6 марта 1787 года.
      Да простит меня Господь, но иногда мне хочется умереть.
      Мне по-прежнему присылают анонимные злобные и отвратительные письма. И я не могу не читать их. Какими же злыми и жестокими бывают люди! Когда же они перестанут мучить меня? Ведь я всего лишь пытаюсь помочь Людовику. Пытаюсь изо всех сил, и потому делаю лишь то, что считаю должным.
 
       17 марша 1787 года.
      Затея с созывом Ассамблеи нотаблей – Станни язвительно называет ее Ассамблеей ничтожеств, и я согласна с ним – окончилась полной неудачей. Как обычно, меня обвиняют в том, что она распалась из-за меня, хотя правда заключается и том, что во всем виноваты сами делегаты. Инициатором ее издания выступил Генеральный инспектор – контролер Калон, который утверждал, что нотабли, собравшиеся в Париже же со всей Франции, способны ускорить продвижение реформ в государстве. Он ее организовал, и он же попытался влиять на принимаемые ею решения. А когда нотабли взбунтовались и оказались неспособны ни на что, кроме ссор и взаимных оскорблений, Людовик уволил Калона. Так что это была целиком и полностью идея короля, и я не имею к ней никакого отношения, что бы ни говорил по этому поводу Калон.
      Ах, если бы хоть кто-нибудь встал на мою защиту! Не моя вина в том, что Франция более не может найти кредиты или что Людовику некого больше назначать на руководящие посты. В ночных кошмарах ему снится, что английский флот приближается к нашим берегам, чтобы высадиться и завоевать нас. Он кричит во сне: «Я сдаюсь! Сдаюсь!» И когда такое случается, рядом с ним нет ни Калона, ни других нотаблей, чтобы утешить его. Утешаю и успокаиваю его я, а не кто-то другой. Я подбадриваю его. А на следующий день, по настоянию Людовика, я встречаюсь с министрами, потому что он не может заставить себя разговаривать с ними так, как должно королю. Я единственная, кому он доверяет. И я не могу обмануть его доверие и подвести его.
 
       6 апреля 1787 года.
      Ассамблея нотаблей кое-как функционирует, хромая на все четыре ноги. Я похожа на нее, потому что тоже с трудом ковыляю по жизни, зачастую не справляясь со своими четырьмя детьми. А о своей крошке, маленькой Софи, вообще не могу писать, меня душат слезы. Она такая крошечная и слабая, что, когда она родилась, доктор Сандерсен покачал головой и сочувственно похлопал меня по руке. В словах не было нужды. Я знаю, он думал, что она скоро умрет. Тем не менее, к всеобщему удивлению, малышка все-таки взяла грудь и начала сосать, так что она все еще с нами, пусть совсем крошечная и слабенькая.
      По ночам я сижу у кроватки Софи, качаю ее и напеваю колыбельные, и иногда ко мне на колени забирается Луи-Иосиф и замирает, прижавшись. Луи-Шарль, мой здоровый сынишка, радует меня своей силой и жизнерадостностью, но он боится темноты и зовет меня к себе по ночам. Да и Муслин время от времени нуждается в утешении и комфорте, хотя ей скоро исполнится девять лет и она стала настоящей маленькой дамой. Мне положительно необходимо выспаться. В последнее время я ощущаю постоянную усталость. Доктор Буажильбер говорит, что мое тело изнурено и истощено четырьмя беременностями. А как же женщины-крестьянки, у которых в моем возрасте часто бывает по десять-двенадцать детей и которым еще хватает сил работать в поле и убирать урожай наравне с мужчинами? Я думаю, меня измучили тревога и беспокойство.
 
       26 мая 1787 года.
      Вчера новый первый министр королевства, архиепископ Ломени де Бриенн, распустил Ассамблею нотаблей и отправил благородных господ по домам. Они были очень злы, и я уверена, что мы еще услышим о них. Но главный вопрос по-прежнему остается открытым: сумеет ли новое правительство получить кредиты?
 
       12 июня 1787 года.
      Всю неделю лил дождь, и я ни разу не смогла выйти наружу. Меня раздражает буквально все, я не нахожу себе места. Софи отказывается брать грудь.
 
       15 июня 1787 года.
      Софи по-прежнему не хочет сосать молоко и часто плачет. Я все время сижу с нею.
 
       17 июня 1787 года.
      Мне достает сил только на то, чтобы молиться. Умоляю тебя, Господи милосердный, не дай моей маленькой девочке умереть.
 
       23 июня 1787 года.
      Дна дня назад мы присутствовали на поминальной мессе по Софи, после чего похоронили ее в лимонной роще в Маленьком Трианоне, рядом с могильным камнем, который я поставила много лет назад в память о своем неродившемся ребенке.
      На похоронах Софи было очень мало людей. Она не имела значения ни для кого, кроме меня, хотя была принцессой Франции. Она не прожила и года. Да упокоит Господь ее бессмертную душу!
 
       13 июля 1787 года.
      После смерти Софи я почти не выхожу из своей комнаты. У меня напрочь пропал аппетит. Единственным утешением служат мои дети, особенно мой маленький chou d'amour как я его называю, мой Луи-Шарль. Ему уже исполнилось два годика, и он ни минуты не может усидеть на месте, столько в нем нерастраченной энергии. Муслин и Луи-Иосиф играют в карты, шалунишка гоняется за моими собачками, а потом со смехом убегает по коридору от Софи, которая пытается догнать его. Аббат Вермон очень добр со мной. В его присутствии я всегда обретаю покой и утешение. Недавно я подсчитала, что он остается моим духовником с тех пор, когда мне было двенадцать-тринадцать, то есть вот уже почти двадцать лет. Он был рядом со мной все это время, когда я так нуждалась в нем.
 
       2 августа 1787 года.
      Я приехала в Сент-Клод вместе с детьми. Луи охотится в Компьене. Из Парижа приходят сплошь дурные вести, и я больше не хочу их слышать.
 
       9 сентября 1787 года.
      Случилось чудо. Вчера я находилась во внешнем дворике дворца, который был битком забит экипажами, повозками и тележками, собирающимися в кавалькаду для ежегодного переезда в Фонтенбло. Я присматривала за тем, как в повозку Любимый шалунишка укладывают вещи Луи-Иосифа, хотя обычно полностью полагаюсь в этом на своих слуг. Словом, я случайно оказалась там, стоя в пыльном дворике, когда вдруг увидела, что в главные ворота въезжает белый экипаж с гербом короля Густава на дверцах. Я сразу же поняла, что это Аксель.
      Когда он вышел из кареты, мне показалось, что выглядит он совсем не так, как раньше. И не только потому, что на нем не было напудренного парика, а его собственные светлые волосы были собраны в узел на затылке. На его лице была написана решимость. Я чувствовала, что в нем что-то изменилось.
      Я была сама не своя от радости, что вижу его. Я-то воображала, что больше никогда не увижу его, и пыталась примириться с тем, что уступила его Маргаретте фон Роддинге. Людовик тоже был очень рад видеть его и тем же вечером за ужином начал рассказывать Акселю о растениях и животных, которых встречал в лесу (король возобновил работу над своей книгой «Флора и фауна Компьенского леса»). Аксель, в свою очередь, поведал нам о военных буднях, о том, что между Швецией и Россией началась война, и о том, как он водил войска в бой. Он ни словом не обмолвился о своей семье, и я тоже не касалась в разговоре этой темы. Только на следующий день, когда мы встретились в Маленьком Трианоне, он заговорил о своей личной жизни.
      – Расставаясь с вами, чтобы отправиться в Италию вместе с королем, я полагал, что между нами все кончено. Я думал, что смогу заставить себя жениться, отказаться от своей бродячей жизни и забыть свою большую любовь. – При этих словах он поцеловал меня и погладил по щеке. – Я старался, но у меня ничего не получилось. Я не могу и дальше обманывать себя. Я не могу жить без вас. – Он улыбнулся. – На меня рассердились очень многие, когда в конце концов я решил, что женитьба – это не для меня.
      – Вы отказались от брачного союза! Но я думала, что все уже решено и устроено.
      – Не совсем. Я ведь, собственно говоря, так и не сделал предложения.
      Я почувствовала, что голова у меня идет кругом, а в теле появилась какая-то необыкновенная легкость. Мне казалось, что еще мгновение, и я воспарю над землей подобно одному из воздушных шаров Шарло.
      – А ведь я все это время думала, что потеряла вас навсегда.
      – Вы никогда не потеряете меня. Я всегда буду с вами рядом.
      И мы, обнявшись, обменялись долгим поцелуем. После этого мы говорили только о том, как нам хорошо вместе.
 
       20 сентября 1787 года.
      Аксель живет с нами в Фонтенбло, но время от времени уезжает в Париж, чтобы устроить какие-то дела короля Густава и решить некоторые военные вопросы. Когда он возвращается из столицы, черты его лица всегда искажены гневом, а губы плотно сжаты.
      – Весь город как будто сошел с ума! – вспылил он два дня назад, вернувшись из своей последней поездки и придя в мои апартаменты. – На улице было столько народу, что мой экипаж не смог пробиться сквозь толпу. А что они кричали! Они угрожают всем нам. Вас называют не иначе как «мадам дефицит», что вам наверняка известно. Людовик у них – «Людовик-цыпленок» или «Людовик-тройной подбородок». Они водят хороводы, поют и танцуют вокруг костров, совсем как краснокожие, которых я видел в Вирджинии. Даже образованных и утонченных людей захватила лихорадка критического отношения к правительству. Я отправился на званый обед, а за столом только и разговоров, что у нас больше нет правительства, и что нам нужны новые министры, и что необходимо созвать Генеральную ассамблею.
      – Это еще что такое?
      – Какое-то средневековое сборище, если не ошибаюсь. Им нравится эта бредовая идея, потому что она напоминает об английском парламенте. А вы знаете, что сейчас у парижан в большой моде все английское!
      Это было правдой. В столице началось повальное увлечение английской одеждой, английскими прическами, даже английской манерой ходьбы, которая лично мне кажется странной и даже непристойной.
      – Самое тревожное то, что весь город с увлечением погрузился в политические спекуляции. В каждой кофейне открылись клубы и дискуссионные общества, и, кажется, нет ни одного человека, который бы к ним не принадлежал. Стены увешаны политическими лозунгами и уродливыми карикатурами. Париж затаил дыхание в ожидании взрыва.
      Я заговорила об этом с архиепископом Ломени де Бриенном, когда он привез мне очередные бумаги на подпись Людовику. Он заявил, что ему известно о неспокойной обстановке в Париже, но, по его мнению, это всего лишь временное помешательство, вызванное несколькими возмутителями спокойствия. Он уверил меня, что очень скоро все вернется на круги своя. Архиепископ далее привел мне пример из прошлого Франции, когда король Людовик XIV был еще мальчишкой, то есть примерно сто лет назад. Тогда в Париже тоже собирались толпы недовольных, громящих продуктовые лавки, и повсюду была слышна критика в адрес правительства. Но с течением времени все успокоились, порядок был восстановлен.
      Позже я нашла описание тех неспокойных времен в одной из исторических хроник Людовика. Чем больше я читала, тем беспокойнее становилось у меня на душе. Восстание в детстве Людовика XIV, получившее название Фронды, началось после того как выяснилось, что у правительства нет денег. Простой люд взбунтовался, парламент Парижа восстал, так что в конце концов королева, правившая от имени своего сына, вынуждена была уступить воле народа.
      Сидя у окна и читая о давно прошедших временах, я не могла не думать о том, что нынешняя ситуация как две капли поды походила на давнишнюю. У нашего правительства тоже нет денег. Народ готов взбунтоваться, а Людовик и так все время повторяет, что парижский парламент похож на бочку с порохом. Неужели и мне, королеве, которой часто приходится действовать вместо своего супруга, придется подчиниться воле народа?
 
       2 ноября 1787 года.
      В последние дни у меня совсем нет времени, чтобы вести записи в дневнике, но сегодня я напишу несколько строчек, чтобы отметить свой тридцать второй день рождения. Боже, как же я постарела! Софи находит в моей прическе все новые и новые седые волосы и вырывает их.
 
       8 декабря 1787 года.
      Мы пытаемся экономить. Большая часть моих домашних слуг была уволена, равно и половина всех садовников в Маленьком Трианоне. Мне было очень жаль расставаться с ними, вдобавок меня снедало беспокойство. Как они теперь будут кормить свои семьи? Среди уволенных был один садовник, настоящий гигант, который ухаживал за моим садом много лет. Он вскапывал землю, сажал растения, полол сорняки, и с ним я простилась особенно тепло. Он кивком выразил мне свою признательность, но не улыбнулся в ответ. Кто же наймет на работу огромного мужчину с такой устрашающей внешностью? Как он будет сводить концы с концами? По-моему, он не работал больше нигде, кроме Версаля. Я хотела дать ему кошель с монетами, но аббат Вермон посоветовал не делать этого.
      – Если вы наградите одного, то должны наградить и всех, – предостерег он меня. – В противном случае ваш поступок принесет больше вреда, чем пользы.
      Но я положительно не могу дать денег всем им. У меня их тоже нет. Если бы они только знали, на какие жесткие меры я отважилась ради экономии. Я не стала заказывать новые платья у Розы Бертен. Вместо этого четыре швеи переделывают мои старые платья, нашивая на них кружева и другую отделку. Я называю их старыми, хотя на самом деле большинство из них почти новые. Я их практически не носила, и они хранились в моих сундуках, аккуратно переложенные тафтой. Новые весенние платья для Муслин будут перешиты из моих старых нарядов. Пока что для нового платья ей требуется всего несколько локтей материи.
      Лулу выставила на продажу несколько больших коробок с моими атласными и парчовыми туфельками. До сих пор я обращалась с ними очень небрежно, но этого больше не повторится. Вместо того чтобы надевать каждую пару только один раз, как я поступаю с перчатками, я буду носить их до тех пор, пока в них можно будет ходить, а потом отдам в починку. То есть надену их два или три раза, по крайней мере.
 
       18 декабря 1787 года.
      Наш архиепископ Ломени де Бриенн слишком болен, чтобы продолжать исполнять обязанности первого министра. Прочие министры откровенно не хотят работать с ним, так что на него и легла основная ответственность за руководство нашим крайне несостоятельным правительством. Скоро он должен выйти в отставку. Что же мы будем делать, когда он уйдет?
 
       1 февраля 1788 года.
      Не зря говорят: «Беда не приходит одна». Все проблемы свалились нам на голову одновременно. У Луи-Иосифа сделалась лихорадка, он ужасно исхудал и большую часть времени проводит в постели. Его бедная спина причиняет сильную боль, он смотрит на меня большими, измученными глазами и говорит:
      – Прости меня, мамочка.
      От жалости у меня разрывается сердце.
      Людовик распустил непокорный парижский парламент, что вызвало новую волну недовольства и открытого неповиновения не только в Париже, но и в других городах. Аксель настоятельно советует мне уговорить Людовика отречься от престола и передать власть Станни – пусть он правит как регент, пока не подрастет Луи-Иосиф. Аксель говорит, что Станни не допустит дальнейшей эскалации напряженности. Он наверняка пустит в ход войска, произведет массовые аресты и принудит недовольных к повиновению.
      Но я знаю, что Людовик никогда не согласится на такой шаг. Уж слишком сильно он ненавидит Станни. Кроме того, Людовик воображает, что, несмотря на все свои недостатки и страх открытой конфронтации, понимает глубинные чаяния своих подданных и может стать для них хорошим правителем. Аксель говорит, что подобное заблуждение очень опасно, и оно служит доказательством того, что Людовик не годится на роль короля.
 
       3 апреля 1788 года.
      Вот уже некоторое время Аксель живет в апартаментах прямо надо мной, которые я распорядилась отремонтировать и отреставрировать для него. Их обогревает гигантская шведская печь, а прислуживают ему тоже шведы. Теперь нам намного легче проводить время вместе, легче, чем когда бы то ни было. Людовик ничего не говорит, но, разумеется, ему известно, что мы с Акселем – любовники, и я чувствую, что он смирился с этим. Он доверяет мне. Он знает, что я не предам его и не брошу одного. Я верю, что он хочет, чтобы я была счастлива. Кроме того, он доверяет и Акселю, и полагается на его любовь ко мне, справедливо считая, что она пойдет на пользу всей королевской фамилии. Можно не говорить, что Людовик даже не подозревает о том, что Аксель мечтает, чтобы он добровольно отказался от французской короны.
      Официально Аксель является представителем короля Швеции Густава при французском дворе. Точно так же, как граф Мерси является представителем моего брата, императора Иосифа. Неофициально Аксель остается нашим другом и советчиком, и он намного лучше подходит для этой роли, чем граф. То, что Аксель при этом и мой любовник, не имеет никакого значения – кроме как для меня, естественно.
 
       15 апреля 1788 года.
      Вчера вечером в наступающих сумерках мы с Акселем сидели на качелях в дворцовом саду, где растут розы. День был теплым, даже жарким, и вечер выдался очень приятным, воздух был напоен благоуханием первых распустившихся цветов. Голова моя покоилась на плече Акселя, он искоса поглядывал на меня и улыбался. Мы сидели молча, нам не нужны были слова, мы наслаждались окружающей спокойной красотой и медленным наступлением ночи.
      Звук тяжелых шагов заставил меня вздрогнуть и оцепенеть. Спустя мгновение показался Людовик, он в одиночестве шел по дорожке в нашу сторону.
      – А-а, добрый вечер, – заявил он, подойдя поближе. – Да, вечер просто чудесный. А я вышел взглянуть на хеномелес японскую. Обычно она начинает цвести примерно в это время, в середине апреля. В Компьенском лесу она тоже встречается, знаете ли. Но там она зацветает раньше, в первых числах апреля.
      – Не хотите ли присоединиться к нам, ваше величество?
      – М-м… пожалуй, на минуточку. С удовольствием посижу с вами.
      Он опустился на соседнюю скамейку, отчего старое дерево протестующе заскрипело под его весом. Воцарилась неловкая тишина. Внезапно король вскочил на ноги.
      – Вы должны извинить меня. Солнце садится, а мне еще нужно взять образцы цветов с деревьев, пока окончательно не стемнело.
      – Да, в самом деле, – согласилась я. – А я, пожалуй, еще немного посижу здесь.
      – Разумеется. Сидите, сколько вашей душе угодно. Если это доставляет вам удовольствие.
      И с этими словами он, насвистывая, заковылял в направлении вишневого сада.
 
       16 мая 1788 года.
      Идет война, война за душу Людовика. По крайней мере, я думаю, что именно так отнесся бы к происходящему Жан-Жак и написал бы об этом.
      Это война между освященным в веках правлением и новыми веяниями, пришедшими к нам из Англии. Людовик пришлет только первый путь, тот путь, которым шел его дед, Людовик ХV, моя мать и большинство королей в Европе. Слово короля – закон, он олицетворяет собой высшую власть. Да здравствует король!
      Но новый королевский советник Малезерб пытается убедить Людовика следовать английскому пути. Малезерб призывает короля написать конституцию и предложить ее народу. «Разделите с ним власть, – говорит он. – Только так можно спасти и сохранить монархию».
      Война продолжается.
 
       11 июня 1788 года.
      Жара стоит невыносимая. Мы сидим у открытых окон, но воздух абсолютно неподвижен, в нем не ощущается ни малейшего дуновения ветра. Фрейлины постоянно обмахивают меня веерами, и я пытаюсь отдохнуть. Сильнее всего страдают дети.
 
       12 июня 1788 года.
      Сегодня утром откуда ни возьмись налетел сильный ветер, с корнем вырывая кусты и деревья в саду. Я отправила Эрика в Маленький Трианон, чтобы он помог деревенским жителям спасти животных. Ветер выл с такой силой, что напоминал шум водопада или рев горной реки, бегущей по камням в теснинах скал. Страшный звук.
      Мы быстро затворили все окна и постарались увести обитателей дворца в погреба, где хранится вино и съестные припасы на льду. Отовсюду до нас доносился звон разбивающихся стекол. Людовика нет, он на охоте. Я надеюсь, что с ним все будет в порядке.
 
       14 июня 1788 года.
      Все только и говорят о том, что это Господь послал нам ураган, чтобы напомнить, что отнюдь не человек является владыкой природы. Кое-кто уверяет, что таким образом Господь наказывает непокорных парижан за неподчинение своему королю. Со всех концов Франции, начиная с Гента на севере и заканчивая Туром на юге, гонцы привозят сообщения о бедствиях и огромном уроне, нанесенном ураганом. Сильный ветер уничтожил посевы пшеницы и фруктовые деревья, а страшный град погубил тысячи птиц и животных. Грядет голод.
      Сколько же еще нам предстоит вынести в этот ужасный год?
 
       29 июня 1788 года.
      Ураган давно прошел, а вред, причиненный им, остался. На бирже произошел настоящий обвал цен, и Генеральный инспектор-контролер на собственные деньги организовал фонд помощи пострадавшим. Актеры театра «Комеди Франсэз» дали благотворительное представление, вырученные средства от которого пойдут тем, кто лишился крова над головой и домашнего хозяйства.
      Меня официально уведомили о том, что задолженность казначейства составляет двести сорок миллионов франков. Я не могу представить себе эту сумму.
 
       8 августа 1788 года.
      Парижане в ярости, и никто в столице не чувствует себя в безопасности. Лулу ездила в город по срочному делу и вернулась смертельно бледная и напуганная. Ее экипаж забросали яйцами и отбросами. Мне она сказала, что уже отчаялась выбраться из столицы живой.
      А произошло то, что было сделано официальное объявление о долгах правительства. Казна пуста, вследствие чего платежи наличными прекращаются. Вместо денег в оборот запущены листы бумаги, на которых указаны суммы, которые, быть может, будут выплачены в неопределенном будущем. Но никто не верит, что правительство сдержит свои обещания. Парижане чувствуют себя обманутыми. У них появился еще один лишний повод возненавидеть нас.
 
       1 августа 1788 года.
      Меня гложет чувство вины: я так счастлива с Акселем, в то время как остальная Франция страдает. Я познала всю радость, которую могла предложить мне судьба. Какая же я счастливая! Я говорю так, несмотря на то что в моей жизни было достаточно горестей и печалей, и, скорее всего, еще немало предстоит в будущем.
      Ничего, переживу. Я самая счастливая женщина на земле.
 
       1 сентября 1788 года.
      Перед лицом беспрецедентного давления и критики, перед угрозой продолжающихся бунтов Людовик уступил настоятельным советам Малезерба и присных. Он объявил, что в следующем мае будет созван Генеральный Совет. Архиепископ Ломени де Бриенн подал в отставку, и нам впоследствии рассказывали, что, услышав эту новость, тысячи парижан собрались в Пале-Рояль и радостными криками приветствовали это событие. Некер восстановлен в должности министра финансов. Говорят, что сразу же после своего назначения он занялся поиском новых займов и восстановлением кредитоспособности французского правительства.

       15 апреля 1789 года.
      События следуют одно за другим слишком быстро. Часто я ощущаю себя растерянной и сбитой с толку их неожиданными поворотами. Мне пришлось воздержаться от ведения записей в своем дневнике, потому что дважды я обнаруживала, что его читают слуги. Мой старый тайник в желтой китайской вазе, в которой я хранила отрывочные записи на клочках бумаги, более не годится. Но теперь я нашла новое укромное местечко. О моем дневнике знает Аксель и еще Шамбертен. На тот случай, если со мной что-нибудь случится, дневник должен пережить свою хозяйку. Он достанется Луи-Иосифу и его наследникам. Я хочу, чтобы они знали правду, а не ту бесконечную ложь, которую распространяют обо мне враги.
      Со всех концов Франции съезжаются делегаты, чтобы принять участие в работе Генерального Совета, о котором было столько разговоров и споров прошлой осенью и зимой. Они прибывают сюда, в Версаль, подальше от беспорядков и демонстраций в Париже. Местные жители в восторге, потому что делегатам нужно где-то жить, и теперь комнаты в городе сдаются по очень высоким ценам.
      Мы пригласили из Англии очередного специалиста, чтобы он осмотрел Луи-Иосифа, который вот уже три месяца не встает с постели. Помимо всех напастей, у него сильно болит горло. Софи дает ему чай с экстрактом эвкалипта и парит ноги. Луи-Иосиф не снимает шерстяной шарф, которым у него обмотана шея, хотя погода стоит уже очень теплая. Он жалуется на неприятный привкус во рту, а также на постоянную тупую боль в спине и боку.
      Я сижу у его кровати, но у меня накопилась хроническая усталость, так что часто я просто засыпаю у его изголовья. Очнувшись, я замечаю, что держу его за руку, маленькую и бледную. В свете свечей она кажется совсем прозрачной, и я вижу голубую паутинку вен и прожилок. Пальцы у него длинные и узкие, как у скрипача. Во сне он часто кашляет, вздрагивая всем телом, пальцы его подергиваются у меня в ладонях, и я крепче сжимаю их, стараясь успокоить и вдохнуть в него силы, которые еще остались у меня.
 
       30 апреля 1789 года.
      Специалист-англичанин говорит, что легкие Луи-Иосифа медленно сжимаются, потому что позвоночник искривляется все сильнее по мере того, как он взрослеет. К сожалению, врач ничем не может ему помочь.
      Мы продолжаем ухаживать за ним, но после каждого приема пищи его неизменно тошнит. Немного помогает то, что мы даем ему пососать лед. Щеки у него горят в лихорадке, но он улыбается мне, и я знаю: ему приятно, что я рядом. Людовику невыносимо видеть страдания сына, посему он задерживается у его постели всего на несколько минут. Король расстраивается и начинает плакать, при этом он не хочет, чтобы слуги видели его слабость. Иногда он впадает в бешенство и начинает пинать стены и двери. Он ушиб левую ногу, она распухла, и доктор Буажильбер прикладывает к ней припарки.
      Завтра состоится торжественное официальное открытие Генерального Совета.
 
       6 мая 1789 года.
      Вчера я сопровождала Людовика на первое заседание Генерального Совета. Я составила для него речь и помогла выбрать подходящий наряд. Он очень нервничал, но, на мой взгляд, вполне справился со своей задачей.
      Мы вошли в зал заседаний под звон колоколов, отбивающих полдень. Церемониймейстеры преклонили колена, делегаты и зрители замолчали, и в зале воцарилась такая тишина, что я слышала шарканье золоченых туфлей Людовика и бряцание шпаг королевских гвардейцев, составлявших наш почетный эскорт.
      Обстановка была очень торжественной и даже величественной – просторный зал выглядел внушительно со строгими дорическими колоннами, балконами и мозаичным потолком. Людовик сидел на троне, обитом красным бархатом, а ниже рядами располагались места, предназначенные для нескольких сотен депутатов. Среди них попадались и церковные сановники в черно-белых парадных одеждах, кое-кто из них надел ярко-красные кардинальские шапки и накидки, означающие их принадлежность к иерархам церкви. Знатные дворяне щеголяли парадными шпагами и разноцветными мундирами, их шляпы, башмаки и пальцы украшали многочисленные драгоценные камни, сверкающие холодным блеском. Последними были представители третьего сословия, простолюдины в простых строгих черных костюмах и белых париках.
      Тишину нарушили несколько криков «Да здравствует король!», но их было немного. Потом мне рассказали, что когда в зал вошел Некер, его встретили бурными и продолжительными аплодисментами.