Сады...
      Пчел, добывающих мед и воск, завез из...
      И каждый, кто будет после, пусть он спросит, правда ли...
      Меньшиков различил примерно три яруса. Первый - кусты. Второй - липы и клены. И верхний ярус дубовых мощных крон.
      Он шел мимо морщинистых закругляющихся стен.
      Да, это стоило видеть.
      В заповеднике тоже встречались гиганты-кедры.
      Но эти деревья казались внушительнее. Древнее. Само время как будто спрессовалось в мощные стволы.
      Он заглянул в дупло. Птичий пух. Наверное, совиный.
      Еще дальше тоже чернело дупло, он постучал по стволу палкой и услышал ответное шипение. Гнездо было обитаемым. На врага иногда шипят совы.
      Вдруг его окружила стайка каких-то мелких серых птиц. Они расселись по кустам бересклета с гранеными серовато-темными веточками, хрупкими на вид; посидели, нежно посвистывая, и полетели дальше.
      Меньшиков озирал клинописные башни. Они тяжело стояли на земле. Меньшиков ощущал себя былинкой.
      Им было, наверное, по двести, триста и более лет.
      И он как будто очутился в заповеднике времен.
      Двести, триста... тысяча лет - вот понятная древность.
      Тысячелетнее солнце. Тысячелетний город. Тысячелетний лес.
      А что они говорят о миллионах и миллиардах?
      Пахло болотным багульником.
      Вечерело.
      Меньшиков надеялся отыскать воду, во фляжке осталось совсем немного. Если бы здесь протекал ручей.
      Теперь он понимал, почему многие герои из заповедной книги любили предаваться в подобных местах музыкальной игре.
      Он оглянулся.
      Один стоял в сумеречном затихающем лесу.
      Откуда-то доносилось неясное, идущее как будто из-под земли гудение. Вскоре он понял, в чем дело. К подножию дуба слетались крупные осы. Красновато-бурые, в черных пятнах шершни. Гудели, как бомбардировщики. Меньшиков обошел улей стороной. Яд у шершня посильней пчелиного. И жалить он способен много раз, оружие без зазубрин. Тут же он увидел другой улей у подножия дуба. Так вот почему Шершни. Кстати, там у них в норах у подножий бумажные дома. Он находил гнезда ос, вылепленные из мелко пережеванной древесины - из настоящей бумаги. Обитатели этих башен давно изобрели то, что недоступно было настоящим вавилонянам с их кирпичами-письмами.
      Вместо ручья он нашел только огромную лужу, точнее даже небольшое озерцо. Но эта вода кишела микроскопической жизнью. Меньшиков понаблюдал за скользящими по черной глади на изумительно тонких ножках водомерками. Они как будто исполняли некий танец над бездной. А из-под воды за ними следили клопы, их было много, и после того, как один метнулся и схватил танцора, Меньшиков разглядел их: небольшие коричневые и оливковые тельца, которые он принял за листочки и травинки. Это были хищники лужи, настоенной на дубовых листьях. Неожиданно один из них поплыл на спинке, загребая длинными лапками, как веслами, вдруг перевернулся, расправил крылья, оторвался от воды, низко полетел над танцующими водомерками, ряской, над зелеными пиками стрелолиста.
      Меньшиков отошел подальше от этой лужи - родилища комарья (в воде крошечными змейками извивались их личинки) - и остановился возле поваленного дуба. С одной стороны он будет защищен.
      Да, в сумерках восхищение сменилось некоторой тревогой. Лес если и дом, то чужой.
      Он наломал сухих сучьев от лежащего дуба, зажег костерок. И вмиг почувствовал, как устал.
      Дубовые сучья горели медленно, неярко, жарко. Дубовый дым ни с каким другим не спутаешь.
      На очищенный прутик он нанизал кусочки сала, поднес к огню. Кусочки запузырились, начали чернеть, горячие капли бисером заструились на угли. Достал холодную вареную картошку, луковицу, на дубовый лист насыпал соли- и приступил к ужину.
      Во всем этом было что-то непростительное.
      Да, если думать о городе и всех, кто там, о части в бурятских песках и соснах.
      Ки-кик-ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки, - кто-то завел шарманку. Коршун?
      Меньшиков сделал два глотка из фляжки, вытер губы. Да, чайку заварить не удалось.
      Он посидел еще у огня, потом привалил костер сырой земляной корягой, чтобы она хорошо, густо дымила, и лег на заранее набросанные ветки, вытянул под верблюжьим одеялом ноги.
      Ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки...
      Высоко чернели кроны.
      Дым беззвучно валил из-под коряги. Комары вились поблизости.
      Не-прости-тельно... думал Меньшиков. Вместо того, чтобы... А он лежит. Смотрит на кроны. Человечество строит... действительность. И разрушает. А он. Ушел от действительности. Вот бы его засадили в тюрьму или в психушку. Другое дело. Действительность где угодно, а не здесь.
      Кто-то митингует, воюет... Меньшиков вспоминает, как, вернувшись в свой город, блуждал по улицам и однажды оказался вблизи вокзала.
      Как обычно, за рекой попахивало от мясокомбината, и трубы различных заводиков, заводов бодро пыхтели в небо и безостановочно рыгали в реку. Мощные грузовики поднимали пыль. Что-то тяжко ворочалось в корпусах. Доносился голос диспетчера. Неожиданно грянула музыка. Духовой оркестр. Он поднялся на пешеходный мост над железной дорогой и увидел пассажирский поезд, военный оркестр у стены вокзала с круглыми часами и толпу стриженых ребят и провожающих. Бухал гигантский барабан, и тарелки разбивались, как само хрупкое пространство, - которое тут же затягивалось и снова осыпалось тонким льдом, золотыми листьями. Хотя на дворе стояла весна. Все та же весна, в которую трудно поверить, так много событий она вместила: побег и возвращение, томительные ночи и дни в штабной камере. Здесь, наверху, сильнее пахло. Призывники, многие из них, были пьяны. В глаза бросались "покупатели", двое офицеров, их лица были похожи на маски из пегой кобыльей кожи. Где-то они так загорели. На мосту господствовало тошнотворное воздушное течение, его даже слегка замутило. Что они там делают? проветривают загоны? чистят мясорубки?
      Герман, конечно, прав. В его поступках нет логики. Вместо того, чтобы избежать нового призыва, он снова пускается вспять, ему мало одной попытки, ему снова хочется испытать судьбу. А осень не за горами. И если в своей Бурятии он мог бы тихо-мирно прослужить все два года, то теперь неизвестно, да, получится ли тихо-мирно, на Востоке уже по-настоящему воюют, разве он не слышал.
      Все-таки странно, почему его отпустили? Командованию части такой солдат был ни к чему. Но они могли упечь его. В чем дело? И майор, Бадма Иванович, вынудил его сознаться, что он дезертир по убеждению, дезертир изначальный. У них были все карты. Но его отпустили. Что за прихоть судьбы.
      В косматом небе проглянула мелким зерном звезда.
      Чем-то эта недействительность привлекает. И нравятся события... точнее несобытия, какие события в недействительности.
      Дохлая корова.
      Сова.
      Женщина с янтарными бусами.
      Седочубый рыбак.
      Дубрава.
      А, забыл: хромоножка-лиса.
      Красные Обрывы.
      Превращение дерева в камень.
      Клоп схватил водомерку...
      Событие - красивая сосна.
      Или ель с сороками, - возле нее, в тростниках, спрятал байдарку.
      Вообще все - вечное событие.
      Небо, время. Там, где время, - что-то происходит.
      Время, я, пространство...
      Он услышал какой-то шорох, чьи-то цепкие лапки ухватились как будто за кору на стволе, возле которого он лежал. Меньшиков приподнялся, оглянулся. Действительно, из складок коры на поваленном дубе выползла черная бабочка. Крупная. Величиной с ладонь... Сорвалась, полетела. В другом месте - другая. Черные бабочки бесшумно исчезали в лабиринтах дубравы. Летучие мыши.
      Меньшиков улегся.
      Интересно, ловят ли их совы?
      Было весьма тепло. Не к дождю ли? Или просто прогрелась земля. Он чувствовал спиной тепло. Она теплая была, как тело.
      Начал задремывать и тут же очнулся.
      Кто-то летел: бжжжжж - шлепок... бжжжжж... Кажется, шершень.
      Шершень летел, будто пьяный. Падал в сухую листву, натыкался на веточки и травины. Загулял, припозднился меченосец. А все ворота - сто медных - уже закрыты.
      Бжжжжж.
      Бжжжжжж.
      Меньшиков натянул одеяло на нос, чтобы шершень не столкнулся случайно с этой вершиной.
      Бжжжжжж... жжж... ж... Улетел.
      Еще раз его разбудила луна.
      Медленно, сонно она восходила над лесом, изрезая его черными и светлыми узорами. Бесцеремонно заглянула в лицо спящего, и он проснулся. Полежал, разглядывая узоры и черные арки.
      В луне таилась какая-то неприятная влекущая сила.
      Меньшиков вылез из-под одеяла, отошел в сторону, помочился.
      Было все так же тепло.
      Он лег.
      Попытался уснуть.
      Не она ли хозяйка этого леса.
      Кто.
      Луна, женщина.
      Луна- шар, побитый метеоритами. Тяжелый. Завис в небе. Но это уже не небо. Это уже за пределами неба. Ночью все за пределами неба. Вся запредельность открывается взору.
      А эта луна как будто блуждает среди башен. Блудит. Ищет кого-то. Заманивает. Виляет прохладными ляжками. Как машинистка в коридоре.
      Терпко пахнет дымом.
      Прелой жирной землей.
      Раньше дубравы сводили из-за земли, хлеба вырастали хорошие.
      Меньшиков чувствует, что с ним происходит то же, что и в тот вечер, когда он пришел в дом Зырянова и ему открыла его жена, статная зрелая женщина, то же, что и в то утро, последнее утро, когда он смотрел на машинистку.
      Что он должен сделать, чтобы схватить ее. Кого. Эту странную Самку.
      Он думает о ее сосцах, источающих млечный свет.
      Думает, что волосы ее пахнут горько-пряно чабрецом.
      И за ней-то он и шел все время, по ароматному следу.
      Он каменеет от страха. Еще пытается уснуть, вытеснить эти мысли другими. Но под плотно закрытые веки течет эта вкрадчивая лунная влага. Жарко. Как за ней идти. Куда. Всюду лунные тропы, следы. В кронах слабо горят звезды, будто мелкие желуди. Комары впиваются в шею, руки, сосут кровь.
      Вот так сходят с ума.
      Меньшиков идет по мягкой земле в лунных бликах. Где-то поблизости озерцо. Умыться. Просто слишком теплая ночь. Он обходит дубы. Оглядывается на тлеющие угли. Идет дальше. Туда ли? Смотрит налево. Направо. Да, надо остыть. Размазывает по щеке комаров. Пересекает лунные столпы. Дышит испарениями ночной земли. Была бы рядом река. Он идет, переступает гниющие стволы. Тихо. Углей уже не видно. Еще немного вперед. Никакого озерка, это лунные блики на листве. Наклоняется. Жесткие округлые листы с выемкой. Копытень. Идет дальше. Нет, пора возвращаться. Лес в потоках этого бледного бедного света еще внушительней, бесконечнее. Меньшиков поворачивает назад. Идет. Но, пожалуй, слишком долго уже идет. Должна быть стоянка. Сворачивает направо. Кажется, прошел мимо, взял левее. Вроде бы, оттуда попахивает дымом. Направляется туда. Стволы, уходящие вверх, в древесно-лунное небо. Рытвины. Наверное, кабаны нарыли. Возвращается назад. Кружит. Как будто исполняет какой-то танец. Принюхивается. Можно было бы и так лечь, тепло, дождаться рассвета. Но комарье. Срывает ветку, хлещет себя. Спички в куртке. Надо было надеть. Показалось жарко. Выбирает новое направление.
      Хорошенькое приключение. Прийти в лес и всю ночь мыкаться. В погоне за Самкой.
      В дубовой тени он оступился, потерял равновесие, упал. Обо что-то ударился. Пошарил по дну канавы. Что-то металлическое, край с зазубринами. Черт. Рваная штанина. Подставил ладонь под свет. В крови. Кровь обильно течет, падает на землю, на сухие листья. Надо перевязать. Пришлось снимать рубашку, отдирать рукав, разрывать его надвое и перевязывать ногу. Сделав это, он надел рубашку. В голое левое плечо впивались комары. Почуяли кровь. Комары всего леса слетались к нему. Меньшиков чертыхался. Скромная его стоянка представлялась сейчас весьма комфортной, чудесной: дымокур, стена поваленного дерева, одеяло из верблюжьей шерсти. И там осталась фляжка, в ней немного воды.
      Меньшиков посмотрел на луну. Луна достигла уже высшей точки на небе и густо светила на башни.
      Как можно было подчиниться ей, этому небесному объекту.
      Луна голая, мертвая. Американцы ее топтали. Русский луноход бороздил.
      Понуждаемый комарами, он пошел дальше. И тут же остановился.
      Ты же на той стороне.
      На какой.
      На той, на чужой. Вылез из траншеи на ту сторону. И уходишь неизвестно куда.
      Он не мог точно вспомнить, на какую сторону выбрался. На ту или эту. То есть на не эту, которая под ногами и всюду, а на ту, на которой нет стоянки.
      По дубраве он кружил еще некоторое время, наконец, устав, сел, задремал... очнулся. Сначала показалось, что луна вдруг стала светить сильней. Но нет. Светало. Луна бледнела.
      Что-то его разбудило.
      Вновь раздались эти звуки: как будто тяжелые бильярдные шары падали на мраморный пол или стол. Он оглянулся и вдруг понял, что находится на краю дубравы. С остывшего болота поднимался туман, медленно полз к лесу.
      Влезть на дуб, посмотреть. Но дубы были неохватные. Да и как залезешь, чтобы не потревожить рану. И все-таки он попытался. Выбрал дерево с низкими сучьями, кое-как подтянулся, поднялся на один сук, на второй. Еще выше. И услышал треск, тяжелые шаги. Громкий вздох. Вместе с клочьями тумана двигался большой зверь, темно-бурый, седоватый. Лось. Могучий, как слон.
      Он остановился неподалеку, шевеля крупными, почти заячьими, ушами. Бычьи ноздри раздувались на горбатом носу. Может, он чуял чужака, но головы не поднимал. Медленно побрел дальше. Сорвал на ходу с липы пучок листьев.
      Меньшиков осмотрел ствол. Ухватиться было не за что. Пришлось спуститься. Под повязкой потекла свежая кровь.
      Он пошел краем леса.
      Лось был высок и мощен. Горбонос. Меньшиков слышал, что, обороняясь, лось работает ногами, как булавами. Вражьи черепа всмятку.
      С болота тянуло прохладой. Он шел, зевая. На ветвях появлялись птицы. Из-под дубов разлетались шершни. Над башнями расстилалось белесое небо. В свете утра ночное приключение выглядело необъяснимой глупостью.
      Нет, так краем леса можно было уйти неизвестно куда. Меньшиков снова углубился в лес. Шел, пока путь не преградила канава. Траншея. Окоп. Заплывший землей. Вот куда ночью он угодил.
      Он пошел вдоль окопа.
      В папоротнике увидел ржавую каску, раскуроченную сбоку осколком или разрывной пулей. Как будто ржавые острые лепестки. Цветок папоротника.
      Папоротник словно выделан из тончайшей зеленой кожи. Из шкурок перламутрово-зеленых змей. На листовых черешках, у земли, крупные рыжеватые чешуйки. Некоторые листья еще плотно скручены: настоящие молодые змейки.
      Когда-то они были древовидными. Вот, например, муравьи (тянут чью-то личинку): ящеры. И над ними гигантские папоротники. Говорят, с тех пор папоротник и изменился только в размерах.
      Меньшиков следил за муравьями. Вскоре один из них бросил ношу и куда-то исчез, а через некоторое время вернулся с подмогой. Вчетвером они потащили личинку быстрей. Вдруг над ними низко прошел тяжелый летательный аппарат, дирижабль - шершень. От ветра, поднятого его крыльями, заколыхались травинки. Один из муравьев как будто посмотрел вверх. Интересно, хороший у них слух? Ну да шершень так гудел, что мертвый услышит. Муравьи начали двигаться активнее. Меньшиков посмотрел, далеко ли их город. Что-то около семи-восьми метров. Далеко. По муравьиным дорогам взад и вперед двигались строители-муравьи и муравьи-добытчики. Дальше возвышался еще один муравьиный город. Это было похоже на какую-то империю. Сейчас все муравьи были бескрылыми. Но раз в году появляются крылатые самцы и самки, чтобы устроить свадьбу в воздухе. И потом сбросить крылья.
      Несколько муравьев уже плутали по отвесным стенам его ног. Меньшиков стряхнул их. Оказавшись на земле, они принимали угрожающе-оборонительные позы: раздвигали челюсти, поднявшись на задние лапки и выставив две передние. Они готовы были вступить в схватку с Меньшиковым.
      Он пошел в папоротнике, миновал его заросли, обогнул кусты бересклета.
      Жажда уже по-настоящему мучила его. И хотелось есть. Солнце не показывалось из-за мутной пелены, и Меньшиков не знал даже, в какой примерно стороне река.
      Вновь рассыпались увесистые шары. Как будто кто-то затеял некую игру. Шары еще раз собрали и бросили. Меньшиков спохватился, что идет на этот стук. Словно хочет подсмотреть, как они играют. Узнать правила игры.
      Кто.
      Кто-то в масках птиц и зверей. Вокруг стола. И каждый бросок что-то решает.
      Дробь дятла - вот что это было. Эхо Вавилонского леса утяжеляло, округляло его дробь.
      Но Меньшиков уже почувствовал себя вовлеченным в странную игру.
      Ему показалось, что он видит во сне: поваленное дерево, куст, черное кострище, корягу (она еще слабо дымится), скомканное одеяло, рюкзак в изголовье, картофельную и луковую шелуху.
      Устало он опустился на лесное ложе.
      Можно было бы поспать.
      Но что-то гнало его прочь.
      Он скатал одеяло, натянул куртку. Уже на ходу допил воду. Перелез через поваленное дерево.
      Вот озерко. Как он мог ночью пройти мимо.
      Вскоре он выходит на окраину леса. Не очень-то хочется соваться в болото.
      Пробирается по кабаньим тропам, среди бледных чумазых березок, бурых луж, рытвин, сквозь заросли багульника, крапивы. Жарко. Зудят комариные укусы. Горло пересохло.
      Коряги, кабаньи лежки.
      Серая птица сидит, нахохлившись, смотрит черными бусинами на Меньшикова.
      Высмотрев более или менее высокую березу, он взбирается на нее.
      Наверху задувает ветерок, сносит комаров.
      Отдышаться. Оглядеться. Дубы далеко. И приречные луга тоже.
      Возле соседних крон вьются бабочки, множество белых бабочек. Стайка меняет очертания, приближается. И вот они трепещут вокруг, пролетают под ногами. Бражники. Но бражники крупнее. Ночные. Но уже день.
      Трудно поверить, что эти летуньи в белейшем бархате и прожорливые гусеницы одно и то же.
      Под тяжестью Меньшикова прогибаются ветви. Он сам, как гусеница. С горящим от жажды нутром. Над головой свистнула птица. Мгновенье спустя эхо разнесло хлопок ее тяжелых крыльев. И тут Меньшиков сообразил, что эхо разносит звук выстрела. И над ним грубо свистнула вовсе не птица. Он оглянулся на дубраву. Стреляли как будто оттуда. По нему? За кого они его приняли? Разве не видно, что человек. Меньшиков спустился. Значит, там кто-то был еще. В него не стреляли даже в глухомани Азии. Те, что выгружали мясо на берег.
      7
      Реку он почуял.
      Но ему еще пришлось преодолеть овраг, продраться сквозь кусты, миновать осинник, пройти по травянистому берегу: над ивами серела вода.
      Меньшиков стащил грязную одежду, спустившись к воде, бросил ее на глинистый берег, вошел в беспрерывно движущееся зеркало. Постоял и поплыл, окунулся с головой.
      И потом сидел на берегу, смотрел вправо, туда, где река делала поворот, - на взгорок, заросший иван-чаем, березками. Из травы торчали обгоревшие сучья. Бледный диск солнца то скрывался, то вновь проступал левее этого взгорка. Иван-чай зацветал.
      Река безостановочно выносила свои воды из-за берегового изгиба. Все новые и новые толщи, тонны воды. Воды далеких еще верховьев, маленьких рек, озер, болот, ручьев. И у каждой реки свое имя. У всякого болота, ручья. Эти имена сливаются в имя одной реки. Меньшикову оно сейчас представлялось особенно понятным, имя реки. Он знал вкус его, глубину, тишину, шелест и плеск. Что-то истончилось в нем за время этого плавания.
      Он снял отмокшую повязку. Рана по краям загноилась. Слегка кровоточила. Прополоскав тряпку, он повесил ее на ветку просушиться.
      Над рекой замерла пушинка. Наверно, клок еще весеннего ивового пуха, застрявший в ветвях и вынесенный теперь воздушным потоком.
      Пух как будто не двигался над широкой спокойной течью реки.
      Но все-таки приближался к воде.
      Меньшиков следил за этим томительным падением.
      Казалось, весь мир завис над рекой.
      Однажды это случилось: река хлынула и потекла в кромешную ночь. И теперь по ней движутся лодочники.
      Но разве доберешься до истоков.
      Меньшиков не знал, выше или ниже того места, где спрятана байдарка, он вышел к реке. Надо было отдохнуть, выспаться. Но хотелось есть. И он все-таки собрался и пошел. Вверх по течению. Обрывы, еловый лес - верные ориентиры. Байдарка ниже Обрывов. Но, возможно, он забрал выше и Обрывов, и елового леса.
      Вправо уходила полоса ромашек. Они ясно белели среди трав, в сером вечернем свете. Меньшиков вспомнил дохлую корову. Как будто он ее и искал, беглянку Деревни. Но корова подохла. Молочный корабль потерпел крушение, высится с продырявленным бортом. В трюме жуки, черви, мыши. Опоздал.
      Ромашка - классически ясный цветок. Солнечная желтизна. Белизна лучей. Как бы странное изображение солнца, его отражение. И он, невероятный великан, шагает над ними. Над праздничными солнцами.
      Шел берегом еще некоторое время, иногда видя в листве движущуюся реку. Но, наверное, до Обрывов или елового леса было далеко, и он выбрал место под ивами, над густыми тростниками, наломал веток, развел костер. Вдохнул горький вербный дым. Отыскал трухлявый ствол и, легко сломав его, положил в огонь. Повалил белый дым. Тут же на противоположном берегу раздался мелодичный свист. Птица. Или кто? Да, пожалуй, слишком густой дым. Как маяк. Тем, кто сидел в дубраве. Лучше все-таки пригасить. Нарвал тростника, постелил, лег, завернувшись в одеяло.
      Вав! - взлаял пес.
      Послышался чистый свист. Вокруг лица звенели комары.
      Вав! Кто-то вышел на охоту.
      Он думал о длинноволосом пешеходе. От кого тот уходил. И что он тащил в рюкзаке. Рылся в окопах?.. И с кем-то столкнулся. С местными. С вербными жителями. И они и Меньшикова приняли за осквернителя, черного следопыта? А за кого еще можно принять его. Что он здесь делает.
      Вав!
      Лай высоко над землей. Как будто собака бежит по деревьям. Небесная собака.
      Вообще взлаивают и болотные совы. Они же могут мелодично посвистывать.
      ...Но скорее всего именно совы навели на него преследователей. Они обозначили себя смутными бледными пятнами фонариков. Меньшиков услышал тихие голоса. Они искали его. Видели дым. Теперь шли полукругом. Он собрал одеяло, сунул его в рюкзак.
      Вав! - взлаяла собачья сова. Или у них в самом деле была собака.
      Меньшиков вышел к ночной реке. Радуясь, что она рядом и сносит следы. Ночью река казалась шире, чем днем. Ничего понятного и родного.
      Это такие правила игры. В общем, он не удивился. Конечно, можно доказать... Но кто станет слушать. Он был в лесу - и этого достаточно, чтобы свернуть шею.
      Слишком долго он уходил безнаказанным.
      Но все-таки как они нашли... Меньшиков прислушался. Тихо. Но лучше все-таки переплыть реку. Он разделся, положил одежду в рюкзак и вошел в воду, поплыл. Река была теплой; широкая черная течь медленно волокла его за собой. Он уже пожалел, что поплыл. Ослаб за это время, скверно питался. Рюкзак намок. И мешал плыть. Меньшиков хлебнул воды, закашлялся, выпустил ношу, - но все же успел схватить и перевернулся на спину, заработал отчаянно ногами, плывя с рюкзаком, как с утопленником. Ударился головой о корягу. Доплыл. Вылез на берег, оглянулся: прямо в лицо ему глянула луна, рассеченная черными ветвями. Оделся. С него стекала вода, одежда намокла.
      Птицы, устроившиеся на ночлег в траве или кустах, взлетали, заслышав его приближение, и возмущенно-жалобно вскрикивали.
      Луна всходила выше.
      Глумливо она светила на него.
      Он шел мимо белых деревьев.
      В низинах его обдавало холодом.
      На взгорках, заросших иван-чаем, - теплом.
      Сверху он видел реку. Сейчас она светилась. Они была заодно: луна и река, совиные собаки, совиные жители. Луна блестела осклизлым пупом в животе ночи.
      Где-то поблизости заскрежетал коростель.
      - Часовщик, - сказал Меньшиков.
      Из травы высунулся сначала клюв. Потом появилась голова. Птица вопросительно смотрела на Меньшикова. Меньшиков хотел спросить, но подумал, что это слишком странно, и промолчал. Часовщик скрылся. И тут Меньшиков пожалел, что позволил ему уйти без ответа. Он пошел за ним, побежал. Но Часовщик уходил какими-то своими лабиринтами в траве. Запыхавшийся Меньшиков остановился. Огляделся. Прислушался. Но слушать что-то мешало. Отвлекало. Какой-то неясный шум. Какой-то далекий гул. Где-то он зарождался, тихо сотрясая пространство.
      Меньшиков устало улыбнулся.
      И пошел к реке.
      Но вышел к лесу. Сначала показалось, что это низкая туча. Но это был лес. Настоящий, еловый. Запах смолы, хвои, дыма. Вверху вырисовывались контуры елей.
      Значит, он выше Обрывов.
      Но - ведь переплыл реку? А еловый лес был на том берегу.
      Или это другой еловый лес. Но с высоты Обрывов он не видел никаких лесов: тростники, кусты, березы.
      Меньшиков вошел в лес. И замер. Краснел огонь. Костер. Но его, наверное, заметили. Но именно это ему и нужно. Именно они ему и нужны, люди. Он направился к костру. Приветствие застряло в горле. Возле костерка не было ни души. Успели уйти. И откуда-то наблюдают. Он оглянулся. И увидел еще один костер. И третий. Пошел дальше. Огни краснели всюду.
      Меньшиков отступил назад.
      Кто-то здесь развел их. Устроил ворожбу в честь ночи с бледной луной в животе. Дружина ее мужей, бабищи великой с косматым лоном, сосцами-звездами, синими молниями в глазах, тростниками, травами, прыщущими росой.
      Он опустился на землю, протянул руки к огню.
      И услышал тихое движение. Вспыхнула хвоя. Он прислушался. Огонь, потрескивая, двигался по лесу. Это был какой-то хоровод. Факелом фукнула сухая трава.
      Да лес горит!..
      Меньшиков встал, принялся затаптывать огонь. Затем сломал осинку и начал сбивать огонь. Но вскоре понял, что бесполезно. Тлела хвойная подстилка. Здесь нужна вода. Предок с дождями. Меньшиков бросил истрепанную, оголившуюся осинку и пошел прочь. Встал на колени у воды, умыл горячее лицо. И задумался. Почему нельзя достичь истоков. А? Если есть лодка. И решимость.
      Вода капала с рук.
      Как жемчуг.
      В лоно вод.
      Стоило ли вступать в игру. Нет, вот что: надо ли еще раз переправляться через реку?
      А игра, конечно, интересна.
      Люди в масках птиц и зверей. Птицы и звери в масках людей. Сплетения случайностей. Солнце. Безумные кружения в пространстве на этом батискафе жизни. От этого и сходишь с ума. Потому что все слишком красочно, красиво. Золотое солнце. Ночью звезды. Плавная река. Речная рыба.
      Но кто поджег лес?
      Не знаю.
      Кто осквернил дубраву?
      Меньшиков встал и пошел.
      Как я мог поджечь, если я лесник.
      Как я мог осквернить, если...
      Скорее всего он искал корову, пастушок из транссибирской пасторали. По различным указателям. Вообще на дорогах много указателей. Стоит только тронуться. Паутинки, камни, родники, облака, птицы.
      Говорят, он дезертир.
      Нет, он картограф, влюбился в пространство, как в женщину.
      ...Но пора уходить. Где-то в верховьях нарождается какофонический вал. Он слышит отдаленные хрипы и вопли, мешанину голосов, песен, мелодий, марши, барабанную дробь. Уходить. Выломай посох.
      Опираясь на посох, он идет по-над рекой. Шагает в росистых травах. Над болотинками встают туманы. Из-под ног взлетают птицы. Он спит и не спит. Лежит в траве, накрывшись отяжелевшим от речной воды и росы верблюжьим одеялом.
      Появляется солнце.
      Он встает и идет дальше. У него легкая ноша. И сам он легок, как птица. Как журавль.
      Журавль кричит малиновому солнцу.
      И теперь он знает, в чем загадка, страсть журавля.
      В его крике смертельная тоска и радость.
      Это ликующая печаль.
      Он пытается ему подражать.
      Он набрасывает на плечи одеяло, чтобы солнце высушило. И идет, как верблюжий погонщик.
      Где-то лодка, но ее уже не найти. Когда-то он был лодочником. А стал верблюжьим погонщиком. Погоняет свои мысли в пустынях.
      Верблюжий погонщик! пропой свои песни.
      Йехе! Псалом утренних рек.
      Вода в косых полосах света.
      Из раннего солнца.
      Лезвия трав.
      Капелька крови.
      Он идет по перепаханному и незасеянному полю, перепрыгивает глубокие борозды. Облачка пыли вылетают из-под ног. Над полем, напоминающим грязные застывшие хляби, провисают провода высоковольтной линии. Мойрами стоят черные металлические опоры, держат стеклянными пальцами электрические линии, словно нити чьих-то судеб.
      Он останавливается на заросшем травою островке под железными ногами мачты, ложится. Провода потрескивают. По этим сосудам льется кровь городов, всей цивилизации. Железные нити тянутся от мачты к мачте, огибают холмы, уходят по просекам. На Байкале Ремизов тоже тянул провода. Впервые он его увидел пристегнутым монтажной цепью к столбу. Электрик, он изнывал от шума местной электростанции.
      Над полем летел "кукурузник".
      Вот еще кого можно причислить к самым пространственным животным, летчиков. Птицы и летчики- цари пространства.
      На восходящих потоках от нагретой солнцем земли, используя пульсацию воздуха, завихрения, перемены ветра; альбатрос в антарктических просторах... аисты осенью в Испании набирают высоту и планируют в Африку... молчуны с кровавыми носами: перед осенним полетом устраивают смотр, забивают насмерть больных и слабых... Это происходит и сейчас. Кто-то движется по всеземным трассам, птицы, олени, киты. Колонны, ощетинившиеся стволами, по ущельям, пескам, мимо нищих глиняных жилищ, черных палаток с отарами, кострами, мимо вытянутых тополей, кладбищ, уставленных каменными перьями и утыканных древками с зелеными знаменами; колонны ползут, хрустя траками; по обочинам чернеют кости сожженных машин; ночью восходят созвездия над благоухающими страшными садами: Киносура, Кохаб, Феркад, Йильдун, Дубхе, Мерак, Фекда, Каффа, Алиот, Алькайд, Мицар, Красный Антарес в Скорпионе. Под камнями на земле его двойники, их ловят, бросают в банку с фалангой, и чудовища вступают в бой, трещит броня, клещи вгрызаются в брюшину, ломаются лапки, насекомые дерутся с бесстрастными глазами, точно такие же глаза у них, когда они едят мертвечину, растаскивают по степи клочки кожи и мяса смердящей тухлятины, уносят в себе, на своих зубцах трупный яд... Кто-то об этом? Солдат на Байкале.