И когда из таинственных и невидимых сфер народного подвига, срастворившись с сердцем родимой земли, к народу выходят угодники и святые, их сила, никого не насилующая, их власть, никого не принуждающая, их пламень, ничего не попаляющий, опять чудесно разубран дарами небесной Пении, и невидимы они в своей святости для тех, кто не хочет видеть, и богатое слово Бога, звучащее через них, нежно поит припадающих, оставаясь неслышимым и недоказуемым для внешнего слуха.
      Те, у которых не раскрылось "второе зрение", те, кто глухи к тихой поступи божественных приближений, - те просто отрицают неявленную явь святой Руси и, отрицая, пребывают в самом решительном и тонком отрыве от народа. Покровы Пении для них последняя действительность, за которой они ничего не чувствуют, и божественные дары невидимости и закрытости для них просто небытие и отсутствие. Никаким внешним ключом не отворить этой внутренней запечатленности духовных сокровищ России, и никакому любопытству, никакой суете не проникнуть за заветную черту.
      II
      Эта глубинная особенность сердца России создает особый замысловатый стиль русской душевности. Если можно говорить о том, что глубина народного духа является в некотором смысле априорным началом и формующим принципом для индивидуальных сознаний, то эта проникнутость глубинного сердца России Фиваидой предопределяет в душах русских людей отсутствие веры во что бы то ни было внешнее и вещное, в себе замкнутое, относительное. Самая плоть русской души уже пронизана зачатком духовности, и острием ее выжжена некая точка, точка безусловности, которой не могут одолеть никакие условия жизни и никакие мысленные плены. Из этой точки родится все подлинно русское в положительном смысле слова. На низших ступенях: тоска, уныние, смутное недовольство, та постоянная "изжога" неудовлетворенной воли, которую с такой силой пережил Сковорода в первую пору своей жизни; на ступенях дальнейших: порывы, душевные бури, скитальчество, вечное недовольство достигнутым; еще выше - воспламенение всей души, возгорание всего существа и, наконец, победное, серафическое овладение земными стихиями.
      Из такого душевного материала в России создается особая культура, т.е. особые формы душевной и духовной деятельности, направленной на воплощение и на материализацию внутренних энергий и замыслов. Вопреки общему мнению, культура России очень стара. Недавно об этом заговорили довольно громко. Историки искусства, как только стали исследовать дело фактически, с изумлением должны были констатировать гениальное своеобразие старой русской архитектуры. Когда же копнули старую живопись, то изумление было еще большим. Энтузиаст Италии, тонкий ценитель живописных чудес треченто и кватроченто, П.П.Муратов, стал говорить даже, что старая русская живопись выше итальянской. И вот раздаются уже голоса, что эллинская культура единственное живое продолжение свое находит на православном Востоке, а с определенного времени преимущественно в России, подобно тому как культура римская имеет продолжение на Западе, в станах романских. Но и тут Пения сделала свое дело. Вряд ли кто-нибудь станет отрицать историческую "запечатленность" старорусской культуры. Ее открывают, как какую-то Америку, и с удивлением начинают видеть то, что столетия стояло среди бела дня на улицах и площадях. С Петра Великого, принуждением Промысла и истории, взрослый русский человек посылается на учебу новому Западу. Он должен был на время оставить свою духовную утонченность, загрубеть и поучиться полезному, нужному, приобрести некоторые технически усовершенствованные земные органы, ибо с Запада шла гроза и возможность поглощения и завоевания. Путем заимствования и ученичества нужно было создать приспособление русской периферии к новым условиям надвигавшегося на мир "железного века". С тех пор в России брошены семена новой культуры, и вот в этом втором культурном созидании русский народ действительно молод и юн и только приступает к настоящим своим масштабам.
      Двувозрастная культура русская, несмотря на различие форм, едина по духу, по глубинному устремлению. Старая русская культура вся пронизана религиозным онтологизмом. Ее особенность - фантастическая узорчатость сказочно-детского воображения в соединении с линейной чистотою тонко-волнистой линии, и все в строгом тоносе таинственной иератичности, почти литургичности. В новой русской культуре - та же проникнутость религиозным онтологизмом, только из данности он превратился в задание, из исходного пункта в конечный, из основы и корня в "родимую цель", в желанную энтелехию. Умершее зерно первой фазы русской культуры, имевшей свои подлинные достижения и в этом смысле особый утонченный духовный классицизм, прорастает в новой русской культуре как проблески нового всемирного сознания, как возможности, имеющие охватить небо и землю, "страны, века и народы". И прорастание умершего зерна идет в атмосфере страстной борьбы и патетических столкновений. Поток новоевропейской культуры, стремительно вливаясь в море русской жизни, образует буруны, волнения, водовороты. На гребнях вскипает пена литературных споров. Ярость борющихся и вздыбившихся друг на друга стихий лучше всего доказывает действительную и глубочайшую разноприродность культуры, которая в нас втекает, и нашего коренного и неотменного "морского состава".
      III
      Культура нового Запада с Возрождения идет под знаком откровенного разрыва с Сущим и ставит себе задачей всестороннюю внешнюю и внутреннюю секуляризацию человеческой жизни. Джоберти называл это "психологизмом", распространяя его на все стороны новой западной культуры, так что дело Лютера было для него "психологизмом религиозным", а дело французской революции "психологизмом политическим". В его духе социализм XIX века можно назвать "психологизмом социальным". В этой характеристике есть глубокая острота, схватывающая самые основные и существенные черты в потоке новоевропейской истории. Да! Новая культура Запада проникнута пафосом ухождения от небесного Отца, пафосом человеческого самоутверждения, принимающего человекобожеские формы, пафосом разрушения всякого трансцендентизма, пафосом внутреннего и внешнего феноменализма.
      Русская. культура проникнута энергиями полярно иными. Ее самый глубинный пафос - пафос мирового возврата к Отцу, пафос утверждения трансцендентизма, пафос онтологических святынь и онтологической Правды. Западная культура, врываясь в исконно русский ритм жизни, вызывает огромные "возмущения" духа. Она захватывает часть русской стихии, и борьба переходит на русскую почву, становится внутренним вопросом русского сознания и русской совести. Там, где идет свалка борьбы, неизбежно получается замутнение, какое-то взаимное нейтрализирование. "Трубочист" и "мельник" - белый и черный - в долгом борении оба теряют свою первоначальную окраску, оба превращаются во что-то серое, среднее между белым и черным. Там, где река вливается в море, получается некая полоса смешанной воды, в которой нет ни чистоты речной "субстанции", ни настоящего морского состава. Но над этими средними и серединными интеллигентными массами дух народный из глубин своих вулканически воздвигает горные кряжи и массивы чистейшего национального гранита. Посмотрим, куда стремится дух народный в гениальных вершинах его культурного самосознания, - и в направлении, в духовном устремлении русской культуры не останется никакого сомнения. Достоевский - ведь это сплошной гимн возврату, гимн экстатический, гимн полифонный, с голосами всех разрозненных русских стихий, даже больше: по замыслу - во всемирной, всечеловеческой инструментовке. И когда с этих вершин на серединные полосы русского культурного сознания бросается добрый, жалеющий взгляд художника из глубины - тогда вдруг все это царство маленьких "серых" людей, "полупресных", "полусоленых", окружается аурой глубокой тоски, величайшей внутренней неудовлетворенности, снедающей печали; и сумеречный мир чеховских героев жалобным и малосильным хором вливается в ту же симфонию возврата.
      Западная культура с Петра Великого перестала быть для нас трансцендентной. Она влилась в нас и дальше будет продолжать вливаться, и первая глубоко русская реакция на нее - это акт глубочайшего покаяния. Возврату логически предшествует отказ от дальнейшего ухождения. Есть и на Западе благородные покаянные голоса, но "течение" сильнее голосов. В России же с этих голов начинается новое течение, ибо с голосам и солидарна природная глубина, а в народной глубине несокрушимая твердыня духа Фиваида. То, что момент покаяния происходит на нашей "земле", - смыкает "концы" и "начала". Весь процесс нового Запад через это ставится в связь с эфирным планом святой Руси, т.е. с православным Востоком, со святыней церковной. На вселенских просторах русской культуры должна уничтожиться вся раздельность местных культурных процессов, обличиться их убогость, и вся история человечества должна быть осознана как единая драма и единое дело. Всемирный возврат к Отцу, к небесам, к духу может осуществиться лишь при условии, что многообразные формы новоевропейского "ухождения" от Отца будут внутренно преодолены некоторыми специфическими утверждениями, их снимающими. А это значит, что к Западу мы должны стать совсем в новые отношения, всегда постулировавшиеся всем духом славянофильских доктрин.
      В самом Западе мы должны возбудить его заснувшую Мнемосинуxvii и воскресить его онтологические моменты, т.е. все, что в Западе было верно Отцу и небесам. Во-вторых, мы должны воспользоваться всем отрицательным опытом западного ухождения для того, чтобы закалить свою волю против новых и сильнейших форм восстания на Отца, которые с возрастающей силой будут утверждаться в мире, кругом нас, а может быть, и в нашей среде. Во имя Запада онтологического мы должны пребывать в непрерывной, священной борьбе с Западом феноменологическим. И, любя бессмертную душу Запада, чувствуя свое умопостигаемое единство с его субстанцией, мы должны насмерть бороться с дурными, внутренно гнилостным модусами его исторических манифестаций.
      IV
      И вот тут нас должна поразить странная черта в грозных событиях настоящего момента. Наподобие того как у Гомера героическое действие с постоянством высшего духовного закона развертывается в двух планах: в плане божественном и в плане человеческом, и его рассказ то касается духовных первопричин событий, а то нисходит в гущу человеческих страстей и столкновений, отчего последние осмысливаются высшим смыслом и озаряются божественным светом, - подобно этому в героическом и трагическом эпосе наших дней мы не можем не различать явного сплетения двух планов: действия высших духовных сил и сцепления эмпирических сил истории. Картина соотношений между Востоком и Западом, между Россией и Европой, которая была только что обрисована, сама, из своей собственной идеи, постулирует, во-первых, то всемирно-историческое столкновение народов и движущих ими идей, которые мы имеем в настоящей европейской войне, во-вторых, то самое соотношение сил и национальностей, какое мы в ней наблюдаем.
      Пафос ухождения от Отца, пафос человекобожеского сознания и чисто феноменалистической культуры с величайшею яркостью сосредоточился в германстве и закономерно привел его к решению насильственно утвердить во всем мире отрыв от Сущего, устроить всю мировую жизнь на трансцендентальных началах. В отношении онтологических культур и онтологических сил, действующих и проявляющихся в современности, меч Германии занял то самое "секущее" и уничтожающее положение, какое еще раньше философия Канта заняла по отношению ко всей онтологии человеческого познания и сознания4. То, что в "духе" знаменует позиция Канта, то в плане физическом пытаются сделать полчища Гинденбурга. Против последних двинулись рати России и в физическом плане стали кровью своею утверждать то, что в плане духовном целые века было народной святыней. Онтологическое царство неявленной яви, запечатленная "эфирная" действительность святой Руси - вот что соответствует "в духе" ратному напряжению России на тысячеверстном фронте. Итак, вверху, в планах духовных, пафос восстания на Отца встречается с пафосом возврата к Отцу демон одного народа обнажает свой меч против Ангела другого народа, внизу же, в физическом плане, миллионные армии немцев наступают на миллионные армии русских.
      Но я сказал еще, что нарисованная выше картина объясняет не только одно столкновение, но и самое соотношение сил и народностей. Да, мировая ситуация основных духовных сил и тенденций предопределила собою в физическом плане группировку держав, ту самую, которую мы и видим в действительности. Все онтологическое в Европе должно было стать против Германии и ее адского замысла. Когда Германия, верная себе и своим духовным вождям, практически перешла какую-то точку здоровой жизненной честности (а честность - последний остаток онтологичности), по всему миру прошел подземный соединительный ток, и Бельгия, Франция, Англия, естественно, в духе и правде, объединились с Россией и принялись сообща с нею делать единое "вселенское дело".
      V
      Говоря о "вселенском деле", мы тем самым из чисто внутренних категорий, в которых до сих пор шло изложение, выходим к категориям внутренне-внешним и из сферы духовных сил и энергий к задачам мировой политики России. Но эта тема требует отдельной трактовки. Мы ее касаться сейчас не будем. Нам бы хотелось закончить характеристику духовных сил и идей, которые столкнулись в настоящей войне, в терминах чисто внутренних, а не внешних.
      К сожалению, внешнее слишком часто закрывает от нас внутреннее. Лозунги и программы, которые в комплексе духовной жизни являются чем-то безусловно производным, имеющим свой смысл лишь в силу своего отношения к моментам глубинным и онтологическим, принимаются массами - не народными, конечно, за нечто самодовлеющее, благодаря чему становятся часто началами отвлеченными, теряющими даже тот небольшой подчиненный смысл, который они могли бы, при другом отношении, сохранять. На внешнем сходятся партии; на внутреннем созидается национальное бытие. На внешнем слишком часто густым слоем ложится "пыль земли". Внутреннее входит в нетленную сокровищницу народного духа. Если мы взглянем на происходящую борьбу не оком политика, взвешивающего внешние результаты, ждущего определенного разрешения задач на физическом плане нашего существования, а оком духовного наблюдателя, который оценивает вещи по их идеальной сущности и рассматривает события в их эфирной и вечной очерченности, - то картина войны даст нам ослепительные проявления глубины народного духа и воочию, почти осязательно докажет неложность веры народной в свое "духовное тело", в свое умопостигаемое таинственное второе бытие. При этом я имею в виду прежде всего и почти исключительно столь ярко уже очертившийся духовный облик нашей скромной, героической армии. Война большой экзамен. Она разоблачает скрытые язвы и вдруг показывает, до какого болезненного состояния дошел организм народный; но она выявляет и скрытые достоинства, и скрытые здоровые силы. Первые же месяцы Крымской войны обнаружили, до какого одряхления была доведена государственная мощь России в последние годы крепостного права, и первые же месяцы настоящей войны с наглядностью и убедительно показали, каких огромных внутренних успехов достигла Россия после неудач и катастроф японской войны.
      На этом историческом экзамене все интересно и все захватывающе. Но, быть может, всего интереснее тот духовный облик народа, который обрисовывается непреднамеренно и бессознательно и в то же время действенно и актуально в быстром развертывании огромных событий и величайших потрясений. И, конечно, самый трудный момент экзамена приходится на воинство, в котором в эпоху мировой войны сосредоточивается само острие народных энергий и народного характера. Повторяю, я говорю сейчас об армии не как о вооруженном органе русского государства, не как о внешней и грозной силе, которая спасает нас от немецкого Dranga'axviii, а исключительно о ее духовном облике, о тех глубинных свойствах народа нашего, которые ярко обнаружились в тягостных потрясениях чудовищной борьбы.
      Вся настоящая война состоит из каких-то сплошных "рекордов". Все высшие точки, которые достигались в предшествующих столкновениях народов, оказываются превзойденными. И важно и характерно, что побиваются рекорды не только прежних количеств и цифр: это было бы неважно, - не все ли равно, сталкиваются ли сотни тысяч людей или миллионы? тянется ли линия боевых действий на десятки или на сотни верст? Возросли масштабы внутренних напряжений, и то величайшее сосредоточение воли, на которое оказалось способным человечество в ХХ веке, поистине беспримерно.
      Немыслимые, небывалые напряжения убедительно выясняют, что за спиною слабого индивидуума стоят мощные духовные коллективы; и индивидуум становится способным выходить за все грани своих личных сил и дарований благодаря внутреннему единству своему с огромными массами энергий, накопившимися и вырабатывающимися в соборном организме нации. Между индивидуумом и нациею, стоящей у него за спиною, приблизительно то же соотношение, что между уровнем воды в сообщающихся сосудах. Причем самая проникнутость индивидуума стихиями нации и его жертвенная верность им пред лицом всех ужасов войны, до смерти и даже до презрения к пыткам (Панасюк, Макухаxix), являются особенностью тех сил, которыми сама нация проникнута. Если закон соотношения между индивидуумом или группами и национальным коллективом является общим для всех народов, находящихся в борьбе, и столько же относится к Франции или России, сколько и к Германии, то формы этого соотношения у каждого из народов свои, запечатлены безусловным качественным своеобразием и потому глубоко друг от друга отличны. То, что стоит за спиною русского солдата, решительно противоположно тому, что стоит за спиною немецкого солдата, и очень отличается от того, что стоит за спиною солдата английского или французского.
      Меня сейчас интересует не сравнительная характеристика национальных особенностей духа в армиях, участвующих в настоящей войне, а выяснение безотносительных духовных особенностей армии русской, совершенно независимо от того, каким духом проникнуты и союзные нам армии, и армии неприятельские.
      VI
      Бывает так, что народ, которому грозит смертельная опасность, непосредственная и близкая, проявляет вдруг чудеса напряжения. Так было с маленькой героической Сербией. Третье австрийское нашествие с подавляющими силами заставило сербскую армию, усталую, обессиленную, малочисленную, плохо одетую, плохо вооруженную, уходить в глубь страны с мрачным отчаянием. Это было уже не временное отступление, а начало конца, настоящая агония целого народа, на шее которого быстро затягивалась безжалостная петля тевтонского нашествия. Австрийцы с ликованием вступили в Белград. Дальше оставалось лишь добить изнеможенных в неравной борьбе. И вдруг чудесный порыв овладел сербами. Огромная армия австрийцев бурным натиском была опрокинута, страна молниеносно от них очищена, и пленными сербы захватили почти те же десятки тысяч, из которых состояла их собственная армия.
      Такой точки смертельной опасности не могло быть в России. Как ни велика борьба, как ни велико ее напряжение, но потенциальные нетронутые силы России еще больше, еще громаднее. Поэтому необычайные напряжения, являемые в настоящей войне нашим воинством, не могут быть объяснены таинственным расцветом всего запаса сил пред лицом смертельной опасности. Это особенно видно на примере Кавказа.
      Несомненно, Кавказ второстепенный театр войны. Если бы турки овладели Кавказом, это было бы большим несчастием для местных жителей, но на ход европейской войны это не могло бы оказать решительного влияния. Для войск, сражавшихся с турками, Кавказ не был родиной, так что не места родные они защищали. Там особенно прославились сибиряки, привезенные за тысячи верст, и терские пластуныxx. И вот тут разыгралась такая же самая чудесная история, что и в Сербии. Опять неравенство сил было подавляющее.
      Турки ломились со всех сторон густыми колоннами и достигли значительных успехов. Местные жители, аджарцы, были на их стороне. Турецкие корпуса должны были сдерживаться нашими полками. И все это в условиях, почти невообразимых для тех, кто не знает этой части Кавказа. Обледенелые кручи, снежные бури, мороз в 30 - 35(, почти полное отсутствие путей сообщения. И вот, одиннадцать дней зимнего боя на высоте, которой до сих пор не знала военная история, приводят к результатам непостижимым: турки отброшены, энергия их наступления сломлена навсегда. Взяты в плен корпуса со штабом. Мне приходилось разговаривать с ранеными солдатами с этого фронта. Это кротчайшие люди, с детскими улыбками, с мягкосердечием изумительным.
      В чем же тайна их непостижимой стойкости? В дисциплине? Но ведь у нас нет муштры в войсках. За внешнюю дисциплину никто еще не хвалил русского солдата. Простое повиновение слову, команде в нем вовсе не велико.
      Может быть, в физической выносливости? Но ведь в этом смысле турки настоящие "черти". И крепки, и ловки, и нетребовательны, и храбры. Дай Бог сравняться с ними! Вооружение у них не хуже. Сражаются "у себя", в горах. В чем же дело?
      Ведь бьет же русский солдат и турок, и немцев, и австрийцев, и мадьяр, и в условиях почти сплошь и всегда неравных. Ломит перевес одной силы другою силою. И особенно любопытно то, что расцветает эта другая сила ослепительно: прямо пропорционально тяжести внешних условий, когда создается положение почти полной безвыходности. Точно для того чтобы вспыхнула она, нужен накал необычной напряженности, накал, выходящий за все пределы вероятия. Когда начинает бить молот гигантских размеров, когда удары его сбивают одно за другим все обычные внешние условия, тогда в русской душе просыпается какая-то спящая сила, и явление ее всегда бывает потрясающим. Исполняясь ею, люди средние становятся исполинами, героями. Вместо людей в серых шинелях мы видим вдруг живой серый гранит, который решительно неподвластен обычным законам человеческого существования. И это совсем не вакхический экстаз сражения, не ярость Аресаxxi, ибо сам Арес побеждается этою силою. Этот момент есть явление народного духа, внезапное вторжение онтологии народного существа.
      Выходит наружу, на минуту явным становится то, что обычно таится в темных глубинах, и оказывается, что в русской народной душе, в какой-то большой глубине, проходят обильные пласты внутреннего гранита. И горе тем, кто с враждебными целями достучится в России до этой скрытой гранитной твердыни народного существа.
      Ее не раз и штурмовали,
      Кой-где срывали камня три;
      Но напоследок отступали
      С разбитым лбом богатыри...
      (Тютчев)xxii
      То, что в граните обычном составляет статические свойства - твердость, стойкость, несокрушимую силу, то в граните живом, в граните второй, духовной потенции, является живыми динамическими определениями. В нем сущность гранита имеет второе "потенцированное" свое явление, и если для реализации его потребуются исключительные обстоятельства, то тем более значительным представляется оно и важным по своему внутреннему смыслу.
      VII
      Веками духовной жизни созидался этот гранит. Веками происходило внутреннее и невидимое строение русской души. Десятки поколений складывали сюда свою духовную силу, и родная земля верно хранила и умножала сокровища народного духа. Во все время своей истории русский народ не только расширялся мощным ростом по лицу земли, создавая державу невиданных размеров, но и врастал вглубь подвигом лучших своих людей, приникал все крепче и крепче к сердцу родимой земли. Насколько движение вширь было подвластно законам "мира сего" и разливалось по широким дорогам, на которых смешаны добро и зло, правда и обман, свобода и произвол, - настолько рост вглубь есть процесс очистительный, процесс стяжания Духа и Правды. Параллельно росту могущества русского царства и созиданию Великой России тайники народной души отдают свои лучшие силы из невидимое строительство Божьего града, на созидание и завоевание умопостигаемой небесной родины святой Руси.
      Отложение "гранита", или костяка, народного организма связано с этим вторым и скрытым процессом духовного роста. То, что является несокрушимым гранитом в историческом действии, есть не что иное, как присутствие сил высшего порядка, как неожиданная манифестация таинственной глубины народа, как мгновенное явление его умопостигаемого характера. Залежи гранита - это громадные резервуары накопленной веками духовной энергии. С трудом переводимая в "кинетическое" состояние, энергия эта, когда начнет выявляться, повергает в изумление своею молниеносною действенностью и живою своею бесконечностью. Личная доблесть воинов действует лишь до тех пор, пока мужественно и бесстрашно они переносят непереносимое. Когда же выбьется чудесная искра и вспыхнут вековые запасы, тогда нет уже отдельных лиц, а есть явление целостного духа народа. Это уже не личная доблесть, а доблесть народного естества, "добротность" и высшие качества национального характера.
      И вовсе не нужно думать, что явление спящей народной силы должно всегда достигать результатов внешних. Под Саракамышем живой серый гранит русского воинства достиг необычайного внешнего эффектаxxiii. Нависавшее поражение превратилось в блестящую победу. Но этот эффект может быть и чисто внутренним. При Фермопилах греческие герои были в конце концов перебитыxxiv. Внешний результат может и не быть достигнут. Отступление 20-го корпуса из Восточной Пруссии, длившееся девять дней, при условиях полного окружения громадными неприятельскими силами, при отсутствии подвоза снарядов и пищи, по дорогам, занесенным снегом, - отступление, кончившееся прорывом всего лишь двух полков, - должно быть признано одной из самых высоких страниц во всей грандиозной эпопее настоящей войны. Явление духа и внутренней мощи здесь было потрясающее. Гранит обнаружился с полной ясностью. Память этого отступления должна быть столь же священною, как и светлая память самых блестящих героических побед.
      Но, может быть, кто-нибудь скажет: какое отношение имеет все вышеизложенное к теме: время славянофильствует? Отношение самое ближайшее, и даже тут нет отношения, а есть тождество темы и изложения. Весь очерк событий внутренно проникнут "славянофильским тоном" и верностью основным славянофильским принципам. В нескольких словах я подчеркну это для тех, кому это осталось неясным.
      Распадение Европы, внешнее и внутреннее, на два враждующих стана, которое я охарактеризовал в первом чтении, совершенно гармонирует с двойственною славянофильскою оценкою Европы как "гниющего Запада" и "как страны святых чудес"; и нужно добавить, лишь с славянофильских точек зрения это распадение может быть понято соответственно подлинным фактам и в тех крупнейших размерах, в которых оно действительно произошло. Процесс дифференциации внутренней двойственности Европы до внешнего разделения на "шуйцу" и "десницу"xxv европейского человечества, на Германию и симпатизирующие ей страны, с одной стороны, и на Англию, Францию и Бельгию, с другой - является по своему смыслу и внутреннему рисунку славянофильствованием времени, славянофильствованием Эона, вследствие чего Россия впервые за все века своего существования вступает в органическое единение в Европою, своим выступлением усугубляет и внутренно углубляет процесс европейского разделения и помогает Европе, творя с ней единое вселенское дело, укротить того зверя, которого Европа взрастила в себе из собственных своих недр, следуя двойственным законам своего развития в новое время.
      Эта роль России и это взаимоотношение ее с Европою внутренно обосновываются и фактически становятся возможными только потому, что Россия в глубине своей проникнута вселенскою идеею, которая составляет скрытый закон ее духовного существования и которая конкретно воплощается в запечатленной и не явленной яви Руси святой, - в этой центральной народной святыне и в этой духовной основе всех высших явлений самостоятельной и творческой русской культуры. Характер народа, как он сказался в величайших военных напряжениях, дал нам как бы опытную проверку правильности общей духовной характеристики России, сделанной во втором чтении. Основу стойкости и несокрушимости русской армии мы увидели в внутреннем граните, отлагавшемся в русской душе веками, вследствие тех особенностей духовной жизни народа, которые были созданы сердечным принятием Фиваиды и невидимым созиданием второго своего бытия.
      В этом очерке "внутренних" событий "славянофильство" времени выступает с еще большею очевидностью, чем в очерке событий европейских. Народное действие России находится в полной гармонии с народными верованиями, теми самыми, которые легли в основу нетленного ядра славянофильских идей. "Святая Русь" - не концепт народной идеологии, не кантовская "регулятивная" идея национального русского сознания, а совершенно конкретная, мистически реальная святыня умного делания народа и его духовного бытия. О том, что время славянофильствует, говорит не только "разделение" Европы, предчувственно постигнутое лучшими из славянофилов, но и живое явление народного гранита в настоящем столкновении рас и народов.
      1 Особенно замечательны высказывания о милитаризме В.Зомбарта: "Милитаризм есть душа Германии... Милитаризм - проявление германского героизма... Милитаризм - дух героизма, ставший духом войны. Это - Потсдам и Веймар в их высшем сочетании. Это - "Фауст" и "Заратустра" и партитуры Бетховена. Ибо даже... увертюра к "Эгмонту" есть не что иное, как истинный милитаризм. И именно потому, что доблести, придающие милитаризму столь высокий смысл, проявляются в полном объеме в войне, мы, исполненные духа милитаризма, смотрим на войну как на нечто священное, как на священнейшую вещь на земле". "Утро России", ( 104.
      2 Замечательны слова Достоевского: "Европа - но ведь это страшная и святая вещь, Европа! О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам, по-вашему ненавистникам Европы, - эта самая Европа, "страна святых чудес"? Знаете ли вы, как дороги нам эти "чудеса" и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие ее, и все великое и прекрасное, совершенное ими? Знаете ли, до каких слез и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, все более и более заволакивающие ее небосклон? Никогда вы, господа, наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколько мы, мечтатели-славянофилы, по-вашему исконные враги ее!.." Ф.М.Достоевский. Дневник писателя за 1877 год, январь - август; Признание славянофила (ПСС. Т. 25. Л., 1983. С. 197 - 198).
      Выражение "страна святых чудес" позаимствовано из стихотворения А.С.Хомякова "Мечта"(1835). Под "святыми чудесами" подразумеваются процветавшие на Западе философия, наука, искусства, eeoa?aoo?a, eaae aoiaiecia, свободы, равенства и братства, вера в счастливое будущее человечества (см.: Достоевский. ПСС. Т. 25.С. 434, примеч. к с. 198)