2

Скалы Долины Мещеряков увидел осенью, когда облетали тополя и сады и по ночам было холодно, а с полей уже все убрали.

Скалы тянулись на два-три километра, серо-лиловые, с сотнями пещер, галерей, каменных лестниц, – и в одной из пещер прятался дезертир.

Время от времени из полка кто-нибудь исчезал: попадал в плен или же сам уходил. Уходили всё молодые солдаты. Тот, кто не решился взорвать запал гранаты в руке и остаться без пальцев. Тот, кто не посмел разрядить весь магазин в боевых старших товарищей, своих мучителей. Когда тебя пинают, как собаку, принуждают отзываться на кличку и совершать дурацкие поступки, читают письма, отнимают деньги, давят тебя каждый день, каждый час, – трудно... Да, трудно вдруг оказаться посреди диких гор Азии в шкуре шудры. И полгода ждать посвящения в следующую касту, борясь с искушением мстить или бежать. Мстить или бежать, – кто из солдат Обреченного Контингента не думал об этом на первом году службы?

Но в этот раз бежал офицер.

Им предстояло прочесать все дыры и проходы в скалах, стеной протянувшихся с востока на запад на два или три километра: афганские крестьяне видели его здесь.

Танки и бронетранспортеры занимали более или менее удобные позиции и наставляли дула на рощи и скалы и глинобитные стены крепостей-хуторов. Здесь – опасный район, почти полностью контролируемый моджахедами. За две недели рейда колонну обстреляли дважды. Несколько раз срабатывали мины, правда, солдаты отделывались легкими ушибами и царапинами. Но все-таки последний подрыв оказался губительным, набитых осколками водителя и его напарника вышвырнуло на дорогу через лобовое стекло. Тут же был схвачен подозрительный тип. Он быстро уходил вдоль дувала и на окрики и выстрелы не реагировал. Его догнали уже в роще. Это был молодой мужчина в белых шароварах и белой длиннополой рубахе, в шерстяной безрукавке. Его обыскали и ничего, кроме четок, не нашли. Улыбаясь, он поправил каракулевую шапочку, на пальце сверкнул золотой перстень. Сержант Нуралиев спросил: почему он не остановился, зачем убегал? «И чему он радуется?» – спросил старший лейтенант Кожевников, корявый, здоровый, черный, опухший от горного солнца, ночных студеных ветров, копоти двигателей и костров. «А?!» – крикнул старший лейтенант. Тонкое смуглое лицо афганца продолжало светиться странной улыбкой, как будто все происходящее не имело к нему отношения, – и в тот же миг грузный кулак Кожевникова, описав дугу, нанес сокрушительный удар по этому лицу, Нуралиев ударил со своей стороны, каракулевая шапка полетела; подбегали остальные, заслоняя и афганца, и Кожевникова, и Нуралиева. Мещеряков больше не видел этого афганца. Но навсегда запомнил его лицо в бликах странной улыбки.

А вот лица бежавшего лейтенанта вспомнить не мог. Несколько дней спустя разнеслась весть о том, что лейтенант из третьей роты исчез, и Мещеряков, служивший в седьмой роте, попытался вспомнить его и не смог.

Что же произошло?

Никто не знал. Известно было только одно: лейтенант ушел поздно вечером, сказав своему часовому, что идет к артиллеристам на чай, его приглашали, хотя, как потом выяснилось, никто его никуда не приглашал.

Или напутал все часовой и те крестьяне?

Ну уж крестьянам веры нет, они сами могли забить его заступами и завалить камнями. И откуда они знают, что именно советский прячется в пещерах? А не какой-нибудь одинокий буддийский монах? Ведь есть же еще на свете буддийские монахи. Когда-то эта высокогорная Долина в центре Афганистана славилась во всем буддийском мире. Сюда приходили паломники из Китая и Индии, жили в пещерах, строили новые залы для молений, а позже приезжали хиппи Запада медитировать. Так вот, может быть, крестьяне и видели одинокого парижанина или чикагца? одичавшего хиппи?..

Как пигмеи, солдаты проходили, задирая головы, у стоп колосса, вырубленного в скале, пятидесятиметровой статуи Будды. Верхняя часть лица его была аккуратно срезана до губ, – говорили, это дело рук мусульманских иконоборцев или самих древних монахов, водружавших на лицо во время праздников золотую маску, – и маска спрятана в одной из пещер. У истукана была толстая шея, упитанная грудь, глубокий пуп. Ноги-колонны сильно повреждены до колен. Между стоп, вернее, культяпок – стопы как будто вырвало взрывом противопехотной мины – зиял вход в глубь скалы. Передернув затворы, солдаты полезли в темень.

Снаружи казалось, что в пещерах царит кромешная ночь, но на самом деле там было не так уж темно, а в некоторых галереях с несколькими отверстиями даже светло, – солнце, бушевавшее над горами, проникало и сюда. Своды пещер были черны от копоти. Кое-где выступал каменный орнамент. Пещеры соединялись каменными лестницами и переходами.

Солдаты бродили по пещерам, перекликались, и их голоса гулко отдавались в глубинах скал.

На одной из стен Мещеряков увидел остатки фресок, в полуистершихся линиях и пятнах угадывалась летящая полуобнаженная фигура. «Баба?» – спросил, приостанавливаясь, сержант Ходорцев. Подошли другие солдаты. Стали разбирать: изгиб бедра – как у женщины, но руки здоровые, как у мужчины. Ходорцев зажег спичку, и тут же у всех вырвался вздох: красноватый огонек высветил дивные круги и крупные сосцы. «А говорят, монахи жили, будуисты!» Ходорцев зажег вторую спичку. «А это что?» Внизу, под левой ступней божественной женщины, виднелись очертания головы. Но когда одновременно загорелись три спички, стало ясно, что это бутон какого-то большого цветка.

В полдень солнце остановилось напротив скал, и вскоре в пещерах ощутимо потеплело. Щурясь, солдаты вышли на небольшой карниз и поднялись еще выше, на верхний ярус скал. Отсюда хорошо была видна Долина, глинобитные стены и плоские крыши коробок-домов, блекнущие сады, облетающие тополя, коричневато-сизые заплаты убранных полей, и бурые кручи напротив, и вершины Гиндукуша.

Направо скальный массив с пещерами понижался и переходил в распадок, но дальше тоже высились скалы с продырявленными стенами. Внизу стояли тополя, глинобитные крепости, – и над этими скалами, тополями и жилищами плавала темная птица, ее крылья были широки и тупы, она казалась небольшой, хотя наверняка это был хищник: орел или гриф – крупная птица.

Солнце пригревало. Никуда не хотелось идти. Солдаты курили, положив автоматы на колени.

Кто-то предположил, что лейтенант получил письмо от жены или девушки: прости-прощай, – и сорвался. Но ему возразили, что почты уже не было месяц и плюс две недели рейда, итого – полтора месяца. А может, давно получил, и у него кипело, кипело – и вот вырвалось?

Ротный закричал снизу, что он сейчас поднимется и всех разгонит, – хватит курить! Все зашевелились. Кухаренков, питерский гитарист, нескладный, длинный, поднял автомат, взял на прицел птицу. «Эх, жаль, нельзя шухерить». Все поглядели на орла или грифа, все парившего в вышине.

Поиски продолжались до пяти часов вечера без обеда, солдаты были злы. Но особенно злились офицеры. А командир полка был чернее тучи, и его золотые зубы сверкали, как молнии, когда он отдавал приказы.

Ночевали, как всегда, в машинах на щитах, не раздеваясь, укрывшись шинелями и бушлатами. Лежали под защитой брони. Рядом было оружие. Лежали тесно, плечом к плечу, уставшие, но сытые; грубые, иногда жестокие друг к другу, но не чужие, связанные одним языком, воспоминаниями и надеждами на будущее. Да, не вечно же они будут ездить по этим взрывающимся дорогам, не вечно будут... жрать перловку с рыбными консервами.

На улице шумели тополя, еще вечером погода испортилась, солнце садилось в облака, и ночью поднялся ветер. Перед сном слушали «Маяк».

Да, не вечно же таскать на себе автомат, подсумки, миномет. Настанет день, и они... Что они?.. Они налегке взойдут по трапу – туда, где все вокруг говорит, смотрит, дышит не так, где каждое дерево шелестит не так. И облака плывут по-другому. Во все стороны дороги и города, деревни, реки, земля мягкая, из земли растут белые в черную крапинку деревья – березы, сейчас они желтые, – и по дороге можно мчаться на мотоцикле или машине, ничего не боясь. Синева и солнце мелькают в лужах, белые стены церквей, лица, сероглазые девушки, старухи в платках, рабочие, милиционеры, пенсионеры, дети. Залитая осенним солнцем земля, шум и блеск поездов, гудение тока в тяжелых сосудах высоковольтных линий, провисших над густыми грибными лесами и полями, затянутыми паутиной. Трубы и краны городов, площади, стадионы, библиотеки, солнечные окна высотных домов, два окна на восьмом этаже: кухня и спальня, а третье выходит на запад, и вечером, когда солнце будет садиться, все в зале покроется червонной позолотой: полы, сервант с хрустальными рюмками, телевизор, кресла и фотографии в деревянных рамках: сероглазые девушки, старухи в платках, деревенские парни, беседка на берегу Черного моря, бравый усач с Георгиевским крестом на груди, танкист у руин Берлина...

А лейтенант сейчас крадется в ночи, одинокий, голодный и чужой всему миру.

Утро было холодное. Небо затянуто облаками. Хмурые повара готовили завтрак. В походных железных кухнях, похожих на деревенские печи, краснели огни. Пахло соляркой. Проснувшиеся солдаты шли умываться на арык, обсаженный ивами. Над плоскими крышами афганских домов поднимались дымы. Вода в арыке была ледяной и прозрачной. Умывшись, солдаты крепко растирали лица и шеи уже нечистыми вафельными полотенцами. Вскоре завтрак был готов. Солдаты получали пайки в котелки, поднимались на свои танки, тягачи и бронетранспортеры, усаживались поудобней, брали черствый хлеб, ложку и черпали дымящуюся кашу. Пока завтракали, начался дождь, он мелко накрапывал. Все хребты и вершины по обе стороны Долины были скрыты облаками. Облака висели над самыми скалами. Пещеры в серых скалах неприятно чернели. Дождь все накрапывал, пришлось доставать брезентовые плащи.

На поясе подсумки с магазинами и гранатами, на рукаве индпакет с бинтом и тампонами, на плече автомат, – вперед, на поиски лейтенанта, смотреть в оба, не пропускать ни одной щели.

Камни были сырые, подошвы кирзовых сапог и ботинок скользили. Солдаты карабкались на скалы, заглядывали в пещеры, продвигались вверх по распадкам.

Где же прятался лейтенант? О чем он думал? Почему убежал? Струсил? Это прапорщик-артиллерист на одном из перекуров сказал, что он, видно, струсил. Но тут оказался солдат из взвода лейтенанта, по кличке Петух, угрюмый, с морщинистым лбом, и Петух сказал, что они с лейтенантом бывали в переделках. В каких переделках? «Да вон хотя бы в кяриз спустились», – нехотя отозвался Петух. – «Ну и?»– «Он спускался первым, а вылезал последним, – Петух отщелкнул окурок. – Отстреливаясь. Так сперва мы втроем выползли, а потом его вытащили». – «Ну, на один раз его, может, и хватило. А дальше – пшик!» Петух посмотрел на прапорщика и сказал, что таких вещей лучше никому не говорить. Так какого же черта он сбежал, этот герой?! Петух молчал. И мы теперь его ищем, мокнем. «А может, он обкурился?» – спросил сержант Ходорцев. Петух цыкнул и покачал головой. «Значит, нашло», – заключил длинный и нескладный питерский гитарист Кухаренков.

Кто-то сразу вспомнил одного из прежних старослужащих, Джамбула, как на него тоже нашло и он среди бела дня, ни от кого не прячась, пошел прямо по степи куда глаза глядят. Ему приказали остановиться, а он – нет. Тогда капитан сел в бронетранспортер и дал очередь – не по Джамбулу, конечно, рядом, – только пыль столбом встала. А Джамбул в ответ сорвал ремень с подсумком и зашвырнул его подальше и панаму схватил и бросил на землю – и пошел дальше. Капитан – еще очередь. Не останавливается. Капитан орет: взять его! Никто не шелохнулся. Тогда он заводит бронетранспортер, догоняет Джамбула, соскакивает и – в ухо, Джамбул – ему. Сцепились, повалились в пыль, катаются, хрипят. Джамбулу потом на «губе» всю мошонку вши проели. А спрашивается, в чем дело? Нашло. Ну еще бы: всех уволили, а его держали, на операцию потащили. Уже третий год службы пошел.

А лейтенант отслужил только девять месяцев.

«Все-таки гад он», – сказал в конце второго дня поисков Ходорцев.

Дождь накрапывал весь день, под вечер кончился. Плащ-палатки были сыры. Стволы автоматов матово лоснились. Хрустя темной мокрой галькой, солдаты возвращались к своим машинам. Ходорцеву никто не ответил. Лишь долговязый питерский Кухаренков запел вполголоса: «Над Канадой небо синее, и идут дожди косые...»

Они шли у подножия почерневших скал, повесив руки на автоматы, глядя под ноги и слушая Кухаренкова. Мещеряков приостановился, чтобы вынуть каменную крошку, которая давно каталась в сапоге и сейчас попала между пальцев, размотал портянку, пошевелил пальцами, крошка выпала, и он натянул сапог, разогнулся и увидел своих товарищей.

Они шли у подножия скал, приближаясь к тому месту, где в нише высился каменный колосс без лица. Едва слышный – и даже скорее угадываемый – голос долговязого смешивался со звуками шагов, и это было похоже на какой-то поразительный напев. И все казалось странным: мрачные долгожданные скалы, тусклое небо, чернеющие деревья справа, фигуры, закутанные в плащи.

Неожиданно раздался хлопок, и из-за деревьев взлетела и сумрачно засветилась красная ракета. За шеренгой черных деревьев с лязганьем ехал танк.

Поздно вечером, лежа на щите под бушлатом и шинелью, Мещеряков вспомнил эти мгновения, и они вновь почудились ему странными, как бы удвоенными, и он вновь испытал необъяснимое чувство восторга и тоски.

Назавтра поиски продолжились. С утра над горами и крышами глиняного городка в Долине успели покружить вертолеты, но вскоре видимость ухудшилась. Было холодно, сыро. Иногда порывами налетал ветер, хватая пригоршни почерневших листьев с ветвей. И наконец пошел снег; мелкий, мокрый, он косо летел, залепляя скалы и бушлаты солдат.

Харченко поскользнулся и зашиб колено. «Вы поосторожней!» – кричали офицеры. Снег летел в лица, забивал ресницы. Теперь уже все по-настоящему были злы на дезертира. Если вчера и позавчера порыскать по пещерам было даже интересно, то сегодня уже никому не хотелось снова лезть в эти холодные дыры и бродить в потемках. Пора уже было возвращаться в полк. А они вынуждены шнырять здесь, как ищейки, вынюхивать лейтенанта, которому что-то ударило в голову и он побежал. Чего побежал? Может, с кем повздорил? С начальством?

Да нет, говорили, ни с кем он не вздорил, ни в тот день, ни раньше. Что, вообще никогда? Нет, бывало, само собой. Его солдат сразу после операции – на разгрузку колонны, так что? – надо идти к начальству, горло драть. Или дом под Гератом брали, там московские генералы наблюдали, нужен был образцово-показательный штурм, а лейтенант все приказы похерил, мол, пускай вертушки рассобачат курсами этот пулеметный дом, и все его солдаты так и лежали в арыке, пока, действительно, не прилетели вертушки, – а потом, конечно, разборки. Но начальство не зажимало: вот-вот получил бы очередное звание. Обычный офицер. Только по призыву, а не призванию: попал в армию после института, как и Мещеряков. После института было право выбора: либо ты служишь полтора года солдатом, либо офицером, но два. Он решил офицером. Мещеряков – солдатом. Конечно, у офицера жизнь не такая, как у солдата, – чище, сытнее, свободней. Здесь офицеры спят в настоящих домах, не то что солдаты – в палатках. Кормят хорошо, один «офицерский» хлеб чего стоит: белый, пшеничный, не то что ржаные «солдатские» буханки, непропеченные, кофейно-черные, после которых донимает изжога. Опять же паек – сгущенка, сыр, масло, сахар, сигареты с фильтром. Сапоги кожаные, бушлат с меховым воротником. Свободного времени больше, чем у солдата, и тратить его можно разнообразно: смотреть телевизор, читать или идти в гости, не спрашивая ни у кого разрешения. Офицеру не надо воровать бензин, солярку, муку на продажу афганцам, у него зарплата приличная, двойная – в Союзе и здесь, так что он может позволить себе купить водки или ласку одной из полковых женщин. На операции он может идти налегке, не лезть первым под пули, – но это, правда, сразу заметят, и тогда не жди, что солдаты будут хотя бы уважать тебя, не то что питать то особенное, искреннее, грубоватое сыновнее чувство, которое и называется солдатской любовью. Быть вожаком среди молодых мужчин не так-то просто. Да, не так просто подчинить каждого своей воле. И решать, кому, куда и когда идти и что делать. И решать, кому умереть сегодня. Ведь бывают такие переделки, когда в арыке не отлежишься и помощи ждать неоткуда: ни с неба, ни из-под земли, – и надо что-то делать, двигаться, жертвовать одним или двумя, чтобы в живых остались другие. Но как выбрать? Кого? Почему его, а не другого? Разве он меньше хочет жить? Или его не ждет мать? Кто ты такой, чтобы это решать? Чем ты отличаешься от них – погонами? знаниями?

«Мы здесь ищем, а он уже где-нибудь далеко, – заметил Кухаренков. – Топает в Европу». – «Будет ему Европ-па!» – ожесточенно счищая снег с усов, откликнулся старший лейтенант Кожевников. «Да что ему там? Ждут его?» – сказал кто-то. «Пресс-конференцию устроит, – ответил Кухаренков. – Расскажет вон, как разведчики бабаев порешили. А бабаи-то мирные». – «На лбу у них написано? – возразил Кожевников. – И хватит трепаться, пошли дальше».

То, о чем говорил Кухаренков, произошло месяц назад. Разведчики и пехотинцы расстреляли группу афганцев, предварительно обобрав их, избив, а некоторым санинструктор шприцем вводил воздух. Трупы сволокли в кяриз, разорвали несколько гранат сверху и засыпали все камнями. Но кяриз оказался не высохший, под камнями ручей, питавший речку, тек, и жители кишлака, что был ниже по течению подземной реки, увидели в своих кувшинах кровь, отправились на поиски и нашли этот колодец с трупами. Дело получило огласку, началось расследование – оно и сейчас шло, когда полковые подразделения торчали в Долине, отыскивая сбежавшего лейтенанта.

Лазать по скользким запорошенным скалам было по-настоящему опасно. И действительно: один из солдат упал с десятиметровой высоты и что-то повредил, так что даже не мог встать. Когда его попытались поднять, он крикнул так громко и дико, что всех передернуло.

Прибежал санинструктор, вынул шприц, вогнал иглу в руку и пустил в кровь наркотик. Стонущий солдат вскоре затих.

Мещеряков видел все это сверху, из пещеры.

Снег все падал. Но уже отвесно, медленно и большими хлопьями. Хлопья были крупны, как листья какого-то дерева. Какого-то невиданно огромного заоблачного дерева, обильного, раскидистого. Белые листья летели, покачиваясь, ложились на камни, осыпали скалы совершенно бесшумно. Мещеряков смотрел на снег, на тополиные ветви внизу, на серо-рыжие глиняные стены. И в сердце вновь оживало странное вчерашнее чувство... Необъяснимое чувство, связанное как-то со временем и с этими пещерами и дорогами, идущими в эту долину через перевалы, пустыни и пестрые города. Сейчас это чувство было столь глубоким, что он вряд ли сумел бы ответить на какой-нибудь простой вопрос: что ты тут делаешь? сколько времени?

Времени не было. Точнее, оно было, но не затрагивало его. Оно реяло, как снег, струилось, падало неслышно где-то рядом. И где-то рядом какие-то люди несли человека на носилках. Куда и зачем? И что они здесь ищут? Что вообще они ищут?

Ничего.

Они идут вперед и возвращаются, сворачивают налево и направо, ползут по скале и спускаются, садятся в машины и едут, останавливаются и соскакивают на землю, – и никуда не приходят. Едят консервы, кашу, спят, стреляют, ждут, говорят – ни о чем. Бьют друг друга, пишут письма, травят вшей, валяются на пыльных матрасах, как будто им все понятно и уже больше нечего понимать. Бегают, прыгают, кричат и при случае охотно пускают кровь тем, кто выглядит и думает иначе. Бесформенные, они в форме, и форма диктует поступки, мысли, слова: так точно, никак нет, есть, огонь! Они действуют, не задумываясь, как боги. И, как боги, могут носиться по воздуху, мчаться, изрыгая огонь и дым, по земле. И они носятся, летают, жгут землю, ее сады, ее женщин и детей – и ничего не ищут. И один из них – ты.

Кто-то вошел в пещеру, он посмотрел на вошедшего и не сразу понял, что это сержант Ходорцев. Это был сержант Ходорцев. Он шмыгал носом, простыл.

«Простыл», – сказал Ходорцев.

Мещеряков молчал.

«Чайку бы сейчас». «С медом», – добавил Ходорцев.

Ходорцев вздохнул.

...Последний день был ярким, слабый морозец не давал снежной пороше таять. Утром машины вытянулись в колонну, механики-водители ждали приказа трогаться, и все ждали. Надоела походная жизнь. Хотелось в полк.

Лейтенанта они не нашли. И так и не узнали, что с ним стало. Сгинул ли в каменной щели или умер от голода? Сорвался в пропасть? Или его настиг заступ разгневанного крестьянина? Пуля моджахеда? Пленили и бросили гнить в гроте? Вновь заставили воевать, но теперь уже на другой стороне? Быть может, переправили в Пакистан, оттуда – стараниями Красного Креста или спецслужб – в Европу? Америку?.. Наконец приказ был дан, и колонна тронулась с оглушительным рокотом, поползла по Долине мимо осенних рощ, садов, глиняных домов, поползла, выбрасывая черные облачка. А на небе не было ни облачка, только одинокая птица парила на распластанных огромных недвижных крыльях в синеве солнечного утра и сиянии чуждых, смертельно красивых снежных гор, – Мещеряков увидел ее, когда обернулся, чтобы бросить последний взгляд на скалы Долины.

3

В ресторане появились новые посетители: пожилой обрюзгший мужчина в штатском и второй, молодой, белобрысый, в форме военного летчика. Майор примерно одного с Мещеряковым возраста. Или немного старше... В армии майоры казались почтенными дядями. И капитаны. А сколько им было? Двадцать пять – тридцать. Старшим лейтенантам и лейтенантам и того меньше. Как же они нами командовали? Как у них язык поворачивался отдавать нам приказы? Вот ему, Мещерякову, за тридцать, но разве смог бы он отдавать приказы хотя бы взводу? Ни на мгновение не задумываясь? Может, они из другого теста? Может, в училищах их посвящают в некую тайну, – и с этим сокровенным знанием они способны делать что угодно и где угодно, увлекая за собой пару десятков или сотню жизней?

Но пора выпить еще рюмку. Злой этой водки. Глупой, в сущности, водки.

Закусывая, он вновь взглянул на летчика, с компаньоном они уже уселись неподалеку, и теперь Мещеряков увидел, что летчик вовсе не ровесник ему, лоб у него в морщинах, и на щеках по глубокой морщине, подбородок раздвоен. Глаза светлые, холодные. Мог он летать в афганском небе? Бомбя кишлаки. Там просто так никто не летал.

Случайно в этих кишлаках оказывались дети. И в караванах. Как и в том караване, к останкам которого они подъехали сразу после налета штурмовика. Среди груд верблюжьих и людских тел уползал живой еще один караванщик: маленькое полуголое перепачканное существо. Караван вез оружие, ящики с гранатами, мины, медикаменты. Караванщики были мертвы. И две женщины. Они знали, что за груз везут. Они были моджахеды. И их жены знали. Ничего не знало полуголое существо с растрепанными жесткими черными волосами и черными глазами.

Мы остановились над ним. Малыш, кажется, был цел и невредим. Поздняк наклонился, тронул его и позвал: бача. Малыш вздрогнул, но молчал. Он сидел сгорбившись, как старик, и упорно смотрел в землю.

Мы стояли над ним и решали, что будем делать. Мы стояли под ослепительным солнцем среди тряпок, тюков, поверженных верблюдов и людей и решали его судьбу.

По дороге сюда, в степи, у подножия голых, как черепа, холмов, мы видели черные палатки и стада кочевников, – туда и решили его отвезти. Поздняк поднял малыша, тот отворачивался, сидел на руках съежившись. Но когда прапорщик Селюнин выстрелил, чтобы добить верблюда, малыш прильнул к Поздняку, вцепился в его хэбэ скрюченными пальцами и не разжимал их ни по дороге к бронетранспортеру, ни на бронетранспортере по пути к кочевникам.

Пока ездили, оставшиеся солдаты собрали трофеи, а все остальное облили горючим и подожгли. К небу вытянулись жирные дымы...

Летчик поднял рюмку и чокнулся со своим приятелем, выпил, слегка поморщившись, начал закусывать. Его приятель тоже выпил и что-то сказал. Летчик кивнул, улыбнулся. Может, он никогда не бывал там. И не громил караваны и кишлаки, в которых оказывались женщины и дети. Он летал только в российском небе и поражал только учебные цели. И не попал в сети, свободная птица. И его не перекосит от боли и нена-ви-сти, воспоминания о войне не пронзят его простым вопросом: зачем я делал это? Только я, до остальных нет дела. Для народа и страны всегда найдутся оправдания. Народ был плохо осведомлен. Страна имела какие-то интересы, какие-то геополитические резоны. Руководство? Где оно? И страна уже не та. Все прошло. Остались только одинокие солдаты.

Мещеряков посмотрел на окно, зашторенное кружевным тюлем. За окном уже шел снег. Трезвый снег на грязную осень. И он сидит, будто в пещере, и снова пытается вырваться из времени, из его пут, чтобы со стороны, с какой-то неколебимой и высокой точки увидеть все. Увидеть все уже прошедшим, все войны и миры миновавшими, все воли и мысли остывшими, все романы и рассказы дописанными, – увидеть, чтобы понять, зачем все это было? зачем они надевали форму, отдавали друг другу честь (обменивались честью – что это значит?), учились стрелять и бросать гранаты, бить из орудий, вести рукопашную схватку и, повинуясь приказу, перемещались по лицу земли и обрушивались всем своим учением, всеми своими зарядами, всей смелостью и ненавистью на таких же людей? Обученные врачи спасали их, зашивали дыры в молодых телах, вынимали осколки из глазниц и даже пули из сердец, отсекали раздробленные ноги и кисти, кисти, так хорошо приспособленные для многих дел, кисти, создавшие и создающие все – от гвоздя до космического спутника.