Он понял, что она не приедет до весны, когда узнал, что она с Мишелем.

Он не мог представить себе, чтобы она считала Мишеля красивей его; он не мог представить себе, чтобы Мишель занимался с ней любовью, как он. Но у него всегда было предчувствие насчет Мишеля – с той самой ночи, когда он впервые увидел его в квартире под ними, когда тот стоял один посреди комнаты. «Сейчас проходить через все это, – думал Джейсон, лежа ночью в постели, в то время как переднее колесо велосипеда продолжало вращаться в темноте, – совершенно бессмысленно. Это все равно что вернуться из Вьетнама невредимым, только чтобы тебя пристрелили; я уже пережил это, она никогда не уходила от меня, даже когда у меня было куда больше женщин, чем в последнее время. Мои проступки никогда не имели значения; она слишком любила меня, чтобы уйти». Теперь, когда он начинал понимать, что часть его жизни закончилась, теперь, когда он готов был остепениться, она поставила под вопрос его значимость в ее жизни: так ему это виделось. Ему просто-напросто не приходило в голову, он не был способен додуматься до возможности, что она действительно собирается оставить его; и все же посреди всех его новых сомнений на свой счет скептицизм, с которым он воспринял эту мысль, перешел в зловещее чувство неизбежности, которое он ощутил с самого начала и которое росло с каждым днем, пока она не приезжала к нему.

В ту зиму канал замерз и несколько недель в городе шел снег. Зима рано пошла на убыль. Джейсон начал замечать, что уровень воды в отдельных маленьких каналах очень низок; гондолы и лодки осели у стен домов. Однажды он вышел из отеля на вокзал и увидел людей, собравшихся у Большого канала и переговаривающихся между собой. Канал, как он теперь увидел, практически исчезал. С вокзала он увидел, что Адриатическое море ушло – залив, который поезда пересекали по пути с материка, начал движение на восток.

На следующей неделе товарищи Джейсона начали возвращаться с каникул. Их встречал опустошенный город. Большой канал почти высох, а остальные каналы были пусты, за исключением затонов, где прежде течение замедлялось – теперь там стояла неподвижная вода. Остальные гонщики рассказали Джейсону, что пляж в Неаполе за одну ночь вырос втрое. Мусор, десятилетиями усеивавший дно венецианских каналов, валялся на виду, и во время внезапной жары, нахлынувшей почти сразу же, зловоние стало невыносимым, вдобавок к насекомым, зависшим над отбросами, и крысам, сновавшим по мусорным кучам. Туристы начали гурьбой покидать город, хоть бы там и шли велогонки. Чтобы пройти по любому мостику, требовалось сразиться со стаей грызунов; на каждом причале, куда городские рыбаки обычно приносили улов, кишели чайки, которые расклевывали дохлую рыбу. Наконец в город вошли военные и начали уборку, но запах не выводился, он пропитал каждый дом, каждую комнату, каждую дверь, все поры города.

Стоял зной, удручавший чиновников, которые изначально назначили гонки на осень, чтобы избежать летней жары, а потом перенесли на весну, чтобы избежать зимних холодов. И все же в этот раз гонки должны были состояться – или не состояться вовсе; большинству гонщиков отнюдь не хотелось их отменять. Джейсон, со своей стороны, был бы этому только рад. Ему хотелось уехать прямо сейчас – но хотелось и остаться, пока не он дождется ее. Он попал под перекрестный огонь двух противоположных побуждений, ни одно из которых не имело ничего общего с гонками. Он всегда предвкушал такие соревнования с наслаждением, в котором было даже что-то навязчивое; было время, когда сама мысль о том, чтобы не участвовать в гонках, показалась бы ему ненавистной – особенно в этих гонках, которые, он знал, должны были стать для него последними. Теперь он больше не чувствовал ничего подобного. Рушилось нечто иное, его собственные приоритеты смешались и перепутались, и его так ужасала перспектива, что гонки настанут, прежде чем она приедет, что едва мог об этом думать.

Прошло еще две недели, за ними третья. Он устраивал короткие тренировки, но занимался словно во сне. Мускулы отвыкли, небритые ноги чесались. Товарищи по команде, которым Джейсон был нужен, чтобы хорошо выступить, обозлились, видя возможность, что он подведет их. Он не присоединялся к ним в тратториях и безучастно просиживал собрания, на которых во всех подробностях обсуждалось предстоящее ралли. Он понимал, что ему нужно сосредоточиться на деталях гонок, потому что эти гонки не были похожи ни на одни, в которых он когда-либо участвовал: это было испытание не сколько на скорость или силу, но на физическую и умственную ловкость и хитрость. Но Джейсон сидел лицом к вокзалу или к «Америкэн экспресс», пытаясь понять, как могло случиться, что прошло уже три недели, а от нее до сих пор ничего не слышно, она ведь сказала, что едет и что известит его, когда выедет из Парижа.

Он позвонил в «Америкэн экспресс» в Париже, но там ему ничего не сказали – его просьбы приводили служащих в нетерпение, а в ответ на требования они повесили трубку.

Он с удивлением обнаружил, что часто вспоминает о своем умершем сыне. Он никогда особенно не задумывался о сыне, которого родила ему Лорен, хотя было бы несправедливо назвать это равнодушием. Ему пришло в голову, что сын ужасал его с той самой минуты, когда Лорен сказала, что она беременна; а затем был еще момент в Сан-Франциско, когда она принесла Жюля и усадила на постель в ногах у Джейсона. Они без слов посмотрели тогда друг на друга, и самое главное общение, когда-либо происходившее между ними, случилось именно тогда. Позже Джейсона ужаснуло заикание Жюля; оно указывало на новую пропасть между Джейсоном и Лорен, поскольку они всегда разделяли общую, отчаянную любовь к физической красоте, начавшуюся сразу же, как только они вкусили друг друга. Пропасть, видимо, была в том, что Джейсону недостаток Жюля казался уродством, в то время как Лорен в нем слышалось нечто чудесное. Лорен вела себя так, словно заикание было признаком какой-то бездны в ребенке, признаком откровения, внушавшего ему такой благоговейный ужас, что его было просто не выговорить и, соответственно, все остальное тоже делалось непроизносимым. Джейсон же полагал, что Жюль просто поломан – как раскрутившаяся пружина или неисправный механизм. И он отвергал истину о своем отцовстве, хотя в то же время признавал себя отцом другого ребенка, не так угрожавшего ему; каким бы красивым ни вырос Жюль, он мог оставаться красивым, лишь пока не откроет рот, и перспектива золотой медали для заики тоже казалась несуразной. Проще говоря, заикание Жюля напоминало Джейсону, что он неудачник; это суждение о себе преследовало Джейсона слишком долго, и ему уже недоставало сил бежать от него.

Поэтому они никогда не разговаривали. Когда Жюль был маленьким мальчиком, а Джейсон появлялся дома во время одного из своих нечастых визитов, они сидели и глядели друг на друга точно так же, как в тот раз на постели в Сан-Франциско. Теперь же, когда он пришел к мертвой точке и его накрыло собственное ощущение неудачи, он начал повсюду видеть Жюля в Венеции, то на одном, то на другом мосту – маленького мальчика, который все стоял и ждал отца. Джейсон никогда не окликал его; он лишь проходил мимо, глядя на мальчика, чьи глаза не отрывались от него. Далеко отойдя от моста, Джейсон поворачивался, оглядываясь через плечо, а Жюль все еще стоял там, с руками в карманах, как любой другой ребенок, и синева его глаз была видна за много метров. Он внезапно понял, что Жюлю есть что сказать ему о Лорен. Он вернулся к мосту, но мальчика уже не было.

Но он показался позже, на площади Сан-Марко, где Джейсон сидел в одном из кафе на открытом воздухе и тихо напивался. Остальные члены команды наблюдали за красотками, которые прогуливались взад-вперед по площади, а Джейсон глядел в никуда и вдруг заметил Жюля, сидевшего на стуле прямо перед ним – тоненькие руки были вытянуты по бокам, а маленькие ладони лежали на коленях. Он, очевидно, собирался что-то сказать, и Джейсону хотелось умолять его сказать это – но отчего-то он не мог этого сделать. Он просто не мог заставить себя умолять сына, которого никогда раньше не заставлял себя признать. Они сидели, уставившись друг на друга: Жюль хотел сказать что-то, но слишком боялся опозориться перед отцом, запнувшись. Джейсон хотел сказать Жюлю, что ему все равно, что тот заикается, что это нормально, ведь он теперь многое понимает и сможет это перенести, но ему нужно услышать новости о Лорен, что бы Жюль ни сказал ему; его голова переполнилась тысячью мыслей – он чувствовал гнев сына, он ощущал, как мальчик думает: «Теперь он согласен говорить со мной, никогда не желал меня слушать, а теперь хочет, но поздно». Это, подумал Джейсон, его месть.

Команда подцепила каких-то девиц из Женевы. Но когда брюнетка с глазами оленихи прильнула к Джейсону, он стряхнул ее и ушел один.

Он отправился обратно к себе в номер и сел в темноте. Он сидел у окна и пил, пока не напился вдрызг. Несколько товарищей-гонщиков подходили к его двери и стучались, сперва вызывая его на улицу, а потом принявшись за оскорбления. «Джейсон, ах ты халявщик!» – кричали они. В следующий раз, услыхав стук в дверь, он медленно очнулся от сна, предположив, что кто-то из команды снова пытается разбудить его. Стук продолжался; он услышал женский голос и с надеждой вскочил, решив, что это хозяйка принесла вести от Лорен. Он подбежал к двери и распахнул ее – чтобы увидеть саму Лорен, в выцветшем, разодранном платье, в старом итальянском свитере, который она где-то подобрала, босую и с золотым ободком на лодыжке.

Их объятия и поцелуй были чистой формальностью. Они заснули, не разговаривая. Лорен была изнурена. На следующий день они отправились покупать ей обувь, а заодно и что-нибудь съестное.

Они проводили все время в унылой тишине. На площади Сан-Марко присели выпить и посмотреть, как люди идут вброд по лагуне из Лидо.

– Все совсем не так с тех пор, как ушла вода, – сказал Джейсон.

Лорен растерянно кивнула.

– В последнее время мы мало бывали вместе, – сказал он наконец.

– Мы никогда не бывали вместе подолгу, – ответила она.

– Откуда у тебя эта штуковина на ноге? – спросил он.

– Из Туниса, – ответила она.

– Зачем она тебе?

– Не помню.

Он на секунду задумался.

– А где это – Тунис?

– В Африке. Я приплыла на барже. Из Сицилии меня подвезли до Рима. В Риме я села на поезд. Когда я выехала из Рима, там взорвали вокзал. Ты слышал, что взорвали вокзал?

«Почему ты поплыла на барже?» – подумал он.

– Кто взорвал вокзал?

– Не знаю, – пожала она плечами, – политики. По дороге через Флоренцию была такая нервотрепка. Мне кажется, я довольно быстро доехала – за три дня из самой Сицилии. Учитывая, как сейчас плохо с поездами, как плохо вообще все.

– Все плохо? – спросил он на мосту Риалто.

– Конечно, – сказала она, заглядывая в опустевший Большой канал. – Море ушло, и света больше нет.

– Площадь все еще освещают до девяти-десяти часов. Вечером увидишь.

В тот вечер клубящийся туман, сперва замеченный на востоке, окутал Венецию за час. Они сидели вдвоем, не считая немногочисленных людей, порой пробредавших мимо. Собор был лишь огромной жаркой тенью где-то рядом. Они ничего не говорили. Он знал, что она думает о Мишеле. Теперь, когда она была рядом, ему хотелось убраться как можно дальше от всего, что он помнил.

– Когда у тебя кросс? – спросила она чуть погодя.

– Он приедет? – спросил он вместо ответа.

– Да.

Он кивнул.

– Скоро?

– Да.

Он снова кивнул.

– Завтра, – проговорил он, вставая, – кросс будет завтра. Мне пора спать.

Они вернулись в отель и стали готовиться ко сну. Ни слова из того, что Джейсон ожидал услышать, не было сказано в первый день, который они провели вместе после десятимесячной разлуки. Она, похоже, не торопилась говорить. Усевшись на кровати нагишом, она секунду наблюдала за ним, но отвела глаза, когда он окинул ее слишком долгим взглядом. Она натянула на себя простыни; он выключил свет и забрался в кровать. Подумаешь, кросс; он прижался к ней. Он провел рукой по ее боку; она отвернулась и села. Он сел рядом, злясь на то, как все это унизительно. Он сидел, прислонившись к стене, и ждал; она обняла колени и уткнулась в них подбородком. Он не прикасался к ней; он хотел, чтобы она почувствовала тихо горящий в нем гнев. Он хотел, чтобы она пришла к нему в страхе, что рассердила его, – как приходила раньше. Он хотел быть главным – как был главным раньше.

– Нам нужно поговорить, – услышал он.

Он лишь снова лег и повернулся к ней спиной. Когда он почувствовал, что она тоже ложится, и уверился, что она уснула, он тихим голосом проговорил: «Меня разрывало на части в те ночи, когда я знал, что ты спишь с ним». Когда он наконец уснул, она оглянулась на него и перевела глаза на окно. Она долго бодрствовала в ночи, думая о Мишеле, желая знать, где он.

Прежде всего, это был довольно сложный кросс. Он начинался на вокзале и заканчивался на площади Сан-Марко – расстояние, которое можно было пройти пешком за полчаса. Между этими двумя точками было ровно двадцать три других точки, расположенных по всему городу, и каждый гонщик должен был хотя бы однажды побывать в каждой из них. Каждому участнику кросса был выделен личный код и семьдесят пять бирок, которые вешались на руль велосипеда; в каждой контактной точке гонщик должен был снять с руля бирку с очередным номером и бросить ее в ящик своей команды. Маршрут гонщика не имел значения; он мог избрать любой курс, но нельзя было оставлять более трех бирок с номерами в одной и той же точке или оставлять в одной точке две бирки подряд; при этом в каждой точке нужно было оставить по крайней мере одну бирку. Судьи, прикрепленные к каждой контактной точке, должны были следить за тем, чтобы каждый гонщик отрывал свои бирки по порядку, и фиксировать в специальном журнале момент, когда это происходит. Бирку номер семьдесят пять надлежало бросить в ящик на площади Сан-Марко.

Эти сложности еще умножились к тому утру, когда должен был пройти кросс. С одной стороны на ступенях мостов установили пандусы, чтобы туда можно было въехать на велосипеде, но теперь каналы опустели – и это давало гонщикам возможность пользоваться их руслами. В правилах это нигде явно не запрещалось. Однако все выработанные ранее стратегии превращались в хаос, поскольку теперь существовали сотни новых маршрутов по городу. Поскольку хаос для всех был одним и тем же, судьи решили оставить правила как есть, хотя это как будто давало лишнее преимущество тем членам итальянской команды, которые хорошо знали Венецию, – преимущество, которое у них было и так. Никто не дисквалифицировал бы итальянцев, поскольку гонки проводились в Италии, а итальянские гонщики пользовались большим уважением. Новым осложнением, ставшим очевидным к утру, стал туман, который Джейсон и Лорен видели по ту сторону Адриатики предыдущим вечером; он душил лагуну, делая лабиринты венецианских переулков еще путаней и опасней.

Тем туманным утром велосипеды не блестели так, как в воспоминаниях Лорен блестел велосипед Джейсона на канзасском шоссе в первый раз, когда он проехал мимо фермы ее отца. Было похоже, будто само море вздыбилось, поднялось и вернулось на свое привычное место, в город; всюду было жарко и парило, хотя каналы были сухи и пусты. Стоя на ступеньках вокзала с остальными зрителями, ждавшими начала гонок, Лорен так внимательно прислушивалась к звукам рояля из чьего-то окна, что не замечала, как Джейсон все оглядывается на нее, словно ждет одного взгляда, который уверил бы его в том, что она будет по-прежнему ждать, когда все кончится. «Откуда доносится музыка?» – спросила она нескольких людей, но никто из них, казалось, не слышал ее. Она спросила одного престарелого итальянца, стоявшего неподалеку. «Простите, синьора, – сочувственно ответил он, – но, боюсь, я не слышу никакой музыки». И тогда по ту сторону канала – словно звуки рояля пробили себе дорогу – она увидела открытое окно, и балкон, и белую развевающуюся занавеску, а мимо плыл туман. Смотрите, сказала она итальянцу, она слышится оттуда; и старик добродушно кивнул. Ровно в десять часов Джейсон взглянул на нее в последний раз; в почти отчаянной попытке добиться ее внимания он даже помахал ей. Она едва видела его краем глаза; она следила за окном с занавеской и слушала звуки рояля, которые торжественно и навязчиво доносились до нее сквозь туман. Она посмотрела на него, он снова помахал, и она подняла было руку, но опять убрала ее в карман. Она чувствовала себя бесконечно одинокой и хотела, чтобы гонки поскорей начались. По сигналу зажужжали колеса, вспыхнул ветер, когда все они пронеслись мимо – одни по мосту Скальци, уходя в самую гущу города, многие другие – по Листа-ди-Спанья на периферии Большого канала. В считанные минуты исчезли все до одного, и толпе стало не на что смотреть, за исключением администраторского стола, на котором шипела рация, передававшая сводки с двадцати трех контактных точек и площади Сан-Марко. Кроме этого, была только музыка. Толпа рассеялась, и Лорен стояла одна, слушая, как невидимый ей человек играет музыку, не слышимую больше никем.

Весь день она чувствовала, что кто-то идет за ней – какой-то старик; она мельком видела седую шевелюру, когда он отступал за угол всякий раз, как она оборачивалась. Она гадала, не тот ли это престарелый итальянец, что стоял рядом с ней в толпе в начале кросса; в другие моменты она была уверена, что это Билли, процарапавший себе выход из средиземноморских песков. Она чувствовала: он ждет, что она куда-то приведет его, и ей было интересно, теряет ли он терпение. Перекусив и погуляв несколько часов, она снова дошла до вокзала и стала ждать поезда. Сегодня тот пришел вовремя, и она ждала, пока он совсем не опустел и не осталось ни души. Она была уверена, что Мишель приедет сегодня; ее привело в смятение то, что он этого не сделал. Ее ужаснула мысль – появившаяся в первый раз, – что он может вовсе не приехать; но она в это не верила, она была уверена, что он приедет, должен приехать. Она отправилась в «Америкэн экспресс» рядом с площадью Сан-Марко в надежде добраться туда до закрытия. Шаги у нее за спиной никогда не звучали торопливо или отчаянно, они просто не отставали, и спустя некоторое время она забыла о них.

Она опоздала в «Америкэн экспресс» на несколько минут. Удрученная, вернулась она на площадь Сан-Марко, где сквозь дымку виднелись портики и башня, рвавшаяся вверх и исчезавшая в тумане. Лорен подумала: а не подняться ли ей на лифте, раз уж она здесь? Ни один из гонщиков еще не прибыл; у администраторского стола собралась небольшая группка, там суетились люди и трещали помехами приемники. Когда Лорен забралась на верх башни, она оказалась над туманом; города совсем не было видно, хотя к югу виднелись казино в Лидо – темные, мертвые; море было далеко, оно дрожало на горизонте к востоку от нее.

Она провела на башне полчаса и решила спуститься обратно. Оглянулась посмотреть, нет ли рядом того, кто шел за ней, но на башне была только пара с маленьким ребенком. Внизу ей показалось, что она вернулась в совершенно иной мир. Она решила проверить, не приехал ли Джейсон; она ожидала, что он, как обычно, финиширует одним из первых.

Администраторы были все еще очень заняты и озабочены, и не было видно ни одного велосипеда. Вокруг разговаривали на многих языках сразу. Она стояла и равнодушно наблюдала за этой сценой, уйдя в собственные мысли, пока возбуждение администраторов и нескольких болельщиков снова не привлекло ее внимания. Она подняла голову – посмотреть, не едет ли гонщик. Но все еще не было видно ни следа велосипедов. Лорен подошла к одному из администраторов-американцев.

– Извините, – сказала она. Он проговорил что-то в рацию.

– Простите, – сказала она, – вы не знаете, когда они придут на финиш?

Он тупо уставился на нее.

– Кто вы?

В рации зазвучал голос, и он отвернулся от нее. Забулькал разговор.

– Что происходит? – спросила Лорен, ни к кому не обращаясь.

Итальянцы показывали на туман. Она подождала, пока американец не закончит говорить по рации.

– Что происходит? – снова сказала она, в этот раз ему.

– Джейсонова жена, – сказал он, ткнув в нее.

– Да, – сказала она.

Он снова, с раздраженным и в то же время озадаченным лицом, прислушался к рации, убедился, что там не говорят ничего важного, и сказал ей:

– Они пытаются найти гонщиков.

– Что вы хотите сказать?

– Ни один из гонщиков не явился ни в одну из контактных точек.

– Что?

– С начала гонки никто из наблюдателей с контактных точек не видел никого из гонщиков.

– Это как-то странно, – сказала Лорен.

Кросс начался уже восемь часов назад, и до темноты оставалось всего часа два. В таком городе, как Венеция, было мало шансов кого-то найти в тумане. Все доказывали друг другу, насколько невероятно, чтобы что-то могло случиться с пятьюдесятью гонщиками, но администраторы все равно организовали отряды, которые отправились на поиски. Два часа спустя поисковые отряды вернулись, несмотря на все старания не приведя ни одного гонщика.

К этому времени город облетела новость о потерявшихся велосипедистах, и всем советовали постараться не упустить их. Ходили разрозненные слухи, что гонщиков замечали то тут, то там; люди слышали, как у них за спиной, или за углом, или в соседнем переулке с щелканьем переключаются передачи. В темноте всем слышалось жужжание колес – эхо исходило откуда-то издалека, из-за нескольких мостов. Волонтеры с факелами всю ночь возвращались на площадь Сан-Марко (где в этот вечер фонари оставили гореть – пусть неярко – после обычного часа), заявляя, что мельком увидели кого-то в заброшенном канале, но на крики спасателей никто не отвечал, словно сами велосипедисты гонялись по городу, не зная, что потерялись. К полуночи площадь была набита битком, все стояли и ждали, в то время как по каналам и проулкам вереницей шли поисковые отряды, ведомые теми из горожан, кто прожил в Венеции всю жизнь и понимал секреты города. Администраторы выбрали новую стратегию, основанную на идее, что нет смысла пытаться выследить человека, который все время в движении – велосипедиста, – в таком месте, как Венеция; вместо этого они решили попытаться ограничить саму возможность их передвижения. В Венеции было четыреста мостов, и почти все они были оборудованы пандусами для велосипедов; эти пандусы надлежало снять. Это должно было по крайней мере задержать велосипедистов. Во-вторых, было решено поставить мужчин с факелами вдоль Большого канала, Рио-Нуово, Рио-ди-Ка-Фоскари и еще двух или трех крупных водных путей, пересекавших Венецию. Гонщики не могли забраться слишком далеко, не пользуясь мостами и не доезжая до этих главных каналов, или же намертво застряли бы – тогда их нашли бы поисковые отряды. Этот план, как предположил кто-то, мог не сработать только в одном случае: если бы оказалось, что каждый из пятидесяти гонщиков ездит по очень маленькому замкнутому кругу. Тут всем в голову пришла зловещая возможность, о которой никто не хотел и думать, не то что озвучивать ее: что к этому времени велосипедисты докатились до полного безумия. Тогда связались с аэропортом на материке, за центральным вокзалом Венеция-Местре, и попросили выслать в лагуну вертолет; он прибыл через час. Вихляясь по туману, едва разминувшись с башней, вертолет пророкотал над всем городом сообщение для велосипедистов. В сообщении гонщикам очень обыденным тоном разъяснялось, что они потерялись. Они потерялись уже несколько часов назад, говорилось в сообщении. Кросс не должен был продолжаться так долго, и контактные точки, которые они искали, не так трудно было найти. В сообщении гонщикам объяснялось, что теперь они, должно быть, очень устали. В сообщении объяснялось, что они могут остановиться, потому что кросс окончен. По-итальянски голос возвестил, что победителями объявили итальянцев; по-французски голос провозгласил, что победителями стали французы. По-немецки победили немцы, по-русски – победу одержали Советы; по-английски – американцы, британцы и австралийцы добились потрясающей ничьей на троих. В любом случае гонки уже закончились, и каждому гонщику следовало немедленно слезть с велосипеда, присесть – где бы он ни был – и наслаждаться победой. Кто-нибудь скоро подойдет и проводит его на площадь, к ящику победителей, где большая толпа с энтузиазмом ждет его, чтобы поздравить.

Все это время Лорен ждала у подножия башни, где в конце концов и заснула. Примерно в четыре утра ее разбудил мужчина. «Синьора, идите обратно в отель, – сказал он, – вы услышите, если будут новости». Он осторожно поднял ее на ноги. Она поблагодарила его и побрела через площадь, исчезнув в одной из арок, ведущих в проулки города. Каждый второй или третий угол был освещен фонарем, подвешенным в арке; она не имела представления о том, куда идет, но пыталась идти по прямой от площади, решив, что если пойдет в одном направлении, то дойдет хоть куда-нибудь. Главным образом она сознавала, что пытается не возвращаться на одно и то же место. Фонари расплывались в тумане, и порой она лениво протягивала вперед руку – на случай, если на пути внезапно вырастет стена. Все еще было очень жарко, и она сняла свитер и смахнула волосы с глаз. Все внутри ее, все, что она думала и чувствовала, сливалось вместе, словно коридоры города. Тревожный, скручивающий кишки страх, что что-то стряслось с Джейсоном, лбом ко лбу сталкивался с тревожным, скручивающим кишки страхом, что что-то стряслось с Мишелем; оба они должны быть здесь, проговорила она. Она спросила себя, не боится ли больше всего, в глубине души, что останется без обоих, то есть вообще одна; она подумала об этом страхе с презрением. Она больше не могла оправдывать перед самой собой беспримесный страх одиночества. Поддаться ему значило бы капитулировать перед боязнью рискнуть: на эту уступку она пошла давным-давно, и от нее ее освободила встреча с Мишелем. Из-за этого ей внезапно захотелось любым возможным способом снять с лодыжки золотой браслет, хотя ей было совершенно неясно, как он туда попал. Из-за того, что ей было совершенно неясно, как он туда попал, ее внезапно возмутила давно ставшая привычной неясность по поводу того, как же они впервые встретились с Мишелем. Ей больше не нравились все те вещи, которые были ей неясны, хотя Мишель и убеждал ее в Париже, что ясность в деталях не так уж важна, если ясна суть вещей. Порыв снять браслет прошел – это был всего лишь браслет, – но осталась некая решимость и некие возможности – одна из которых заключалась в том, что ей, возможно, было бы лучше без Мишеля и без Джейсона. Она спросила себя, любит ли каждого из них. Она ответила себе, что определенно любит Мишеля. Она ответила себе, что больше не знает, любит ли Джейсона. Она была все меньше уверена в том, что идет в правильном направлении, но вовсе не собиралась теряться. Когда она вышла к пустому каналу, она решила свернуть с переулка и идти вдоль канала на случай, если он приведет ее к Большому каналу. Ее предположение оказалось верным: через несколько минут она вышла к широкому рву канала, где все факелы потухли, а спасатели либо бросили свое дело на ночь и отправились по домам отдыхать, либо же заснули прямо на местах. Она шагала посреди канала – одинокая, взмокшая, изможденная; платье липло к ней, она была погружена в свои мысли. Через несколько секунд перед ней замаячил белый мост Риалто, каким-то образом вобравший в себя свечение факелов, прежде чем стать тенью. И тогда она услышала. Она оглянулась, пытаясь найти источник звука; это была игра на рояле, слышанная ею утром, и ноты падали прямо из воздуха. Она все еще пыталась понять, где играют, но тут ее обдало ветром, и она услышала велосипеды – все сразу – вокруг себя. Они приблизились сзади и проехали мимо нее с обеих сторон, тут же исчезнув где-то впереди. Она так оторопела, что прошла секунда, прежде чем она позвала их. «Подождите! – крикнула она. – Эй!» Но они пропали, и музыка унеслась с ними; она стояла, не веря, глядя в пустоту, и тут, со звуком его шагов, сзади пришел ответ.

Стоя посреди Большого канала, она развернулась и увидела, как появляется его силуэт, как он медленно встает перед ней, раскрывая рот и замирая, словно боится назвать ее по имени, боится, что оно почему-то не прозвучит.

– Лорен.

Оно все-таки прозвучало; на его лице отразилось угрюмое облегчение – и она тихо ахнула.

– Ах, – только и сказала она, и шагнула к нему, и потянулась, и притронулась к его лицу, а затем к его волосам, которые теперь стали совсем седыми.

Его опустошенные глаза не встречались с ее глазами. Они все еще были прикованы к чему-то, что он снова и снова пытался отогнать, но всякий раз раскрывал глаза и снова видел все тот же, свой, предназначенный только ему ужас. Его лицо не постарело; он не обрюзг, его нос не обвис, кожа не сморщилась. Но его глаза и волосы стали древними; они свидетельствовали о пути, с которого уже не вернуться. Она положила ладонь ему на щеку и грустно поглядела на него, и тогда он повернулся и взглянул ей прямо в глаза; мышцы его лица окаменели. И тут он сломался. Она притянула его к себе на плечо, и, уткнувшись в бретельку ее платья, он рыдал, вцепившись в ее волосы одной рукой и пытаясь прикрыть лицо второй.

Снова и снова повторял он ее имя. Она отвела его в тень моста, и они прилегли на склоне канала. Он отвернулся от нее; она притянула его назад. Она взяла его лицо в руки.

– Почему ты шел за мной?

Он помотал головой.

– Ты была с ним, – сказал он наконец.

– Сегодня – нет.

Каждый раз, когда он поднимал глаза, он снова отводил их.

– Сколько уже… – начал он. – С каких пор?…

– С Парижа.

– Кажется, почти четыре недели.

Она все еще держала в ладонях его лицо.

– С тобой все хорошо?

Но ему было нехорошо.

– Я долго ехал на поезде, – сказал он.

– Посмотри на меня.

– Мне было непонятно.

Его глаза были закрыты.

– Мишель.

– Я считал, – сказал он. – Я отмечал дни на стене купе, как арестант. Я исписывал одно купе и переходил в следующее. Каждое купе было годом, каждый вагон – полутора десятилетиями. Я был в последнем купе последнего вагона, когда добрался сюда. Я был в поезде один. Им пришлось прийти и сказать мне, когда мы доехали, потому что я не открывал окон; это я усвоил. И мне было неоткуда узнать; я думал, мы снова в Виндо, когда мы остановились. Мы все время останавливались в Виндо.