Пятиконечная звезда

Пройдя свой путь до половины, я наелся макаронами за тридцать тысяч русских, изъездил Италию вдоль и поперек, насмотрелся, наслушался, налазился по горам, наплавался, назагорался. У каждого человека есть пять любвей, у кого они проявлены, у кого — нет, неважно, они все равно существуют. Они окружают его днем и ночью, стерегут и распинают на звезде. Одна любовь — с кошачьей головой. Тело у этой любви подростковое, почти что унисексуальное, им интересуются все, включая гомосексуалистов, она устремлена в будущее. Эта любовь обитает в теплых местах, не имеет определенных мотиваций, ее бросает из стороны в сторону, она может стать как милиционером, так и художником.

Второй конец звезды — с песьей мордой. Черный конец, черная дыра, полный личный провал. Песья голова надета на женское тело, которому далеко за тридцать, оно с задорными, курносыми сиськами, правда, немного уже опущенными, она компанейская, хорошо усваивает сленг.

— Флаг тебе в руки! — говорит песья голова.

Я хватаюсь за древко. Среда обитания этой любви — степная Азия.

Между кошачьей и собачьей сторонами звезды — гонка, лай, ясное дело, свара.

Третья любовь — авангардистское, неврастеническое существо, у нее на плечах голова дельфина с красными накрашенными губами. Существо требовательное, склонное к истерике, слезам, нацизму, эстетству. Третья любовь бегает вокруг озера, заботясь о здоровье. Дельфин уверен, что он — главная любовь. Дельфин тщеславия. Распространена по всей Европе, встречается в США, но где бы она ни была распространена, она все равно рядом с тобой, как и все остальные любви.

Четвертая любовь — с птичьей головой. Она очень моторна. Если ее поместить в московское метро, то она настолько стремительно проходит через турникет, что турникет не успевает сработать, и за ней бросаются в погоню, хотя она заплатила. Но ее стремительность загадочна, потому что это стремительность в себе. Как правило, среда ее обитания — Италия, большие города, Милан. В последнее время, когда Милан оказался городом мировой моды, когда в его бутиках лежат произведения искусства, любовь с птичьей головой стала востребованной, и я многократно проводил с ней каникулы. Скорее всего, я протер ее до дыр. Вместе посещали утомительно богатые музеи Флоренции, гуляли по ночному Риму. Знакомство с птичьей головой, как правило, наступает случайно.

Как-то ко мне пробился дурашливый швейцарский журналист, негибкий человек, как большинство швейцарцев. Мы сделали с ним интервью, и он исчез из моей жизни. Через несколько лет после этого у меня в Италии возник позорный проект, за который стыдно до сих пор. Меня окучивал бездарный режиссер, мудак по определению. Моя слабость — умение общаться с мудаками. С ним мы отправились из Милана в Лугано, чтобы положить незначительные деньги в швейцарский банк и заодно договориться о халтуре на местном италоязычном радио. Мы положили деньги, договорились о халтуре и пообедали в местной столовой. Итальянец все время восхищался чистотой Швейцарии. Мне было все равно. Потом вызвали лифт, чтобы ехать домой. В лифте оказался человек, которого я не узнал, но который тут же узнал меня — тот самый негибкий журналист. Поняв, что я временно прописался в Милане, он пригласил меня поужинать, и я, взглянув в его скучное лицо, отказался, но он сказал, что планирует сделать ужин с девушками. Через несколько дней мы сидели в ресторане. Одна была его приятельница, другую он не знал, но ее знала приятельница. Та, которую знала приятельница, оказалась любовью с птичьем лицом. Я позвал ее на следующий день еще раз в ресторан, а потом к себе. Швейцарского журналиста я с тех пор никогда больше не видел.

Любовь с птичьим лицом встречается случайно, но продолжается в меру желания. Она порой бунтует, с кем-то трахается, пытается на этом спекулировать, но если не вникать в эту ерунду, она — устойчивая связь. У нее очень буржуазные родители. Папа, по профессии хирург-гинеколог, был долгое время мэром небольшого города с гулкими мостовыми, из которых растут магнолии, возле Милана, накупил там совершенно легально несколько квартир — невеста богатая. У ее птичьей головы характерный птичий нос, впрочем, я забыл сказать о пятой любви. Пятую любовь надо ставить на первое место, потому что у нее человеческое лицо, хотя, в конечном счете, это ничего не значит. Это любовь усталости и прожитой жизни, что отражается на лице, как полагается. Она — мой человек, моя семья, мой дом, моя жизнь — но я с ней не живу. Каждая из острых концов звезды создает собственную реальность и редко считается с действительностью. Пятью любвями дело не ограничивается. Есть еще и другие: шестые, седьмые и так далее, но они отстоят от человека на значительном расстоянии, а если и приближаются, то на время. Их можно использовать, вплоть до рожания от них детей, но это слишком далеко от темы моего рассказа. Я прорабатывал птичий вариант. Он мне нравился своей стабильностью, и, отталкивая от себя песью морду, которая брала на понимаешь-понимаешь, но слишком воняла псиной, я методично искал возможность укорениться. Тут было столько птичьих подарков, столько очевидных преимуществ, что это меня и смущало. Смущала, прежде всего, ее птичья энтропия, которая, казалось, противоположна птичьей сущности, но наиболее ярко ее выражает. Дельфин был таким экологичным, что с ним можно было посещать самые грязные места поднебесного мира: он, конечно, пропитывался грязью, но потом оказывалось, что это был только жест. Любовь с человеческой усталостью не оставляла места для эксперимента, а птичья — да. Хотя я знал, что кошка, в конце концов, съест птицу, а на дельфина вообще не обратит внимания. Тем не менее, птица была дана мне для самого серьезного опыта. Я ее подставлял как мог, превратил в полную дуру — в ее миланских одеждах и туфлях от братьев Россетти. Меня тоже обули в братьев. Я хладнокровно изучил ее повадки: обаятельность, трусливость, конформизм, зависимость от суждений, тяготение к славе (пусть даже такой зыбкой, как моя). Благодаря ей я разочаровался в Италии, потерял песью привязанность, обрел кошачью. Они все равно плещутся в одной луже, только кошка будущего умеет отмываться, хотя и не любит мыться, даже в душ не ходит, не моет лица, но птица — зачем я ее так долго мучил и что в результате? Устал от Тоскании, надоела Умбрия, тошнит от Портофино. Может быть, только Капри. Еда однообразна. Моя итальянская любовница считала себя страстной женщиной, но кончала только от собственной мастурбации. Лежа на животе, распластав и без того плоские грудки, вся в каперсах родимых пятен, расставив худые длинные ноги шире плеч, схватившись руками за «фигу», она мучительно выдавливала из себя оргазм. Я ел персик, стараясь со славянской застенчивостью не закапать гостиничный ковер. За роскошным окном — итальянские звуки музыки. Волосы у нее непонятного цвета — темные и светлые одновременно, конечно, малость подкрашенные. Итальянский я не выучил за исключением слов приветствий и той же «фиги».

Авангардистский дельфин неврастенически подозревал меня в связи с Италией, особенно когда я звонил ему из римского телефона-автомата, но так и не догадался. Итальянская любовница ходила со мной в кино. Одна — в кино, другая — из кино, кто — командир, кто — жертва, дельфин рвет книги. Птица читала модные правильные книги из разных стран. Однажды мы залетели с ней на Карибские острова. Убить тебя, что ли? — думал я. — Уморить? Пятая смеется с пятью октябрятскими звездочками на груди. Одна седеет, другая — дуреет. А третья недоумевает, полная невыразимого «ты чё?». Пульсация пятиконечной звезды в голове. Пятиконечная звезда крутится, искрит, как карусель полуночных звонков: Алло, это я, дельфин, пес, птица, кошка, птица, дельфин, мое прошлое, снова кошка. Кто сказал, что Бог — это любовь? Покажите мне этого теплого непроснувшегося клиента. Пульсация-хренация. Остроконечная звезда несется на меня. Пятиконечная звезда совсем налетела. Подонок! Скотина! Любимый! Гад! Ну, здравствуйте. Это — я.

Я любил в детстве праздничные пятиконечные звезды. Не мусульманский квадрат и не еврейский шестигранник, а кремлевские рубины — разгадка любовной матрицы. С этой вестью меня отправили в мир. Ни о чем не жалею. Теперь я знаю, что только прошлое имеет человеческое лицо. Я жестко поставил на песий конец. Прожил полтора года с песьей любовью, обменял ее на кошачье будущее — итальянка не в курсе. А я не мог себя понять: деньги, стабильность, культура, манеры, стремительность, улыбки, птичьи крылышки, вдобавок Италия, от которой все немцы сходят с ума, и только черная дыра с песьей мордой не сходит, а дельфин даже знает по-итальянски, моя пятиконечная звезда, но меня рвет — пташка, куда ты?

Будущее, как и детей, нельзя обижать.

… год

Любовь слуг

— Дэц, — сказал он, не глядя в глаза. — Меня зовут Дэц.

— Понятно, — согласился я.

— Дэц умер, — сказал Дэц, — не выдержал пыток.

За плечом у него стоял второй Дэц, непосредственный мой спаситель.

— Вас заказала женщина, — сказал второй Дэц. — У вас есть женщины-враги?

— Какая женщина?

— Ее зовут Дэх, — сказал первый Дэц.

— Понятно, — сказал я.

— Это как крысы. Они подпрыгивают и кусаются, если что. Не будем трогать ее в течение месяца. Дальше сами решайте. Лучше — несчастный случай. — Дэц помолчал. — Я — старый боксер. Я только с выблядками на вы.

— Считайте меня выблядком, — предложил я.

Больше всего мне не понравилось то, что меня заказали за такие смешные деньги.

— Где ваша Дэх? — спросил я Дэца, героя лестничной драки.

Дэц и Дэх жили на этаж выше меня. Там была даже не квартира, а мелкие ящики, набитые трухой. У нее был маленький Дэц от первого мужа Дэца, ребенок, который болел лейкемией и любил компьютерные игры. Дэх стирала, гладила, готовила, убирала квартиру, сдавала мою обувь в ремонт, купала меня в ванне и делала массаж с пенетрацией пальца с кремом и отсасыванием хуя за дополнительную плату. Я не мог ей нарадоваться. Иногда Дэх и Дэц спускались ко мне на этаж, и мы с ними пили водку с пивом и обсуждали их соседа, бывшего геолога-орденоносца Дэца, от которого несло репчатым луком. После него в уборную не войти, но я не уверен, была ли у них уборная. Иногда на моих вечеринках Дэх и Дэц мечтали о том, как разбогатеть, работая в Английском посольстве прислугой.

— Ребята, устрою! — Любовь слуг возбуждала меня.

У Дэх были тяжелые, черт знает чем набитые сиськи. Теперь это мало кто помнит, но гностики утверждали, что рабы не имеют бессмертной души. Я был уверен, что моя Дэх — исключение. Не успел я вернуться из Крыма домой, как верный мой повар Дэц сказал, метая на стол цыпленка-табака, рис, кетчуп, баклажаны по-мексикански:

— Как вы загорели! Автоответчик весь засран угрозами и похоронным маршем.

— Пошли слушать Шопена. — Я отодвинул цыпленка.

— Мы с Дэх стерли запись, чтобы вас не волновать. Вино открыть?

— Дэх в шоке, — сказал Дэц.

— Мы взяли его в мешок и закопали у Клязьмы.

— Нормально. Такси не хотело вести труп.

Кровь была пролита по всей лестничной клетке между третьим и четвертым этажами. Кровь пахла кетчупом. Оставался последний шанс.

— Дэц, — сказал я. — Скажите честно, вам нужны деньги?

Дэц молчал, выпучив на меня глаза.

— Дэц, почему кровь только на площадке?

— Я кинул ему рубашку, чтобы не капал.

— Как его звали?

— Он говорил неразборчиво.

— Может быть, его звали Дэц?

— Возможно, но я не уверен. Он сказан, плюясь зубами, что ему заказали мужика по синей куртке и номеру вашей машины.

— И что?

— Вперед, командир! Куда он денется? Повез.

Подними правую руку кверху и резко опусти ее вниз:

— Ну их всех на хуй!

Я всегда так делаю, чтобы отогнать ужас жизни. На этот раз не помогло. Снилась женщина-враг. Шопен не давал покоя. У Децев все детерминировано, свободной воли не допускается ни для кого. Одни Децы поют, другие пляшут, третьи бомбят Москву, а эти пришли ко мне. Я дал им денег на такси.

— Поживу у вас, — сказал Дэц. — Обносился.

Пришла Дэх с кастрюлей щей.

— Были еще какие-то свежие угрозы на автоответчике? — спросил я ее, улыбаясь.

— Вы меня обижаете вашим допросом.

— Дэх! Откуда эти обидки? Мне угрожали расправой.

— Меня ваша жизнь мало интересует.

Как будто она и не делала все, что делала, за очень смешные дополнительные деньги.

Они стали есть щи. Пришли их собаки, которых они называли Дэц и Дэх. Все Дэцы, включая собак, залезли ванну и стали пускать струи контрастного душа в Дэх, используя при этом громкую музыку, но я этого совсем не видел, потому что меня в ванную не позвали. Они только крикнули:

— У тебя это что: джакузи-шмакузи или просто ванна?

— Я вас не слышу, — ответил я.

Они вытерлись моим полотенцем. Потом смотрели видик, сгрудившись в большую неуклюжую кучу на диване. Пришли мои издатели, тоже по имени Дэц и Дэх, и они хотели мне помочь разобраться в бедственном положении, но их обозвали свидетелями и выставили за дверь. Издатель Дэц махал мне рукой. Мол, не верь. Но труп есть труп.

Раздался звонок. Они открыли. Вошел новый Дэц.

— Менты вонючие!

На автоответчике скопились угрозы.

— Ну, что приехал? Жди сюрпризов!

— А что менты? — сказал Дэц.

— Нашли мешок с трупом.

— Деньги.

— Сколько? — покорно сказал я.

— Каждый день до конца твоей поганой жизни по десять тысяч баксов.

— Нет, — сказал я.

— Мы поживем тут, — предложила Дэх. — А ты поживи у нас. Там прохладно.

— И ключ отдай от машины, — сказал Дэц.

— Конечно, — сказал я.

Дэц принес метровую трубу в доказательство насилия.

— Они держали ее в газете.

— Вы кто? — спросил я.

— Но как же такую большую в газете? Их бы менты свинтили с улицы, — изумился я.

— Ждем девчонку.

— Здесь в подъезде девчонок не водится. Есть одна только, девятилетняя.

Меня потрясала его детективная память на мелкие детали битвы за меня.

— Парень, вали отсюда, — сказали исполнители Дэцу.

Одного Дэц уложил сразу, другой огрел его черенком от лопаты и, перепрыгнув через перила, побежал вниз. Дэц вызвал тренеров из частной спортивной школы на Зоологической улице. Второго нашли к вечеру по месту жительства в Выхино. Пытали исполнителей. Пытали заказчика. Нашли врага-женщину. Все сознались, но кто-то умер от пыток. Один за другим они выбегали из небытия, сотканные из слов и подробностей, и убегали обратно, облитые кровью, с пачкой отданных мною денег.

— Их вообще нет, — наконец, сообразил я.

— Может быть, меня тоже нет? — с тревогой спросил Дэц.

— Все-таки почему меня заказали так за недорого? — удивился я.

Я взялся за трубу. Проломил голову одному Дэцу, потом — второму Дэцу, потом — третьему Дэцу, потом я проломил голову моей служанке с бессмертной душой по имени Дэх. В белой комнате дымилась любовь слуг.

— Я — владелец нуля, — подмигнул я дружески мертвецам.

Остальные Дэцы ждали меня в подъезде, во дворе, на улице и в метро. Я позвал моих издателей Дэца и Дэх, которые еще не успели уехать домой на такси. И Клавдию Петровну Дэх тоже позвал с нами отпраздновать битую посуду.

… год

Любовь и говно