3

Шла третья неделя с тех пор, как в полку начались приготовления к операции, а еще никто не знал, куда и когда. И уже стали поговаривать, что операция вообще не состоится, что где-то какая-то осечка вышла.

Солдаты радовались задержке, потому что по городу ходил новый слух: вот-вот прилетит вокально-инструментальный ансамбль и с ним прибудет Алла Пугачева. А может, Валерий Леонтьев. Или Лайма Вайкуле… Юра Антонов… Высшее командование нервничало. Курок взведен, а выстрел не раздавался.

Уже был сентябрь, но осенью и не пахло. Все так же сухи и серы были степи, и ветер крутил пыльные вихри. Сезон пыльных бурь и выпитых рек продолжался, и верилось с трудом, что когда-либо он сменится настоящей осенью с грязью, холодом, тучами и дождями. Ночью небо наполняли яркие планеты и звезды, а дни напролет в нем болталось одинокое маленькое жарообильное солнце – и ни облачка, ни вертолета с певицей, большой растрепанной русской медведицей.

Кабульские генералы хранили молчание.

Слухи о том, что операция будет отменена или уже отменена, некоторых солдат злили. Они давно ждали путешествия по дорогам этой конопляной страны с опийными закоулками, и никакие концерты не могли подсластить горечь раздражения.

Анаша и опий поступали в город нерегулярно, от случая к случаю. Колонны за провизией и горючим ходили в Кабул всего лишь три-четыре раза в месяц. Из города часто выезжала разведрота, но она не могла снабдить всех желающих анашой и опием.

А курить хотелось.

Очень.

Забить косяк и пыхнуть. То есть взять папиросу или сигарету, осторожно выпотрошить табак, затем раскрошить палочку анаши и смешать крошки с табаком, гремучей смесью наполнить пустую сигарету, вставить самодельный бумажный фильтр, зажечь спичку, прикурить, затянуться сладким пахучим дымом и пустить косяк по кругу.

Одна, две, три… шесть затяжек…

После обкурки в животе разверзается адская пропасть – хочется есть и есть, поедание любой – кислой, сладкой, жирной, постной – пищи доставляет неизъяснимое наслаждение, чем больше пищи – тем сильнее наслаждение. Это на жаргоне анашистов города у Мраморной горы называется свинячкой. Свинячке предшествуют ржачки. Глядя на обычный палец, анашист может полчаса смеяться, гоготать, хохотать, ржать, рыдать. На смех расходуется много энергии, вот почему анашист затем чувствует зверский голод и набрасывается на старые буханки кислейшего хлеба, на осточертевшую консервированную рыбу в томатном соусе – на все, что попадется под руку, и потом всю ночь стонет во сне, ворочается и сотрясает пахучими громами воздух. Наутро голова трещит, как после хорошей пьянки, и, как водится, анашист зарекается: все, баста, а то вчера хотелось всадить шомпол в ухо – мозг чесался. Но, уловив вкусный дымок и сразу вспомнив все приятные ощущения и забыв все неприятные, – ломается и тянет руку к косяку. И вновь: ржачки, свинячка и прикидки. Прикинуться – значит увидеть что-то необычное, что-то фантастическое, какую-нибудь морду, комнату с камином, розовую женщину на ковре и услышать музыку, такую чистую, живую и близкую, как будто сидишь среди музыкантов, – сидишь среди музыкантов и хочется схватить эту палку с мягким набалдашником, и бухать в барабан, бухать, и бухать, и иногда оглашать степные пространства медным криком тарелок.

Но вот однажды утром в небе застрекотали вертолеты. Их было два, они летели с севера. Весь полк услыхал стрекот, и сотни глаз поднялись к небу. Вертолеты снизились, сделали круг над городом у Мраморной горы и опустились. К взлетно-посадочной площадке помчались два уазика, пыля и обгоняя друг друга. Полк затаил дыхание. Неужели горластая обольстительная пышноволосая медведица?.. Офицеры бросились за биноклями, но никто не успел – уазики уже летели назад в штаб.

А полчаса спустя всем подразделениям, готовившимся к операции, было приказано явиться на своей технике в степь между Мраморной и машинным парком, и город заревел, запыхтел, засуетился. Отовсюду к машинному парку стягивались колонны солдат в бронежилетах, масккостюмах, обтянутых брезентом касках, в сапогах и туго зашнурованных полусапожках и кирзовых ботинках; на ремнях висели подсумки с магазинами, штык-ножи, подсумки с гранатами, на плече – автомат, за спиной – вещмешок, у радистов – рация; санинструкторы шли с брезентовыми сумами, некоторые пехотинцы несли ручные пулеметы и трубы-гранатометы. Пухая черными облачками, двигались танки, бронетранспортеры, тягачи с зачехленными орудиями на прицепе, грузовики. Через час люди и машины выстроились под прямыми солнечными лучами. Все еще некоторое время потомились, переминаясь с ноги на ногу, поправляя ремни, каски, одергивая куртки, и наконец подъехали уазики. Дверцы открылись, и появились офицеры. Натренированные взгляды офицеров полка и солдат сразу примагнитились к лицу с золотистыми бровями. Владелец золотистых бровей пошел, и все остальные шлейфом потянулись за ним. Это и был главный гость. Командир полка, выбивая пыль, приблизился к нему и его свите, отрапортовал, встал рядом, повернув к строю преображенное, самозабвенное, помолодевшее лицо. Генерал поприветствовал полк. И полк – раз, два, три – ответил: аа! вия! аа! аа! щ! ра! л! Получилось не очень хорошо, и генерал поджал губы.

После непродолжительной паузы генерал сказал, что рожденная по воле афганского народа в результате Апрельской революции тысяча девятьсот семьдесят восьмого года Демократическая республика Афганистан продолжает подвергаться яростному натиску внешних врагов, империалистов США, китайских гегемонистов, правящих режимов Пакистана и Египта, вооружающих и засылающих в Афганистан банды головорезов. По сути дела, США и Пекин предприняли военную интервенцию в ДРА, стремясь удушить молодую республику. Но советские воины не позволят им этого. Советские бойцы успешно выполняют свой священный интернациональный долг, ежедневно рискуя жизнью, бойцы-интернационалисты мужественно и стойко сражаются с врагом, защищая мирный труд крестьян и рабочих братского Афганистана. Интернациональная помощь Афганистану войдет яркой страницей в летопись славных дел нашей великой Родины. И вскоре вам предстоит вписать еще одну строку в эту страницу.

Затем генерал и его полковники, подполковники и майоры приступили к делу.

Чтобы кабульские генералы осматривали, такого еще не было, заметили старожилы, – видно, дельце будет…

Генерал и его помощники ходили среди солдат, иногда просили кого-нибудь развязать вещмешок и показать содержимое или разобрать автомат. До обеда они осматривали солдат, а после обеда – технику. Всюду кабульских офицеров сопровождали полковые офицеры с переменчивыми лицами. А чистые бледноватые лица кабульцев оставались неизменно требовательными и проницательными. Солдаты отводили глаза, когда их командиры начинали гарцевать с виноватыми детскими лицами вокруг генерала. Генерал всем говорил «ты», и полковнику Крабову тоже. Генерал и полковник были примерно одних лет и одинакового роста, и оба грузны и значительны, но значительность полковника была натужной рядом с естественной вальяжной значительностью генерала – и часто висела на волоске. То и дело генерал, прищелкнув пальцами, подзывал полковника: иди-ка сюда. Полковнику стоило больших усилий медлить и затем степенно приближаться к золотобровому генералу. «Это что?» – спрашивал генерал, указывая пальцем на какой-нибудь огрех. Крабов покашливал, хмурил брови и смотрел внимательно на огрех. «Что это?» – резче и громче спрашивал генерал, не спуская глаз с полковника. Крабов выдерживал паузу и солидно отвечал: «Устраним, товарищ генерал». Генерал фыркал и шел дальше, полковник на мгновение задерживался – чтобы взглянуть в лицо командиру подразделения. А в это время уже раздавался новый щелчок и генеральский окрик: Крабов!

К вечеру смотр был окончен.

Хотя полк долго и тщательно готовился к операции, кабульские проверяющие остались недовольны, и на следующий день был назначен новый смотр.

Утром генерал с золотистыми бровями и его свита еще раз прошли по рядам и еще раз осмотрели машины. И опять остались недовольны. Но в полдень отбыли из города.

Наступила пауза.

Техника стояла на том же месте, где проходил смотр, между Мраморной и машинным парком, а солдаты ушли в свои брезентовые казармы. После обеда им было дозволено бездельничать, и они валялись на койках, листали старые журналы, торчали в курилках, зубоскаля, играли в ленкомнатах в шахматы. Некоторые сыны взялись было сочинять письма домой, но старожилы остановили их – плохая примета. Перед операцией не рекомендовалось также что-нибудь стирать и надевать чистую вещь.

На оголенные позиции артиллерийских батарей к вечеру прибыли танки и пехотинцы.

Ночью тронемся, сказали старожилы.

Сразу после ужина всем разрешили ложиться спать, – но разве заснешь, если еще светло и в палатке скрипят половицы, раздаются голоса, смех… Но закатный свет померк, настали сумерки, и солдаты поутихли. А когда над городом повисли звезды – все спали. В ногах на табуретах лежали бронежилеты, каски, одежда; автоматы, ремни с подсумками и штыками висели на железных спинках кроватей.

Ночь прошла спокойно.

4

Утром старшина привез и раздал зарплату. Комбат согласился отпустить в город закупочную команду, предупредив, что в нее должны войти и представители сынов. И вскоре закупочная команда с деньгами, списками и рюкзаками отправилась на машине в город.

Оставив машину на краю города, артиллеристы пошли в магазин.

Полковой магазинчик стоял, как срезанная небесным гневом вавилонская башня, – вокруг разноязыко галдела огромная толпа.

Закупочная команда остановилась в нерешительности. Но из магазинчика иногда вырывались потные красные солдаты с охапками печенья и конфет в целлофановых хрустящих пакетах, со штабелями сигаретных блоков и грудами банок, – и, завороженная хрустом и солнечным блеском пакетов, яркостью коробок с сигаретами и медовой желтизной апельсинового джема в стеклянных банках, команда примкнула к толпе.

Время шло, из магазина выбирались с покупками солдаты, но толпа не убывала, и заветная дверь была все так же далека от артиллеристов. Без очереди проходили офицеры, земляки и друзья двух мощных дежурных-вышибал, стоявших в дверях… Наконец у дверей задрались. Послышался отчаянный мат, раздались глухие удары, толпа колыхнулась, подалась назад и вновь прихлынула к магазинчику. Схватились славяне. Бойцов быстро разняли, и они сразу успокоились. Если бы сцепились члены враждующих азиатской и кавказской группировок, дело, конечно, приняло бы другой оборот. Но обошлось. Пока кавказцы и азиаты умудрялись не задевать друг друга в этом бурлении тел.

Время шло, солнце жгло, приливы и отливы приближали артиллеристов на шаг к цели и отдаляли на два.

– Пойдем, – сказал Черепаха.

Мухобою хотелось печенья с джемом.

– Мы уже больше двух часов здесь торчим.

Но Мухобою хотелось печенья с джемом, конфет и сигарет с фильтром.

Черепаха один вернулся к машине; дверцы кабины были заперты, и он полез в кузов, сел на горячую скамью, прислонившись к горячему борту, надвинул панаму на брови.

Он сидел, прикрыв глаза.

Жаркое солнце.

Сентябрь. Неправда, что здесь бывает осень. Настоящая осень: серое небо, дожди…

Дороги развезло… облетают…

Уны-оэ! чаро, чаро…

Как только подумаешь об осени, сразу: уны-оэ! чаро-чаро…

Хотя о ней писали многие. За тысячу лет до него один китаец… «С древности самой встречали осень скукою и печалью. Я же скажу, что осени время лучше поры весенней…» – и про журавлей, ясность воздуха, лазурь, иней, холод, который бодрит.

И все-таки осень – это: уны-оэ! чаро, чаро… Интересно, пробьются они в магазин?

Уны-оэ.. Как давно не держал в руках книгу.

Уны-оэ… А Колька – свинопас. Он никуда не пойдет… Уны-оэ. Ну и пекло. «С древности самой…» …в руках книгу.

Но кажется?.. – Черепаха открыл глаза, сдвинул на затылок панаму и оглянулся. На него смотрело темное окно.

Помедлив, он встал, спрыгнул на землю, пересек дорогу, прошел к длинному деревянному зданию, поднялся на крыльцо, взялся за ручку, потянул на себя – дверь была заперта. Он потоптался на крыльце, прильнул к окну, отгораживаясь ладонями от солнечного света, и увидел стол, заваленный газетами и журналами, стулья, обтянутые красной клеенкой, и железные стеллажи, туго набитые книгами.

…Знакомая зеленая обложка с коричневой еловой веткой, – если эту книгу открыть, увидишь странного охотника в очках, с профессорской бородкой, с крапчатым вислоухим псом, ружьем и блокнотом. На следующих страницах глухари, лоси, охотники, камни, капли, былинки, кочки, старая липа, кукушка, самовар, скворец, цапля, шалонник, рыбаки, морошка, хлеб, соленая рыба, солнечный луч.

Серо-голубая обложка. На корешке буквы тугого, бутонного имени.

В поле темно, ветер, сумрачно-красная луна встает над черными полями, потные пахучие бока Кабардинки. И лироподобное тело Аси, голые колени баб, стирающих на плотине серые рубахи, – колени грубые, красные, но магические…

Черепаха оторвался от окна, обернулся.

– Что там? – шепотом спросила женщина, поднимаясь на крыльцо. От нее повеяло душистым потом.

Черепаха хотел ответить: книги, но только пожал плечами.

Улыбнувшись, женщина вынула из кармана ключ, вставила его в замочную скважину, открыла дверь и прошла в библиотеку, а Черепаха спустился с крыльца в пышущий азиатский день и вернулся на грузовик.

Закупочная команда пришла с пустыми рюкзаками. Мухобой сказал, что все-таки Азия столкнулась с Кавказом, – витрина разбита, магазин заперт, чтоб им…….!……..! Мотор завелся, машина тронулась и понеслась, грохоча бортовыми замками, в батарею.

Жаркий день закончился душным вечером с красно запекшимся на западе небом. За горизонтом потянули небо на себя, и кровавый рубец исчез, а на востоке высеклась крупная яркая искра – и не погасла; небо помрачнело, и еще два огня вытекли и зависли над степью; и скоро вся иссиня-черная твердь от южных до северных и от восточных до западных пределов оросилась звездами.

Город уснул под сентябрьскими звездами, и Черепаха вновь вышел за шлагбаум и побрел по равнине, голой и рыхлой, зашагал под тусклым небом, боясь оглянуться, – но тут же и провалился в палатку, полную голосов, топота, стука, отшвырнул одеяло и увидел полуголых людей, хватавших куртки и штаны, и спрыгнул вниз.

– Быстрей! – крикнул лейтенант.

Черепаха оделся, взял ремень с подсумком, клацнул пряжкой.

– Быстрей! Быстрей! – покрикивал лейтенант. Черепаха снял автомат с коечной спинки.

– Быстро!

Одевшиеся солдаты выбегали из палатки и спешили к двум грузовикам. Моторы работали, шоферы курили в кабинах. По двору батареи метались лучи фонариков, комбат звал прапорщика, а тот почему-то не откликался, комбат матерился, по твердой земле сухо стучали подметки и каблуки, звякало железо, от города доносился рев, было темно, тепло. Мимо промчалась машина, полная людей, за ней вторая. Неожиданно из темноты вырвался тягач, он замер перед мраморной стеной, на землю неуклюже соскочил толстый человек в шлемофоне; он прошел мимо грузовиков во двор, сорвал шлемофон и закричал:

– Барщеев!

Это был подполковник Поткин.

– Барщеев!

– Товарищ подполковник?

Поткин резко обернулся и закричал, взмахивая шлемофоном:

– Ты паччему?! До сих пор!.. Быстро!!

Комбат вновь окликнул прапорщика, но ему никто не ответил.

– Да на кой он тебе!!! – закричал подполковник. – Он остается?.. Так… Что? Зачем? Быстро! Вперед!

Возле машинного парка в темноте гудели моторы, лязгали гусеницы, двигались люди, раздавались крики. Все машины были слепы, нигде не вспыхивали желтые круглые огни, – только в кабинах и на башнях иногда красно взрывалась спичка и зажигалась сигарета. К парку прибывали машины с людьми и приходили пешком колонны.

Артиллеристы, приехав, разошлись по своим тягачам.

Корректировщики, лейтенант и Енохов, увешанные оружием и боеприпасами, с переносной радиостанцией и вещмешками, набитыми сухими пайками, отправились к колонне пехотного батальона, – теперь до конца операции они будут с пехотинцами и пойдут с ними в горы и кишлаки, чтобы по рации направлять огонь батареи.

Мухобой и Черепаха полезли на броню своего тягача. Это был командирский тягач, на нем ездил комбат или старший офицер батареи, если комбат уходил на корректировку. Командирский тягач был выше и больше рядовых тягачей, к его корме не цеплялась гаубица, на башне стоял крупнокалиберный пулемет, внутри размещалось множество артиллерийских приборов, три радиостанции, цинковые коробки с патронами, ящики с гранатами, пулеметные кассеты.

Вверху зажегся плафон, Черепаха сел в вертящееся креслице, щелкнул тумблером, и радиостанция вперила в него свои красные глаза. Надев шлемофон и прижав ларингофоны к горлу, он установил связь со всеми тягачами; переключился на полковую частоту и послушал, что здесь. Эфир был набит жесткокрылыми насекомыми, треск и шум прорезал чей-то высокий ожесточенный голос, вызывавший «Чайку».

В два часа ночи заработали моторы всех машин, стоявших в степи между машинным парком и Мраморной, и одна за другой они начали выезжать на дорогу и медленно двигаться мимо офицерских общежитий и штаба, между плацем и тюрьмой, в сторону Западного контрольно-пропускного пункта, и одна за другой проплывали мимо пропускного пункта и поднятого шлагбаума и уходили в потустороннюю ночь. Машины шли не включая фар, и возможные степные шпионы не могли ни подсчитать, сколько танков и бронемашин покинуло полк, ни увидеть, по какой дороге они двинулись; лазутчики могли только чувствовать содрогание земли и слышать рев, рык, лязг и хриплое сопение.

5

Земля еще повернулась, и над горизонтом выкрутился багровый космический огонь. Горизонт опускался, и степь отдалялась от солнца. Свет плыл по земле и небу, сжигая сизые тени и последние хлопья звезд, – и настиг, обдал длинную вереницу машин. Звеня по бетонным плитам гусеницами, колонна быстро шла по широкой трассе.

Колонна шла на юг.

По обе стороны от трассы лежали степи, на краю которых синели маленькие акварельные короны. Над восточными коронами висело солнце, оно всплывало выше, уменьшалось, бледнело и уже пригревало.

Появилась первая встречная машина. Это была бело-желтая «тойота», набитая людьми в чалмах. Она прижалась к обочине и остановилась. Затем на трассе показался грузовик, его кабина была столь ярко и любовно изукрашена письменами, картинками и убрана яркими бумажными и пластмассовыми цветами, что можно было подумать, будто он едет на карнавал или на свадьбу, и в кабине жених и невеста, а кузов полон разнаряженных гостей, но это был обычный гузовик, вез он арбузы.

Трасса была широкой и прямой, вдоль нее тянулась вереница бетонных столбов, некоторые столбы лежали, болтались оборванные провода… А вскоре и дорога неожиданно прервалась – впереди был провалившийся посредине бетонный мост. Под мостом в сухом пыльном русле лежали вперемешку с бетонными кусками несколько искореженных обгоревшх машин. От трассы вниз уходила набитая дорога, – но колонна не свернула на нее, замерла, а по дороге пошли солдаты с двумя овчарками, миноискателями и щупами. Люди соскакивали с брони на бетонку, разминали затекшие ноги, мочились под колеса и гусеницы, а один скорым шагом направился в степь, оглянулся, спустил штаны и сел на корточки. Солдаты закуривали, шли к взорванному мосту, осматривали его, глядели сверху на саперов, переговаривались: видно, давно рвануло, а все никак не отремонтируют, ага, ждут дядю Ваню из-за реки, им бы все под тутом с чилимом валяться, обезьянам этим.

Саперы уже спустились на дно реки и медленно приближались к противоположному берегу.

А сколько тут машин? Вроде три, три? Не разберешь, три? Три кабины, если только под той плитой нет еще одной.

Саперы достигли противоположного берега высохшей реки, двинулись вверх. Овчарки, вывалив влажные красные языки, шли, пронюхивая нагретые толщи пыли, песка, камней. За ними следовали саперы с бесстрастными лицами. Сколько дорог они уже прощупали. Сколько выпотрошили дорог. По ночам им снятся пластиковые желтые «итальянки», увесистые угрюмые фугасы – и они обезвреживают их по всем правилам своей науки. И днем занимаются тем же. Днем и ночью. Привыкли.

Саперы вышли на трассу, осмотрели ее, повернулись к колонне на другом берегу. Лейтенант махнул. По машинам! – закричали в колонне.

Воздух зноился – гнулся и дрожал; иногда далеко в степи всплывала размытая деревня с клочьями зелени; однажды появилась цепочка верблюдов с вьюками. Рядом с дорогой стояли все неживые, как бы гигантской молью побитые кишлаки с усохшими садами, продырявленными башнями, разрушенными стенами. Но вот попался и живой, зеленый, с курами на улочке, с мальчишкой на плоской крыше, с двумя стариками у стены – старики приставили к бровям ладони, заслоняя глаза от солнца, воззрились на колонну.

И вновь потянулись пустые степи.

В три часа колонна остановилась на обед. Солдаты садились в тени танков, тягачей и бронемашин, вспарывали штыками консервные банки, доставали ложки, ели суховатую кашу с крупинками жира и мясными волокнами, прихлебывая холодный чай из фляжек.

В степи напротив колонны чернели кожаные палатки, возле которых стояли полуголые черноволосые дети; чуть поодаль паслись овцы и верблюды. Дети смотрели на солдат. Иногда из какой-либо палатки выходила женщина и тоже глядела на танки и машины. Это были пуштуны, кочевники. Все лето они скитаются по степям Афганистана, заходя в города, чтобы продать на базаре скот и шерсть, войлок, овчину и мясо и купить муки, меда, новую посуду, а осенью вместе с птицами тянутся в теплые края, в Пакистан и Иран, где всю зиму подрабатывают и приторговывают. Кочевники не любят пограничников и чиновников, презирают ремесленников и скверно себя чувствуют в городах и домах с твердыми стенами. Кочевники любят степи, ценят оружие и неуклонно следуют кодексу чести – пуштунвалаю, который требует жертвовать жизнью ради свободы племени, оказывать помощь всякому, кто в ней нуждается, отвечать добром на добро, но за око – вырывать око, беспрекословно подчиняться вождям и уважать старейшин. Нарушивший пуштунвалай может сразу собирать свой скарб и уходить прочь, на нем позорное пятно – ни деньгами, ни кровью, ни временем его не смыть. Мужчины-кочевники никогда не расстаются с оружием, всегда готовы постоять за себя. А кочевницы, в отличие от женщин, ведущих оседлый образ жизни, ни перед кем не прячут лиц. Мужчины пасут отары и охотятся, женщины готовят пищу, ткут ковры, выделывают шкуры. Днем кочевники разбивают лагерь, ночью переходят на другое место. Кочевники – прекрасные воины, заручиться их поддержкой стремятся обе противоборствующие стороны, правительство и мятежники, но кочевники чураются любой зависимости, превыше всего ставя свободу и интересы своего племени.

…По машинам!

В кювет полетели пустые жестяные банки. Заводились моторы. Вперед. Первая машина дрогнула, поехала, и тут же тронулась вторая, третья, бронетранспортер, усеянный пехотой, еще один и еще десяток; танк, танк, танки с людьми в черных комбинезонах и черных шлемофонах, за ними снова – бронетранспортер, бронетранспортеры с пехотой в выгоревших панамах и сетчатых масккостюмах, раскрашенных под степь; вереница фургонов с провизией, с кухнями на прицепе, тягачи с зачехленными гаубицами, грузовики со снарядами – первая батарея, вторая батарея, третья батарея и снова бронетранспортеры, медмашины с крестами, гусеничные катера разведчиков, фургоны с лебедками – ремрота – и несколько бронетранспортеров в хвосте.

Под вечер далекие хребты вдруг тронулись и поплыли, как серые корабли, сквозь марево к трассе, тяжелея, увеличиваясь, рассекая острыми носами степь. И чем ближе они подступали к трассе, тем меньше, незначительней, слабее казался солдатам и офицерам их бронированный караван. Наконец каменные корабли слева достигли дороги и потянулись вдоль нее, а скоро поспели и глыбы с другой стороны, и гиганты стиснули трассу.

Колонна приостановилась перед входом в ущелье. Повернулись башни, пулеметные стволы задрались вверх… Неожиданно в привычный хор моторов вплелись новые звуки. В небе появились четыре стрекочущие узкие пятнистые машины – «крокодилы». Лица солдат и офицеров прояснились. С крокодилами веселее в теснинах, крокодилы в обиду не дадут, заплюют ракетами любую вершину, если там объявится засада. Колонна тронулась, бодро пыхтя черными клубами, изогнулась на повороте, сунула голову в ущелье… Вверху плыли поджарые сильные плоские крокодилы.

Колонна втягивалась в ущелье. Здесь, кажется, было еще жарче, чем на открытом месте. Всюду были раскаленные камни. Опрокинуть ушат холодной воды – ущелье взорвется.

Колонна втащила в ущелье и хвост. Солдаты обливались потом и угрюмо, остро глядели по сторонам. Это ущелье было настоящим кладбищем машин: на обочинах чернели сгоревшие кузова, разодранные колеса, смятые кабины. Дорога была изъязвлена воронками, и грузовики попадали в них колесами, деревянные борта оглушительно скрипели под напором ящиков со снарядами. Шоферы старались объезжать черные язвы, но как раз в них-то мин и не могло быть. Шоферы сжимали зубы. И все – от полковника Крабова до рядового – думали: только бы крокодилы раньше времени не ушли. Но те не уходили, успокаивающе стрекотали в небе над горами, хотя это и было весьма опасно,– автоматная очередь достанет, влетит в бак с горючим, и грозный стремительный крокодил превратится в бесполезный факел и горячей железной лепешкой растечется по скалам. Но об этом уже думали не полковник и рядовой, а люди, управляющие пятнистыми хищными машинами.

Колонна благополучно миновала ущелье, горы дрогнули, отползли прочь и еще отступили от трассы, и люди на машинах закурили горький табак, провожая благодарными взглядами четверку крокодилов.

Поздно вечером колонна свернула с трассы и остановилась в степи. Здесь заночевали, выставив часовых.

6

Первыми пробудились повара. Была еще ночь. Трасса серела рядом, прямая и молчаливая, вверху горели звезды, невдалеке темнели горы. Зевая, повара пошли к железным кухням на колесах. Заскрежетали задвижки, вспыхнули спички, и походные кухни зашипели, засипели, задымили. Гулкое пламя забилось за дверцами, и в ночи заалели ряды круглых глаз. Пока вода вскипала в котлах, повара доставали крупу, соль, лавровый лист, вскрывали банки с тушенкой, томатной пастой; а когда вода забурлила, бросили в котлы пригоршни серой грубой соли, засыпали крупу, а в другие котлы вылили по нескольку банок сгущенного молока и насыпали кофе. В степи густо пахло соляркой и кофе. Теперь можно было устраивать подъем.

Восход солнца застал колонну в пути.

Звенели траки гусениц по бетонным плитам.

Через три часа впереди показались башни, деревья, стены, купола… Мираж. Стены и башни вырастали, колонна стремительно приближалась к ним и наконец вступила в город, наполненный людьми в чалмах, осликами, женщинами в чадрах, босоногими мальчишками, повозками, верблюдами, торговыми лавками с россыпями разноцветных плодов, с мясными тушами на крючьях, с рулонами яркой материи, с башнями из лепешек, посуды, с горками арбузов и дынь; на берегу захудалой мутной реки дымились жаровни, несколько мужчин ели шашлыки с лепешками; по улочке проехал красный автобус; на плоских крышах появлялись люди, они глядели на колонну. В центре города стояла небольшая глиняная крепость, одна из ее башен была увенчана государственным стягом, из окон торчали дула пулеметов, ворота защищал танк; стены крепости были испещрены дырками: афганские солдаты с улыбками глядели на колонну, приветственно взмахивали руками.

Неожиданно город кончился, слева от дороги показалось кладбище, усеянное каменными перьями-надгробиями и древками с выцветшими и яркими тряпицами, а справа стояли печи для обжига кирпичей, и уже дальше потянулись поля, разделенные арыками и шеренгами тополей. Колонна ходко шла вперед, и обработанная земля осталась позади, и скоро, оглянувшись назад, уже нельзя было увидеть зелень и башни города. Вокруг простирались дикие степи с небольшими хребтами и невысокими сопками. Вверху простиралось пустое небо.

Колонна шла по трассе еще около часа. И впереди показалась вереница танков, грузовиков, бронетранспортеров, стоявших на левой стороне трассы. Приблизившись к ней, колонна Крабова остановилась. Полковник и его заместитель направились к встречной колонне. У головной машины чужой колонны стояла группа офицеров. Полковник и майор подошли к ним, козырнули, – в ответ протянулись руки. После рукопожатий была извлечена из планшета и развернута карта. Офицеры плотно обступили человека с картой, склонили головы. Разговор над картой длился не более десяти минут, затем Крабов и майор Ничипорович вернулись к своей колонне, и она дрогнула, повернула голову налево и начала сползать с трассы, окутываясь пылью, – вскоре вся колонна шла по грунтовой дороге в тучах пыли. За нею двинулась в степь и встречная колонна, и обе колонны вытянулись в одну.

Гигантская колонна ползла по степи между округлых невысоких сопок. Пыль густо вырывалась из-под тяжелых колес и гусениц, насыщала жаркий воздух, осыпала башни, стекла, зачехленные пулеметы и орудия, налипала на потные лица и шеи, застилала глаза, забивала ноздри. Солнечный свет растворялся в пыли, и чадящая, горячая колонна плыла в душной желтой мути, неся сатанеющих, задыхающихся солдат неизвестно куда. Только водитель головной машины видел степь и горы впереди, остальные же – лишь задний борт грузовика или корму танка. Воздух был бездвижен, липок, густ, пропитан газами. Колонна шла во мгле час, два…