7

Артиллеристы срывали с гаубиц чехлы из грубого толстого брезента, разводили станины, вставляли в отверстия на станинах длинные толстые стальные колышки и тяжелыми кувалдами вгоняли их в жесткую землю, выгружали ящики со снарядами. Пехотинцы затягивались и зашнуровывались. В редеющей темноте раздавались команды, свист, ругательства, газовали машины, грохотали танки. С перевала еще спускались отставшие машины. На возвышении, позади цепи артиллерийских батарей, вдруг поднялся шатер – командный пункт, и танки окружили его.

Звезды гасли, задувал свежий ветер, мгла таяла.

Может быть, поблизости здесь стоит город с минаретами и мечетями.

Моторы работали, кувалды стучали, люди кричали, – приехали бригады кузнецов, и работа закипела: они куют, подбадривая друг друга криками, наковальни звонко отзываются на удары молотов, эй! давай! Иванов! твою мать! твою мать! наковальни звонко, где комбат? разгружай!

Дымка рассеивается. Города, кажется, здесь нет. Но строения видны – крошечные коробки, сады, кишлак, он далеко, жерла орудий смотрят не на него – на темно-голубые горы с серыми вершинами. Долина обширна, вытянута с севера на юг; на востоке горы, на западе горы – из-за них и пришла колонна.

Быстро светает. Наводчики нацеливают гаубицы, слушая команды офицеров. Телефонисты тянут провода от батарей к командным пунктам. Пехотинцы сидят на бронетранспортерах.

Вдруг танки, боевые машины пехоты и бронетранспортеры заводятся и устремляются к восточным горам с ярко-сизыми вершинами. Половина шестого. Без десяти шесть. Без пяти. Бронемашины с пехотой и танки уже у подножия восточных гор с золотистыми сияющими вершинами. Шесть. – Из-за гор вырвался оглушительный режущий свист и рев, заставивший всех до единого вздрогнуть и запрокинуть головы, – но пятерка желто-зеленых обтекаемых машин с растопыренными крыльями уже прошла над станом и стремительно приближалась к восточным золотым вершинам, – ив следующее мгновенье самолеты уже над вершинами, под крыльями сверкнули лезвия, и тут же золотые вершины выбросили вверх коричневые облака, как лопнувшие, перезрелые грибы-дождевики, и звуки взрывов долетели до лагеря. А самолеты легли на левое крыло, сделали круг над вершинами и вновь вонзили огненные мечи в золотые грибы, и те пыхнули коричневой пудрой в аквамариновое небо, самолеты легли на левое крыло, сделали круг – ракеты впились в горы, – самолеты пронеслись над долиной и исчезли.

Над восточными горами оседала пыль и всходило сентябрьское солнце, – его лучи уперлись в противоположные, западные горы, медленно поползли вниз и осветили большую палатку на возвышенности, ударили в лобовые стекла машин, в зеленые щитки орудий, – и орудия в ответ вырыгнули красные языки и окутались пылью и грохотом, и под солнечным полукругом вздулись коричневые взрывы, и тут же дала залп вторая батарея, за нею и все остальные батареи, и вновь ударила первая, вторая, третья – и все остальные. По складкам, гребням и вершинам скакали огни. Грохот батарей и буханье разрывов наполнили долину, воздух над лагерем насытился пороховой гарью и напитался пылью. Орудийные номера метались от ящиков со снарядами к гаубицам и обратно. Офицеры отдавали команды, снаряды исчезали в орудиях, орудия дружно вздрагивали, пыхали, – и через несколько мгновений на горах сверкали звезды.

Крабов и его офицеры, а также командир другого полка со своими офицерами сидели на раскладных стульях, стояли и ходили вокруг двух составленных столов, на которых лежали карты и стояли полевые телефоны. В палатке вился табачный дым. Края палатки на входе были закинуты на крышу, и все могли видеть горы, солнце и пляшущие огни.

Артобстрел не утихал.

А повара тем временем разжигали огни в своих кухнях на колесах. Солдаты устанавливали палатки-столовые для офицеров.

Раскинули палатки и медики. Среди медбратьев и врачей из полка Крабова была женщина, Сестра-с-косой. Медсестер всегда оставляли в городе, но в этот раз традиция была нарушена, для Сестры-с-косой начмед сделал исключение. Многие были недовольны этим и ворчали, как старые морские волки: баба на корабле… Хотя, конечно, приятно было видеть эту крепкую, красивую, светлую женщину в солдатской форме. Сестра ходила в солнцезащитных очках, свою толстую короткую замечательную косу она спрятала под панамой. Она хотела видеть, что такое операция, и теперь смотрела на ее начало, стоя возле палатки… Проходивший мимо хирург приостановился и громко сказал: «Ну что, Лариса?» Женщина молчала. Врач оглянулся на грохочущие батареи. Грохот и пыль, а больше ничего! И потом… Он замолчал, не услышав очередного залпа. Пауза затягивалась. Ага, произнес в наступившей тишине врач, кажется, кончили. Сейчас пехота полезет. И начнется наша обычная работа. Никакой романтики. У вас все готово? Все, холодно ответила Сестра-с-косой, глядя сквозь солнцезащитные очки на восточные горы.

Батареи молчали, и на восточных горах тоже было тихо. Солнце ярко освещало долину, и теперь можно было видеть все ее редкие рощицы, дороги, кишлак посредине долины и крошечный кишлак возле западных гор. Артиллеристы утирали платками и рукавами жаркие пыльные лица, усаживались на станины и ящики, пили из фляжек.

На восточных горах сразу в нескольких местах появились белые облачка, и до лагеря донеслись хлопки, звуки автоматных очередей и тугой стук пулеметов – бой начался.

Час спустя на связь вышел «Енот». Черепаха вздрогнул, услышав в наушниках искаженный далекий голос Енохова: Кедр, Кедр, я Енот, как слышишь, прием. Черепаха откликнулся, и «Енот» передал свои координаты и запросил огня. Черепаха доложил комбату, комбат связался с подполковником Поткиным, добро было получено, и батарея дала залп, Черепаха чутко слушал эфир. Вскоре сквозь треск и шум прорвался голос «Енота»: отлично! отбой! до связи!

Черепаха сидел на башне тягача, на голове у него был шлемофон, соединенный с рацией в тягаче толстым черным проводом. Он видел горы, на одной из которых находился «Енот». Трудно было представить, что там сейчас происходит… Твой котелок, сказал Мухобой. Черепаха свесился в люк и взял со стола котелок, разогнулся и отдал его Мухобою. На дивизионной кухне завтрак был готов. Артиллеристы получали хлеб, масло, кофе и пшенную кашу и завтракали возле орудий. Мухобой вернулся и передал котелки с кашей и кофе Черепахе, вскарабкался наверх и уселся с ним рядом. Они молча ели жирную желтую кашу и черный засохший кислый хлеб, поглядывая на восточные горы. Потом пили кофе, забеленный сгущенным молоком. Осушив кружки, закурили, хмелея от первых затяжек. На голых склонах восточных гор лопались гранаты, взрывались мины, стрекотали автоматы и длинно, нудно били крупнокалиберные пулеметы. Солнце уже докучливо припекало. От солнца и кофе лица и куртки взмокли. Каково же там пехотинцам?..

К обеду стрельба поутихла. Раздавались лишь одиночные выстрелы и редкие короткие автоматные очереди. От подножия гор к лагерю направились два бронетранспортера. Солдаты, разморенные солнцем, тупо и равнодушно наблюдали за приближающимися машинами. Бронетранспортеры доехали до артиллерийских позиций, проплыли, пыля, между батареями, проехали дальше и остановились перед палаткой медиков. Запыленные пехотинцы с осунувшимися угрюмыми лицами соскочили на землю, открыли задний люк и стали вынимать солдат, класть их на носилки и уносить в палатку. Опорожнившись, бронетранспортеры тронулись в обратный путь, к восточным горам с серыми расплывчатыми вершинами.

В затопленной солнцем долине уже трудно было дышать. Солдаты прятались от солнца под машинами, но и в тени было жарко. Докучали мухи – это была единственная осенняя примета, – злобные и наглые, они смело бегали по лицам и шеям и больно кусались.

Бой на маревых горах возобновился.

8

Под вечер прилетели два Ми-8, один приземлился и принял на борт раненых с перебинтованными головами, руками и ногами, вертолет поднялся, и обе стрекочущие машины потянули на запад, прошли над коричневыми горами и пропали из виду.

А вскоре от восточных гор вновь приехал бронетранспортер, и пехотинцы выгрузили и отнесли в палатку одного солдата.

Батареи молчали.

На горах лениво перестреливались.

После ужина несколько пехотных рот уехали в сторону сизых восточных гор, и через некоторое время, уже в сумерках, в лагерь прибыли пехотинцы, штурмовавшие весь день горы. Давай сюда! – закричали повара. Запыленные пехотинцы, сверкая белками и устало скаля белые зубы, шли к своим кухням. В котелках звякали ложки.

На ужин был клейстер – пюре из картофельного порошка, а также ставрида в томатном соусе, черный хлеб и чай. Хлеб, как всегда, был тяжел и кисл, вместе с томатной ставридой – отличное горючее для изжоги. Но делать было нечего, и пехотинцы, устроившись на теплой земле, глотали негорячий картофельный кисель, не имевший ни запаха, ни вкуса картошки, черный хлеб и кислую рыбу. Лишь один сержант, гибкий, черный грузин, после третьей ложки воскликнул: я их мамочку абал!.. – и бросил ложку в котелок, а полную консервную банку с оттопыренной крышкой запустил в темноту. Как будто она могла долететь. Чай был просто слегка подкрашенным кипятком, и один из пехотинцев, имевший свои запасы, попытался приготовить настоящего чаю, но едва он развел огонек под котелком, на него закричали, и пришлось огонь затоптать.

История с чаем на этом не закончилась.

Огонь видел из своего шатра полковник Крабов. Кто там стоит? Второй батальон, товарищ полковник.

Вскоре командир батальона, раскосый капитан, стоял навытяжку перед полковником и выслушивал его. Затем луноликий капитан собрал своих подчиненных и выяснил, что огонь горел в седьмой роте, у старшего лейтенанта Александрова. Кто именно? Старший лейтенант Александров ответил, что не видел. Пойди и выясни. Люди устали и уже спать легли, ответил старший лейтенант. Повторяю: выяснить и доложить. Лучше выяснить, почему солдат после боя кормят блевотиной. Товарищ Александров!..

Старший лейтенант Александров вернулся к машинам. Все солдаты, кроме двоих часовых, уже спали. Александров расстелил на броне спальник, разделся до трусов и лег. Он лежал, глядя в звездное небо и ожидая прихода капитана. Но капитан не появлялся, и Александров уснул и побежал, уворачиваясь от красных пуль, вверх, вверх, вверх по голым, горячим, дымящимся каменным склонам.

Всю ночь на горах раздавались одиночные выстрелы и изредка светились трассирующие пули. Всю ночь в фургоне хирург и санитары возились с раненым, потерявшим около трех литров крови и находившимся в шоке четвертой степени – в предагональном состоянии.

На рассвете стрельба на горах смолкла.

Хирург, сняв халат, перчатки, марлевую повязку, вышел из машины, порылся в карманах, вынул сигарету, щелкнул зажигалкой. Он курил, сидя на железной лесенке, и смотрел, как над восточными неприступными горами разгорается заря.

Задернув простыней желто-сизое старое лицо солдата и потушив свет, Сестра тоже покинула фургон. Хирург посторонился, и женщина спустилась по ступенькам и, не останавливаясь, пошла прочь.

Щурясь от сигаретного дыма, хирург провожал ее взглядом. Когда она скрылась, хирург с ожесточением зевнул и сказал себе: спать, сроччно… Он лег в палатке и не слышал рева реактивных самолетов и зычных криков артиллерийских офицеров.

Лагерь приветствовал восход солнца воплями артиллерийских офицеров, алыми вспышками и грохотом гаубиц. Батареи били безостановочно, высекая огромные искры и выколачивая пыль из восточных гор.

После авианалета и продолжительной артподготовки штурм возобновился, на горах застучали пулеметы, захлопали гранатометы, и минометы взвыли огромными кошками: мяуу!

Артиллеристы смогли наконец умыться; воду берегли, каждому давали для умывания по одной кружке, так что они лишь освежили глаза и побрились. Затем они завтракали, сидя с котелками и кружками на ящиках и станинах. Во время завтрака на связь неожиданно вышел «Енот», Черепаха схватил шлемофон, прижал черные маленькие микрофоны, обтянутые кожей, к горлу и откликнулся. «Енот» попросил огня и умолк, не назвав координаты. Черепаха вызывал «Енота», но тот не отзывался.

– Енот, Енот, я Кедр, прием.

– Енот, Енот, я Кедр, прием.

– Енот, Енот, я…

– Енот…

Штурм гор продолжался. В воздухе над склонами и вершинами красно пыхали разрывы. Стучали и стучали пулеметы, как будто там трудилась стая горных дятлов. Дятлы долбили и долбили прочными клювами скалы, и скалы сверкали и дымились. И горные кошки, бросаясь, кричали: мяуу!

Небо, как всегда, было безоблачным, солнце заливало склоны восточных гор, лагерь в долине и дальний кишлак. Температура медленно повышалась.

– Енот, Енот, я Кедр, как слышите, прием. Енот, Енот, я Кедр, Кедр.

Перед обедом от восточных гор пришли бронемашины, они остановились возле палатки и фургонов с красными крестами. Санитары разбудили хирурга.

Под вечер прилетели вертолеты и забрали раненых. Вертолеты ушли за хребты, оставив в лагере троих пассажиров, в одном из которых солдаты Крабова сразу узнали генерала, приезжавшего в полк с проверкой. Генерал с золотистыми бровями, сопровождаемый двумя породистыми штабистами, пошел по лагерю, остро глядя из-под золотистых бровей по сторонам.

Вскоре в батареях затрещали телефоны. Рыть окопы для людей и капониры для машин и снарядов – приказал командир артдивизиона Поткин.

Солдаты долго и изощренно ругались. Обстрел лагеря, ощетинившегося стволами пулеметов, скорострельных пушек, гаубиц, минометов, был маловероятен, – лагерь стоял посреди долины, и вокруг была плоская голая земля. Офицеры также считали, что это напрасная трата сил, но приказ есть приказ. Солдаты вооружились ломами, кирками, лопатами и приступили к делу. Под тонким слоем песка и пыли была глина. Глина была крепка, как камень, и солдаты били ее тяжелыми ломами.

А на горах шла перестрелка, правда, уже не столь жаркая. На закате она и вовсе стихла. Восточные горы замолчали. Но в это время вдруг подали голос западные, – лица обратились к ним: с перевала в долину спускалась новая колонна.

9

Медики ужинали под брезентовым навесом вместе с артиллерийскими офицерами. Усатые, загорелые артиллерийские офицеры бело улыбались в сумерках, шутили и смотрели на Сестру. Даже когда отводили глаза и смотрели друг на друга или в алюминиевые миски – продолжали наблюдать за женщиной в солдатской форме краем глаза, нюхом, ухом, кожей. Подполковник Поткин тоже поглядывал на нее и тоже пошучивал, умудряясь вовремя проглатывать свое любимое «ё….ть». Да, жарковато, это самое, для бархатного сезона… гм. Сестра в разговоре участия не принимала, сосредоточенно ела вермишель, сдобренную горячей, наперченной красной подливой и кусочками сочного коричневого мяса. Хирург, сидевший напротив, исподлобья наблюдал за нею. Лишь один человек не обращал внимания на женщину и так же, как и она, был полностью поглощен ужином – начмед.

Отужинав первой, Сестра вытерла губы салфеткой и вышла из-за стола. Хирург нагнал ее на полпути к медпункту.

– Кажется, раненых больше не привозили?

– Кажется, – ответила она, не глядя на хирурга.

– Может, бог пошлет спокойную ночь.

Женщина молчала.

– Вы отдохнули? – спросил он, глядя на нее сбоку.

– Да.

– А я не очень. Я не могу спать днем. Голова распухает, как после пьянки. – Хирург помолчал. – Не стреляют. – Хирург помолчал. – Генерал прилетел. – Он вздохнул. – Это надолго. Вы еще не жалеете?

– Нет.

Они остановились перед бронированной четырехколесной машиной, в которой жила Сестра. Хирург перевел дыхание и спросил: вы спать? Да. Спокойной ночи. Спокойной ночи.

Хирург похлопал по карманам, нащупал пачку, вынул сигарету, достал зажигалку, зажигалка клацнула, выплеснув красную каплю, хирург прикурил.

В лагере были слышны голоса, лязг машин новой колонны. Небо над долиной и горами было забрызгано светлыми сгустками, и с каждым мгновением оно тяжелело, разбухало, напитывалось темно-синей, фиолетовой краской, и появлялись новые и новые белые капли и голубые сгустки, и они светились все ярче.

Во рту был жгучий медный привкус, и хирургу казалось, что сигарета набита сеном. Но он выкурил эту сигарету и зажег другую. Медный привкус не исчез, и вторая сигарета была такой же безвкусной.

Я знаю, говорил он себе, что это к лучшему. Никто этого не знает, а я знаю. Начмед не знает, он ни о чем не догадывается, и никто ни о чем не догадывается. Спокойно. Иди спать.

Но медный жгучий привкус не проходил, а все усиливался.

Интересно, сколько ей платит начмед. Он платит и думает, что это всё. Если бы он знал.

Так что спокойно, спокойно, – спать, ччч! баю-баю. Хирург вытер потный лоб.

Иди спать. Не связывайся.

Но в это время из своего бронированного жилища вышла Сестра. Это вы? Да… вот прогуливаюсь… курю. Хирург закашлялся, – свежая горячая медная волна хлынула из глубин и затопила рот. Хирург сглотнул, но волна не проглатывалась. Сестра в замешательстве стояла возле машины.

Хотите, я провожу вас, сказал хирург, слыша, как от его слов, голоса разит жгучей медью. Нет, не хочу. Но все-таки? Нет. А все-таки? Нет. Но я вас провожу, удивляясь своему нахальству, сказал хирург. Она повернула к нему лицо. Лицо светлело под панамой. Пятна глаз, рот… Вы что?..

Я буду вас провожать, твердо сказал хирург. Сестра досадливо вздохнула. Даже если вы идете… на свидание. Я иду… Она помолчала. Мне надо, понятно? – грубо добавила она. А, в этом смысле, ну, тем более, тем более, более, более… ночь, а кругом враги, так что пойдемте.

Они прошли мимо грузовиков, мимо танков, палатки, кухни и столовой под брезентовым пологом, где недавно они ели вермишель с наперченной сочной поджаркой, прошли мимо батареи и оказались на краю лагеря. Здесь их окликнул часовой. Стой! Пароль. Хирург приблизился к часовому. Послушай, нам, медикам, всегда в последнюю очередь пароль сообщают… Облегчиться надо, браток. Понятно, отозвался часовой. Ты-то меня знаешь, я хирург. Знаю, откликнулся часовой. Хирург с Сестрой прошли дальше. Стойте, скомандовала она. И отвернитесь. Хирург остановился, отвернулся. Сестра отошла в сторону.

Это все ерунда, поспешно думал хирург, ерунда, ерунда. Обыкновенная женщина, баба, обыкновенная… А все остальное – просто совпадения. Все остальное от жары. Все остальное я придумал. Начмед давно, и ничего… Да что я? о чем я? Лишь бы да. Лишь бы да, да, да, она должна да, лишь бы, господи, в этот раз она да, да и да, если снова нет… я не знаю… Да и да. Лишь бы ее губы да. Губы, послушные ноги, плотные ягодицы – две луны, две теплые росистые луны, живот с пахучими губами, толстые темные горячие сосцы, – женщина! женщина! Да, да! да! Она вернулась, и они пошли назад.

– Видите, как все… непросто, – пробормотал хирург.

Он туго соображал, и ему трудно было говорить. Как… мне… сказать… Или ничего… ничего не говорить… просто схватить, повалить… разодрать…

– Ну вот, – сказала Сестра, останавливаясь, – спокойной ночи.

Хирург тупо посмотрел на машину. Да? да? Губы, сосцы, росистые луны, живот…

– Сколько ты… хочешь? – сдавленно спросил он.

Приближающийся топот.

– Товарищ капитан?!

– Что такое?.. – обернулся хирург.

– Раненый. Кажется, позвоночник сломан… осколочные ранения…

10

Проснувшись в тягаче, Черепаха первым делом принялся вызывать «Енота», но спавший в кабине комбат остановил его: перестань, они здесь. Вскоре Черепаха увидел небритого осунувшегося лейтенанта. Солдат осторожно лил из котелка воду, лейтенант умывался. Все уже были на ногах. Черепаха поискал взглядом Енохова, но Енохова среди них не было, наверное, он еще спал – отсыпался после гор.

– Что же вы молчали, товарищ лейтенант? – спросил Черепаха.

Лейтенант взглянул на него.

– Говорю, я вас вызывал, вызывал, – сказал Черепаха.

– А, – ответил лейтенант, вытирая полотенцем шею, лицо.

Он взял у солдата свою куртку, вынул из кармана тюбик с кремом, свинтил колпачок, выдавил на палец зеленоватую змейку и принялся втирать ее в щеки и подбородок. Запахло приятно и резко. Лейтенант спрятал тюбик, тщательно вытер пальцы полотенцем. Щурясь от яркого солнца, он взглянул на Черепаху.

– Ну что?.. Пойдешь со мной?

– С вами?.. Куда?

– Туда. – Лейтенант кивнул на восточные горы.

– А Енохов…

– Плохо Енохову.

Солнце всходило выше, горы молчали, и батареи молчали. И после завтрака артобстрел все не начинался, и пятнистые свистящие самолеты с ракетами-лезвиями не вырывались из-за хребтов. За ночь рядом с первой артбатареей появились реактивные батареи. Реактивщики с утра разгружали стокилограммовые ракеты в длинных узких деревянных ящиках и заряжали пусковые установки.

Черепаха готовился к выходу, он проверил вторую переносную рацию, – рация Енохова сорвалась в пропасть, – набил карманы специального брезентового жилета – «лифчика» – магазинами и пачками патронов, положил в вещмешок консервы, сахар, галеты, сигареты, наполнил водой фляжку. Найди вторую, сказал лейтенант. Черепаха попросил фляжку у Мухобоя. Мухобой неохотно отдал свою фляжку. Из своего вещмешка – все в мой, а ты понесешь рацию, сказал лейтенант. Черепаха переложил консервы, сахар и галеты в вещмешок лейтенанта, сигареты рассовал по карманам. Адресная гильза? Черепаха вынул из-за пазухи сплющенную гильзу, висевшую на суровой нитке на шее, – в ней была запечатана бумажка с номером части и домашним адресом. Ну, отдыхай, сказал лейтенант. Черепаха пошел к своему тячагу и сел в тени.

Артиллеристы под желтыми лучами били тяжелыми ломами землю, долбили ее кирками, куски и крошки твердой глины выгребали лопатами, – рытье окопов и капониров продолжалось. Работали все: и старослужащие, и молодые. Черепаха отдыхал в тени, наблюдая за реактивщиками, таскавшими ракеты в деревянных зеленых футлярах.

Уже было жарко, и досаждали мухи. В голубом, стремительно тускневшем небе плавало солнце. Воздух над землей дрожал.

Мухи больно кусались. Мух было много. Просто мушиное царство… Мухами был облеплен резиновый труп белого ишака на обочине трассы, и животное казалось живым… Глухой перестук ломов, голоса, команды… Надо было взять одну книжку, маленькую, тощую, сунуть за пазуху, никто бы и не заметил. Сейчас бы читал, а не думал о белом вонючем осле.

Реактивщики заряжали «Грады»; на одну установку приходилось что-то слишком много ракет, около сорока. Если каждая машина выпустит по сорок ракет… этого хватит, чтобы развеять по ветру целый город.

Глухо ломы. Глухо кирки. Этого хватит, чтобы… да, город… Черепаха глядел, щурясь, на горы, мощные, острые, серые… Уральские горы, конечно, уютнее… Невысокие. Всюду ручьи, озера. На одном, перевалив хребетик Урал-Тау, он жил неделю, озеро называлось Зюраткуль. Нужно было идти дальше, каникулы кончались, но он не мог оторваться от озера, валялся на песке, плавал, заживлял сосновой смолой и измельченными ежевичными листьями мозоли, набитые новыми башмаками, ловил рыбу и смотрел на черноголовых башкирок, которые приходили на берег каждый вечер и с визгом окунались в прозрачную воду, смуглые, лоснящиеся, гибкие, как нерпы. Крутом стояли душные смолистые леса и мягкие зеленые горы, – в лесах и по горам бродили бурые медведи, и в жирных душистых травах звенели кровососы всех мастей, гигантские слепни, комары и мошкара, – лезть в этот ароматный ад, полный свиста, щебетанья, звона и зеленого сияния, не хотелось, и он все лежал на песке и ел пресную вареную рыбу, потому что все продукты кончились, и соль вся вышла, а обходить озеро и идти в поселок не хотелось. По вечерам на песчаной косе появлялись маленькие черноволосые девушки. Жив ли еще Енохов? Утром был жив, но в сознание не приходил… Енохов, атлет с серебристым ежиком волос, легконогий и стремительный, валяется в палатке с перебитым хребтом?..