4

Колонна вышла из полка и две недели плавала в пыли и солнце, карабкалась на перевалы и погружалась в звездные ночи, тараня глиняные стены, вонзая красные рога в глазницы домов, вспарывая гусеницами пшеничные шубы и с воем когтя склоны хребтов.

5

– Я играл там с крабом, – вспомнил он.

– Где?

– Там, где белые ночи.

– Значит, это было у моря?.. – Она почему-то улыбнулась.

– Нет… Это был… Восточный океан.

– Восточный океан?

– Да.

– Расскажи о себе.

Рядом с ним сидела не легкая и молодая девушка, а почти незнакомая женщина – темная и тяжелая; темны и тяжелы были ее волосы, щеки, глаза, руки с золотисто-каштановыми волосками. Но от ее голоса все так же зяб левый сосок. И эта женщина просила его рассказать о себе, она внимательно и ласково смотрела на него, и он чувствовал, что ей можно все рассказать.

– Ты давно здесь?

Он ответил, что не знает, может, давно, солнца здесь нет, звезд нет, равнина однообразна; трудно определить, сколько он здесь и много ли прошел в надежде набрести на озеро или ручей; он искал чистую воду, но всюду были только эти лужи, и он крепился и не пил, пока с ним что-то не произошло: он очнулся, и оказалось, что в лужах родниковая вода.

– А потом я ловил рыбу, – сказал он, бросая взгляд на бледную рыбину с копошащимися в пустых глазницах… – его лицо исказилось покраснело, горло напряглось…

Когда приступы рвоты прекратились, она сказала: возьми платок, вытрись. Он сидел, закрыв лицо руками; по липкому телу тек пот. Слышишь, сказала она. Не надо, глухо ответил он. Уходите. Уходить? Почему я должна уходить? Уходите. Она приблизилась и дотронулась до его липкого плеча рукой. Отойдите, прошептал он злобно. Давай вместе отойдем от этого места. Нет. Ну хорошо, я отойду и не буду смотреть. Я уже сижу спиной к тебе. Он взглянул на нее. Она действительно сидела в стороне спиной к нему. Рядом с собой он увидел белый носовой платок. Ты не ушел? Я сижу, как дура, а уже и след твой простыл? Нет. Иди сюда. Зачем? Я хочу с тобой поговорить. Можно и так говорить. У меня такое впечатление, что я разговариваю с призраком, и сейчас я нарушу свое обещание и повернусь. Не надо! Сейчас я приду.

…Если я не могу посмотреть назад, то, наверное, и ей нельзя, но она по какой-то причине этого не чувствует. Сейчас! сейчас! Только не оборачивайтесь.

Хорошо. Он посмотрел на платок и, поколебавшись, взял его и вытер лицо. Платок стал жирным, темным. Он скомкал его, повертел в руках и положил на землю. Женщина молча ждала, в любой миг она могла оглянуться. Он встал и пошел.

– Я хочу предупредить, – пробормотал он, не глядя не нее. – Не оглядывайтесь никогда назад.

– Почему?

– Это опасно.

– Опасно?

– Да.

– Ты так далеко сел, что мне приходится почти кричать.

– Я вас хорошо слышу, – ответил он, глядя в землю.

– Но это трудно – не оглядываться.

– Нельзя. Дайте слово.

– Хорошо, обещаю: я буду терпеть. Я постараюсь, если это серьезно.

– Серьезно, – сказал он, рассматривая что-то на земле и не поднимая глаз на женщину.

– Я постараюсь. Хотя меня уже разбирает любопытство. Мужчины легко справляются с любопытством. Но я тоже справлюсь, не беспокойся. И все же… интересно, что или кто там может быть? – Она сидела с прямой спиной, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, но скашивая карие крупные глаза то в одну, то в другую сторону. – Да это же настоящая мука, – сказала она наконец.

– Просто нужно привыкнуть.

– Нет, к этому привыкнуть невозможно! – Она помассировала шею. – У меня вот уже шея деревянная. И глаза выворачиваются, как у лошади, почуявшей волка. Кстати, я бы не отказалась от шор. Они здесь просто необходимы… А что будет, если все-таки я случайно посмотрю? Кажется, идя к тебе, я ничего такого не заметила… Впрочем, я смотрела на тебя, не обращая внимания на все остальное… Нет, но я бы увидела, если бы там что-то было. Если только это не такое маленькое, что могло скрыться за твоей спиной.

– Я не знаю, – откликнулся он, не глядя на женщину.

– Это настоящая пытка. И все это время ты терпел и не оглядывался? Сколько же ты здесь?

– Не знаю.

– Даже приблизительно?

– Может, несколько дней. Или лет. Иногда кажется – сто лет. Или тысячу. Не знаю. И еще тысяча пройдет, а не узнаешь.– Он говорил, не глядя на женщину. – Иногда кажется, что топчешься на месте. Ноги переставляешь, обходишь лужи – вроде продвигаешься куда-то, а на самом деле – на месте. – Он помолчал, хмыкнул. – Здорово: протоптаться на месте тысячу лет. И еще тысячу. И никаких перемен. И нигде никаких примет. Одно и то же: земля, небо, лужи… Сунуть голову в лужу.

– Кажется, за твоей спиной и я, – тихо сказала женщина.

Он удивленно взглянул на нее.

6

В полдень раздавался неясный неприятный звук, как будто чьи-то нервные пальцы нечаянно задевали струну, звук затихал, но тут же вновь разносился в жарком струящемся воздухе, тонкий и жалящий; затем он повторялся еще раз и еще раз, и становилось ясно, что он не случаен, что педантичный музыкант снова пришел и настраивает свою скрипку; и действительно, вскоре скрипка безумолчно ныла, в воздухе неслись мельчайшие твердые частицы рассохшегося, рассыпающегося мира, а после обеда скрипке уже подвывали волынки и барабанно бухали двери, и хлопал брезент, солнце тускло смотрело сквозь горячие пыльные волны; скрипка, волынки – визгливей и громче, в мутной вышине растворяется солнце, степи дымятся, как шкуры жертвенных баранов, визг, вой, на зубах песок, в глазах пыль, ожидание самума… Но ревущий самум приходил не всегда, чаще все ограничивалось игрой скрипок и волынок.

Но вот другой полдень, все то же: жалящие звуки, песок на зубах, ожидание, – и он идет, бьется между землей и небом, бурлит коричневый океан. Солдаты бегают, задраивают окна, прижимают края палаток мраморными кусками, прячут все, что может улететь, сломаться, за последним закрывается дверь, в палатке духота и сумрак, тусклые лоснящиеся лица, негромкие голоса… сейчас даст… Самум захлестывает батареи, город, Мраморную. Все качается и бьется, потрескивает… Хруст. Что-то падает в воду. Гремит железо. Чей-то крик. В ушах гул. Сейчас! Но самум начинает стихать, самум слабеет, выдыхается. И на этот раз у него не хватило сил. Он лишь опрокинул бочку, сломал еще один лысый тополь, сбросил и разбил телефон, занес все пылью и песком и выдохся. Но когда-нибудь у него достанет сил срезать деревянную вышку перед окопами, вспушить мраморную ограду, сдернуть палатку, снести глиняный домик, свинарник и баню, – и, подхватив мраморные куски, ящики со снарядами, свиней, гаубицы и солдат, всех без разбору: офицеров, фазанов, сынов, дембелей,—он устремится дальше и обрушит мраморные кулаки на город, пронесется, проламывая крыши, расшибая черепа и окна, раздирая знамена и лица, рассыпая дома, зашвыривая на Мраморную сейфы и танки, срывая брезент и кожу, ломая ребра и хребты, глотая бассейны, сбивая трубы, – и ящики будут парить во мгле, как гробы, а снаряды с черными сосцами, как груди богини, и в пыльных вихрях пронесутся командиры, штабисты, зампотехи и стая замполитов с гипсовым бюстом во главе, мелькнут бумаги, провода, телефоны, красные папки, печати, портреты моложавых розовых членов, тома, стучащие машинки, котлы, бинты, ванночки, алая вата, глянцевито блеснут фотографии улыбающихся парней в пятнистых куртках с засученными рукавами, взовьются измазанные обрывки газет, журнальные листы, письма, закружатся, вереща, полковые шлюхи верхом на тугих чемоданах, закувыркаются расфуфыренные дембеля, теряя трофеи, – и наконец в полковых сортирах всхлипнет дерьмо многолетней выдержки, всколыхнется, забурлит и затопит то, что было городом у Мраморной горы. …фуражка, фуражку, фуражка. Что ты молчишь?

Черепаха оторвал взгляд от города, залитого еще горячими лучами вечернего солнца.

– Говорю: фуражка.

Он наморщил мокрый лоб.

– Говорю: фуражку?.. Ты что? отключаешься?

– Жарко.

– Достал ты?

– Что?

– Фуражку, фуражку.

– Фу… жарко, голова трещит.

– Скоро поедем, а ты без…

– Трещит.

– …фуражки. Но радуйся, у земляка есть лишняя. Двадцать пять.

– Нету.

– Скостим: двадцать.

– Ни чека.

– Он возьмет часы.

– Да мне уже выдали одну… На кой черт еще…

– Ты, артиллерист, собираешься ехать в помидорной фуражке?

– Что в помидорной?..

– Ехать! В Союз Советских Социалистических Республик!!

– Думаешь, мы… выберемся отсюда?

– Ну, Корректировщик совсем раскис.

7

Хлеб и вино, тихо сказала она.

Хлеб и вино для тебя, тихо повторила она и встала.

Он со страхом смотрел на нее, не хотел повиноваться, но шел на блеск винных глаз, на черноту волос и запах смуглого тела.

8

Операция, операция, – в городе вновь заговорили об операции. Старшина выдал дембелям парадную форму, и они ее ушили и подправили на свой вкус, но – операция, операция, все заговорили об операции. У дембелей уже все было готово: альбомы оформлены, погоны проклеены и пришиты, значки обтянуты для пущего блеска целлофаном и прикручены к кителям, подарки уложены в кожаные чемоданчики, но – операция, операция, полк готовился к новой операции, а в небе все не появлялись тяжелые и громоздкие Ми-6, груженные новобранцами.

– Я же говорил вам, – сказал Черепаха после того, как командир полка, собрав дембелей на плацу, произнес речь, смысл которой заключался в следующем: Родине, ребята, необходимо… и я даю вам слово, что это будет ваша последняя операция.

9

Ее лицо, глаза, волосы, руки уже вновь были легки и светлы, она была молода.

Одевшись, она взглянула на него. Пойдем? Я готова. Он недоверчиво смотрел на нее. Она улыбнулась. Как тебя зовут? Меня?.. Он пожал плечами. Не знаю… А тебя? Утренняя Корова. Нравится мое имя? Он подумал и кивнул. Пойдем? Он поднялся с земли.

Они шагали рядом. Его тело лоснилось, на ногах переливались мускулы. Утренняя Корова шла босиком, но в какой-то одежде.

Он немного отстал. Что ты отстаешь? Он нагнал ее. И снова начал отставать.

– Зачем ты отстаешь?

Он смущенно молчал.

– Я тебе мешаю?

– Нет, – судорожно вздохнул он.

– Ах, ты следишь за мной, да? да? Я угадала?

Он кивнул, и она лизнула длинным мягким языком его в нос и потерлась щекой о его грязное плечо, щекоча шею концами волос, и его кожа стала пупырчатой.

– Я никуда не исчезну, – сказала она.

Он отвернулся.

– Почему ты отворачиваешься?

Он влажно засмеялся.

Они долго шагали.

– Отдохнем?

– Жаль, здесь нет деревьев, – сказал он, усаживаясь рядом с нею.

– Деревьев? – Она отерла ладонями лицо. – Деревья дают тень, но здесь нет солнца. Зачем тебе тень?

– Деревья дают ветер.

– Ах, да, я забыла: ветер дует потому, что деревья качаются.

– Росли бы они на севере равнины, и тогда дул бы северный ветер. Я люблю северный ветер.

– Да, – согласилась она, – это было бы замечательно. А еще лучше озеро или море впереди, и мы бы искупались. Я ужасно люблю купаться. Я купалась в озерах и реках и в нескольких морях. Но еще ни разу в океане. Наверное, страшно?

– В океане?

– Да, ведь ты не только лежал на песке и играл с крабом?

– Где?

– На берегу Восточного океана.

Он подумал и кивнул, устало опустил голову на скрещенные руки.

– Интересно, а мы идем на юг? на север? на запад?.. Или на восток?

– Не знаю, – откликнулся он, не поднимая головы. – Да и какая разница… грязи и лужам не будет конца.

– На востоке ты лежал на песке. Лежал на песке, играя с крабом.

Ее голос был странен, незнаком. Он оторвал голову от рук и взглянул на нее. Рядом с ним сидела совсем другая женщина.

– Это ты?.. Утренняя Корова?

Плавная улыбка растянула янтарные губы.

– У меня много имен… – Она выгнула гибкую спину, покосилась на него золотистым глазом. – Ну так что же? Идем? На восток.

– Да, пойдем… Откуда ты знаешь, где восток?

– У меня хорошее чутье, – ответила она, – хорошее чутье на большую воду.

– Хорошее чутье? – переспросил он.

– Да! хорошее, тонкое, – ответила она радостно.

10

Машины были загружены ящиками со снарядами, оружие вычищено, рожки и кассеты набиты патронами, баки грузовиков и тягачей наполнены бензином и соляркой, – батарея была готова к операции. Закончились приготовления и проверки и в других подразделениях, и однажды состоялся общий смотр. После смотра солдаты бездельничали. Дембеля, как всегда, прятались от зноя и мушиных роев в бане. Босые, по пояс голые, они сидели и лежали на длинных скамьях. Молчали. В сумраке висели тонкие табачные волны. Поскрипывало дерево, когда кто-нибудь вставал, гремела крышка, кружка с бульканьем опускалась в бачок, и затем вода звучно вливалась в пересохшее горло.

– Сколько времени?

– Пять.

Чирк! – вспыхнула спичка.

Молчание.

– Скоро ужин.

Молчание.

– Сколько там уже?

– Две минуты шестого.

Звенит крышка.

– Черт, упала.

Бульканье. Скрип лавки. Зевок.

– Сколько там?

– Там-там-тарам-па-па.

– Трудно на часы посмотреть?

– Волшебное слово.

– Па-шшел ты…

Молчание.

Чирк! Клуб дыма. Звон упавшей крышки.

– Черт, упала.

– Ты ее ногами снимаешь?

– Нет

– …

– Сколько там натикало?

– Волшебное слово.

– Па-шшел ты… Череп! Корректировщик!

– Чего?

– Не спи, дембель проспишь. Сколько на твоих музыкальных гонконгских?

– С вами поспишь… Четыре минуты шестого.

Молчание. Скрип. Шаги. Корректировщик-Черепаха постоял на пороге, щурясь. Ступил на землю. Горячая. Завернул за угол бани. Мраморно-брезентовый зыбкий город в желтом мареве. Застегиваясь, посмотрел на Мраморную, опустил глаза: свинарник, среди кустов верблюжьей колючки бродят свиньи, мощная волосатая гора, изукрашенная черными яблоками, – хряк лежит, отдыхает; у задней стены свинопас в ветхой выгоревшей одежде, панама надвинута на глаза. Корректировщик-Черепаха осторожно пошел, внимательно глядя под босые ноги – не наступить на ветку с колючками, на ржавый гвоздь, на скорпиона или фалангу.

– Под ним, наверно, уже лужа жира.

В заплывшей волнистой морде прорезались острые щелки, хряк посмотрел на него, и щелки слиплись.

Тонкая смуглая рука сдвинула потрепанную панаму: узкое темное лицо, белые брови, синие глаза, – свинопас улыбнулся расслабленно. Корректировщик-Черепаха сел рядом, предложил сигарету, свинопас отказался: бросил, – чтоб домой некурящим вернуться. Свиньи, мирно похрюкивая, бродили среди солнечных кустиков верблюжьей колючки. У нас, добавил свинопас, никто не курит.

Они долго молчали, глядя на город. Корректировщик-Черепаха курил.

Однажды, прервал молчание свинопас, меня засек старший брат, у соседа взял махры и заставил три цигары высмолить, – так я изблевался, вывернулся весь… Хорошо, еще брат засек, не дядья – те б шкуру спустили. Крутая у тебя родня. Да, строгая, согласился свинопас. И все здоровы, как не знаю кто… как буйволы, не то, что я. Охотники. Дуреют, как сезон открывается, на выходные с гончаками – пош-ли. Бегай по тем болотам. Другое дело с удочкой на Светлояре, сиди, поплевывай, жди поклевки… кто клюнет? щука или святой?

Хряк шевельнулся, тяжело поднялся, постоял, глядя на стадо, взглянул на людей акульими глазками и медленно пошел, скрылся за углом свинарника. Пить, видно, захотел, сказал, проводив его взглядом, свинопас. Корректировщик-Черепаха отщелкнул окурок. Но теперь они тебе что? Родня, что ли, моя? Ну да, ты же не школьник, солдат. Солда-а-т, свинопас, улыбаясь, постучал гладкой длинной палкой о стенку, – мое ружье, а вон – отделение, ххы. Ты сам это выбрал, заметил Корректировщик-Черепаха. Са-а-м? – переспросил свинопас. Зачем сам, не сам – Енохов заставил. Корректировщик-Черепаха взглянул на обожженное лицо с белыми бровями. Енохов? Свинопас кивнул: конечно, Енохов, а то б я разве?.. Да? А я все время думал… Свиней ведь привезли после той операции? когда мы деревню накрыли? – спросил Корректировщик-Черепаха. Ну, после той, откликнулся свинопас, подозрительно глядя на него. А чего мне та операция? Да я подумал… Думаешь, испугался? Да нет, просто показалось… Что тебе показалось? Что тебе не по нутру пришлось… Чегой-то мне не по нутру, мне все по нутру, правда, сперва с этими хрушками не хотелось возиться, а потом смотрю: чем плохо? смены, наряды побоку, сапоги месяцами не чисти… Свинопас вдруг осекся, повернул лицо к горе.

Две темные, почти черные в горящем небе, громоздкие машины вывалились из-за рогов Мраморной.

11

Ты ничего не слышала? Нет, ответила она. Ее голос был глух. Почудилось, пробормотал он. Я ничего не слышала, сказала она. Ее голос был густ и пахуч. Он взглянул на нее. По ее сумеречному лицу плыл пот, на губах мерцала улыбка, под мокрой материей грузно подрагивало, глаза были темны… Она шагала все медленней. Обернулась к нему, поправила спутанные жирно-черные волосы.

– Я, кажется, знаю… как тебя сейчас зовут, – не выдержав, проговорил он.

– Чего же ты ждешь?

12

Вертолеты доставили в город у Мраморной горы первую партию новобранцев. Все вздохнули с облегчением: наконец, – наконец-то все встанет на свои места, все займут надлежащие ступени на казарменной лестнице. Орелики, прилетели, где ж вы пропадали?! – кричали дембеля. Бывшие чижи, а ныне полноправные фазаны с жадными улыбками разглядывали новичков. Здесь у нас хорошо кормят, много солнца, имеются бассейны, спортплощадки, – ворковали замполиты. Грузины, азербайджанцы, армяне, казахи, туркмены, киргизы, узбеки, таджики, чеченцы искали земляков. Клуб имеется, по вечерам демонстрируются фильмы… Бывшие чижи улыбались. Имеется также прекрасная библиотека. Деды меняли свои ремни, сапоги и панамы на все новое, скрипучее, невыгоревшее. В просторных ленинских комнатах регулярно проводятся политзанятия, расширяющие кругозор; почти каждое подразделение имеет собственную баню; в полку своя хлебопекарня… Вешайтесь, сквозь улыбки шипели бывшие чижи. Вешайтесь, шипели они, зная, какой сильный яд это шипение, и с удовольствием наблюдая, как он действует: выжигает глаза, замедляет движения, речь.

Дембеля понимали, что новобранцев слишком мало и они слишком новы, неловки, чтобы командование их отправило на операцию, а дембелей – домой, но все же надеялись, что так и будет. В конце концов когда-то надо же новичкам начинать. Конечно, с корабля на бал – это не всякий выдюжит, но что делать, зато выдержавший уже будет настоящим воином. Вон эвенки и чукчи бросали новорожденных в снег – мудрый обычай. А почему бы командованию не отсеять хлипких сразу? не выбраковать огнем?

13

– Ты думал, я уйду? Я никуда не уйду, – говорила она, поглаживая, – никогда. Коровы быстро привязываются к тем, кого они поят. Разве ты не слышал об этом?

– Нет, – откликнулся он и сел.

– Так вот, знай: никогда, никуда.

– Душно. Хотя бы слабый ветер… – Он помолчал. – Пошли?

– Что? Пора? – спросила светлая Утренняя Корова, привставая. Она поморщилась: – Что с моей спиной? Посмотри. Ее как будто перцем натерли.

Он посмотрел: спина Утренней Коровы была в крови.

– Что это?! – вскричала она, ощупывая землю.

Он тоже потрогал землю и вскочил. Они смотрели друг на друга. Он топнул ногой. Нога не провалилась, как обычно, по щиколотку. Утренняя Корова забарабанила по земле ладонями, и земля сухо, утробно зазвучала. Он подпрыгнул. И вновь ноги не провалились. Утренняя Корова засмеялась и встала.

– Я же говорила, что у меня чутье! Я же тебе говорила!

– Одевайся! Пойдем!

– Ах, зачем одеваться! Я никогда не любила одеваться! – восклицала она, приплясывая на жесткой земле, стершей ей спину. – И в детстве прятала одежду в дупле и ходила по лесу голая!

Они пошли, но не выдержали и побежали.

Они бежали по крепкой земле, ровно дыша, глядя вперед и иногда скашивая блестящие глаза, чтобы увидеть друг друга.

Они бежали по твердой гудящей земле, стройный смуглый юноша и светлая Утренняя Корова с танцующими бледными сосцами и окровавленной спиной, – в сторону Восточного океана.

14

…красноватые скалы на песчаной земле. Повернул голову – позади степь. Колонна шла по пыльной дороге среди песков и странных скал. Это было похоже на музей восковых фигур – только фигуры не восковые, а каменные, красноватые, и неясно, что за герои и какие великие люди воплощены в этих камнях.

Колонна уверенно идет среди скал, но никто ни в чем не уверен. Советник-генерал встречался в степи с предводителями отрядов, контролирующих эти земли, и договорился, что колонну пропустят к пакистанской границе, где сейчас идут бои между правительственными войсками и отрядами Хекматияра, – и затем, после выполнения задачи, выпустят. Предводители отрядов согласились и получили несколько машин с продовольствием и медикаментами. И вот колонна идет среди причудливых скал, кое-где в скалах чернеют пещеры, а на обочинах чернеют сгоревшие машины, дорога изрыта воронками; скалы молчат, предводители держат слово, мирно впускают колонну в свои владения, – пока впускают: что будет дальше, за следующим поворотом, неизвестно; и неизвестно, не позабудут ли предводители данное обещание, когда колонна будет возвращаться, – может быть, переводчик неверно перевел какое-нибудь слово, и предводители согласились только впустить советскую колонну, иногда так поступают овчарки, стерегущие дом: вход свободен, а назад продирайся сквозь зубы.

Колонна уходит все глубже в огненный мир песков и камней. Далеко впереди стоят горы. Мухобой дремлет за пулеметом. По горячей зеленой броне тягача скользит серый прах, серый прах осыпает руки, одежду. Жирно коптит выхлопная плоская широкая труба. Качаются гибкие антенны. Мелодично звенят и хрустят траки гусениц. Тягач, покачиваясь, объезжает воронки, идет мимо скал с пустыми глазницами. Фляжка. Немного отхлебнуть, смочить пересохшее горло. Нагретая вода увлажняет язык. Скалы молчат. Колонна идет, роя песок, взвихряя пыль, раскалывая камешки, идет между скал, ощетинившись стволами. Остановка. Мухобой вздрагивает, открывает глаза, мутно глядит по сторонам. Это что? Рио-де-Жанейро. Фуу, башка… Глаза Мухобоя налиты кровью, по толстым щекам течет грязный пот; он морщится, трет виски. Колонна трогается. Начинаются горы. Скалы позади. Впереди серые хребты, сизые вершины. На зубах песок, на губах пыль. Вверху синее небо, солнце, в синеве парит птица. Изнуряющий лязг, изнуряющее тарахтенье, изнуряющий рокот. Во рту вкус солярки. По горячему лицу текут струйки. Липкие руки лежат на автомате.

Пускай они ударят.

Пускай ударят сейчас, если они должны ударить. Пускай начинают. Мы ответим. И этот нарыв, наполненный лязгающей, тарахтящей и грохочущей вонючей тишиной, наконец лопнет.

Пускай начинают.

Начинайте.

Я жду.

Не отвечают, молчат, купленные жратвой и бинтами, и мне уже нечем дышать в этой гнойной гремучей тишине, – ее нужно прорвать и освежить кровью металл, песок и камни.

Корректировщик-Черепаха свинтил крышку, приник к фляжке, судорожно глотает, позабыв, что воду следует беречь. В горящей синеве картонный темный силуэт. Завинчивает фляжку, глядя на птицу. Колонна идет по долине между невысоких конусообразных гор, въезжает в ущелье, проходит его, пересекает реку – солнечные фонтаны бьют из-под колес и гусениц; впереди зеленеют деревья, в их тени стоят глиняные дома. Колонна проходит через кишлак, движется дальше, к хребтам, поросшим редкими деревьями, и вдруг открывается тесная долина, сжатая столообразными хребтами, поперек долины лежит небольшой хребетик, испещренный кедрами, над ним возвышается второй крапленый хребет, загибающийся к югу, уводящий взор в даль, застроенную вершинами, хребтами, скалами. В долине стоят палатки, машины, орудия, на краю обоих столообразных хребтов также белеют палатки, а на правом рядом с палатками сидит вертолет, может быть, два вертолета, снизу не разглядишь.

По ближнему поперечному кедровому хребту прыгают огни, среди деревьев вырастают коричневые грибы. И уже сквозь лязг и грохот машин долетают звуки пальбы и взрывов. Колонна приближается к лагерю, и все вдруг слышат музыку, самую настоящую живую музыку: трубят трубы, звенят тарелки, бухают барабаны. Колонна входит в лагерь, солдаты и офицеры, оглушенные музыкой духового оркестра, растерянно смотрят на белозубо кричащих афганских солдат, забрасывающих запыленные танки, бронетранспортеры и тягачи букетами из трав, кедровых веток и цветов. Шурави! Шурави аскар! Шурави Ваня! Душман мурд! – орут белозубые рты. Смуглые руки тянутся снизу к тем, кто сидит на броне. Смущенно улыбаясь, солдаты и офицеры, закиданные травами и цветами, пожимают протянутые руки. Шурави Ваня! Душман – мурд! Ура! Салям алейкум! Ура! Друг! Оркестранты, вылупив глаза и напыжив щеки, исполняют какой-то варварский марш. Появляется усатый офицер с мегафоном. Оркестр продолжает терзать слух дикарской музыкой. К нему подбегает солдат и что-то кричит, оркестр понемногу успокаивается; но один трубач с закрытыми в экстазе глазами еще трубит, трубит и ничего не слышит, как токующий глухарь, – его пихают в бок, он открывает глаза и умолкает, радостно улыбаясь советским: ну как мое соло? Усатый офицер в щегольской заломленной фуражке, начищенный и бравый, кричит по-русски в мегафон: Брать!я! по оружь!ю! Слава! Победа! Ура!

Видно, туго им здесь приходится.

Весь вечер советские обустраиваются, роют окопы для себя и для орудий и капониры для машин. В сумерках появляются афганские солдаты с чанами и мешками, – в чанах рис с бараниной, изюмом и морковью, в мешках лепешки и связки зелено-желтых бананов. Бакшиш, Ваня! Пришедший с ними советник, пожилой обрюзгший мужчина в форме защитного цвета без погон и знаков, говорит, что здесь есть река и можно пойти умыться. Офицеры уводят подразделения под столообразный хребет, где среди раскаленных камней, песка и кедров журчит и колышется, дышит влагой в лицо река. Солдаты сбрасывают одежду, лезут в воду. Река холодна, быстра. Смолисто благоухают черные в сумерках кедры. В темно-синей молчащей пустоте над хребтом вдруг зажигается голубой свет – Вечерняя Звезда наполняет гаснущее небо. Освеженные солдаты возвращаются в свой лагерь. И мгновение спустя – ночное небо над хребтами исполнено звезд и засыпано стеклянной пылью.

Солдаты ужинают афганским пловом на дне афганской долины, посматривая исподлобья на звезды – афганские над долиной и пакистанские, горящие над дальним хребтом. После ужина курят, ждут последнего построения, засылают гонцов к афганцам за анашой, но те быстро возвращаются, отпугнутые страшными воплями часовых: дреш! (стой!). Приходят отужинавшие офицеры, начинается вечерняя поверка… зеленым не доверять, не расслабляться – вспомните дивизию, переметнувшуюся в прошлом году к духам, – из лагеря ни шагу! – Хекматияр за живого шурави платит дорого, часовые меняются через час, пароль —

(так по тексту книги, строчка не закончена – прим.OCR)

Днем они продолжали рыть окопы и готовиться к броску на кедровый хребет. Перед обедом вновь ходили на реку. Дневная река пылала и слепила, но вода, как и вечером, была ледяной, – солдаты окунались, крича, выскакивали на берег и прижимались к жаркому белому песку. Со стороны кедрового хребта доносились звуки ленивой перестрелки. Под вечер на площадку между афганским и советским лагерями проехали бронетранспортеры; через некоторое время здесь приземлился вертолет, и афганские солдаты понесли тела в зеленой одежде и черных запыленных ботинках.

Вечер был жарок, настоян на кедровом и полынном духе. От жары и запахов тошнило. Пехотинцы лежали в тени машин, истекая потом, хмуро смотрели на кедровый хребет, курили сигареты. Ночью они полезут на него. Артиллерия обработает склоны, и они полезут. Они и так забрались в самый дремучий угол этой страны, но ночью им предстоит проникнуть еще глубже. Обдирая шкуру. И за ночь они, конечно, не управятся. Наступит знойный день, а они все будут ползти на кедровый хребет. И неизвестно, скоро ли переломят хребет здешнему отряду. И кто кому переломит, – неизвестно. Не известно никому, ничего. Глаза щурятся от сигаретного дыма, коричневые лица влажно-солены, стары. Скорее бы проваливало солнце, – и каменный мир начнет остывать. Но солнце скроется, наступит ночь, и артиллерия ударит, над кедровым хребтом зажгутся осветительные ракеты.

– Товарищ капитан, на реку бы.

Вечером река голуба, на клубящихся перекатах качаются красные лодчонки солнечного света, песок между камней розоват. Река всасывает загорелые тела, влечет вниз по долине, назад, в степь, прочь от лагеря, нацелившего дула орудий и носы машин на кедровые горы, вон из смолистых каменных теснин… песок обжигает замерзшую спину, руки быстро высыхают – и уже можно размять сигарету, чиркнуть спичкой.