– За что выпьем?

Затрещал телефон. Офицеры на миг застыли и тут же проворно выплеснули самогонку в банку, сунули ее под кровать, оглянулись на дверь. Раздался стук, и дверь открылась. На пороге стоял капитан особого отдела Ямшанов.

– С Новым годом. Я имел приглашение от Ларисы и решил им воспользоваться, – сказал Ямшанов.

Черноусый Дроздов посмотрел на Сестру, несколько растерянно улыбнулся.

– И уговорил пойти, – Ямшанов посторонился, – Сергея Николаевича.

В комнату вошел Осадчий. Улыбка кривила его губы.

– Капитана, – добавил Ямшанов.

– Сергей?! Поздравляю! – воскликнул Дроздов.

Офицеры вставали и пожимали руку невысокому, коротко остриженному Осадчему.

– Алешка, два стакана, быстро!

Алексей полез в тумбочку.

– Как вам удалось его привести? – спросила Сестра Ямшанова, восхищенно глядя на Осадчего.

– Удалось, как видите, – скромно ответил Ямшанов.

Машинистка с неудовольствием смотрела на краснолицего Осадчего. Алексей наполнил стаканы. Ямшанов покачал головой и сказал, что ему нельзя. Почему нельзя? Ямшанов улыбнулся: язва. Осадчий начал отнекиваться, но на него насели, говоря, что он живет, как монах, книг не читает, кино не смотрит, в отпуске не был, от такой жизни запросто можно свихнуться, – помните, свихнулся тот, с кофейной фамилией? ему хватило месяца, а здесь за плечами уже два года, третий пошел, и какой повод: двойной праздник – звезда и Новый год. Осадчий взял стакан. Тогда и Сестра попросила налить ей чуть-чуть. Граненые сосуды с прозрачно-жаркой жидкостью сошлись над столом. Пили за Осадчего, чтобы удача не изменяла ему и в этом году.

– А осы в этом календаре нет? – тихо спросил Дроздов у машинистки.

– Не знаю, – ответила она, передернув плечами, как будто между лопаток ее кольнули.

– А нет ли в особом отделе, – повысил голос Дроздов, – информации, чей это год?

Ямшанов поднял брови.

– Козы? овцы? индюка? По восточному календарю, – пояснил Дроздов.

– Кабана, – ответил Ямшанов, накладывая в тарелку салат.

– Особый отдел, как Греция, – сказал сапер.

Ямшановские смугло-глянцевитые щеки поползли вверх, глаза сузились, забелели зубы.

– А кабан – это хорошо или плохо?

– Черт его знает.

– Свиреп, мы однажды на охоте ранили – деревья в руку толщиной срезал как бритвой.

– Здесь когда-то жили зороастрийцы, у них божество войны принимало образ вепря.

– Кто такие, Евгения?

– Огнепоклонники. В храмах горели вечные огни. И всюду стояли башни молчания для мертвецов, они считали, что мертвечина оскверняет землю.

– Ваши зороастрийцы не правы, мертвый человек – дисциплинированный: не гадит, не мусорит и землю не оскверняет, а удобряет, – ухмыльнулся сапер.

– Что вам положить, Сергей Николаевич? – спросила Сестра.

– Ничего. Я сыт. Спасибо.

– Но надо закусывать. Капустки, а? И картошку с тушенкой. Ешьте.

Осадчий послушно ткнул вилку в картошку. Он медленно ел, низко склонившись над тарелкой и ни на кого не глядя. Он недавно остригся и был похож сзади на подростка. Сестра что-то говорила Осадчему, улыбалась и смотрела сбоку на него. Осадчий молчал, иногда кивал и ни на кого не смотрел.

– Ну, Алешка, где твоя гитара?

Лейтенант вытер руки полотенцем, снял со стены гитару, взял аккорд, второй, подтянул струны.

– Мою любимую.

– «Не надо грустить, господа офицеры…»

У лейтенанта был приятный, мягкий голос, черноусый Дроздов немного фальшивил.

Сапер курил в своем углу, следя за струйками дыма, поднимающимися к потолку. Майор Петрович ел капусту. Остальные глядели на певших.

– А теперь, Алексей, что-нибудь хорошее, – попросила машинистка, когда офицеры умолкли, – что-нибудь лирическое, Есенина.

Алексей тронул струны. В коридоре послышались шаги, дверь открылась. Пришел Александров.

– Где ты пропадал, мы тебя заждались! – воскликнул Дроздов, радостно улыбаясь. – Алешка! Штрафную пехоте!

Алексей отложил гитару и достал банку.

– На улице снег, – сказал Александров. От его крепкого скуластого лица веяло свежестью.

– Виктор, как ваша голова? – спросила Сестра.

– Нормально.

– Звон прошел?

Александров промолчал.

– Это тебя, Вить, по-божески, – сказал майор, – тирком.

– Остается выяснить, зачем он меня задел, – ответил Александров, усмехаясь.

– Наверное, чтобы ты орден получил, – подал голос сапер.

Александров взглянул на него.

– Витя, – сказал майор, – батальонный так и не подал наградного листа?

Александров сделал отрицательный жест.

– Голова цела, разве это не награда? – спросила Евгения.

– Конечно, награда! – воскликнул Дроздов, цепляя взглядом Сестру. – Ведь целы и глаза, а они видят таких женщин!

– А что там у тебя было с батальонным на последней операции?

Александров пожал плечами.

– Я сейчас все расскажу, – сказал Дроздов. – Витя повздорил из-за ребят с батальонным, и тот начал отыгрываться на роте – затыкал ею все дырки. А потом говорит: какая награда? Столько потерь, мамашам гробы, а тебе орден?

– Мерзавец, – сказала Сестра.

Александров хмуро посмотрел на Дроздова.

– Так, Алешка! – воскликнул Дроздов. – Есенин подождет, а сейчас давай-ка для Вити Александрова – его любимую «Гренаду».

Дэшэбэ шел по городу.

На нем был солдатский бушлат, неизменные полусапоги, зимняя шапка. В правом кармане бушлата лежал заряженный пистолет, в левом – граната с запалом. Он шел в струях снега, плечистый, высокий, огромный.

Он шагал по улицам между казарм-палаток, заставляя своим видом наструниваться и цепенеть дневальных под грибками. Он шагал и вдруг сворачивал, распахивал дверь и, нагнувшись, чтобы не стукнуться о косяк, входил в палатку. Встать! – приказывал он солдату, метнувшемуся на койку в одежде и сапогах и укрывшемуся одеялом. Отвечать быстро и четко: где пил? с кем? Иногда солдат долго не мог встать и членораздельно ответить.

Дэшэбэ заглядывал в каптерки – врытые в землю деревянно-брезентовые сараи, – и в каптерке танкистов обнаружил праздничный стол с горящей свечой, троих обнаженных офицеров и женщину в чулках и портупее на талии.

Он вступал в мраморные сортиры, – и в одном нашел солдата с зубной щеткой и ведром студеной воды. Кто заставил? Отвечать быстро и четко.

Дэшэбэ шел сквозь снег, зорко всматриваясь в укромные углы мраморно-брезентового города. Остановился. Включил фонарик. Босой солдат в кальсонах и нижней рубашке. Луч осветил синеватое лицо с распухшим окровавленным носом. Что делаешь? Солдат молчал. Второй раз спрашивать не буду – ударю, предупредил Дэшэбэ. Закаляюсь. Бегом в палатку. Солдат убежал. Следом за ним в палатку вошел Дэшэбэ. Несколько секунд спустя на улицу под снег выскакивали один за другим босые солдаты в кальсонах и трусах.

Возле клуба Дэшэбэ столкнулся с веселым солдатом. В руках у него был автомат. И когда Дэшэбэ предложил ему отвечать быстро и четко: откуда, куда и зачем он идет, – солдат засмеялся. Дэшэбэ встал к нему боком. Пьян, обкурился… Опусти автомат, приказал Дэшэбэ. Солдат засмеялся. Он смеялся, вихляясь с автоматом наперевес перед командиром полка, прибывшим из кандагарских песков наводить в мраморном городе порядок. Дэшэбэ шагнул, как бы намереваясь уйти, но в тот же миг оказался рядом с веселым солдатом. Падая, солдат выпустил вверх красную очередь. Дэшэбэ схватил его за шиворот и поволок. Солдат хохотал навзрыд, хрюкая, икая и захлебываясь кровью.

Мужчины говорили об операциях. Мелькали названия, острые и быстрые как молнии, царапающие, звенящие, жалящие. Ургун, Гардез, Газни, под Гардезом однажды, Хайбер, Саланг, Герат, Герируд, Щади-Кар, Чарикар, Васе Жерелееву «итальянка» ноги отхватила, провинция Пактия, Пактика, мерная поступь, во фляжке ни хера, не выражайся, извиняюсь, но действительно, скрип повозок, свист бичей, звон щитов, провинция Бараки-Барак, грохот, сверканье, самум, помнишь самум в Дашти-Наумид, еще бы, еще бы не помнить – накрыл на серпантине, два танка грохнулись, зимой сколько надо напяливать, в гору лезешь – пот ручьями, а потом дубеешь на перевале по горло в снегу, летом все-таки лучше, ну да, мы в песках Марго торчали сутки без воды, нет, время для операций – осень, смотря какой район, какая высота, в Джелалабаде жара, в высокогорье колотун, а я в Джелалабаде был в конце марта: зелень, цветы, прохлада – рай; в песках далеких провинций скрип, грохот и клич, красные плащи, потемневшие панцири… когда-то здесь проходил Македонский, подумала Евгения.

– Ваш заменщик еще не приехал? – спросила Сестра, разглядывая сбоку Осадчего.

– Нет, – ответил Осадчий.

– А у меня тоже дембель на носу, – сказала Сестра. – Союз! Ни душманов, ни желтухи. Вот где рай, а не в вашем Джелалабаде, – она взглянула на Дроздова.

– Это я погорячился, – откликнулся Дроздов. – Лично мне Союз представляется сказкой. На дорогах нет мин, а мимо зеленки – дачных садов каких-нибудь – едешь – и не стреляют.

– Там чудеса, там леший бродит, русалка… Кстати, – оживился сапер, – одного моего знакомого ташкентские русалки обобрали до нитки, даже портупею унесли.

– Меньше пить надо, – проворчала машинистка.

– Ну как не пить, – вздохнул сапер, – когда в кисельных берегах течет столько водки.

– А награды? – спросил майор.

– Награды? Вот награды они не взяли.

– Сознательные.

Сапер кивнул.

– Стыдливые. – Он помолчал, раскуривая сигарету. – Стыдливые русалки на ветвях сидят… Не пора ли выпить за Союз?

– Устроим танцы, а бокалы потом наполним, – возразил Дроздов.

– Ну, я обойдусь без танцев, – проговорил сапер. – Петрович, выпьем?

Дроздов включил магнитофон, разгладил черные густые усы… Осадчий взглянул на часы. Сестра сказала, что хочет с ним потанцевать. Осадчий ответил, что ему пора. Куда вам пора? Проверить… Без вас проверят. Глаза Сестры были дымчаты, щеки порозовели. Вас приглашает женщина, опомнитесь, сказала она, вставая. К ней направился Дроздов. Сестра улыбнулась. Первый танец я обещала новому капитану. Дроздов удивленно взглянул на Осадчего… У Сестры дрогнула бровь. Черноусый Дроздов отступил. Ну что же вы, сказала Сестра, дотрагиваясь до плеча Осадчего, – тот медленно поднялся. Он был чуть ниже Сестры. Вела она. Вы слишком напряжены, расслабьтесь, шепнула Сестра. Я вас еще не поздравила, шепнула она, поздравляю, – губы, покрытые прохладной кремовой помадой, коснулись красной шелушащейся щеки. Осадчий вздрогнул. Да что вы, ей-богу, я не кусаюсь.

Машинистка танцевала с Алешей, Евгения с рослым Александровым. Петрович и сапер закусывали. Ямшанов неторопливо очищал апельсин, посматривая на танцующих. Черноусый Дроздов курил у окна, бросая обдирающие взгляды на туго обтянутые материей бедра Сестры, на ее голые руки, шею, клубящиеся глаза. Сестра в вишневом платье с расплывчатыми черными иероглифами была в эту ночь особенно хороша.

Наступила пауза, и вновь зазвучала музыка, и все женщины вновь танцевали: Евгения с Ямшановым, Сестра с Дроздовым, а машинистка с прежним партнером гитаристом Алешей.

Сапер предложил Петровичу еще по чуть-чуть. Петрович охотно согласился, прожевал, взял свой стакан, и они чокнулись.

Женщины запросили передышки. Сестра вышла. Машинистка устроилась рядом с Алексеем. Магнитофон выключили.

– Алексей, а «Подмосковные вечера» вы знаете?

Лейтенант взял гитару, запел. Машинистка подпевала. У них так хорошо получалось, что никто не решался нарушить дуэт.

– Значит, здесь жили огнепоклонники, – сказал Ямшанов, протягивая Евгении очищенный плод с рыжими ранками. – И может, на Мраморной у них был храм с огнем?

– Или она была горой молчания, – отозвалась Евгения, беря апельсин. – Спасибо.

– Вы же говорили, они строили башни.

– Иногда оставляли умерших на скалах – лишь бы они не соприкасались с землей.

Указательные пальцы надавили на полюс шара, и он распался, засочился, по руке поползла рыжая змейка, Евгения слизнула ее и, почувствовав взгляд, скосила глаза. Краснолицый капитан смотрел на женщину с темными и недлинными волосами, в кофте из мягкой тонкой белой шерсти и в коричневой юбке пристально и бездумно.

– Сергей Николаич, – позвал Осадчего Ямшанов. – Что же ты не ешь апельсины, бери, вкусно, – сказал он, указывая на оранжевую горку в большом блюде посреди стола.

– Нет, мне пора, – откликнулся Осадчий, оглядываясь на дверь.

Дверь открылась, и вошла Сестра с короткой светлой косой.

– И что же, Евгения, – продолжил Ямшанов, – с ними случилось?

– С зороастрийцами? Пришли арабы и разрушили все храмы, загасили все огни, перебили собак. Зороастрийцы любили животных, особенно коров и собак.

– Так вот почему – идешь по кишлаку, и никто не гавкает, – произнес Александров. – Я все думал, в чем дело?

– А теперь пришли мы, – сказал сапер, затягиваясь сигаретой, роняя пепел на рукав. – Мстить за зо… ваших астрийцев, Евгения.

– Ну, мы не храмы пришли разрушать, – возразил Александров, насмешливо взглядывая на сапера. – И без попов. Мне все равно, кому они здесь молятся.

– А мне не все равно, – сапер помахал рукой с дымящейся сигаретой перед лицом. – Как проснусь, бывало, как вспомню, что собак перебили и огню не молятся… Сволочи. Сколько мин собачки обезвредили бы, сколько «итальянок», фугасов.

– Да ты про этих зороастрийцев, небось, только услыхал, – простодушно заметил майор.

– Петрович, какая разница, за кого. Просто всегда хотелось кому-нибудь и за кого-нибудь сердце отдать, всегда в Гренаду тянуло!

– Костя, рассказал бы ты лучше о Союзе.

– Потом, Петрович. Сначала надо выпить. И выпить за Гренаду. – Сапер оглянулся на Ямшанова. – Надеюсь, особый отдел выпьет за Гренаду?

Ямшанов обнажил зубы, сузил глаза, покачал головой.

– Гм… Ну что ж.

– Слушай, Костя, – позвал сапера Петрович.

– Да нет. Просто не пьющий в компании… как бы это сказать…

– Лучше ты, – сказал Петрович, наступая под столом на ногу саперу, – расскажи про отпуск. Как там в Союзе?

– В Союзе? Там чудеса… Цепные коты там. Сидят на золотых цепях и ходят вокруг да около, сказки говорят.

– Какие сказки? – спросил Ямшанов весело.

Майор снова наступил под столом на ногу саперу.

– Петрович, что вы, как медведь, – сказала машинистка.

Майор уставился на нее. Сообразил. Подмигнул. Катерина хмыкнула озадаченно.

Сапер с улыбкой глядел на Ямшанова.

– Сказки все те же, Ямшанов.

– Алеша, а военные песни вы знаете? – спросила Катерина.

– Афганские?

– Нет, нет. «Темную ночь». Или «Враги сожгли». Мой отец воевал и очень любит эту песню.

– Катерина, новая война – новые песни! – воскликнул Дроздов.

– Они все мутные, блатные какие-то, не люблю, – поморщилась машинистка.

Сапер засмеялся.

– Какая война? Где война?

– А что же это по-твоему? – спросил Александров.

Сапер посмотрел на него.

– Твоя любимая «Красная звезда» белым по черному пишет: учения. А это значит, все условное: противник, потери. Мины, душманы, цинкачи… Трупы ребят, за которых тебе не хотят давать ордена.

У Александрова на скулах покраснела кожа.

– Ну, как это ни называй, а стреляют, – сказал толстощекий лысоватый майор. – Выпил бы ты, Костя, чаю.

– И ты условный, Петрович, вместе со своим чаем. Мы есть, но нас нет. Все условное, весь этот полк… гора… батареи…

– Но пятнадцать лет Крабову дадут не условно, – заметил Дроздов. – Или расстреляют. А завтра еще кого-нибудь.

– Ну, это слухи, никто его не расстреляет, – возразил Александров.

– Условный суд? Условный расстрел. – Сапер засмеялся.

– Надо же как-то успокоить бабаев, – сказал черноусый Дроздов.

– Тогда надо всех, весь полк посадить! – не выдержал Александров.

– Погоди, Александров, доберутся и до тебя. Найдут за что, – засмеялся сапер. – За звон. Когда выяснят, что он пустой.

– Сколько этих кишлаков побито. – пробормотал майор.

– А может, здесь теща Кармаля жила? – Сапер обернулся к Ямшанову. – А такая информация есть в Греции?

– Я точно знаю одно: может быть, все условное и ненастоящее, но наши женщины самые что ни на есть настоящие, – ответил Ямшанов.

Сестра зааплодировала.

– Браво! Если бы вы сидели ближе, я бы вас расцеловала.

– Расцелуй меня, Лариса! Я подойду! – закричал Дроздов.

– Слишком усы колючие.

– А? Так?! Алешка! Воды!

Все с улыбками глядели на Дроздова. Он вынул из тумбочки мыло, помазок, лезвия. Алексей подал ему воду в стаканчике. Дроздов начал намыливать усы. Александров перестал улыбаться.

– Вот это шик, – тихо проговорил сапер, – гусар продает русалке усы.

Александров метнул взгляд в его сторону.

– Перестань, – сказал он Дроздову.

Но тот уже брился.

– Алеша, возьми же гитару, – с мягким упреком сказала машинистка. – Мой отец очень любит эту песню.

Чистые, с металлическим привкусом, звуки струн.

– «Враги сожгли родную хааату…»

Осадчий встал и вышел. Сестра ничего не успела сказать.

Дроздов протер голую синеватую тень усов одеколоном и, улыбаясь, обернулся ко всем.

– Ну? как?

– Как русалка, – пробормотал, улыбаясь в своем углу, сапер.

Александров обернулся к нему.

– Что ты там все ухмыляешься, крот?

Сапер вздохнул:

– А вот за это, Александров…

Затрещал телефон.

Осадчий пошел по коридору и увидел внушительную фигуру в солдатском бушлате.