– Я, – лыбясь, сказал Воронцов, – селедку не ношу, западло.

– Не вякай, если не спрашивают, – громко прошептал Иванов.

Ротный продолжил:

– И вот встречаю, значит, тебя. С девочкой. Без селедки. В джинсовом костюме. Ты ведь уже копишь чеки на джинсовый костюм? Или не копишь?

– Не коплю.

– А что так? Все копят. Куда же ты их деваешь? Отбирают, мм?

– Нет. Я все на хмырь трачу, – поспешно пробормотал Воронцов.

– «Хмырь», «западло», – поморщился старший лейтенант.

– Ну, на печенье, на конфеты там...

– Не нукай, не на конюшне, – опять послышался шепот Иванова.

– Ладно. Встречаю я тебя, разуваюсь, снимаю драные свои носки, которые не стирал год, протягиваю тебе и говорю: быстренько выстирай и высуши, а то я тебя вы... – он сругнулся, – и высушу.

Все засмеялись.

– Что бы ты мне ответил? Дал бы раз промеж глаз, и весь сказ. Так?

– Куда ему против вас, – сказал кто-то из «дедов».

– Ну, дружков бы свистнул или кувалду какую-нибудь схватил бы. Так?

– Нет, – преданно глядя на ротного, ответил Воронцов.

Ротный улыбнулся.

– Ну не я, кто-то другой. Какая разница. Вон Стодоля, например. Вот что бы ты ему ответил?

Воронцов посмотрел на Стодолю.

– Ему? Ха-ха.

– Вот именно. Так какого же ... ты здесь не посылаешь всех этих на ... ? Говори, кому портянки сушил, – строго сказал ротный. – Или пойдешь на губу.

– За что? – растерялся Воронцов.

– За все хорошее. И почему в палатке воняет дымом? Ты, что ли, накурил, Стодоля?

Все опять рассмеялись. Стодоля был единственным некурящим в роте.

– Ты, да?

Стодоля покачал головой.

– Не ты. Кто же? Ну, отвечай.

Стодоля молча глядел на него.

– Почему молчишь?

Все настороженно затихли.

– Я не знаю, не видел, – чугунным голосом ответил наконец Стодоля.

– Конечно, откуда тебе знать. У тебя голова занята чем угодно, только не службой, текущую действительность, так сказать, ты не замечаешь, спишь на ходу. Что мне, беседовать с вами в закутках? Чтоб никто не видел и не слышал, да? Или, может, вы мне анонимки начнете присылать? Заведем такую моду? Никто ничего не знает, никто ничего не слышит, их кантуют, они молчат, им квасят носы и фонари ставят, они: упал, шел, поскользнулся, очнулся – фонарь. Ну, когда-нибудь я вас всех распотрошу! Не улыбайся, Остапенков, ты первым пойдешь в дисбат! – Ротный замолчал и взглянул на часы. – Полковая поверка отменяется, – сказал он.

Солдаты радостно загудели.

– Дождь. А на носу Новый год. Так... Ну, все вроде на месте? Дежурит сегодня кто? Топады. Топады, кто у тебя дневальные?

Сержант Топады назвал три фамилии,

– Опять все молодые. Так не пойдет. Переиграем. Удмурт будет дневалить, Иванов и Жаров. Вопросы? – Ротный снова посмотрел на часы и направился к выходу. – Через полчаса отбой, приду проверю, засеку кого в вертикальном положении – пеняй на себя. Службу, дневальные, не запорите. Все.

– Я не буду дневалить, – сказал Жаров. Это был толстый солдат, весь вечер певший себе под нос песни. Он был «дембель», последний из могикан, – все его товарищи еще месяц назад уехали в Союз, домой, а его задержали из-за драки с прапорщиком. Этот прапорщик имел обыкновение сидеть в офицерском туалете по вечерам и следить в дверную щель за мелькавшей над занавесками в освещенном окне кудрявой головой. У Вали, машинистки из штаба, в полку был богатый выбор, и прапорщику, нехорошему лицом, худосочному и потасканному, как говорится, не светило. И по вечерам он сидел в туалете напротив ее окна. В тот злополучный вечер прапорщик перевозбудился, увидев между занавесками белую грудь и кусок живота. Посреди ночи он проснулся, он ворочался, ворочался, но так и не смог заснуть, – все эта грудь с коричневой вершинкой и белый кус живота мерещились; прапорщик встал, оделся и пошел, сам не зная, зачем, под окно Валечки. Окно оказалось приоткрытым, он отворил створки, полез в комнату и увидел белеющие в темноте задыхающиеся тела, тут же одно тело подскочило, и прапорщик слетел с подоконника, заливая мундир кровью из носа. Прапорщик молча поднялся и опять полез в окно и вывалился вместе с полуодетым солдатом. Они катались по земле, хрипя и колотя друг друга. Валечка закрыла окно и смотрела на них, кусая губы и злобно охая. Командир танкового батальона, вышедший по нужде, увидел их и, решив, что в полк проникли враги, вбежал в офицерское общежитие и крикнул: «Тревога!» На допросе, который вел сам начальник штаба, прапорщик врал, что увидел, как кто-то пытается открыть окно, и схватил взломщика, а тот начал драться, а Валечка твердила, что ничего не знает, солдата видит впервые, прапорщика тоже, – она спала, а потом услыхала шум, крики, стрельбу. Жаров нес дичь, спасая Валечкину репутацию, которая была давно и до последней нитки промочена. В конце концов начштаба запутался в этой истории, прекратил дознание, отчитал Валечку и прапорщика, а сержанта Жарова разжаловал, упек на десять суток и пообещал, что Новый год тот встретит в полку, а не дома.

– Не козлись, Жаров, – мягко сказал ротный. – Ты же знаешь, я давно отпустил бы тебя, но... По мне – лежи ты лежмя сутками. Но командование интересуется, служишь ты или груши околачиваешь. Не могу же я врать, посуди сам.

– Не буду я дневалить, – равнодушно повторил бывший сержант. Он снял ремень. – Пишите записку начкару.

– На губе сейчас холодно.

– Пишите, – угрюмо сказал Жаров.

– Ты мне надоедать начинаешь.

– Пишите.

– Напишу, а что ты думаешь.

– Пишите.

Старший лейтенант крякнул:

– Ладно, еще успеешь насидеться на губе. – Вздохнул: – Возьму грех на душу. Кто там? Аминджонов, будешь третьим дневальным. И не трепитесь! – громко сказал он всем.

Солдаты откликнулись восхищенным гулом. Старший лейтенант вышел под дождь, зная, что они любят его еще больше.

Картежники вернулись в свой отсек, зачиркали спичками, прикуривая. Жаров разделся и лег, укрывшись байковым одеялом, хотя до отбоя оставалось полчаса. Алеха Воронцов наполнил три зеленых обшарпанных котелка водою и поставил их на печку. Примолкшая печка опять расшумелась, – вентиль был лихо повернут против часовой стрелки.

Иванов и Удмурт были злы, дневалить им совсем не хотелось. Остапенков подошел к Алехе Воронцову, сидевшему возле печки с целлофановым мешком трофейного чая.

Почуяв недоброе, Алеха с виноватой гримасой на лице встал. Он готовился выполнить приказ: «Душу к бою!» Этот странный приказ никому никогда не казался странным, услышав его, нужно было просто выпятить грудь и получить удар кулаком по второй пуговице сверху, – в бане сразу были видны непонятливые и нерасторопные «сыны» и «чижи», посреди груди у них синели и чернели «ордена дураков» – синяки. Воронцов приготовился к удару в «душу», ведь он опростоволосился три раза: не успел вовремя передать портянки «дедам», вякал, когда не спрашивали, и нукал, как на конюшне.

Но Остапенков положил ладонь на плечо Воронцова и сказал:

– Садись. Чай покрепче чтоб.

– Есть!

Остапенков помолчал и вдруг спросил:

– Слушай, мог бы ты дать пощечину Дуле?

– Дуле?

– Ага.

– За что?

– Так. Если мы тебя очень попросим. Один эксперимент надо провести.

Воронцов растерянно заморгал и пробормотал:

– Не, но как? Надо за что-то...

– Найдем, за что.

– Да? Я не знаю... Если очень нужно...

– Очень. Мы потом тебя разбудим, – сказал Остапенков. – Забацай чай и ложись, а после мы тебя поднимем.

Остапенков прошел в свой отсек, где его ждали Иванов, Удмурт, Санько и еще несколько «дедов» и два «черпака», друживших с «дедами».

– А где этот? – спросил Остапенков.

– Нету. Видно, побежал вычерпывать из штанов, – сказал один «черпак».

– А кто ему разрешил? – спросил Остапенков. Он окликнул дежурного сержанта. Сержант сказал, что в туалет отпросились Бойко и Саракесян, а Дуля не отпрашивался. У Остапенкова вытянулось лицо. Это уже было ни на что не похоже, – все «сыны» и «чижи» обязаны были докладывать, куда и на какое время они отлучаются по личным делам. Как правило, по личным делам они уходили из палатки только в туалет. Правда, «чижам» позволялось еще навещать своих земляков в других подразделениях и библиотеку, «сынов» же не пускали ни к землякам, ни в библиотеку. Впрочем, в библиотеку пойти не возбранялось, но при одном условии – если «сын» знает наизусть устав караульной службы, – разумеется, никто и не пытался сдавать экзамены, чтобы получить право на посещение библиотеки.

– Да брось ты, – сказал Иванов, – на стукача он не похож. Я изучил эту породу, у них есть понятия.

– А что, запросто пойдет и заложит, – тихо проговорил Санько, вспоминая, бил ли он когда-нибудь Дулю или только обзывал.

– Пусть только попробует, – сказал Удмурт, почесывая мохнатую грудь.

– Он просто запамятовал, что он «сын», – сказал Иванов.

Остапенков закурил. Он затягивался дымом и задумчиво вертел в пальцах обгорелую, скуксившуюся спичку.

– А если заложит, ну? – спросил Санько,

– Да бросьте вы, мужики, – сказал второй «черпак».

– В туалете сидит, – сказал «дед». Помолчали.

– Скоро там отбой? – спросил Санько.

Остапенков хмуро посмотрел на него.

– Сначала с ним разберемся, – сказал он.

Прошло десять минут, двадцать, из туалета вернулись Бойко и Саракесян. Дулю они не видели.

– Мелюзга и «черпаки» пускай ложатся, а мы это дело доведем до конца. Отбивай, Топады, – сказал Остапенков.

Дежурный сержант-молдаванин посмотрел на часы и гаркнул: «Отбой!»

Все начали укладываться: «чижи» торопливо, «черпаки» неспешно, а «сыны» молниеносно, – грохоча сапогами, лязгая пряжками и треща пружинами коек.

«Деды» и два «черпака» пили черный чай, потея и громко сопя. К чаю были галеты и сахар. Галеты отдавали плесенью. Зимой все отдавало плесенью: чай, макароны, супы, порошковая картошка и хлеб. Имевшие знакомства на продуктовом складе хлеб не ели, носили в столовую галеты. Хлеб выпекали в полку. Буханки были плотные, низкие, заскорузлые, кофейного цвета, пахнущие хлоркой и очень кислые, – от этого хлеба весь полк мучился изжогой, доводившей до рвоты. Офицеры питались другим хлебом, пшеничным – высоким, мягким, светлым, – офицерским хлебом. Хорошей муки и сильных дрожжей мало присылали в полк. Война есть война.

– Нет, ему же это невыгодно, – сказал Иванов. – Его самого по головке не погладят: стукач да еще верующий.

– А мне брат рассказывал, – вспомнил первый «черпак». – У них на корабле – он на море служил – тоже выискался один. На берег служить проперли.

– И все?

– И все. Верующие служат, это баптисты вообще отказываются. Им легче в тюрьму, чем присягу с автоматом... козлы. Значит, этот не баптист, а просто.

– Не, ну а че мы ему такого сделали? – спросил Санько. – Я, к примеру, и пальцем его не тронул, ну. Кантовали понемногу, как всех. А что ж, пускай бы он барином, да? Все через это прошли. Они Хана не застали, счастливчики. А мы что, на пятках у него бычки тушим? Или зубы выбиваем? Или вон – помните? – Цыгана Хан связал и заставил всех плевать ему в лицо.

– И доплевались. Цыган, наверное, лупит и сейчас по нашим колоннам, сука. Поймать бы, – сказал один из «дедов».

– Хан сейчас тоже лупит – парашу где-нибудь под Воркутой.

– Вот бы Цыгана поймать.

– Он, небось, в Чикаго виски глушит.

Санько встал и, громко зевнув, сказал:

– Ну, ладно.

– Куда? – остановил его Остапенков.

– Спать. Я нынче чтой-то плохо спал... – пробормотал Санько и сел на место.

– Пока до Воркуты в гости к Хану будешь чухать на поезде, и отоспишься, – смеясь, сказал Удмурт.

– Искать пойдем, – сказал Остапенков.

– Такой дождь, – уныло сказал второй «черпак».

Остапенков обернулся к нему.

– Не понял, – проговорил он, – что вы тут делаете?

– Да мы... – «Черпак» смущенно улыбнулся.

– Пойдем, Серега, спать, – позвал его первый «черпак», и «черпаки» ушли, пришибленно улыбаясь.

– Я тоже думаю, что капать он не пойдет, – сказал Остапенков.

– Значит...

– Одно из двух: сидит у какого-нибудь земляка или ползет мимо КПП.

– Я этому гороховому шуту роги поотшибаю, я ему... – Удмурт осекся. – Слыхали? – Послышался второй взрыв. Минуту спустя опять бухнуло. Солдаты вышли на улицу, в темноту и дождь.

– Первую батарею обстреливают, – сказал дневальный. – Минометы.

На краю полка в черноте пыхнули огни и раздались деревянные звуки – батарея открыла ответный огонь из гаубиц.

– Как бы тревоги не было, – пробормотал Санько.

Разорвались мины, и тут же им ответил хор гаубиц: бау! бау! б-бау-у! На краю полка закраснели трассирующие очереди, – пересекаясь, они уходили во тьму. Треск автоматов был едва различим в неумолчном хлюпанье и стуке дождя по крыше «грибка». Мины стали рваться чаще. Заработали пулеметы и скорострельный гранатомет. Лил дождь, гаубицы кричали: бау! бау! – и ночь с мясистым треском разрывалась, брызжа во все стороны огнем.

«Деды» вернулись в палатку. Они стояли возле печки, курили и молчали. Возможность тревоги тяготила, воевать ночью под зимним дождем не хотелось, хотелось залезть под одеяло и, послав все к черту, погрузиться в домашние сны.

– Вот же! А? – сказал тонким чужим голосом Санько.

– Что? – резко спросил Остапенков.

– Что, что! Да хрен с ним, пускай он хоть икону на пузе таскает!

– Да? – Остапенков прищурился. – А если мне завтра с ним в бой? В атаку, мм?

– Вот именно, – поддакнул Иванов.

– Он же убежит, – продолжал Остапенков, – бросит автомат и смоется, тебе будут шомполом глаза прокалывать, а он будет сопли пускать и уносить ноги, а? Этих баптистов и адвентистов... на полюс всех, чтоб не воняло здесь ладаном! К ... матери! К... матери!

– Я эту породу изучил. А к этому одуванчику давно присматриваюсь, – сказал Иванов. – Как он на того пленного смотрел...

– Он чистеньким хочет!.. Но ни хрена! – Остапенков потряс кулаком. – Ни хрена. Лучше пускай сразу вешается. Или он станет настоящим разведчиком, или пусть убирается, в разведроте ангелочкам не место.

– Остап, – вдруг послышался насмешливый голос сбоку, – а Остап.

Остапенков вздрогнул и обернулся. Сквозь прутья спинки койки на него глядел бывший сержант Жаров. Он лежал под одеялом, заложив руки за голову.

– Не бойся, это я, – сказал Жаров.

– Я боюсь? Тебя, что ли? – Остапенков расслабил усилием воли мышцы лица, но улыбка вышла судорожной – дернулись щеки, дрогнули губы, шевельнулись брови, и опять лицо затвердело.

– Ну, теперь ты меня не боишься, – сказал мирно Жаров.

– Я тебя никогда не боялся.

– Это тебе так кажется сейчас. Блазнится. Мне тоже иногда блазнится, что я Хана не боялся. А боялся, хоть был одного призыва с ним. – Жаров взял с тумбочки пачку, вытащил сигарету и закурил. – Я тут смотрел, как вы потрошите этого сына, и... Сказать тебе, Остап, одну вещь?

– Ну.

– Жалеть будешь. Потом.

– Я-а? Ха-ха-ха.

Скрипнула дверь, все обернулись и увидели в проходе человека с почерневшим лицом. Он стоял в дверном проеме, с него густо капало, и за его спиной шелестела, хлюпала и взрывалась ночь. Дневальный пихнул его в спину и затворил снаружи дверь. Стодоля молчал. Все смотрели на его сырой, обвисший бушлат, старую, давно отслужившую свой срок шапку с подпаленными ушами, на разбитые огромные грязные кирзовые сапоги, на его синие губы, мокрый острый нос и ямы глаз.

– Ты вон к печке иди, – сказал Удмурт.

Остапенков бросил взгляд на Удмурта и снова вперился в Стодолю.

– А-а, – хрипло сказал Остапенков, – явление...

Стодоля молчал.

– Где был? – спросил Остапенков.

Стодоля поднял на него глаза, пошевелил губами.

– Что-о? Не слышу!

– Я верую, – повторил Стодоля.