже талант, - заметил я. - а русские товары! - братья Элен заулыбались, - мы как-то приобрели русский радиоприемник! на лампах! Боже, что это была за вещь! вы не умеете доводить дел до конца! топорная работа! - братья Элен захохотали, кушая кус-кус своими чистыми пальцами. Русский глаз, как орел, схватил эту варварскую привычку. По ночам я шатался по кабакам Неомея, наверное, самой горючей ночной столицы Африки. Кто был в тех притонах, кто плясал, резко выпив джина без тоника, под тамтам и электрогитары, тот знает запах африканского пота, тот помнит красоту неомейских проституток, их щиколотки цвета болотной воды, их ритуальные шрамы на ягодицах. От вяжущей страсти дымят и лопаются презервативы, как шины гоночного автомобиля. Меняя бубу на короткие юбки, Элен зверски плясала, отставив попу. Габи стала желтым пергаментом. Африканцы удивительно деликатны. Они скрывают свои туалеты и свои кладбища. Только раз, исколесив Мали, я наехал на мусульманское кладбище с остроугольными, как битое стекло, камнями (их не разрешено показывать не мусульманам). Христианские кладбища как будто напоказ. В стране уранового рая на столичном христианском кладбище есть могила. На ней написано. Сербский турист Иван (фамилию не помню). Мир праху твоему.
      РАЗВРАТ ПО-НЕОМЕЙСКИ
      Элен врубила свои вибраторы.
      ТРАНСА НЕТ
      - Транса нет, - сказал Ромуальд на веранде собственного дома в Порто-Ново с видом на мощный океан. - По крайней мере, в твоем случае. Они все считают мой случай тяжелым, почему-то их всех трясет от моего случая. Из военизированного Нигера на такси-брус с курями и с баранами несчетных попутчиков на крыше я прорывался к океану (с прозрачной куколкой Габи на руках) через мягкое государство Бенин, колыбель самой активной из мировых религий. Я вырвал у Элен три кольца. Элен меня надула. На базаре я хотел купить серебряный браслет, дал ей деньги, она сказала одну цену, а браслет стоил меньше. Смутилась, но быстро отошла. Она ухаживала за Габи самозабвенно, но каждое утро врала что-то новое. Зачем? Так это и осталось невыясненным. Немка болела физическими болезнями, а я - метафизическими. Я подумал, пора бы отмыться от контактной метафизики, и обратился к Ромуальду, местной знаменитости, но он меня отшил. Ромуальд - молодое гниение Западной Африки, авангардистский банк червей. Он делает маски из отбросов: пластмассовых канистр и старых радиоприемников. Его message прост как правда, и правды там столько же, сколько в медицинском фантазме Габи: нынешний афро-русский народ нафарширован западным мусором. Негр выпрыгивает в этих кощунственных масках как карикатура. Замаливая перед родиной грехи, мы с Ромуальдом рисуем закат над Нигером. Солнце падает за горизонт со скоростью мяча. Упав, оно еще долго испускает жемчужный свет, мягко переходящий в жемчужно-серый, в серебристо-серый, зажигает-ся первая звезда, и небо темно-синеет, сине-чернеет... На двоих пишем минималистские полотна на грунтовке из настоящей красной земли и там выводим разные символы. Это делаем со значением и хмуря брови. Драма не художников, за которыми гоняется с ритуальным криком проклятия ОМА!, ОМА!, а -авторской искренности. Ломает парней. Рыбаки на пирогах становятся похожими на вырезанные из картона фигуры. Русские сливают в негров все свои дурные качества: лень, зависть, хитрость. Нет ни одной русской девушки, которая не боялась бы негра как класса. Положа руку на сердце, Россия - самая расистская страна на свете. Минутное малодушие. Увидев в глухой деревне, посреди ярко-зеленых калебасов вудунский фетиш Чанго, местного Перуна, облитый куриной кровью, я признал веру эманацией страха. - На четырнадцатое июля, - торжествующе сказал Ромуальд, - в самый разгар сезона дождей, французское посольство в Бенине заказывает вудунского колдуна. Он приезжает из деревни, устраивается в сторонке на табуретке, и - небо расчищено для фейерверков в честь взятия Бастилии! Это повторяется из года в год, внесено в расходную статью посольства, стоит пятьсот долларов. - А у нас мэр Москвы по-мудацки посыпает тучи солью, - рассказал я. - Познакомь с колдуном! - Мы - ого-ого! - заликовал Ромуальд, но вдруг сник. - Главные наши вудунские вожди коррумпированы. Деревня еще держится, а эти суки ездят с эскортом мотоциклистов. Он сплюнул на пол. Океан шел стеной. - Никуда из Бенина не поеду! Я не ходок по музеям! Я был тридцать семь раз в Германии! Мне нечего делать в Москве! - Москва сейчас - самый интересный город в мире, - скромно сказал я. - Ты ешь людей! - злобно развернулся Ромуальд в мою сторону. - Они хрустят у тебя на зубах. Ты выпиваешь их, как устриц! - Мне кажется, ты для русского не существуешь, - сказала французская жена художника выздоравливающей Габи. - Я - художник. Я - африканец. Но я не африканский художник! - У писателя тоже нет прилагательных, -сказал я художнику. - Он царь, не трожь его, - сказала мне Габи. За ужином царь сказал, что в любой момент может улететь в Европу бизнес-классом на Сабене, у него виза многократная. Я посмотрел на Габи. - Ты не человек, - сказал я ей на ухо. -Ты - феминистский гвоздь.
      ТРАНС
      Король Побе - самый справедливый король. Он правит мудро в своей провинции, на границе 100-миллионной бандитской Нигерии, которую все в Западной Африке боятся. У него подданные верят в разных богов, одни - в Христа, другие - мусульмане, остальные - вудуны. - Не понимаю, кто тут у вас Бог, - спросил я короля. - Бог - един, - гостеприимно сказал король. Я привез королю большую бутылку шотландского виски и 50 штук шариковых ручек "бик" для детишек. Король был тронут. Мы сфотографировались. - Как мне вас называть? - спросил я короля. - Зовите меня просто кинг, - сказал король. - Кинг, - сказал я, - путешествия по разным культурам расшатывают нервы и моральные представления. Нормы оказываются чистой условностью. На мне, как на колючей проволоке, висят клочья разных вер. Что хорошо в Африке, в Европе беда. Нужно почиститься. Я сидел перед королем на лавочке, а он сидел на троне в королевском дворце, немножко, конечно, похожий на председателя колхоза, но только совсем немножко. Во всяком случае, люди падали перед ним на колени, и посольский шофер -африканец - тоже радостно упал и пополз. - Кинг, вы смерти боитесь? - Конечно, нет, - ответил король. - Потому я и король. Они делают надрезы на ступнях, и змеи их не кусают. Король быстро собрался в дорогу, и мы вышли из королевского дворца, поехали в деревню на двух машинах (у него вместо номера надпись: Король Побе), но не успели отъехать, как король остановился, и мы купили ему три литровых бутылки бензина. В Обеле, так зовется деревня, граница между Бенином и Нигерией петляет среди курятников, алтарей и амбаров. Жители этой потревоженной государственности заходятся и заговариваются на смеси английского sit down! и французского asseyez-vous! по приказу кинга, которого поят вместе с нами болотной водой вместо хлеба с солью. Срочно чинят сломавшееся ночное солнце, подвешивают его на дереве, и женщины дико вопят об открытии церемонии. Шеф деревни, он же главный колдун - Абу. Лицо Абу не устраивает ни один из доступных мне дискурсов. Оно искажает синтаксис до неузнаваемости, похожей на грубую компьютерную ошибку программной несовместимости. Вместо букв экран покрывается неведомыми значками, глумливой иерографикой, о существовании которой в родном компьютере я не догадывался. Ритм трех тамтамов и рисовой супремешалки достигает космической частоты. Наконец, ударили в калибасы, и вся деревня бросилась в танец в позе перегнувшихся в талии ос. Единственная забота колдуна Абу - мое возвращение. Если жители деревни поднимаются-спускаются, как по лестнице, мое я может заплутать в топографии. Приходится проконсультироваться с Атинга, определить с заступником прогноз на ближайшее будущее, что сопровождается подключением еще двух колдунов в тонких женских трансвеститных платьях. Мне проливают на голову прозрачный напиток и всматриваются в судьбу. Сначала идет нижний ряд успехов и неудач. Затемняя мое семейное будущее, они отрывистыми жестами и словами троекратно сообщают мне о готовящемся кинотриумфе. Затем берут мою душу на более тонкий анализ, и я чувствую, как она вздрагивает в их руках. Обменявшись со мной четырехкратным рукопожатием с учащенной перестановкой кистей и пальцев для приведения энергии в адекватное состояние, колдун, наконец, мягко запускает меня.
      Транс. Описание транса. Я вхожу в транс. Немка входит в транс. В красно-белых одеждах и колпаках. Обильное выделение пота. Оторванная пуговица. Жертва французского империализма. Натрудившийся колдун пьет джин. Становлюсь очень сильным. Вот схема полета. Капитан устроил коктейль по поводу нашего визита. - Ну, и где виноград? - огляделась Габи. Зала напоминала советское посольство былых времен. На стенах висели натюрморты второстепенных художников. - Какие ужасные картины! - прошипела немка, но так, чтобы слышали все. - Даже здесь, - с любовью сказал я, - ты готова, жертвуя хорошим тоном, бороться за хороший вкус. После коктейля капитан дал обед. - Капитан! - закричал я в ответ. - Что вы такое говорите! Вы же высшая инстанция, все видите сверху! Что вы так раскипятились? Уймитесь! Я сам против исключительности России, но к чему эти антирусские настроения? - Ладно, - вступилась вдруг Лора Павловна, - зато как поют! Русские, турки, болгары, румыны, наконец, украинцы - все эти люди на восток от Европы - у них такие певцы. Возьмите хотя бы Шаляпина! - Зачем вы, Лора Павловна, нас сравниваете с турками? - не выдержал я. Дополнительное оскорбление. - Вот именно, - сказал капитан, - а с кем вас прикажете сравнивать? - Да ты сама - волжская буфетчица! - закричал я на Лору Павловну. - Родная, не ты ли, вылезая на пристани из моей машины, хотела прикрутить окно с внешней стороны? Все расхохотались, и Лора Павловна, почему-то довольная, тоже. - Русские - это фальшивые белые! - закричала на меня Лора Павловна. - Поганки, - хохотнул капитан. - Помиритесь. Вокруг нас радостно собрались мертвые люди, много знакомых и дорогих лиц. Одна маленькая женщина, никак не умевшая в жизни стареть, знакомая моих родителей, протиснулась. - А ты-то как тут очутился? Она просунула мне в руки свою книгу о Мали, изданную когда-то издательством "Мысль". - Я знал, что вы придете, - сказал я. - Я чувствовал и общался с вами в пустыне. Она улыбнулась с легкой грустью. Впрочем, они выглядели празднично. Казалось, сейчас начнется праздник, растворятся двери, и мы все куда-то пойдем. Вместе с тем, я беспокойно сознавал, что мне надо что-то спросить, пока не поздно, что этот фуршет готов закончиться каждую секунду. - Помните Апокалипсис? - по-светски спросил меня помощник капитана, в котором было действительно нечто пушкинское. - Там говорится об иссякновении рек воды живой. - Неужели и Пушкин - ваш человек? -тихо спросил я. - Вы - наш человек, - приблизился капитан, обнимая помощника за талию. С неожиданным подозрением я взглянул на обоих. Капитан закружился в вихре гостеприимства. Он протанцевал с Лорой Павловной тур вальса, затем хватил водки с шампанским, и они заплясали рок. Помощник с дьявольской галантностью уволок Габи на танец. Габи выглядела польщенной. Она вспомнила юность, когда танцевала topless в ночных кабаках Западного Берлина, и показала такой класс, что гости зашлись в экстазе. Я яростно ей аплодировал. Но и помощник не отставал от нее. Он выдал свою рейнскую чечетку. Затем они слились в танго, и помощник, как истинный соблазнитель, водил ладонью по ее узкой длинной юбке, по чуткому, чуть декадентскому бедру. - А вы - настоящий поэт, - сказала ему Габи, млея от удовольствия. - я никогда не забуду вашей касеты с принцессой. - Бы - моя принцесса! - признался помощник на весь зал. Габи таяла в его руках. Сойдясь в восторженных отзывах об инсталяциях Ильи Кабакова, они вместе куда-то исчезли, и мне представилось, как они целуются со стоном, взасос в конце коридора, в мужском загробном сортире. - В пляшущих богов все-таки легче верится, - флегматично заметил я, столкнувшись с помощником перед баром в очереди за выпивкой. - Я думал, вы смелее, - усмехнулся он. -Вы почему умолчали о том, как на Миссисипи в ванной вы писали в лицо вашей спутнице? - Ей так захотелось, - смутился я. - А когда вы нассали ей в рот и она захлебнулась, вы с отвращением задернули занавеску. - Не для печати, - покраснел я. - Живодер! - не унимался помощник. -Она от любви вся извелась, весь ее текстлюбовный манифест, а вы... вы ей - в рот ссыте! - А все началось с того, что вы на Волге в нее как мальчишка влюбились! раздался голос капитана. - Ладно вам, - сказал я. - Я же не спрашиваю вас, почему вы оба ни черта не понимаете в судоходстве. Они оторопели от такой наглости. - А что, неправда? - не унимался я. - Матросики! Ну, скажите мне, что такое фок-рей? - Лажаемся, - удовлетворенно констатировал старпом. - Гуляет! - обрадовался капитан. - Вот она -узурпация человеком божественных функций! - Да нет, - осекся я. - Извините. Я не убивал негра в Нью-Йорке, - неожиданно покаялся я. - Ну-ну, - сказал помощник капитана. - Капитан, - не выдержал я, - почему парность - основной принцип существования? - Оставайтесь здесь, и вы все поймете, -сказал капитан. - Не спешите раньше времени. Я невольно посмотрел на часы. - Пора, - сказал я. - Пять рек, - хитро сказал капитан. - Не расплескайте! - Может, останемся? - обольстительно сказала немка. Мы выскочили из дома. В саду стояла дикая жара. Влажность была стопроцентная. - Посмотрите, какая у меня biche, - сказала Лора Павловна. - Иди сюда, моя девочка. Она погладила маленькое животное и улыбнулась мне. - На тебя пролился светлый свет бытия. Ты, дурак, это понял? - Серьезно, что ли? - Я уже не знал, чему верить. -Лора Павловна, - как дурак сказал я, -до свидания. Я вас жду. - Der Tod ist vulgar! - Из форточки с треском высунулся старпом, пока женщины неловко прощались друг с другом. - Не отпущу!!! - Он разодрал на груди мокрую от пота тельняшку. Габи приветливо замахала ему рукой. Машина рванула по просторному проспекту Котону, который был похож на Елисейские Поля. За рулем сидел взволнованный секретарь российского посольства. - Опаздываем, - сказал он. Мы примчались в аэропорт, в кафе меня ждали молодой писатель Камий и еще какой-то человек, учившийся в Москве. Они бросились ко мне, но дипломат закричал отчаянно: - Уже закончилась регистрация. Бегите. Большой самолет Сабены уже запустил моторы, беря курс на Уагадугу. - Вы опоздали, - сказала африканка. Недовольная африканка взяла билеты с нескрываемым отвращением. Носильщик свалил на весы пыльный багаж. У трапа самолета таможня вдруг принялась копаться в личных вещах. Таможенник изъял у меня из портфеля капибас пальмовой водки, самогонный подарок короля, заявив, что это нельзя вывозить из Африки. Я с тоской посмотрел на бельгийских стюардесс в зеленых юбках. - Отдайте мой капибас, - потребовал я. - Вы нарушаете закон, - сказал таможенник. Отодвинув таможеника, моя спутница прочно завладела посудой. - Это верно, что путешествия укорачивают жизнь? - Она по-русски засосала из горла пальмовой водки. - Да! Но пятая река... - Я взболтнул бутыль и принял в свой черед, переиначив немецкий посыл: -делает жизнь практически бесконечной. - АММА! - воскликнули мы с Лорой Павловной, восходя к началу начал, поднимаясь по трапу, дыша друг на друга дивной сивухой. Не менее дивные подонки достались африканской бюрократии.
      1996-1998