Меньшиков двигался в этом речном каньоне, не видя деревень. Иногда слышал петухов, собачий брех. Даже голоса. Несколько раз видел рыбаков и куда-то идущих крестьян.
      И все-таки его окутывала тишина. Он пребывал в одиночестве, словно в какой-нибудь сфере. Его обволакивало одиночество. И это ему нравилось.
      Ему нравилась необязательность этого плавания. Бесцельность. И он думал, что наилучшим образом распорядился неожиданной свободой. Потому что ничего не известно. Кто знает, где он, в самом деле, будет через год. И что будет потом. Сможет ли он когда-нибудь вернуться на свою реку. Ведь открылся же ему в придорожном бурятском поселочке именно мир случайностей, безостановочного движения, мир пропастей и высот; ощутил же он себя однажды песчинкой, влекомой ветром. Только глупцу все представляется прочным, незыблемым. Твое солнце может не встать завтра. Тысячу раз оно вставало, а завтра - нет. И сам ты ляжешь спать здесь, а очнешься, - где ты очнешься?
      Все возможно.
      Тем чудеснее, что он оказался здесь. И то, что все случайности порой выстраиваются в какую-то цепочку, в какой-то узор.
      Хотя, конечно, он отлынивает от дел.
      Чай закипел. Он насыпал горсть чабреца. Несколько стебельков с плотными мелкими листочками бросил на угли. Аромат.
      Меньшиков на мгновенье прикрыл глаза, и как бы стайка бабочек окружила его: он увидел множество разнообразных глаз. Оглянулся. Тростники. Река. Опустил веки: стайка глаз, удлиненных и небольших, разноцветных. Они казались живыми, умными. С интересом и легким весельем смотрели на него. В тростниках били монетками камышовки: чек-чекчекчек-зер-зерзерзер! Странная стайка безмолвствовала. "Ну, - подумал Меньшиков, - когда я увижу их с открытыми глазами, тогда скажу: пора назад. А пока буду плыть вверх".
      Допив чай, он сунул черный котелок в носовой отсек, уселся в байдарку, оттолкнулся, заскользил, прикрыл глаза. Они сопровождали его. Эти глаза-бабочки. Он посмотрел назад, на берег Метаморфоз: там оставались змеиные прозрачные шкурки и появлялись бабочки-глаза. С ними плыть было веселей.
      Но постепенно они отставали.
      А Меньшиков не мог их ждать, река сносила.
      И вскоре он вновь остался один.
      Впрочем, на его байдарку опускались настоящие стрекозы, а настоящие бабочки появлялись на берегу, над цветами и ветками. И в темных заводях он видел силуэты рыб.
      В реке водилась крупная рыба. Но на крючок попадалась одна мелюзга. Мелкие плотвицы, ротастые маленькие окушки, уклейка. Меньшиков чистил рыбешек и варил уху с крапивой, мичманской картошкой. Вкус хлеба он уже забыл. Сало мичманское оказалось вонючим. Наверно, поросенок был не кастрирован. Но сало он не выбрасывал, еще пригодится. Вареную картошку заправлял луком и щавелем.
      Река текла среди пойменных лугов. В лугах росли одинокие дубы (они становились все выше, раскидистей) и липы. Издалека казалось, что липовая громада - единое дерево. Но на самом деле это была целая липовая роща, собранная в пучок, - Меньшиков насчитывал до пятнадцати лип. Почему они росли так, трудно сказать. В центре этих липовых гигантских букетов, как правило, чернел пятачок голой, утоптанной земли: здесь отлеживались животные, может, косули, кабаны или лоси. Меньшиков садился в тени лип отдохнуть от солнца и озирал полдневные речные пространства. Нижняя зеленая плоскость пестрела цветами, ее, эту плоскость, рассекала река, вода не была видна, только табачного и серо-зеленого цвета пушистый вал ив - змеился прихотливо, и над ним летали чайки. Вдали кусты, травы и деревья уже начинали синеть. Липы представлялись многогрудыми азиатскими богинями. Вверху сияло безмерное небо. Где-то далеко трубил поезд. И поразительно, что он здесь был один, все это видел, слушал шелест, крики птиц. Следил за тяжелым полетом цапли (складывавшей шею так, что мерещилось, будто с нею вместе летит и змея). Он вставал и шел к реке. Что-нибудь находил. Нежно-дымчатое перо, обросший мхом валун, похожий на конский череп. В одном месте, в бугорке, заросшем сиренью и какими-то непролазными кустами,- нору, скорее всего лисицы, с пухом на сучьях, с чьим-то небольшим скелетиком. Однажды он набрел на железный, когда-то голубой крест. Крест наклонился, краска на нем облупилась, открылись ржавые прутья; над чьей могилой он стоял? Меньшиков походил вокруг и нашел-таки металлическую табличку с полустершейся надписью. Фамилия мертвого начиналась так: Куч... Он был кем-то расстрелян. Кем? В ...1 году. Меньшиков отправился к байдарке, взял проволоку и, вернувшись, прикрутил табличку к кресту.
      Нет, эти места лишь казались свободными от истории, от людей.
      В другом месте заросшая дорога привела его на небольшой плоский холм; здесь явно когда-то стояла деревня. В траве кое-где краснел кирпич; ветер легонько ныл в сухих сучьях окаменевших серых яблонь; кое-какие деревья еще были живы, и можно вообразить, как они цвели недавно. И кусты сирени.
      Край этот погрузился в сон.
      И теперь здесь хозяйничали лисы и совы.
      Меньшиков подумал, что... О чем? Да, о доме на пустоши. О деревьях перед стеной. Хорошо, что он так и не побывал там.
      Но и пейзажи чужого детства сковывали его тоской.
      Хотя почему же чужого.
      Меньшикову хотелось оставить реку и уйти еще дальше.
      Молчание этих пространств, рощ, перелесков, лугов завораживало.
      Вдали темнели леса.
      И, может быть, где-то стояла какая-то живая сердечная деревня.
      Но разве деревня Мичмана и Глухаря, Плотвы-бутафории не живой была?
      Какая еще сердечная деревня мерещилась ему.
      Может быть, ремизовский заповедник?
      Он возвращался к реке и плыл дальше. Не мог оставить реку, она влекла его.
      Этого человека он увидел издали, едва обогнул песчаный мыс в тростниках и ивах, шелестящих, свистящих под ветром. День был ясный и ветреный. Сначала он принял его за рыбака. Человек стоял под высоким берегом в тени орешника и ольхи. "Перекинемся обычными рыбацкими репликами",- подумал Меньшиков, выгребая из-за волнующегося тростникового мыса. Ветер дул в лицо, обгоревшее на солнце, наполнял выцветшую рубашку. По реке шла рябь. Искристо сверкала на солнце. В ветреные дни ничего на реке не услышишь: плеск и шелест до неба. Но ему нравились солнечные ветреные дни. Байдарка оставила позади мыс; медленно продвигалась посреди реки. С весла летели в лицо брызги. Человек в тени смотрел на лодочника, на сиявшие лопасти его весла. Он сливался с древесным фоном. Подплыв ближе, Меньшиков понял, почему. Он был одет в брюки и рубашку цвета хаки. Только широкий кожаный ремень рыжий. Откинув со лба длинные темные волосы, он переменил позу. Человек был длинноволос. Удлиненное лицо. Темные глаза. Густые брови сведены. Нос с горбинкой. Наконец Меньшиков поравнялся с ним. Никаких удочек не заметил. Человек еще некоторое время молча разглядывал лодочника и вот, слегка кивнув, поздоровался. Меньшиков ответил. Он угадал приветствие по движению его губ и слышал только свой ответ. Тот снова что-то сказал. Меньшиков задержал весло в воздухе.
      - Чтооо?
      - Я вижу, ты далеко собрался!
      - Забрался?
      - Да.
      - Да нет.
      - Нет? Просто прогулка? - По его лицу пробежала то ли тень листвы, то ли тень тревоги. - Ты... местный?
      Меньшиков ответил, что нет, из города. Длинноволосый сказал, повеселев, что он тоже путешествует, отдыхает. Волосы пешехода были слипшиеся, рубашка коробилась от пота, щеки и подбородок были черны от щетины. Меньшиков сделал несколько сильных гребков.
      - Подожди! Не мог бы ты...
      Ветер сорвал окончание.
      - Что?
      Орешник зашипел.
      - ...на тот берег.
      Меньшиков понял. Честно говоря, не хотелось. Но он повернул к пешеходу, байдарка въехала на глину. Турист полез наверх, вернулся с рюкзаком.
      - Вот, - сказал он, тяжело дыша, - оказия, удача...
      Он опустил рюкзак на землю, утер лоб. В тонких чертах его лица сквозила какая-то неясная тревога. Меньшиков освободил передний отсек. Турист уселся. Меньшиков поднял рюкзак и поставил его на колени пешехода. Рюкзак был тяжел.
      - Ты что, геолог?
      - Геолог?.. - Турист непонимающе взглянул на него. - Ааа, нет.
      - Тогда, наверно, браконьер, - сказал Меньшиков. Или подумал, но не сказал.
      Пешеход молчал. Меньшиков развернул байдарку, уселся сам.
      - Чу....! - воскликнул пешеход. - А что....?
      - Что?
      - ...один? Или Боливар не выносит...
      - Кто?
      - Я имел в виду...
      Байдарка пересекала реку. И Меньшикову вдруг показалось, что он совершенно ее не знает: что это за река? Протекающая в какой-то странной пустынной местности, где все чем-то грозит. Что ему грозит? Куда они переправляются. И кто кого переправляет.
      Байдарка ткнулась в берег.
      - Здо... во!..
      Турист вылез на землю, бросил взгляд на противоположный берег, пристально-тревожный. Меньшиков тоже взглянул на залитые солнцем луга. Обернулся и поймал взгляд пешехода.
      - Хотел спросить, дружище, ты не егерь?
      - Нет, - ответил Меньшиков.
      - Плывешь до Переправы?
      - А что там такое?
      - Там? Интересно. Драка большая была. Тут всюду, - пешеход широким жестом обвел окрестности. - Если интересуешься.
      - Чем?
      - Ну вообще, историей, - уклончиво ответил пешеход.
      Они взглянули друг на друга.
      - Ну что же, - сказал пешеход. - Спасибо.
      Меньшиков отчалил. Пешеход посмотрел, как он плывет, работает веслом, и, взвалив рюкзак на спину, двинулся, хрустя тростниками. Над ним черным нимбом кружили мухи, слепни, комары. Он уверенно прокладывал себе путь в зеленых зарослях.
      И Меньшиков вновь погрузился в прозрачные толщи безъязыкости. Он был один на реке, играющей солнечными бликами, и на листве деревьев отражалась эта игра. А в воде отражались берега, небесная пелена.
      5
      На следующий день, вечером, справа показались обрывы. Глиняные красноватые обрывы с причудливыми выступами, трещинами, из которых торчали корни и обломки черных деревьев. Еще ниже темнела полоса настоящего угля. Обломки деревьев были окаменевшими. В этом месте как будто демонстрировалась геологическая тайна превращения дерева в камень. Всюду сновали черные, довольно крупные пауки. Один из них уже стал пассажиром и обследовал брезентовый челн.
      Обрывы были внушительны. Над ними горели в вечерних лучах кроны, кое-где обнажилась цепкая хватка могучих корней. Противоположный берег был низок, в ивах и тростниках; река здесь делала поворот, и обрывы выглядели частью величественного амфитеатра. А сейчас были ловушкой солнца, и глина казалась яркой, а щели густо чернели. Гигантская осина наклонилась над рекой, готовая рухнуть, перегородить течение. За излучиной, на низком берегу виднелся песчаный лоб, а за ним мыс с пышной ивой. Перебирая чернейшие прохладно-теплые куски угля, Меньшиков любовался сумрачно-ярким видом и думал, что держит куски солнца, почерневшего в земле. Сколько времени прошло с тех пор, как солнце вошло в дерево, дерево упало, зарылось в землю и начало медленно каменеть? Миллионы. Уже рыбы вышли на сушу, и землю покрыли леса. Потомки рыб уже сотрясали землю тяжелой поступью, иные даже обзавелись крыльями, хотя длинный хвост в перьях еще волочился, хлестал по земле, листве, и на крыльях топорщились когти, а голову покрывала рыбья чешуя. Одни вымирали, на смену приходили другие, вверх, как коренные зубы на смену молочным, лезли горы: Урал, Алтай, Гималаи; ползли ледяными утюгами ледники, выглаживая леса до степей. И странный парад живности, все подвижки суперконтинента и расколы суперматерика - все закончилось двуногим, без крыльев.
      ...Вверху что-то загудело, как будто в атмосферу вторглось электрическое облачко. Меньшиков посмотрел. Со стороны низинного берега действительно двигалось облачко, испещренное вспышками стеклышек. Приблизившись к обрывам, оно полетело вдоль красноватых выступов, напоминающих сторожевые башни. Это были, кажется, пчелы. Медленно они летели мимо щелей и выступов, но, словно убедившись, что эти места уже заняты черные жители башен появлялись там и тут, - поднялись выше, на уровень крон, облетели гигантскую белесую наклонившуюся осину, еще сильнее сверкая на солнце, и полетели дальше.
      Красные глины паучьих Обрывов гасли. Солнце садилось далеко за рекой. Пора было позаботиться о ночлеге.
      Меньшиков проплыл вдоль Обрывов, огибая песчаный лоб и мыс с развесистой ивой, - за мысом на складном стульчике сидел старый человек с седым чубом. На Меньшикова он едва обратил внимание. Наверное, давно увидел. И не мог понять, что он так долго торчит под Обрывами, чего-то рассматривает...
      Здесь, напротив Обрывов, Меньшиков и хотел остановиться.
      Седочубый шлепнул по шее, зашиб комара или слепня.
      У него было широкое лицо кирпичного цвета. На кирпичный лоб свешивался седой чуб.
      Кажется, только что Меньшиков беседовал с одним человеком, и вот уже надо снова что-то говорить. Но с этим-то ясно, о чем. Рыбак. На рогульках две телескопические удочки.
      Возле рыбака стоял единственный сапог. Голую ступню он зарыл в песок, чтобы не донимали комары.
      На чем он сюда забрался.
      Меньшиков несколько минут назад ощущал себя вообще единственным человеком на земле перед лицом геологической тайны. А оказывается, совсем рядом сидел седочуб с пластиковыми удочками. Небось, посмеивался.
      - Как рыбалка, отец? - спросил Меньшиков, задерживая весло.
      Рыбак даже не взглянул на него.
      Потом посмотрел. Промолчал. Меньшиков откашлялся. Еще раз спросить... Но тоже промолчал. Проплыл дальше. Мало ли. Может, папаша медитирует. Ему самому хочется на реке больше помалкивать. Тут могут встречаться всякие люди.
      Седочубый рыбак остался позади. Меньшикову все же было немного не по себе. Но вскоре все объяснилось. Поблизости оказалось заросшее кустами устье небольшой речушки; там стояла моторная лодка с брезентовым верхом: сейчас он был собран. В лодке сидела загорелая старая женщина, вязала. Поглядывала на подплывающего лодочника. Меньшиков обратил внимание на янтарные крупные бусы на толстой загорелой шее. Он осторожно поздоровался. Но ответ последовал немедленно.
      - А он не слышит, - сказала она затем.
      Меньшиков взглянул на старика. Тот сидел, вперившись в поплавки.
      Женщину комары не трогали. Наверное, намазалась реопирином. Она была в старой вязаной кофте, брезентовых брюках.
      - Вы-то куда плывете? к дубравам? - спросила она.
      - Да, - согласился Меньшиков. - Далеко еще?
      Женщина вздохнула, повела толстыми плечами. Бусы на ее шее пышели жаром. И ее толстое лицо казалось горячим.
      - Раньше надо было их глядеть, - сказала она. - Лет двадцать назад.
      - Меня тогда на свете еще не было.
      Она кивнула.
      - А сейчас порубили дубравы. Народ бойкий, с бензопилами, техникой.
      - Охранять надо было.
      - К каждому дубу лесника не приставишь, - ответила она.
      - Я тоже лесник, - сказал Меньшиков.
      Почему-то ему на этот раз не хотелось прерывать разговор. Женщина недоверчиво взглянула на него.
      - Здешний?
      - Нет. И я лесник в прошлом.
      Женщина улыбнулась.
      - Какое у тебя прошлое.
      Меньшиков слегка обиделся и сказал, что работал лесником в заповеднике, на Байкале.
      - Но ты же еще не служил, - возразила она.
      Меньшиков смутился.
      В это время слева от них что-то произошло. Оба обернулись. Рыбак неловко скакал на одной ноге. На песке, как на раскаленной сковородке, билась рыба. Меньшиков быстро взглянул на женщину.
      - Помочь?
      - Шшшшш!.. - прошипела она, округлив глаза, как будто старик мог услышать.
      Старик наконец смог придавить рыбу костылем, опустился на колено и, зажав рыбью голову, вытащил крючок и отбросил ее в траву. Свирепо посмотрел в их сторону.
      - Пойду, - сказала женщина, продолжая вязать.
      - До свидания, - сказал Меньшиков с некоторым сожалением.
      - Река одна, - согласилась женщина. - Да. А если ты хочешь настоящую дубраву увидеть, то тебе надо в Шершни идти, вот куда. За болотом. Не так далеко.
      Женщине, видимо, тоже хотелось поговорить, и она еще продолжала сидеть и вязать. Но вдруг раздался короткий требовательный свист. Меньшиков вздрогнул, посмотрел на рыбака. Тот уже сидел на складном брезентовом стульчике, глядя на поплавки. Как будто и не он свистел. Женщина заторопилась. Меньшиков поплыл.
      Но с удовольствием остался бы. Узнать получше этих людей. Наверное, не первый раз здесь. Может, местные. Но говор у нее городской. В верховьях есть один районный старинный городок, может, они оттуда. А здесь чья-нибудь родина. Ее. Или его. Или он воевал в этих местах. Теперь ловит рыбу, не веря тишине. Хотя он уже давно в тишине. Может, где-нибудь здесь эта тишина его и накрыла. Впрочем, возможно, все и по-другому. Ногу отморозил. Слух из-за болезни потерял.
      Теперь не узнаешь.
      И жаль.
      На своем пути он узнавал чужие судьбы. Что может лучше всего рассказать о том или ином месте? Любое место через человека выявляется, раскрывает себя. У всякого места есть тайна. И всякое тайное место ждет своего картографа.
      За красными Обрывами начинался хвойный лес. Меньшиков причалил и поднялся на крутой берег, вступил в космато-коричневый и зеленый лес, пахнущий смолой и хвоей. В это время вспыхнули паутинки, и солнце закатилось в тростники правого низкого берега. Но макушки елей еще были освещены.
      Ель- праздничное и сумрачное дерево. Похожа на ракету. Или на вытянутую пирамиду. Да! и в каком-нибудь гнезде есть мумия елового фараона. Клест-еловик всю жизнь только и питается семенами шишек. Потрошит шишки ловко - у него крестообразный клюв. Как щипцы для колки сахара. И под конец жизни он насквозь пропитан смолой. Труп клеста хранится долго нетленным, утверждают, до тридцати лет. Крестьяне к нему особые чувства испытывают еще и из-за того, что порой потомство он приносит в самую стужу, в январе. Зимоборец.
      В еловом лесу удобно было устроиться на ночлег. Огонь здесь развести проще простого, почти как газ в квартире. Но Меньшиков здесь почему-то не остался. Он спустился к реке, сел в байдарку. И вместо того, чтобы плыть дальше вверх, - повернул назад.
      Уже в сумерках достиг он того места, где остановились старые люди, одноногий рыбак и его жена с янтарными бусами. Но здесь их уже не было. Только остывшее кострище, рыбья чешуя на песке, рогульки для удочек, следы: небольшие женские и крупные от мужской ноги. Запах антикомариной мази. Углей. Наверное, ушли вниз. Да, куда ж еще.
      Меньшиков обогнул мыс с темной ивой, песчаный лоб и вплыл в глиняный амфитеатр, над которым грузно нависала толстая старая осина. С луной в ветвях.
      Сначала ему показалось, что кто-то залез, не боясь высоты, на осину и зажег там солому.
      Но нет. Это была желтоватая луна.
      Два гребка, и он ее всю увидел, горбатую, крупную.
      Ночная вода чернела под лодкой.
      Лопасти серебрились. Словно рыбьи плавники.
      Отражались. И луна, смятая с одной стороны. Как рыбья голова.
      Меньшиков подумал о молчащей речи этой реки, этих мест.
      И эту Рыбу речи он уловил в сплетения своих мыслей и чувств: на мгновение, сейчас она уйдет... уже ускользнула, шевеля плавниками, хвостом, и лишь светящийся след мелких пузырьков оставила...
      Он плыл мимо рядов амфитеатра.
      Может быть, ему просто хотелось увидеть это место ночью при луне.
      Он остановился ниже красных Обрывов. В небольшой дубовой рощице,- да, он что-то слышал о реликтовых дубравах, значит, река приблизилась к ним, развел костер. Повесил котелки. При отблесках огня и свете луны начал чистить мичманскую картошку.
      Тут к нему прилетела сова.
      Он услышал мягкий шум, поднял голову. Она сидела поблизости на ветке и в упор глядела на него. Бесцеремонно, по-хозяйски. Наглядевшись вдоволь, сова принялась озирать лагерь, вещи, палатку; она медленно поворачивала круглую лохматую голову и вперяла взгляд в ту или иную вещь.
      Вообще совы осторожные птицы, и поведение этой Меньшикова озадачило. Он даже не удержался и что-то сказал ей, когда она вновь воззрилась на него. Сова выслушала. Вдруг раздался шлепок. Что-то плюхнулось в прошлогоднюю дубовую листву на земле. Сова взлетела, Меньшиков следил за ней, пока она не исчезла. Вскоре он почувствовал неприятный запах и тихо рассмеялся.
      Возвратилась сова глубокой ночью.
      Уже Меньшиков отужинал и, забравшись в палатку, завернулся в верблюжье одеяло и пустился в путь по катакомбам сна. Но его принудила выйти сова. Кто же еще мог исполнять подобную песенку. Она летала где-то в вышине, хрюкала, чихала, звучно щелкала, взвывала и разражалась хохотом, похожим на взлаиванье. Иногда переходила на громкий шепот: шшшшшшш-шуршат-жирные-мыши-нежные-ящерицы, ввау, ввау! чух! чвы! крх-крх-тигиги! У нее есть любимое сторожевое дерево, с него она озирает свой участок: болото, перелески, берег. Разжимает лапы, летит. Жирные мыши, нежные ящерицы! Живот - большая пещера. Пустая! хыхыхы-хы! Чух! крых! ввау! ввау! Подцепить когтем. На дерево. Добро пожаловать в пещеру. Погадки срыгнуть под дерево: перья, кости, шерсть. Чух! чух! крых! ввау! ввау! Ночь! Радость! Можно погонять хоть цаплю! хоть старика луня! Напустить на них страху!
      Вечером, ночью сова хозяйка своего участка. А днем, если что-то заставит ее оставить гнездо, - нет спасения от обычных мелких птах. Окружив, кричат. Прилетают сороки. Еще хуже - канюки. Тут уже одно: упасть на спину и вытаращить когти.
      Но сейчас ночь!.. ухухахы... и все в таком же духе. Меньшиков не мог уснуть до тех пор, пока сова в экстазе не потеряла из виду его стойбище и закружилась над какими-то дальними полянами... перелесками...
      Утром он решил пойти в Шершни, отыскать одну из реликтовых дубрав. Правда, так и не спросил, где она. Хотя бы знать, на каком берегу. Но из сказанного женщиной с янтарными бусами можно было понять, что эти Шершни где-то поблизости.
      Меньшиков спрятал в тростниках байдарку и вещи, в рюкзак положил фляжку с водой, несколько картофелин, пласт сала, одеяло и налегке отправился в путь.
      Он миновал черную ольховую рощу, перешел заросший кустарником луг, уперся в болото и двинулся по его кромке.
      Через некоторое время он увидел лису. Поджарая облезлая рыже-грязная лисица стояла на косогоре среди ржавых прошлогодних дудок борщевика и ловила носом ветер.
      Вот почуяла: человек - и пустилась бежать. Оказалось, хромает. Но бежала легко. Хвост за нею вился. Остановилась, оглянулась на Меньшикова и побежала дальше. Скрылась.
      У подножия возвышенности Меньшиков почувствовал скверный запах, как если бы поблизости где-то гадила сотня сов. Он взошел на небольшую возвышенность в сухих борщевиках, оглянулся. Слева, внизу на земле сидели пять или шесть крупных бурых с пестринами хищных птиц - канюков. На кустах трещали сороки. Там что-то лежало.
      Меньшиков окинул взглядом долину. Долина была обширна. На возвышенностях на востоке рос лес. Но кроны деревьев, стоявших в низине на юге, были выше лесных восточных макушек. Они приковали взор Меньшикова. Темные мощные кроны. Не это ли Шершни? Почему Шершни. Может, так называется деревня. Но он так понял, что место, наоборот, от людей скрыто. Ну да, долина заболочена. Может, раньше здесь проходила река.
      Хорошо бы оттолкнуться и
      Он стал легким, в ремне проделал третью новую дырку.
      Меньшиков вдруг ощутил покалывание в стопах. И невероятность всего ясно открылась ему. Вообще всего, а не только последних событий. Что такое это плавание? или побег из армии? и всякие совпадения? Это не более и не менее странно и непонятно, чем все.
      Странно и непонятно закончилась история его побега.
      ...Утром ему велели идти в штаб.
      Он пошел. Под моросящим дождиком.
      Мокро темнели крыши казарм, асфальт.
      Поднялся по ступенькам.
      Не зная, кто его вызвал, обратился к дневальному. Дневальный тоже не знал. Посоветовал ждать. Меньшиков начал ждать.
      По коридору проходили офицеры.
      Появилась машинистка. Шла, виляя тощими бедрами, в маске с алыми губами.
      Внезапно он ощутил влечение к ней.
      Машинистка свернула в какой-то кабинет. Вышла. В руках папка. Яркие ногти. Меньшиков посмотрел на ее ноги, поднял глаза и поймал ее взгляд. Глаза машинистки сузились, ноздри вздрогнули. Дверь за нею закрылась со стуком. Равносильно воспылать чувством к кикиморе или смерти. Но ему этого хотелось: оказаться наедине, припасть к ярко намалеванному рту, испить затхлое веяние ее легких, почувствовать, как она извивается.
      Перед ним приостановился высоколобый и, как обычно, мрачный Струмов. Спросил, что Меньшиков здесь делает. Тот ответил. Струмов зашел в кабинет Абрамова; немного погодя появился и приказал дневальному найти капитана Тургенева. Струмов ушел. Дневальный принялся названивать.
      Машинистка долбила по клавишам.
      "Санчасть?!" - закричал дневальный. Ему ответили. "Капитана Тургенева к командиру".
      Через некоторое время в коридор вошел капитан медицинской службы Тургенев. Черноусый капитан прошел по коридору, открыл дверь кабинета.
      Выйдя, он обернулся к Меньшикову: "Пошли".
      Меньшиков двинулся за капитаном. И все двинулось по этому коридору. В ушах зашумело. Они вышли из штаба, оставили позади плац. На лице Меньшикова оседала мокрая пыль.
      На крыльце санчасти, выкрашенной в жгуче-зеленый, припадочный цвет, курили в синих пижамах больные. Тургенев приказал ждать и ушел. Меньшиков переминался с ноги на ногу, озирался... Показалась машина, пикап с крестами. Рядом с водителем сидел усатый Тургенев. Пикап остановился. "Садись", сказал Тургенев, кивнув назад. Меньшиков сел в салон. Машина тронулась.
      Впереди небольшое окно, и Меньшиков видит плечо водителя и плечо капитана, его щеку, ус. В салоне жесткие длинные сиденья. К стенке прикреплены сложенные брезентовые носилки, белые металлические сундучки, трубки.
      Остановка.
      КПП.
      Подходит дежурный.
      Тургенев говорит что-то негромко.
      Дежурный глядит в боковое окно, стараясь рассмотреть Меньшикова.
      Открываются ворота.
      Машина сразу набирает скорость.
      Мчатся по неширокой асфальтовой дороге.
      Выруливают на шоссе.
      Меньшикову мерещится, что они продолжают движение по коридору. Он не удивился бы, заметив на обочине телефон, пишущую машинку, белый бюст, алый бархат, дверь в черном, бесконечную череду дверей, и за каждой сейфы, в них кипы папок с личными делами дезертиров, сектантов, висельников. В ушах шум.
      Он утрачивает чувство времени и пространства. Время и пространство как будто схлопываются в точку, в одну гудящую точку.
      Тишина.
      Но где-то в дождливой серой выси обозначился бледно-золотой ободок солнца. И все снова зазвучало. Шины. Встречные машины. Грудь наполнилась воздухом. Меньшиков вновь ощутил себя на бесконечной волне времени.
      И здесь машина сбавила скорость. И вскоре затормозила. Тургенев расправил плечи, снял фуражку, вышел.
      Щелчок. Дверца в салон открылась. Простоволосый Тургенев, глядя куда-то в сторону, попросил выйти. Меньшиков подчинился. Недалеко впереди трубы и дома города. Вокруг никого. Поблизости телеграфный столб. Тургенев ждет, пока проедет черно дышащий грузовик, и оборачивается к Меньшикову, смотрит на него. Затем говорит, что командование части, принимая во внимание различные обстоятельства и руководствуясь гуманными принципами, предоставляет Меньшикову отсрочку. Мимо проносится машина, обдавая их водяной пылью. Тургенев протягивает документы. Меньшиков берет их. "Ну а теперь, - говорит Тургенев, - шагом марш". Меньшиков машинально поворачивается. Отскакивает, оглядываясь. Увесистый пинок приходится по воздуху. Тургенев с трудом удерживает равновесие. Улыбается, цедит сквозь зубы ругательства. Кажется, сейчас кинется, но возвращается к машине, садится, хлопает дверцей. Машина разворачивается, уезжает, внезапно сигналя. Меньшиков разглядывает бумагу. Его и вправду отпустили.
      В воздухе все больше водяной пыли.
      И вскоре, как занавес, падает дождь...
      Неторопливо он спустился, вспугнув канюков и сорок.
      Внизу как будто была воронка того запаха, который он почувствовал давно. В кустах лежала коровья туша.
      Ее рога с черными концами еще были воинственно изогнуты. Бок черно зиял. Глаза были выклеваны, нос объеден. Птицам, мышам, лисам еще надолго хватит. Откуда она взялась. Заблудилась. Или дохлую привезли. Но следов машин или тракторов не было видно. Вверху кружили канюки. Гнусаво вскрикивали.
      По заболоченной долине Меньшиков блуждал целый день. Ему уже было не до дубравы. И неожиданно он остановился на краю леса, по колено грязный, в мокрой от пота одежде, мучимый кровососами всех мастей, голодный и усталый. Земля была твердой. Он вытер лицо, достал фляжку, отпил. Медленно пошел. Вступил под своды Реликтовой Дубравы.
      6
      Лес в душе вызывает особые чувства.
      Деревья, вертикально стоящие на земле, похожи на удивительные сооружения, особенно зимой. Это какие-то скульптуры, в них заключено пространство; а пространство самого леса - скульптурный лабиринт. В лесу тайна пространства как будто становится ближе; но поплутай по тропинкам и поймешь, что это иллюзия.
      Когда входишь в лес, кажется, будто вернулся домой. Но вскоре домашнее чувство бесследно рассеивается. В бесчисленных комнатах, в глубинах покоев уже не испытываешь чувства покоя.
      Здесь нельзя предвидеть будущее.
      В лесу как будто перестраиваются мысли.
      В лесу не так дышишь.
      Зимой лес- царство теней.
      Но весной в холодных скульптурных телах зажигается жизнь. Вытянутые округлые деревья с тысячью рук покрываются испариной; набухают почки; движется сок. Березу начинают доить. Из-под грубых кож ползут ослепительные листья, раскрываются цветы. И лес это уже не скульптурная галерея, а живое целое.
      И хотя лес, в который вошел-таки Меньшиков на исходе дня, был летним, деревья все же напоминали именно рукотворные сооружения, и не скульптуры, а башни.
      Дубы стояли, как вавилонские башни.
      Изрезанные гигантской клинописью.
      Я, царь царей...
      Возвел...
      Окружил...
      Сто медных ворот...