В купе пассажирского поезда междугородного сообщения добродушный гражданин в вечнозеленой шляпе и коричневом пиджаке, застегнутом только на верхнюю пуговицу, выкладывал на стол из портфеля малосольные огурчики, помидоры, банку шпрот и нежные творожные сырки в приплюснутом состоянии.
      — Берите, ешьте, — хлебосольно предложил он своим спутникам: молодому человеку с сочными малиновыми губами, миловидной девушке с толстыми ножками и симпатичной старушке в белых носочках. В ответ на его предложение старушка вынула три яйца вкрутую, молодой человек — бутылку портвейна, а девушка с толстыми ножками застенчиво угостила всех урюком.
      — Должен признаться, — словоохотливо начал гражданин в шляпе, сдирая скорлупу со старушкиного яйца, — я всегда с удовольствием расстаюсь со столицей. Этот город не для моих нервов. Я брата хоронить ездил, а жена говорит: купи мне заодно комбинацию цвета тела и трусы кружевные. Я даже возмутился. Знаешь, говорю, милая, чтобы я за трусами по очередям бегал!..
      — Да, Москва — это, можно сказать, опасный город! — воскликнул молодой человек и разлил вино по стаканам. — Моя жена, честно говоря, поехала раз в столицу по своей женской болезни, а вернулась с мужской.
      — А вот у меня муж умер от заворота кишок, — улыбнулась старушка, пригубив стакан портвейна. — Пельмешками облопался. Тысячу двести штучек съел, не сходя с места.
      — Что касается меня, — призналась девушка с толстыми ножками, — то я незамужняя. Я еще непорочна, как голубь, — вздохнула она.
      — Неужели вы не влюблялись? — задушевно полюбопытствовал гражданин в шляпе.
      — Нет, почему же? Однажды меня Коля даже ласкал в подъезде, — сообщила девушка с толстыми ножками и отвернулась к окну в легком смущении.
      — Ах ты, милая! — растрогалась старушка. — Со мною подобный случай произошел в 1922 году. Тогда же я стала женщиной, — добавила она с гордостью.
      Гражданин в шляпе посолил яйцо и отправил его в рот целиком.
      — Я однажды, в припадке меланхолии, — сказал он жуя, — свою жену Веру огрел по голове табуретом. И ничего, осталась жива.
      — Нет, это было в 23-м году, — сказала старушка задумчиво.
      — На нашем курсе я только одна осталась девушкой, — заметила девушка с толстыми ножками.
      — Честно говоря, — сказал молодой человек, быстро поглощая пищу, — я люблю вообще иной раздать кому-нибудь в морду.
      — Я своего покойничка не раз мокрым полотенцем лупила, — вспоминала старушка. — Очень уж он был беззащитным.
      — Нет, я бы, конечно, могла! — воскликнула девушка и с вызовом пошевелила толстыми ножками. — Но боюсь забеременеть и случайно родить.
      — Моя жена Вера тринадцать раз искусственным образом прерывала беременность, — с достоинством сказал гражданин в шляпе, выпил залпом портвейна и крякнул, — но два раза не прервала, в результате чего у меня родились дети.
      — Честно говоря, моя жена тоже сделала выкидыш. Очень был драматический момент. Я когда вспоминаю об том, у меня появляются красные пятна на коже. Могу показать. — Молодой человек расстегнул рубашку и показал свежие красные пятна на фуди, животе и под мышками. Все были приятно потрясены.
      — У меня четыре внука и ни одной внучки, хоть шаром покати, — продолжила разговор старушка. — Я совершенно уверена, что Мишка не от Василия.
      Она достала из сумочки фотографии. Сравнили. Мишка действительно не был похож на Василия. Василий — круглолицый, а у Мишки лицо скорее лошадиной конфигурации.
      — От кого же он тогда? — спросил молодой человек.
      — От Николая Митрофановича Зозули, — сокровенным шепотом произнесла старушка.
      — А у вас есть фото Зозули? — спросила девушка с толстыми ножками.
      — Нет, — строго сказала старушка. — Зозуля никому свое фото не дает.
      — Жаль, — сказал гражданин в шляпе, выбрасывая объедки в окно, — а то бы сравнили.
      С молодым человеком они вышли в коридор покурить.
      — Честно говоря, я никогда не ворую, — сказал молодой человек, затягиваясь «Дымком», — но когда выхожу с работы, всегда что-нибудь с собой прихвачу. Это сильнее меня.
      — Нет, если меня очень разозлить, — доверительно сообщил ему гражданин в шляпе, тыча в грудь молодому человеку толстую папиросу, — то я могу запросто убить человека ударом кулака промеж глаз.
      — Честно говоря, я вас понимаю, — радостно закивал головой молодой человек. — Против лома нет приема.
      Когда они вернулись в купе, женщины уже спали. Не расстилая постели, молодой человек вытянулся на верхней полке и быстро заснул. А гражданин в шляпе еще долго ворочался и бормотал: «Табуретом!.. Уйди, зашибу!» — но потом угомонился и захрапел, не сняв шляпы.
      За утренним чаем молодой человек сказал:
      — Я знаю одного парня, который кладет муху в рот, а она вылетает у него из уха.
      — Из правого или левого? — спросил гражданин в шляпе.
      — А я однажды в пионерском лагере, — сказала девушка с толстыми ножками, — нечаянно откусила пионервожатой ухо.
      — Левое или правое? — спросил гражданин в шляпе.
      — Точно не помню.
      — Ну и что тебе за это сделали? — встревожилась не на шутку старушка.
      — Ничего. Я ведь не нарочно.
      — Должен вам сказать, — объявил гражданин в шляпе, — что я несколько лет назад был лично знаком с одним бывшим замминистра.
      — А я видела Кагановича вблизи, — сказала старушка, и ее лицо озарилось приятным воспоминанием.
      Гражданин в шляпе с аппетитом доел остатки вчерашних шпрот, слегка позеленевших за ночь от скуки дальней дороги, и стал складываться: приближалась его станция.
      — Возьмите полотенце, — предложил молодой человек, — а мы скажем проводнику, что вам его не давали.
      — Это идея, — сказал гражданин в шляпе и запихнул вафельное полотенце в портфель.
      Замелькали домики, врассыпную бросились пути. По пустынной платформе с озабоченным видом бегала маленькая женщина в шляпке.
      — Вера! — заорал ей гражданин в шляпе, высовываясь в окно и отчаянно махая руками. — Я — тут! Я — сейчас!.. Вот моя мегера, — растроганно обернулся он в купе.
      Гражданин в шляпе схватил чемодан и портфель и не попрощавшись выскочил в коридор. Но у самого выхода спохватился и бросился назад в купе.
      — Я совсем забыл вам сказать, — тяжело дыша, сообщил гражданин в шляпе своим спутникам, — что этой весной у меня был роман со здешней начальницей станции, Ниной Ивановной Зверевой. Но я дал ей отставку. — И исчез.
      Его спутники жадно смотрели в окно на трогательную встречу супругов: с поцелуями и объятьями. Начальница станции Зверева также наблюдала за ней из своего окна, обиженно оттопыря нижнюю губу. Потом она вышла, прищурилась и сделанным равнодушием зазвонила в колокольчик.
      — Я тоже изменила своему покойничку, — ласково сказала старушка. — В 1936 году.
      — А я вот все непорочна, как голубь, — взгрустнула девушка с толстыми ножками.
      — Честно говоря, я люблю такого рода девушек, как вы, — сказал молодой человек и облизал свои сочные губы.
      Вагоны дернулись в железной конвульсии. Поезд тронулся.
      — Нет, это было в тридцать седьмом, после Конституции, — сказала старушка. — Мы тогда жили в Конотопе. Я тогда еще себе эти белые носочки связала.
 
       1972 год

      Поэт со странной для еврея фамилией Трясиназадумал теракт. Я знал француза с фамилией Хрущ —меня мало чем удивишь. Теракт обещал быть художественным. Если художник занимает место своего произведения, если он вместо,то с ним нужно рядом. И когда Трясина спросил: «Ты пойдешь со мной?», я ответил «нет». «Ты пойдешь со мной!» — сказал Трясина, и я сказал «да». Я, может быть, слабовольный, но отнюдь не слабохарактерный.
      Трясина выбрал меня, человека из светской хроники, потому что он стал ньюс-мейкером, написав сильное для своего времени двустишие:
 
П’опы бывают самые разные:
Очень большие и очень грязные.
 
      Но не успел Трясина окунуться в голубизну,как васильки отцвели, теперь не котируются. Мода прошла, особенно на «очень грязные» попы, ибо сколько можно жить бунтом? Чернуха обрыдла. Но я все равно люблю эти стихи, и все их любят, или завидуют.
      Просто время пришло другое, время действия.
      — Вот вам тапки, — сказал Иван Григорьевич. — Здравствуйте.
      Он присмотрелся к нам, а мы присмотрелись к нему.
      Трясина перекрасился в блондина и стал похож на жирного хохла. У меня тоже были причины маскироваться. Я наклеил мерзкие усики и надел черные, рейбановские, очки. Иван Григорьевич недавно публично назвал меня мелкой гнидой на службе разврата.
      Трясина держал в руках лампу и штатив. А я держал допотопную любительскую видеокамеру, которая отдаленно смахивала на профессиональную.
      Я пожал руку своему давнишнему врагу. Он был для меня легендой. Меня колотило от его книг, когда я был еще школьником. И моя покойная мама, учительница черчения, никогда не рвавшая книг, читала и рвала страницу за страницей, рвала и бросала, со слезами оппозиционного бессилия. При ближайшем рассмотрении образ врага оказался:
      анально устойчивый,
      с красными раздавленными глазами,
      в бабушах,которые годами бережно хранят запах вони,
      вяло летающий в морозном поднебесье, оставляя за собой струйку пара,
      курлык-курлык,
      пантера мочегонная,
      с остывшей, отслоившейся кожей.
      Видно, ночами он сильно потел холодным потом. Лежал на дуршлаке давно отброшенными макаронами.
      — А я как раз подумал, Иван Григорьевич, нужно ли нам разуваться, — сказал Трясина слащавым голосом телередактора.
      — С некоторых пор, — признался Иван Григорьевич, — я читаю чужие мысли. Даже на расстоянии.
      — Боже! — воскликнул шустрый Трясина. — Неужели вы сразу догадались, что мы пришли вас убить и ограбить?
      — Ну, ограбить — не ограбить, — внес ясность Иван Григорьевич, — а телевизионщикам я не шибко доверяю.
      Мы вошли в главную комнату врага. Враг жил с розовыми обоями. На серванте стоял танк.
      — Дело моей жизни, — по-простому, по-доброму сказал Иван Григорьевич, показывая на авторские экземпляры, выставленные в честь нашей встречи. Подняв ногу, поодаль от танка кружилась балеринка. Одна книга — самая знаменитая — лежала крошечной фотокопией.
      — В самиздате издавались, — игриво отметил Трясина.
      — Читатели делали. А что оставалось, когда роман изъяли из библиотек?
      — Так вы диссидент! — подобострастно глумился Трясина.
      — Возможно, — потупился хозяин. — Но с обратным знаком.
      Бюст самого Ивана Григорьевича с молодцеватым лицом черного металлического цвета расположился на подоконнике. Мы стали расставлять аппаратуру.
      — Теперь мы вас подгримируем, — сказал Трясина и достал коробку с гримом.
      — Да чего меня реставрировать! — возмутился, нос некоторым кокетством, Иван Григорьевич.
      — Не скажите, — покачал своей перекрашенной головой Трясина и принялся румянить старика. Он вынул губную помаду и сделал ему большие красные губы. Ивана Григорьевича можно было немедленно выставлять в гробу напоказ такой же сволочи, как и он сам.
      — Зачем помада? — заволновался Иван Григорьевич. — Я же мужчина.
      — Иначе дыра будет вместо рта, — строго пояснил Трясина.
      — А вы, собственно, из какой телекомпании? — вдруг с подозрением спросил загримированный враг. — Ведь вы все вырежете!
      — Не вырежем! — Я улыбнулся ему и сел в кресло, а он сидел на стуле и волновался, сложив на стол некрасивые руки.
      — Мотор! — крикнул Трясина самому себе.
      Поскольку камера была без кассет и без батареи, Трясине нечего было делать. Он только смотрел в слепой глазок, оттопырив зад.
      — Иван Григорьевич! — сказал я приподнятым голосом. — Вы…
      — День добрый, уважаемые зрители! — перебил меня Иван Григорьевич.
      — Да-да, — сказал я. — Вот только насколько он добрый, этот день?
      Иван Григорьевич нахмурился.
      — В трудное время мы живем, это верно.
      — И вот мой первый вопрос: расскажите о вашем детстве.
      — Я ветеран, — заговорил Иван Григорьевич. — С первого дня войны бил фашистов. Под Варшавой меня контузило. После войны под руководством маршала Рокоссовского наводил в Польше порядок. Там было много всякой нечисти.
      Я непроизвольно кивнул головой.
      — Победа далась нам нелегко. — Он резко встал со стула и вышел из комнаты.
      — Чего это он? — спросил Трясина.
      В ответ раздался жуткий пердеж из уборной.
      — Испражняется, — оживился Трясина. — Со страшной силой срет. Пора!
      — Постой, — сказал я. — Интересно.
      — Ну, смотри, — неодобрительно сказал Трясина.
      Примерно через четверть часа после своего внезапного ухода Иван Григорьевич вошел с извинениями.
      — Приспичило, — пояснил он.
      — Иван Григорьевич! — сказал я, по-телевизионному улыбаясь. — Кто главный враг России?
      — Очень зоркий вопрос, — одобрил Иван Григорьевич. — Да, чуть было не забыл. Ко мне поступил страшный документ.
      Иван Григорьевич извлек из письменного стола рукописные листки, надел очки. Он стал похож на пенсионера, решившего разобраться со счетами за электричество.
      — «Посеяв в России хаос, — взволнованно прочитал он, — мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в фальшивые ценности верить…» Планы разрушения нашего государства изложены в послевоенной доктрине Алена Даллеса. Вот как рекомендует действовать шеф ЦРУ: «Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на Земле народа».
      — Гибели самого непокорного народа? — переспросил я.
      — Директива точно осуществилась, — безжалостно кивнул писатель. — Как? Вот послушайте: «Из литературы и искусства мы, например, вытравим их социальную сущность, отобьем у художников охоту заниматься изображением процессов, которые происходят в глубинах народных масс».
      — Это им удалось, — легко согласился Трясина.
      — Все началось еще при Никите, — объяснил нам Иван Григорьевич. — Но и в брежневские годы ЦРУ не сидело сложа руки. Каждый второй член Политбюро был масон.
      — Кто же конкретно виновен в развале великой державы? — воскликнул я.
      — Суслов! — раздался слабый голос.
      Мы оглянулись и вздрогнули. С распущенными волосами за нами стояла тощая отвратительная старуха с простым русским лицом и кровавыми тампонами в ноздрях. Трясина с присущей ему элегантностью поцеловал хозяйке руку.
      — Она глухая, — сказал Иван Григорьевич. — Кроме того, по вечерам у нее из носа течет кровь. Это неопасно для жизни.
      — Иван! — промолвила Наталья Михеевна. — Где мы? Я тебя потеряла!
      — Все в порядке, Наташа! — шевеля красными губами, заорал на нее Иван Григорьевич.
      — Суслов заставил нас жить по указке из-за океана, — мягко вступила в разговор Наталья Михеевна. — Поддерживал подонков, награждал их лауреатскими медалями и Звездами Героев. Хрущевский зять Аджубей получил Ленинскую премию; журналист Юрий Жуков — Героя Соцтруда. А за что, за какие шедевры?
      Закусив губу, Иван Григорьевич устремил на Наталью Михеевну взгляд беспомощной растерянности и священного негодования. Потом заговорил негромко, даже как будто спокойно, но мы видели, какой ценой дается ему спокойствие:
      — Документ напомнил мне «Протоколы сионских мудрецов». Сбылось все, как запланировано. Теперь, — кивнул он на камеру, — этот документ услышит весь народ.
      — Не ты ли мне говорил, родной, что народа нет, а есть толпа, масса? — спросила Наталья Михеевна.
      — Надеюсь, сегодняшняя обманутая толпа завтра превратится в народ. Но народу русскому очень тяжело будет поднять страну. Внутри него за последние годы появилось много врагов России. И главные среди них — молодежь. Эти жестокие уроды запросто насилуют и убивают своих подруг за джинсы, за «видик». А теперь, родная, — заорал Иван Григорьевич, — налей-ка нам горячего чайку! Да покрепче!
      Наталья Михеевна и Трясина гуськом потянулись на кухню.
      — Он выключил камеру?
      Я кивнул. Иван Григорьевич хитро покосился на меня.
      — Ты думаешь, я старый гриб?
      Он подскочил к двери кабинета. Щелкнул замок.
      — Смотри!
      Он приоткрыл тот самый ящик письменного стола, из которого вынимал документ ЦРУ, и протянул мне чуть дрогнувшей рукой фотографию. Лебедь с полураскрытыми крыльями, стоящий позади девушки, нежно касался ее обнаженных плеч. Голова девушки с развевающимися волосами была слегка запрокинута в сладкой истоме. Изящная шея лебедя покоилась на светлом, приятно припухшем лобке.
      — Журналистка, — зажмурился Иван Григорьевич. — Единомышленница.
      — Согрей меня, любимый.
      Иван Григорьевич перенес электронагреватель в спальню, куда уже упорхнула Алена. И снова послышалось воркование возлюбленных в теплой постельке:
      — Ванечка, тебе хорошо со мной, ты не жалеешь?
      — Зоряночка, зачем спрашиваешь? Мне хочется кричать: «Люди! Я счастлив».
      — А вы говорите, что для вас секс не существует, — сказал я, тронутый его доверительностью, возвращая фотографию голой журналистки.
      — Любовниц я не признаю, не для меня, — посуровел Иван Григорьевич. — У меня может быть только возлюбленная.
      — Разве это не одно и то же? — сделанным удивлением спросил я.
      — Далеко не одно. Любовница — это нечто проходящее, вроде простуды. Возлюбленная — предмет неугасимого обожания.
      — Ну, коль вы так считаете — я к вашим услугам, — кротко сказала Алена, залезая под одеяло. И за ней запахнулось.
      Помолчав немного, Иван Григорьевич принялся рассуждать вслух:
      — Почему я не встретил вас ну хотя бы лет десять назад?
      Как умная девушка она, конечно, понимала, чтоего гложет, и старалась развеять его сомнения.
      — Вы все о возрасте своем! — легкомысленно сказала Алена. — Забудьте о нем — у вас прекрасный возраст. Вспомните Мазепу и Марию. Или семидесятилетнего Гёте и его шестнадцатилетнюю У…
      — Все это аномалии из «Книги Гиннесса», — с грустью отрезал Иван Григорьевич.
      И Алена решилась первой сделать шаг.
      — Разве я не гожусь? — устремила она на него знойный взгляд.
      Лицо ее пылало. Духовная близость непременно рождает и плотскую. И наоборот. В дверь кабинета несмело поскреблись.
      — Иван! — раздался голосок Натальи Михеевны. — Ты чего, Иван? Заперся, что ли?
      — А все-таки я ее не брошу! — категорически сказал Иван Григорьевич, сверкнув глазами на замок. — Старуха без меня пропадет.
      — Иду! — крикнул он и, распахнув дверь с чувством душевного подъема, неожиданно для всех запел:
 
Ты для меня одна заветная,
Другой не будет никогда…
 
      Иван Григорьевич подошел к окну, минуя ярко горящую лампу, посмотрел на улицу и вдруг ощутил, что это даже не Москва, а просто — город. Лишенный души и совести.
      — Так, какие еще вопросы? — с некоторым раздражением спросил он.
      — Давайте уточним наши разногласия, — услышал Иван Григорьевич собственный голос. Не так давно в его сновидениях появилось нечто необыкновенное. Он слышал как бы самого себя, читающего себе же трактат на злобу дня. Некоторые положения изумляли его своей новизной.
      — Мы, то есть наша газета, называем это октябрьским переворотом, — уколол его кто-то вполне дружелюбно.
      Да. Это была Алена. В трапециевидном пальто золотистого цвета, с точеными ногами и в черной норковой шапке-ушанке, она остановилась у порога, вся в снежинках, и, преодолевая смущение, сказала певучим голосом:
      — Я собрала интереснейший материал: имена и фамилии пассажиров, ехавших в пломбированном вагоне вместе с Лениным. Всего сто восемьдесят девять человек. Из них русских толькодевять.
      — Вы, несомненно, правы, Алена, в том, что во главе нашей революции стояли главным образом евреи, — соглашательски вымолвил Иван Григорьевич. — Коммунисты пообещали народу земной рай, и за ними пошла беднота. Я сам носил в детстве лапти.
      — Родной, единственный вы мой лапоть! — с неподдельным чувством произнесла журналистка.
      Невольно она вспомнила своего моряка из Кронштадта — Игоря. Сопоставила. Ничего похожего. То был надрывный зов плоти, нездоровое любопытство, граничащее с эротизмом. Но не было пожара души, безумства чувств, нахлынувших внезапно, как ураган. К Игорю даже нежности не было такой, какую она испытывала к Ивану Григорьевичу. Необыкновенный самородок!
      А необыкновенный самородок метался по квартире в вихре самых приятных мыслей. Огромное чувство овладело им безраздельно и властно.
      — Я полюбил тебя вселенской любовью.
      — О, как шикарно! — возбудилась Алена.
      К концу ужина обе бутылки были пусты. Не привычная к спиртному Алена изрядно захмелела. Не сводя умиленного взгляда с возлюбленного, она распахнула ему свою душу и откровенничала:
      — Ванька, паразит, я впервые в жизни люблю. Коснись же скорее своим клювиком моего сосочка!
      Она расстегнула с треском тугую застежку бюстгальтера, уставилась на него глазами человека, чуждого лжи. Иван Григорьевич покосился на литые девичьи груди и сказал неторопливо и глухо:
      — Ведь были когда-то Чайковские и Мусоргские, был Шолохов. А теперь… Шнитке и Неизвестный, Ван Гог и Бродский. Это сеятели пошлости и грязи.
      Аленка нервно сплюнула на пол и встала:
      — Ничего! Туман рассеется, появится новый маршал Жуков, и будет солнце по-прежнему не заходить над отчизной. Поздно, милый, а я хмельна. Вот заберут меня в вытрезвитель, и желтая пресса получит лакомый материал.
      — Ты никуда не уйдешь, не пущу, — сказал он твердо, подойдя к ее телу вплотную.
      И тут Ивану Григорьевичу вспомнилось темное пятно, размером с березовый лист, на ее бедре. Это пятно он заметил, правда, еще в ванне, но деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:
      — Ожог?
      Теребя его усы, Аленка отшутилась в ответ:
      — Нет, родимое пятно. Особая метка.
      Она прижалась к нему и, нащупав у него на плече родинку величиной с лесной орех, лукаво сказала:
      — А у тебя, ну, конечно, я помню по детству, тоже есть производственный брак.
      — Знакомый хирург предлагал удалить, — мучительно, до слез застеснялся он как человек военного поколения, — да я отказался, зачем резать? Мне не мешает.
      Так они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о бессмертии души и опять о любви и верности.
      — Материальное благополучие, — сказал Иван Григорьевич, — дело третьестепенное. Вдвоем мы выживем назло миллионерам. У нас есть главное — наша любовь. Она нам поможет выстоять в жестокой борьбе.
      Он осенил ее благодарным взглядом, бережно, как хрупкую чашку, взял тонкую руку, поднес к губам. Она нежно потрепала его по щеке:
      — Не падай духом: мы с тобой патриоты.
      — А репрессии? — не выдержал Трясина, грассируя от волнения.
      — Опись личного имущества Сталина, — спокойно пожал плечами Иван Григорьевич, — составленная после его смерти, неумолимо свидетельствует: три костюма, трое брюк, одни подтяжки, семь пар носков, четыре пары кальсон и четыре трубки.
      — Иван Григорьевич, — сказал я. — Я вижу у вас в кабинете среди портретов великих людей с погонами портрет скромной белокурой девушки, как две капли воды похожей на вас и вашу супругу. Судя по прическе, это портрет двадцатилетней давности.
      — Наташа! — закричал Иван Григорьевич. — Они нас спрашивают о нашей дочери.
      Наталья Михеевна горестно поджала губы. Она сидела в обтрепанном халате, из-под которого виднелось несвежее, обильно залитое кровью белье.
      — Она погибла на мотоцикле, — сказала Наталья Михеевна, и плечи старушки затряслись от бесшумного плача.
      — Это не вся правда! — закричал на старуху Иван Григорьевич и затопал ногами.
      Трясина, с бледными губами, выглянул из-за камеры.
      — Это наша убиенная дочь, — сказал Иван Григорьевич. — Она ехала со своим женихом на мотоцикле. Их сбили. И вместо того, чтобы оказать нашей дочери первую медицинскую помощь, преступники глумились над ее раненым телом, насиловали умирающую плоть и кровь и ушли, злобно засунув в ее розовую нежную писечку пустую бутылку из-под, извините, «Кола-колы». Она умерла в больнице. Они отомстили мне!
      — Кто они? — спросил я.
      Алмазные росы сверкали в солнечных зайчиках. Вопреки всем невзгодам и напастям, природа жила по закону, и никто не мог помешать естественному ходу ее жизнедеятельности.
      — Это был ваш единственный ребенок? — уточнил Трясина.
      Наталья Михеевна заплакала так, словно это случилось вчера.
      — Блядь, какой ужас! — сорвалось у меня с языка.
      Иван Григорьевич сделал вид, что не услышал похабного слова. Весна справляла пробуждение природы, выставив напоказ нерукотворную красоту. В Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. В семидесяти километрах на север от столицы они еще помалкивали.
      Аленка притихла, затаилась, прислушиваясь к тишине. Иван Григорьевич тоже настороженно ждал. И вот преподобный Сергий из каменного превратился в живого. Стукнул грозно посохом о землю:
      — Ну что, ветеран, больно России?
      И видит Иван Григорьевич, что перед ним уже не Сергий Радонежский, а Фидель Кастро. И Фидель говорит ему: «Предали вы и советскую власть, и революционную Кубу. Социализм предали». Хочет Иван Григорьевич что-то сказать, объяснить, что нас самих предали, продали, Аленку убили, а слов нет, голоса нет. И Фидель продолжает с присущей ему страстью: «Россия стала колонией США, но Куба не сдастся! К нам на помощь придут небесные ангелы, и мы победим! Они уже летят, я слышу их позывные! Смотрите, вон они, наши спасители. Видите их корабли-тарелки?!»
      — Да, — кивнул я, искренне вглядываясь в весеннее московское небо. — Вижу!
      — Ну и тогда я все понял, — полушепотом сказал нам в камеру Иван Григорьевич. — Все окончательно понял.
      Он сделал паузу. Мы с Трясиной испуганно смотрели на него.
      — Люди! — обратился Иван Григорьевич к телезрителям, стирая помаду с губ. — Много тысячелетий назад из другой галактики было занесено на Землю семя сообразительных двуногих, высокомерных эгоистов. Оказавшись среди простодушных аборигенов, они повсюду вели себя вирусами.
      Эти возбудители зла, — гремел голос Ивана Григорьевича, и я невольно залюбовался стариком, — легко входят в местную среду, но не растворяются в ней, не меняют своей сути разрушителей. Через тайную секту они уже правят планетой, правда, пока еще тайно. На пути к мировому господству у них стояла наша великая страна. Теперь ее нет, они убрали препятствие со своего черного пути. Наша планета погружается в океан лжи.
      — Восстаньте, руссичи, — зашептала Аленка, — и стар и млад, забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на чудище! Князья Александр и Дмитрий! Сталин и Иисус Христос! Воскресните в образе внуков и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую… О-о-ой! — глубоко интимно застонала она. — Ай!
      Губы ее приотворились. Сумерки стали сгущаться. Дочь и отец вместе опрокинулись в приятную легкую дрему.
      — Это прямой призыв к уничтожению евреев, — сказал Трясина, куря на лестнице.
      — У них дочь погибла, — поморщился я.
      — Жертва дорожно-транспортного происшествия, — сказал Трясина.
      — Бери камеру и пошли.
      Трясина медленно покачал головой. Все вокруг было засрано хулиганами.
      — Я как еврей…
      — Ну хорошо-хорошо, — сказал я. — Уходя, плюнь ему в харю. От меня тоже. Я уже туда не пойду.
      Трясине очень не понравилось, что я снял липовые усы, и он сказал:
      — Если я не раздавлю эту гадину, прольется много крови.
      — Пойдем, — попросил я. — Сплошной маразм и больше ничего.
      — Это заразительный маразм. — Он закурил новую сигарету.
      — Дед влюблен, — сказал я. — Оставь его в покое.
      Трясина только рукой махнул.
      — Слушай, сионист, — засмеялся я, — ты ничего не понял. Там старуха.
      — Я не знал, что ты трус, — сказал Трясина.
      — Миленький! — Я схватил его за рукав. У меня вдруг обнаружился какой-то визжащий бабий голос, и мне стало стыдно продолжать. Я никогда в жизни не визжал до тех пор бабьим голосом.
      Я пошел вниз по лестнице. Я слышал, как хлопнула дверь Аленкиной квартиры.
 
       1995 год

      Как провести выпускной вечер? Какие будут предложения?
      Утром я с ужасом распахнул дверь в сад. За партами сидели бывшие советские люди. С нервно-паралитическим газом в карманах и сумках. Одни мамаши имели молодящийся вид. Другие выглядели старухами, а может быть, это были бабушки. С этим было не совсем ясно. Времени ходить в школу не было. Незаметно прошли одиннадцать лет. Она так напилась, что линзы выскочили у нее из глаз. На стенах кабинета физики висели разные открыватели физических законов. Благодаря некоторым из них горели лампочки под потолком. Над доской никто не висел.